Гринины сказки. -- Приглашение на бал. -- Настоящее письмо. -- Ряженые. -- Бал

За неделю до Рождества в старшем классе было большое заседание по поводу обещанных Грине сказок. "Тетушки", собираясь писать назидательные рассказы, все перессорились -- каждая отзывалась с насмешкой о рассказе другой, и наконец на общем шумном собра­нии выбрано было три признанных литератора -- Салопова, Франк и Русалочка.

Три писательницы ходили несколько дней необык­новенно задумчивые, рассеянные, иногда посреди

разговора хватались вдруг за перо и заносили в тетрадь какие-то мысли, остальные девочки уступали им во всем и с благоговением ожидали, когда те "начнут творить".

Наконец в конце недели, ночью, когда Нот заперла свою комнату, под лампой поставили три табурета, верхом один на другой, на которые по очереди влезали чтецы. Внизу, как брамины вокруг священного огня, сидели слушательницы, каждая по случаю холода за­вернутая в свое одеяло.

Первой была Салопова: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа!" -- перекрестилась и, пришепетывая, начала читать:

Здравствуй, маленький Гриня, поздравляю тебя с твоим праздником, потому что праздник Рожде­ства Христова -- праздник детей. В этот день много, много, много лет тому назад родился Иисус Христос и лежал в яслях, как в колыбели.

В тот год, когда родился Спаситель, римский император Август хотел узнать, сколько всех жи­телей в Иудее, стране, которой он повелевает, и вот все жители должны были вернуться к назна­ченному времени в свои города, то есть каждый в тот город, где он родился, для того чтобы можно было всех сосчитать и сказать, сколько в каждом городе жителей.

Божья Матерь -- Пресвятая Дева Мария -- вместе со старцем Иосифом родились в городе Виф­лееме и потому пришли туда. Городок это был маленький, и для всех пришедших в него в домах не хватило места, потому Дева Мария со св. Ио­сифом остановились в пещере у самого входа в город. Ночь наступила, на небе зажглись, как боль­шие лампады, звезды, везде наступила полная тишина, только в пещере, у яслей, полных соломой и сеном, стояли животные -- ослы и коровы и смирно жевали свою пищу. Когда родился Иисус Христос, Божья Матерь спеленала его и положила в ясли, животные посторонились и кротко, ласково глядели на Младенца. В это время пастухи, ко­торые далеко от города пасли свои стада, вдруг увидели светлого ангела, который велел им встать и идти в Вифлеем, в пещеру, и поклониться ро­дившемуся там Младенцу Христу. Послушные пас­тухи встали и вдруг заметили, что на небе по­явилась новая, большая звезда; когда они пошли -- и звезда пошла по небу; тогда они поняли, что звезда ведет их, и уже смело отправились в путь. Звезда привела их в Вифлеем и засияла над пе­щерой, а пастухи вошли в нее и, став на колени, радовались и благодарили Бога за то, что на земле родился Сын Божий, который вырастет и научит их быть добрыми и справедливыми. Между тем старики, ученые страны иудейской, которых на­зывали волхвами, в своих книгах и записях прочли, что именно в эту ночь должен родиться в Вифлееме Младенец Христос, который по величию своему будет царем иудейским, и решили пойти и покло­ниться ему. Волхвы увидели на небе ту же звез­ду, которая вела пастухов, и тоже, веруя, что Господь услышит их молитвы и приведет их к тому месту, где родился Христос, пошли за нею, и звезда тоже привела их к пещере. Седые, старые волхвы, умные и ученые, преклонили колена перед Младенцем и принесли Ему свои дары: золото, ла­дан и смирну.

Старец Иосиф смотрел на общее поклонение, сердце его было переполнено любовью, и ему тоже хотелось что-нибудь подарить Младенцу Христу, но он был простой плотник и очень беден, у него ничего не было, кроме дерева, из которого он делал раз­личные вещи, деревья же он рубил в лесу, и лучше, красивее леса он ничего не знал. Теперь он вспомнил,. что видал там деревцо, вечно зеленое, пахучее, как ароматная смола, и с веточками, напоминавшими маленькие свечи... Иосиф вышел из города и срубил в лесу елочку. Городок Вифлеем уже спал, огни везде были потушены, все было тихо, только в пещере Божья Матерь тихо пела молитвы над яслями, в которых лежал Младенец. Св. Иосиф шел, согнувшись под тяжестью дерева, и, войдя в пещеру, поставил ель перед яслями; и вдруг свершилось чудо: светлые звездочки скатились с неба и вспыхнули огоньками на концах ветвей, а хор ангелов, окружив пещеру, пел: "Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума". Так зажглась первая на земле елка.

С тех пор все народы стараются встретить праздник Рождества в мире и радости, а для ма­леньких детей приносят елку и на ветвях ее за­жигают свечи. Когда тебе, дорогой маленький Гриня, подарят елку, игрушки и сладости, подумай о том, у всех ли детей такая же радость. Спроси свою маленькую маму Женю, и она ответит тебе: нет, милый мальчик, в том же доме, где и мы живем, наверное, есть много маленьких детей, жи­вущих на чердаке, в подвале и которые, наверное, никогда и не видели елки. Тогда, Гриня, собери все, что ты получил, отдели одну часть от всего того, что тебе подарили, и попроси маму Женю отдать это бедным детям от имени счастливого, любимого мальчика Грини. И теперь, и когда вы­растешь, поступай всегда так; помни, что Мла­денец Христос родился в простых яслях, в пещере, родился бедным ребенком, именно для того, чтобы, когда люди будут праздновать Рождество Хрис­тово, они помнили бы о бедных детях и всем, чем могут, помогали бы им.

Поздравляю тебя, милый маленький Гриня, с твоим праздником, потому что праздник Рождест­ва -- детский праздник, и не забывай, что в осо­бенности это праздник детей бедных и что Господь благословляет тех, кто им помогает.

***

Рассказ Салоповой произвел сильное впечатление, несколько девочек грустно высморкались в кофточки и рукавом вытерли глаза.

-- Какова Салопиха! -- толковали некоторые. -- Ведь ни о чем говорить не умеет, а коснется божественного -- откуда что возьмется!

-- Салопиха, откуда ты такую легенду узнала? -- спросила ее Ольга Рябова.

-- Не знаю, -- отвечала Салопова, -- я такие сны все вижу. -- И ушла спать.

На смену ей на высокий табурет влезла Русалочка и взволнованным голосом начала:

-- Я, медамочки, ведь совсем не так, я ведь не умею, я просто письмом.

-- Ну, письмом так письмом, читай только, нет задерживай!

И Русалочка прочитала:

Гриня, какой ты счастливый, что можешь бегать и в саду, и на дворе, тогда как мы сидим в классе и только глядим, как солнышко, прокравшись сквозь закрытые окна, прыгает зайчиком по стенам, по, кафедре и даже по учителю географии, который так скучно, скучно водит палочкой по большой карте и называет города. А солнышко прыгало зайчиком, потому что тетя Бульдожка вытащила из своего классного стола крошечное зеркало и в него поймала луч, который и пускала бегать по всей комнате.

Спроси маму Женю, она тебе покажет, как это делается.

Я тебе это рассказываю для того, чтобы ты знал, что так шалить, как мы шалим, не следует, не то придет беда; для нас она и пришла -- учитель поймал два раза зайчика у себя на носу, то есть не поймал, потому что луч солнца не схватишь, но два раза чихнул, как раз тогда, когда светлое пятно танцевало у него на носу и не давало ему глядеть. Мы смеялись, он рассердился, а проходившая по коридору чужая классная дама Иверсен увидела зеркальце в руках тети Бульдожки и насплетничала нашей Билле. Тете Бульдожке досталось, ее вызвали посреди класса и "пилили" всю перемену. Подумай-ка, Гриня, и не шали, когда будешь большой, как мы, -- зайчиков на учителя не пускай.

В тот же день, это было вчера, в большую рекреацию, после обеда, мы все гуляли в саду, и тут случилось положительно чудо: тетя Оля Ря­бова -- ты знаешь, красавица тетя с такими большими, темными глазами -- ходила по галерее направо, где мы летом обедали; вдруг в галерею влетела птичка -- совсем странная птичка, го­раздо больше воробья, но и гораздо меньше голубя, так, средняя между ними -- пестрая, красивая, с красным и с желтым, голова круглая, а клюв кривой, как испорченные клещи. Птичка ходила по полу, посвистывала. Тетя Оля боялась поше­велиться, но все-таки крикнула тете Петровой, которая стояла на ступеньках галереи и ела булку.

Ты знаешь тетю Петрову, которую у нас зовут Помещицей, потому что она толстая и всегда ест. На этот раз это было очень кстати, по­тому то сейчас же тетя Петрова начала бро­сать прекрасной птичке крошки, а та их жадно клевала.

Я гуляла с маленькой тетей Назаровой по задней аллее, знаешь, где летом на ивах много зеленой пены, и вдруг мы заметили знаки, которые нам делала головой и языком тетя Петрова, боявшаяся кричать, чтобы не испугать красной птички. Мы подбежали. Я как увидела ее, так и остановилась, разинув рот, а птичка -- порх и села на крыльцо галереи. Не помню как, но только я так быстро сдернула с головы капор, что даже оборвала тесем­ки, накинула его на птичку, а потом схватила ее руками. А она, представь, Гриня, и не бьется, и не клюет меня, совсем ручная, она, верно, вылетела у кого-нибудь из клетки. С птичкой в руках мы побежали наверх, в дортуар, прямо к даме младшего класса -- Волковой. Она старенькая и добрая, у нее есть собака, такая жирная, что почти не может ходить, а в клетке сидит хорошенькая канарейка, но не поет, потому что она сделана из желтой шерсти. Настоящая живая у нее умерла, а эту подарили воспитанницы в утешение. Волкова очень обрадовалась нашей птичке и сейчас посадила ее в клетку, а желтую канарейку спрятала. Нас она похвалила, что мы поймали птичку, иначе ее могли бы заклевать вороны. У нас их так много живет над галереей. Потом Волкова усадила нас у себя: тетю Олю Рябову, меня и маленькую тетю Наза­рову. Тетя Помещица осталась доедать на галерее свои запасы. Волкова -- "немецкая дама", хотя она совсем русская и славная. Она рассказала нам легенду о пойманной птичке, которая оказалась -- клестом.

Легенда, Граня, это не сказка, но и не совсем правда, это, понимаешь, выдумал кто-нибудь исто­рию давно, так давно, что потом и проверить нельзя, правду он говорил или лгал. Вот и говорят -- легенда, то есть старая история. Так вот, одна легенда рассказывает, что когда Господа нашего Иисуса Христа распяли на кресте, то клестам стало жаль Невинного Страдальца, они налетели и начали та­щить клювом гвозди из рук и из ног Спасителя и так упорно тащили, что клювы их скрестились, как испорченные клещи. Гвоздей им не удалось вытащить, но все-таки Господь благословил их, и с тех пор птичка эта даже зимою из-под коры деревьев и из сосновых шишек достает себе пищу. Всегда весело свистит, любит людей, легко делается ручной, и когда умрет, то тело ее не гниет, а засыхает, как картонное.

Вечером в дортуаре Билле "пилила" меня с полчаса. Дело в том, что теперь уже зима и мы гуляем в саду в теплых зеленых салопах и капорах, а я, ловя клеста, сбросила с себя капор. Сегодня, когда я рассказала П. И. Степанову, учителю есте­ственной истории, о клестах, как они себе клювы скрестили и что они нетленны, он сказал мне, что все это бабьи сказки, что клювы у них всегда, от природы, такие, а что засыхают их тела потому, что они питаются еловыми шишками, в которых много смолы. Может, он и правду говорит, но мне моя легенда нравится больше. Прощай, Гриня!

Твоя тетя, Русалочки Бурцева.

***

И Русалочкин рассказ одобрили.

-- А хитрая эта Бурцева, -- качала головой Ивано­ва, -- ведь она что своего-то сказала -- ничего! У Волковой повыспросила, у Степанова -- гляди, и рас­сказ готов.

-- А я такого клеста непременно себе заведу! -- решила Евграфова, -- штук пять заведу и буду держать в клетках!

-- Да хоть сотню! Читай, Франк!

Дуб

Маленький Гриня, я расскажу тебе сказку, ко­торую мне рассказывал мой брат Андрюша. Это самый красивый и самый умный офицер на свете. По крайней мере, так решил весь класс, то есть все твои тети. Откуда взял эту сказку Андрюша, я не знаю, сам сочинил или прочел где-нибудь, но только мне она очень нравится.

Дело в том, Гриня, что на свете все одарены способностью и радоваться, и страдать, и не надо думать, что больно только тому, кто кричит или плачет, вообще умеет выражать свои чувства. Со­рванный цветок, надпиленное дерево, растоптанная букашка тоже страдают и умирают, но только мы не слышим их и не понимаем. Итак, слушай: в поле, недалеко от деревни, стоял большой развесистый дуб. В деревне жил плотник Петр, здоровый, высокий мужик, плечистый, но хромоногий. Каждое утро Петр отправлялся на работу, проходил мимо дуба и каждый раз, не доходя шагов пять до дерева, бросал в него своим топором. Топор визжал в воздухе, вонзался в кору дуба, и сок, как слезы, тек по стволу дерева; надрубленные ветки падали, другие сохли и увядали. Когда Петр не был еще плотником, ближнего ручья острых плоских камешков и, прице­лившись в дуб, швырял ими. Камни летели как дождь один за другим, рассекали кору и наносили глубокие раны дереву; но дерево молчало, и Петр не понимал его страданий. Дело в том, что двадцать лет тому назад Петр семилетним ребенком полез на этот дуб за желудями, сорвался, упал, повредил себе ногу и на всю жизнь остался хромым. Петр ненавидел дуб, причинивший ему боль и увечье, и мстил дереву по-своему. Каждый Божий день он наносил ему раны, и могучий зеленый дуб, казавшийся таким сильным и красивым, начинал гнить изнутри; даже птицы, которые так любили его развесистые ветви, пере­стали прилетать к нему, потому что их пугали камни и топор, которые летели каждый раз, как только Петр шел мимо.

Однажды летом, в жаркий воскресный день, Петр вышел гулять в поле не один, рядом с ним шла Настя, красивая молодая девушка, крестьянка из соседней деревни.

Петр любил эту девушку и хотел жениться на ней. В первый раз в этот вечер Петр забыл ударить дерево. Разговаривая со своей невестой, он не заме­тил, как потемнело небо, и молнии, как золотые змеи, заблистали над его головой, затем полил страшный дождь. Настя схватила за руку Петра и побежала с ним под дуб искать защиты. И дерево приютило их. Его густые еще ветви не пропустили на них ни одной капли дождя. Крестьяне сели на золотистый мох, прислонили головы к изуродован­ному, изрезанному камнями и топором стволу и стали говорить о своей свадьбе, а дерево, нагнувшись к ним своими ветвями, как будто слушало их. Дождь утихал, гроза прекратилась, но поднялся такой страшный ветер, что дуб дрожал всеми своими ветвями, а внутри его что-то трещало. Петр и невеста его встали, и Настя побежала вперед. Петр пошел было за нею, но вдруг вернулся -- он забыл под дубом свою шапку. Нагнувшись и подняв ее, он вдруг вспомнил, что на этот раз еще не обидел своего врага, и, забыв, что дуб только что служил им защитой от дождя и непогоды, он с глупой злостью стал ударять его кулаком по стволу. В эту минуту налетел страшный порыв ветра, дуб застонал, ствол его, весь изрубленный топором, не выдержал, рухнул и придавил собою плотника. Настя с криком и плачем прибежала в деревню, и, когда крестьяне собрались в поле вокруг дуба, они нашли, Петра уже мертвым, раздавленным громад­ным стволом погибшего дуба.

Не причиняй никогда, Гриня, боли тем, кто хотя и страдает, но не может защищаться, кри­чать и плакать. Конечно, это сказка, чтоб по­казать, что дерево могло отомстить человеку. Ты этого не бойся, а только помни, что зло всегда приносит горе тому, кто испытывает недобрые чувства.

Прощай, добрый маленький Гриня, не забывай своей тети

Нади Франк.

***

-- Франк, Франк. Мы под каждой сказкой все подпишемся! Пусть Гриня знает, что сказки написали трое, но от имени всех! -- И, порешив на этом, похвалив еще раз авторов, девочки разошлись спать.

***

В день Рождества Христова, после завтрака, старшие все девочки, собравшись посредине класса, сидели на скамейках и на партах. Было важное общее заседание. Екимова держала карандаш и бумагу:

-- Ну, кого приглашать? Слушайте! Батюшку?

-- Коллегиально, все-все!

-- Попова?

-- Пиши тоже от всех, он славный.

-- Степанова?

-- Все, все, все.

-- Дютака?

-- Я не хочу!

-- И я не хочу!

-- Ну его, меня еще тошнит от его Egypte, -- кричала Евграфова.

-- Нет, а я хочу.

-- И я хочу!

-- Руки вверх, кто хочет приглашать Дютака! Раз, два, три... шесть, ну хорошо, значит, от шести.

-- Зверева?

-- Не надо, не надо, он злющий.

-- Как не надо?

-- Я хочу.

-- И я!

-- И я!

-- Трое, ну хорошо, запишу.

-- Минаева? -- Общее молчание. -- Mesdames, кто хочет Минаева?

-- Я хочу!

-- Франк?

-- Ну да, я.

-- Еще кто?

-- Никто, пиши: одна!

-- И напишу, разумеется, напишу!

-- Медамочки, да ведь это неловко, -- пробовал кто-то запротестовать, но класс зашумел:

-- Неловко, так и пиши с Франк, кто тебе мешает.

-- Бульдожка, иди в Санчо Пансу к Дон Кихоту, ты, право, похожа!

-- Отстань, ты сама на Росинанта (конь Дон Кихота) смахиваешь.

-- Да бросьте, душки, ну время ли теперь ссориться! Значит, Минаева одна Франк. Дальше?

И так перечислены были все учителя и классные дамы чужих классов, многие были совсем забракованы.

Франк отделилась от группы, села к своему столу и, вынув большой лист бумаги, на углу которого был наклеен белый голубок с письмецом в клюве, начала выводить по-французски:

Monsieur l'inspecteur, vu le bal annuel que donne la prХmiere classe ce 27 dИcembre, j'ai I'honneur et le plus vif plaisir de vous inviter ...(Господин инспектор, принимая во внимание годовой бал, который дает первый класс 27 декабря, имею честь и удовольствие пригласить Вас...).

Рука писала, а кончик языка от усердия высовывался и двигался в такт перу. Запечатав конверт с голубкой, Надя четко вывела адрес:

A monsieur

l'inspecteur de I'lnstitut

(Господину инспектору института)

И, моментально сбежав вниз, она тайком вызвала из швейцарской швейцара Якова, сунула ему в руку двугривенный и письмо.

-- Это Минаеву -- приглашение на бал; как он придет, Яков, так и отдайте!

В этот день Яков получил много двугривенных и много писем для раздачи и рассылки учителям.

На другой день, после утреннего чая, швейцар Яков принес в первый класс письмо.

-- М-lle Франк, -- сказал он и вышел.

Письмо было от Минаева. Классная дама отдала его ей, не читая. Франк открыла, прочла и густо покраснела; с нею положительно в этом году происходят чудеса: ее принимали за большую, ей писали такие серьезные письма:

Mademoiselle!

J'ai recu votre aimable invitation que j'accepte, en vous priant de m'accorder la premiere contredance. J'ai bien compris les sentiments qui vous ont dicte la missive... (Мадемуазель! Я получил Ваше любезное приглашение, на которое соглашаюсь, и прошу зарезервировать за мною первую кадриль. Мне понятны чувства, которыми Вы руководствовались, составляя данное послание...)

Так начиналось письмо, и в нем были целые две страницы. Уж конечно, никто из всего класса такого письма не получит! Письмо ходило по рукам и вызывало насмешливые замечания, в которых, однако, чувство­вался оттенок зависти...

Вечером в этот день девочки наряжались. Чирковой прислали из дому два прекрасных костюма: рыбака и наяды. Подобрав свои пепельные волосы под красный фригийский колпак, перетянув талию широким красным шарфом, Чиркова казалась хрупким, грациозным маль­чиком. Ее зеленоватые большие глаза глядели лукаво и задорно, засученные рукава обнажали белые нежные руки с голубыми жилками.

Нина Бурцева -- наяда, оправдывала свое прозвище Русалочки. Кожа ее лица и открытой шеи была бела, как матовый фарфор, распущенные волосы, длинные, черные, прикрывали всю спину. Глаза синие, печальные, и ярко-красные губы. Белое платье и длинная зелень, спускавшаяся с ее волос до земли, придавали ей вид утопленницы. Она как очарованная ходила за своим рыбаком и едва отвечала на вопросы насмешливых девушек.

Оторванная от семьи, брошенная с роскошного юга в холодный туманный Петербург, перенесенная от полей, цветов и фонтанов в каменные стены института, она тосковала и чахла. Потребность ласки и люб­ви жила в ней, может быть, сильнее, чем во всех других, а между тем, кого любить в институте? По­други насмешливы и резки, классные дамы скучны, придирчивы и недоступны. Учителя еще более дале­ки. Нет у детей ни птички, ни животного, ни даже цветов, не на что вылить им потребность ласки и нежности.

Чиркова сделалась кумиром для Бурцевой; на нее перенесла бедная Русалочка всю свою нерастраченную любовь.

-- Это где застегивается, спереди или сзади? -- приставала ко всем Бульдожка, нося на руке необхо­димейшую принадлежность костюма турка.

-- Я почем знаю, -- кричали ей в ответ, -- спроси ламповщика Егора, вон он стоит в коридоре.

-- Ну да, знает он, дурак, как турецкий паша оде­вается, он, я думаю, таких бархатных штук еще и в жизни не видал.

-- Иванова, Иванова, смотрите на Иванову, она incroyable (невероятная), очень, очень мило, кто тебе делал кос­тюм?

-- Брат, по рисунку.

-- Франк, Франк, ах, какая прелесть? Откуда у тебя такой костюм?

-- Мне Шкот достала, правда, хорошо?

Франк была одета пажом: вся в светло-зеленом атласе, в красивой шапочке, длинное страусовое перо которой спадало ей на плечо; за поясом -- небольшой кинжал и охотничий рог, в правой руке она несла бархатный шлейф своей королевы, Шкот, на кото­рой был костюм Марии Стюарт. Все ряженые, со­ставив пары, отправились вниз к Maman; по кори­дорам они шли в сопровождении тесной толпы, де­вочек всех классов, сбежавшихся поглядеть. У Maman были гости, девочек впустили. Музыкальная дама Вильгельмина Федоровна Билле села за рояль, а ря­женые танцевали кадриль, польку и даже несколько характерных па. Среди гостей был генерал Чирков и его адъютант Базиль... Поликсену позвали, Базиль говорил с нею, нагнувшись близко к белокурой го­ловке, почти на ушко. Поликсена смеялась. Базиль подошел к Maman и просил ее позволения вмешаться в танцы.

Паж танцевал со своей королевой, и лицо его дышало удалью, здоровьем и весельем; затем паж подхватил Чернушку, одетую цыганкой, и они под звуки польки танцевали какой-то танец, который, как уверяла Шкот, мог бы быть и индейским...

Наступил день выпускного бала. В шесть часов, немедленно после обеда, старший класс был в дор­туаре: к ним был допущен парикмахер. Весь красный, в поту, во фраке ради такого торжественного случая, он метался из одного прохода между кроватями к другому. Девочки, все в белых кофтах, сидели, как куклы, на табуретах перед зеркальцами и покорно позволяли проделывать со своими волосами, что было угодно этому "Фигаро" с Невского.

-- Господин парикмахер, теперь ко мне! -- говорили все по очереди. Фалдочки его фрака фрака летели кверху, и, растопырив локти, с щипцами в одной руке, гребенкой в другой, парикмахер бежал на зов.

Девочки с его помощью сразу все подурнели. Вмес­то милых головок с пробором ниточкой и гладко за­чесанных висков получались какие-то вихры, торчки; вместо сложенных узлом заплетенных кос появились хитрые кренделя и воздушные пирожные. Причесан­ные девочки ходили раскрасневшиеся, из страха ис­портить прическу держали головы неподвижно, как куклы. Корсеты стягивали талии так неумолимо, что многих тошнило, они жевали мятные лепешки, тоск­ливо поводили глазами, но ни за что не решились бы распустить шнуровку. По-бальному снятые пеле­ринки и рукава обнажали посиневшую от холода кожу. Бедные маленькие мученицы были, как и всегда в сущности, предоставлены самим себе; классная дама, во-первых, была занята своим туалетом, а во-вторых, она существовала для того, чтобы не нарушался по­рядок, а порядок не нарушался потому, что нера­зумные девочки создали себе муку из предстоящего удовольствия.

Ботинки и перчатки у большинства были безоб­разны. Домой никого не отпускали, а потому все покупалось родными "на глаз"; девочки удовлетворя­лись, если только влезало, но и в этом они ошибались, сгоряча все казалось хорошо, но потом у иных ботинки так жали, что ноги ныли, затекали и они ходили как мученицы по горячим угольям. Перчатки, напротив, у большинства сидели как рукавицы на дворнике, но все-таки ни одна не решилась бы снять эту "баль­ную принадлежность" и показать свою маленькую, хорошенькую ручку. И несмотря на все это, молодость брала свое: во время бала разгоревшиеся личики сияли, белые зубы блестели, декольтированные шеи и обнаженные руки, у многих еще по-детски угловатые, показывали тонкую, нежную кожу. Забыв ин­ститутскую, "привитую", чопорность, они становились веселыми счастливыми девочками с нежным смехом и милой болтовней. Завитки их причесок, к счастью, распустились, растрепались и придали им более ес­тественный вид. Все казались хорошенькими, каждая жаждала танцевать и заражала весельем своего ка­валера.

В зал девочки вошли попарно; в глубине за роялем сидел тапер, который ударил туш, как только открылись входные двери. Направо стояла тучная Maman с целым штатом синявок, затем инспектор, учителя и все при­глашенные. Вошедшие тридцать девочек под предводи­тельством m-lle Нот, разукрашенной бантиками и лен­тами, стали налево.

Франк взглянула на группу гостей, тихо вскрик­нула и подалась вперед. В первом ряду, не сводя с нее веселых, немного насмешливых глаз, стоял ее красавец Андрюша. "Приехал! Приехал!" -- пело сердце девочки, и она вся засияла. Людочка, розо­вая, перетянутая, замечательно красивая, стояла в группе приглашенных стрекоз и тоже вся вспыхнула и заулыбалась, увидев статного офицера. Началась церемония представления; слева двигалась девочка, справа выходил кавалер, брались за руку и шли к Maman.

-- Maman, c'est mon cousin -- tel... (Маман, это мой кузен -- такой-то...)

Cousin кланялся и бормотал какое-то "еnchante" (очарован)... Две девочки таки перепутали кузенов, но утомленная Maman уже все равно ничего не пони­мала и, сидя в глубоком кресле, со страдальческим видом подставляла свою жирную руку для поцелуя кузенам.

Наконец вступление кончилось! Тапер ударил вальс. Первым двинулся Андрюша и, низко нагнув голову, стоял улыбаясь перед сестрой; девочка, забыв, что она "дама", прыгнула ему на шею с лепетом "Дуся, Дуся", но он, смеясь, отвел ее руки, взял за талию, и брат с сестрой, как воплощение здоровья, молодости и веселья, царствовавших в этой зале, понеслись первой парой в плавном вальсе. За ними замелькали другие пары. Все девочки, кроме Салоповой, танцевали; ту оставили в покое, она одна в пустом дортуаре сидела на табурете, заткнув уши и закрыв глаза.

Степанов, учитель естественной истории, высокий, худой, зашагал как на ходулях из угла залы и остано­вился перед только что севшей Бульдожкой.

-- Mademoiselle, un tour de valse? (Мадемуазель, тур вальса?)

-- He пойду я с вами, ни за что! -- отрезала девочка.

-- За что такая немилость?

-- Да вы такой длинный, мне не положить вам руки на плечо, ни за что не пойду! -- девочка начинала злиться.

Степанов нагнулся к ее стулу:

-- Бульдоженька, первое правило светской дамы на балу -- не отказывать кавалеру; вот теперь я стану за вашим стулом и не позволю вам танцевать ни с кем, а если примете предложение, то я должен буду вызвать кавалера на дуэль.

Бульдожка заволновалась. В эту минуту к ней разлетелся правовед:

-- Mademoiselle...

Бульдожка поглядела на Степанова, тот состроил страшное лицо.

-- Je ne dance pas (Я не танцую), -- пробормотала девочка. Пра­вовед полетел дальше.

-- Mademoiselle? -- перед Бульдожкой стоял ка­дет.

Девочка не выдержала и обратилась к Степанову:

-- Я пойду скажу Maman, что вы хотите драться, если я буду танцевать!

Степанов хохотал, его всегда забавляла сердитая девочка. Но кадет, к счастью, оказался из бойких и сразу смекнул положение.

-- Вам угодно драться, -- обратился он весело к Степанову, -- я к вашим услугам, завтра на шпагах, а теперь, mademoiselle, un tour de valse (мадемуазель, тур вальса).

Бульдожка обернулась к Степанову:

-- Видите? Нашлись и похрабрее вас, а завтра сами убежите. -- И она пошла с кадетом, пресерьезно упрашивая его, чтобы он не дрался со Степановым, потому что если он убьет учителя, то ведь ей же и достанется.

-- Monsieur Andre, monsieur Andre, как я рада, что вы приехали, -- говорила Людочка, склонив голову на плечо брата Нади Франк.

Молодой человек глядел на девушку и видел в ее глазах нежность, слушал ее болтовню, и в ней, во всем ее существе, находил что-то тихое, разум­ное, и все его теории колебались -- перед ним было несомненное счастье, счастье первой преданной любви!

И как в волшебном сне, счастливая пара носилась по зале под чарующие звуки вальса Штрауса.

-- Mesdames et messieurs, Ю vos places. Messieurs, cherchez vos dames (Мадам и месье, на свои места. Кавалеры, ищите ваших дам), -- надрывался адъютант Базиль, звеня шпорами и описывая круги по скользкому паркету, как по льду на коньках.

Видя, что Чиркова танцует с Базилем, бедная Ру­салочка, с трудом сдерживая слезы, отошла в сторону и натолкнулась на Степанова.

Пользуясь бальным правом, он продел руку девочки под свой локоть, вывел ее из танцевального зала и направился в соседний открытый класс; там он усадил ее на скамейку, а сам сел напротив.

-- Ну-с, Русалочка, теперь вы от меня не уйдете! Так какие насекомые относятся к жесткокрылым, а?

Девочка улыбнулась; это был последний, плохо выученный ею урок.

-- Жужелицы... -- начала она.

-- То-то, жужелицы! -- И, заметив, что девочка делает попытку повернуться лицом к залу, чтобы видеть танцующих, он взял ее тоненькую руку и начал снимать с нее перчатку.

-- Ну можно ли прятать руки в такие рукавицы, ведь они мне будут впору, право! Русалочка, а что, теперь на Кавказе хорошо, я думаю? Что, в Тифлисе спят теперь и не знают, что вы танцуете?

Девочка оживилась при одном слове "Кавказ". Учи­тель начал расспрашивать ее, говорил сам, а сердце его сжималось от жалости: "Бедный ты, бедный ребе­нок, -- думал он. -- Бедный ты кипарис, пересаженный прямо в снег. Унести бы тебя куда-нибудь в деревню, на приволье, подальше от всех этих ложных фантазий, поздоровела бы ты, Русалочка, и какая славная девушка вышла бы из тебя".

-- Русалочка, вы были когда-нибудь в настоящей русской деревне, в помещичьем доме?

-- Никогда не была.

-- А там хорошо! -- И он начал рассказывать ей о лунных ночах, о садах, в которых весной заливаются соловьи, о снежной бесконечной дороге и лихой тройке с валдайскими колокольчиками. Он прочел ей отрывок из поэмы "Мороз, Красный нос", и девочка сидела очарованная, вся порозовевшая, не спуская с него глаз.

-- У вас нет деревни?

-- Нет, Русалочка, но у меня есть кафедра, с которой я в следующий раз спрошу вас о жестко­крылых! -- сказал он ей тоном волка из "Красной Шапочки".

Минаев во фраке, в белом галстуке, танцевал с Надей, визави их были Андрюша и Люда. Минаев держал себя просто и мило, но Надя, танцуя с началь­ством, была несколько скованна.

-- Вам весело? -- спросил инспектор.

-- Страшно! -- отвечала девочка.

-- Вы любите танцевать?

-- Ужасно! Дуся, Дуся, -- сказала она, хватая брата за руку в chassИ croisИ (перекрестном прогоне),-- у меня был Евгений Михайлович осенью! Ты знаешь?

-- Знаю! Рыжик, говори же со своим кавалером.

-- Вы, кажется, очень любите своего брата? -- спросил Минаев.

-- Я, брата? Больше всего на свете!

В час ночи бал кончился. Гости пошли ужинать вниз, в апартаменты Maman, а девочек отвели в столовую, где для них был накрыт чай с фруктами и печеньем.

Долго не могли заснуть в эту ночь счастливые выпускные, долго передавали они друг другу свои впечатления, и у каждой в сердце сильнее разгоралась жажда жизни, каждая еще больше рвалась из стен института. Этот бал был только преддверием тех на­стоящих балов, о которых каждая читала и слышала от подруг.

Но никого не было счастливее Людочки. Теперь ее служба и ее обязанности казались ей легкими и приятными. Ведь должна же она чем-нибудь заслужить громадное счастье, предстоящее ей. Институт будет для нее тем монастырем, в который в средние века дамы добровольно заключали себя, ожидая своих ры­царей, ушедших в крестовые походы. Мысль, что Andre -- ее жених и что она в свои выпускные дни будет его видеть, гулять с ним, переполняла восторгом ее сердце.

X