Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






В «Повестях Белкина» А.С.Пушкина





 

Проблема России и Запада

в «Повестях Белкина» А.С.Пушкина

 

«Уже триста лет Россия стремиться слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения... Должно сказать, что наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащили страну на буксире без всякого участия самой страны, сами заставили нас принять нравы, язык и одежду Запада, Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и, наконец, стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался причислять нас к своим».

Так с беспощадной и выстраданной иронией ровно за год до смерти Пушкина писал в своей «Апологии сумасшедшего» П.Я.Чаадаев, начав тем самым исследование «больной» для русской философской мысли проблемы России и Запада, проблемы, пронизывающей собой всю общественную и литературную жизнь России 19 – нач. 20 вв. Первым же, кто откликнулся на поднятую Чаадаевым спорную тему, был А.С.Пушкин. «Разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?» – писал он в ответ на полученный от автора оттиск «Философического письма».

Это ответное послание к опальному философу содержало не менее тонкий, но более перспективный анализ русской истории и общественного сознания, ибо тема эта была близка самому Пушкину. Она волновала его еще в период создания «Маленьких трагедий» и «Повестей Белкина». Но интересовало его отнюдь не политическое, социальное или идейное влияние Европы на Россию, а, прежде всего нравственное и духовное.

«Рассматривая основные начала жизни, образующие силы народности в России и на Западе, мы с первого взгляда открываем между ними одно очевидно общее: это христианство». Именно в нем видел предпосылки и корень отношений России и Запада младший современник Пушкина И.Киреевский. Общими нравственными идеалами объясняется неодолимая тяга России к Европе, стремлением к слиянию и единению с родственной душой. Однако, сравнивая духовное, в том числе и церковное состояние России и Запада, большинство русских мыслителей приходило к единодушному выводу, который можно выразить словами все того же И.Киреевского: «...христианство на Западе исказилось своемыслием... все высокие умы Европы жалуются на теперешнее состояние нравственной апатии, на недостаток убеждений, на всеобщий эгоизм, требуют новой духовной силы вне разума, требуют новой пружины жизни вне расчета – одним словом, ищут веры и не могут найти ее у себя...».

Поэтому-то в 30-х гг. 19 века в интеллектуальной жизни России и возник вопрос – насколько положительны могут быть западноевропейские влияния на русское национальное сознание. Оглядываясь на свою собственную жизнь, Пушкин не раз смиренно должен был признать, что «своемыслие Запада» оставило след и в его душе. Ярче всего, по мнению первого главы Русской Зарубежной церкви митрополита Антония, это покаяние поэта мы можем прочесть в неоконченном стихотворении-исповеди «В начале жизни школу помню я...»

В начале жизни школу помню я;

Там нас детей беспечных было много;

Неровная и резвая семья;

 

Смиренная, одетая убого,

Но видом величавая жена

Над школою надзор хранила строго.

 

Толпою нашею окружена,

Приятным, сладким голосом, бывало,

С младенцами беседует она.

 

Ее чела я помню покрывало

И очи светлые, как небеса,

Но я вникал в ее беседы мало.

 

Меня смущала строгая краса

Ее чела, спокойных уст и взоров,

И полные святыни словеса.

 

Дичась ее советов и укоров,

Я про себя превратно толковал

Понятный смысл правдивых разговоров.

 

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственный порфирных скал…

 

Митрополит Антоний толкует это во многом загадочное стихотворение следующим образом: «Общество подростков школьников – это русское интеллигентное юношество; учительница – это наша Св. Русь; чужой сад – Западная Европа; два идола в чужом саду – это два основных мотива западноевропейской жизни – гордость и сладострастие, прикрытые философскими тогами, как мраморные статуи, на которые любовались упрямые мальчики, не желавшие не только исполнять, но даже и вникать в беседы своей мудрой и добродетельной учительницы и пристрастно перетолковывавшие ее правдивые беседы».

Но не случайно это стихотворение, написанное первой Болдинской осенью, осталось незавершенным. По словам Достоевского, «гражданин мира», «всечеловек» не мог спокойно созерцать духовную гибель европейского народа, не мог произнести окончательную анафему «брату во Христе». В его творчестве нет противопоставления и антагонизма России и Запада, нет спора о том, что важнее для национального сознания: уроки православия или опыт европейского просвещения. Но есть диалог культур, есть размышление о путях общечеловеческого общения. Именно этими размышлениями наполнена вся Болдинская осень 1830-го года, и кульминационным центром их с полным правом можно считать «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», которые и композиционно, и идейно подчинены теме России и Запада.

* * *

Не хронологическое (т.е. по времени написания) расположение повестей имеет, конечно же, во-первых, четкую сюжетную логику, которая организует весь цикл в кольцевую композицию. Сюжетная коллизия первой повести «Выстрел» (ссора и соперничество двух сослуживцев) соответствует фабуле «Барышни-крестьянки» (вражда двух соседей помещиков). Роковое решение героев тайно венчаться без родительского благословения во второй повести «Метель» перекликается с побегом Дуни из родительского дома в четвертой повести «Станционный смотритель». И, наконец, третья повесть «Гробовщик», которая не имеет сюжетных пересечений с другими повестями; поэтому и логично расположенная в центре, параллельна сама себе: пир живых «басурман» наяву в первой половине повести имеет своим отражением пир православных мертвецов во сне гробовщика. Такая зеркальная композиция «Повестей Белкина» становится еще очевидней, если учесть, что каждая повесть четко делится на две равные части. «Выстрел» разделен на две главы самим Пушкиным: 1 глава – встреча повествователя с Сильвио и рассказ последнего о дуэли с графом Б***; 2 глава – беседа автора уже с графом и его рассказ о дуэли с Сильвио. «Метель» делится на две логические части как композиционно, так и интонационно. Первая часть – история потери любви, вторая часть – история обретения любви. Две части «Гробовщика» мы уже назвали, говоря о сюжетной параллельности повести самой себе. «Станционный смотритель» также условно делится на две «главы» – счастливая жизнь Самсона Вырина вместе с Дуней и одинокое, печальное существование смотрителя без дочери. И, наконец, все события «Барышни-крестьянки» происходят как бы в два временных периода: в период вражды отцов и в период их примирения.

Таким образом, перед нами не просто цикл повестей, а благодаря такой законченной, «зеркальной» композиции, целый космос, вселенная. И тогда наполняется особым символическим и мифологическим смыслом эпиграф к центральной повести: «Не зрим ли каждый день гробов, Седин дряхлеющей вселенной». Два его ключевых слова «вселенная» и «гроб» имеют глубоко метафизический смысл для всей сюжетно-мифологической композиции «Повестей...», ибо становится очевидным, что «дряхлеющая вселенная» – это и есть внутренний мир всех повестей, и центр этого мира – не солнце, не любовь, а, как это не парадоксально, на первый взгляд, гроб. Отсюда и полное название произведения – «Повести покойного Иван Петровича Белкина». Но гроб – это не просто символ смерти, а напротив – залог воскресения. Пушкиным используется здесь библейская мифологема – восстание из гроба Лазаря (на этой же мифологеме строит и Достоевский свое «Преступление и наказание»). Таким образом, речь идет не о плотской смерти, а о нравственном и духовном умирании и воскресении. По справедливому замечанию М.В. Лосской-Семон, - «Умирание и воскресение – главные мотивы православного христианства, необходимый путь подлинной духовной жизни, следующей за Христом, - являются и ритуалом, дающим художнику слова пророческое звание». Поэтому гроб может быть заменен символом креста, тем более что на православных могилах, как правило, ставились кресты (в «Повестях...» этот крест присутствует в «Станционном смотрителе» – могила Самсона Вырина), да и на самих гробах должно было присутствовать изображение креста. Поэтому весь космос «Повестей Белкина» выглядит следующим образом, 5 т.е. это христианский космос.

 

Поскольку каждая повесть имеет кольцевое строение, то и центр каждой повести будет гроб или крест. Не случайно в каждой повести есть реальный мертвец и реальная смерть: «Выстрел» – гибель Сильвио; «Метель» – смерть Владимира; «Гробовщик» – мнимая смерть купчихи, «Станционный смотритель» – одинокая могила Вырина; и даже в такой оптимистичной «Барышне-крестьянке» есть упоминание о смерти (и Берестов, и Муромский были вдовцы). Но если центр каждой повести есть некий символический гроб, то, зная, что композиционно все они делятся на 2 части, становится очевидным мифологический смысл этого разделения: 1-ая часть есть духовное умирание героев, а 2-ая – духовное преображение. Иначе и не может быть в православном космосе, ибо православие, по словам протестанта Ад. Гарнака, «сводится не к точному возмещению грехов соответствующим количеством добрых дел, а к целостному преображению человека». Покаяние в православии возможно лишь однажды.

* * *

Итак, при сюжетно-мифологическом анализе мы увидели, что все повести делятся как бы на 2 половины – черную и белую; и это черное и белое, греховное и преображенное соотносится Пушкиным с противопоставлением Запада и России. Эта двойственность задается уже с первых строк «Выстрела». Герой повести Сильвио – человек, «который казался русским, но носил иностранное имя». Два точных глагола в этой характеристике говорят о том, что у Сильвио собственно не было своего лица, он был по народному выражению «ни то, ни се», не русский (казался), не иностранец (лишь носил имя, как носят одежду, которую всегда можно снять). Его душой завладела нравственная «теплость» и «мутность» («поелеку ты тепел, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих»), ибо, как мы узнаем из его рассказа о самом себе, он подвергнут трем из восьми главных страстей: гордости («злой язык», читал легкомысленные книги), тщеславию (зависть) и гневу (памятозлобие, мщение). Гордость в церковных книгах называется просто – смерть души. Сильвио, таким образом, на начало повести есть мертвец. Как мы помним из пушкинского стихотворения «Вначале жизни школу помню я...», гордость есть один из двух даров «чужого сада» (Западной Европы), на который человек падок именно в юности. «Характер вам мой известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстью...». То есть источник умирания Сильвио здесь косвенно указан самим Пушкиным.

Воскресение же Сильвио начинается в тот момент, когда он повторно отказывается от ответного выстрела; отказ есть символ перехода от ненависти к прощению. Но символичен и сам выстрел по уже простреленной графом картине и точное попадание пули в пулю. Ведь на картине изображено не что-нибудь, а «какой-то вид из Швейцарии», то есть вид Западной Европы. Значит выстрел Сильвио – это как бы отдание долга Европе, отказ от того «дара» гордыни, который она ему подарила. И в трагическом, на первый взгляд, финале повести мы убеждаемся в окончательном воскресении Сильвио, не смотря на его физическую смерть. Он погиб, защищая Грецию от 15 тысячной турецкой армии, а по сути дела, защищая Европу и христианство, Пушкин видел великую заслугу России в том, что она встала на пути к Европе против татаро-монгольского ига (не дала возможность мусульманству поглотить христианство). И сейчас Сильвио как истинно русский и православный человек встал на пути мусульманским завоевателям.

* * *

Вторая повесть господина Белкина «Метель» являет нам людские души, охваченные иной роковой страстью, уже не гордостью, а вторым «даром» «чужого сада» — страстью любовною. Отношения между Марьей Гавриловной и Владимиром – это именно страсть, а не любовь, что иронично подчеркивается уже в самом начале повести автором: «Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и, следовательно, была влюблена». Здесь уже открыто называется Пушкиным западный источник искуса. Собираясь венчаться без благословения «жестоких родителей», следуя за первым порывом души, воспитанной на иностранных романах, Владимир и Маша тем самым «прозревают священное таинство брака – основу русской семейственности». Поэтому демонический искус личности разразился в космический взрыв бытия. Обретение личного счастья противопоставилось исконным нравственным канонам, то есть Богу. Маше и Владимиру, как мы помним, пришлось дорого заплатить за это своеволие.

События повести приурочены к Отечественной войне 1812 года не случайно. Война с французами составляет здесь символическую параллель с французскими романами. Здесь мы видим, как проблема России и Запада рассматривается Пушкиным уже не на личностно-мифологическом, а на национальном уровне. Война с французами в аллегорическом смысле не просто война с французской армией и Наполеоном как непобедимым полководцем, а война с западноевропейскими влияниями за национальное самостояние, война с Наполеоном как идеей. Поэтому вторая часть повести начинается с бравурного победного марша, торжества русского народа: «Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество!» Это время пробуждения национального самосознания и национальной гордости. И пусть «музыка играла завоеванные песни», а «солдаты вели веселые разговоры, включая поминутно в речь немецкие и французские слова». Это лишь факты общения и взаимопроникновение различных культур, без которого вообще нельзя представить развития человечества. Нет ничего дурного в том, чтобы русский мужик расширял свой словарный запас иноязычными словами или пел и слушал иностранные песни. Он делает и то и другое не как подобострастный подражатель, а как победитель, как человек, познавший величие и преимущество своего «родного». Подмена национального идеала западным, попытка научиться мыслить и чувствовать на чужой манер – вот, что приводит к духовной смерти и вот, что послужило основой для трагедии Марьи Гавриловны, Владимира и Бурмина. И поэтому не случайно их личное духовное воскресение соотнесено с духовным пробуждением нации.

На смену греховной страсти приходит светлое настоящее чувство. Но та «непреодолимая преграда», которой каждый из героев живет, страдая, все больнее и больнее затягивает разрешение любовной коллизии. Обвенчанные по воле случая друг с другом, и не узнавая друг друга, герои Белкина мучаются и готовы пожертвовать своей любовью ради слова, данного перед Богом. Четыре года верности как будто никому, но на самом деле Богу и, конечно, самим себе неизмеримо выше их личного счастья. Эта верность испытана и вознаграждена. Невероятная, почти фантастическая история завершилась предельно просто. Сложные, надуманные коллизии, рожденные «романтической страстью» и подпитанные «бесовщинкой» разрешились в «простоте Божией».

* * *

В «Гробовщике» все трагедии и переломы в душе героя приводят не просто к возмущению бытия, как в «Метели», а почти к космическим переворотам, к Апокалипсису, когда жизнь подменяется сном, мир живых миром мертвых.

С образом гробовщика в европейской литературе связана «остроумная тема». «Просвещенный читатель знает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представляли своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми...», такой образной инвективой начинается третья повесть Белкина. Остроумие заключается в положении гробовщика между живым и мертвым мирами, двусмысленно смешанными в его профессии, и роли среди людей. Пушкинский гробовщик – своеобразная оппозиция остроумным гробокопателям. Единство характера и профессии у Адриана Прохорова есть, видимо, то неповторимое «стыдливое русское целомудрие, отличающее русского среди прочих».

Глубоко христианская основа характера Адриана видна уже в описании «заведенного порядка» в его доме: «в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера. Гостиная и кухня –это как бы лицо дома. И мы видим полное соответствие внешнего вида и «выражения лица» профессии гробовщика. Но душа Адриана заполнена отнюдь не гробами – «кивот с образами... заняли определенные углы в задней комнате».

Таким образом, с первых страниц повести мы сталкиваемся с противопоставлением расхожих западных представлений и русского национального характера, для которого неприемлемо легкомысленное отношение к тайнам бытия. Этот антагонизм еще более обостряется на праздновании серебряной свадьбы сапожника Шульца. Пушкин нарочито окружает Адриана чуждым для него обществом немцев-ремесленников, как бы сталкивая два национальных характера, желая испытать нравственное самосознание героя. Недаром «три франкмасонских удара в дверь» и само первое появление Шульца в повести сродни явлению Мефистофеля Фаусту. Саркастически иронизируя над профессией Прохорова и предлагая тост за здоровье мертвецов, немцы тем самым святотатствуют над целомудренной связью гробовщика с потусторонним миром, желая видеть в нем шекспировского весельчака-гробокопателя. И христианское целомудрие Адриана, на первый взгляд, выдерживает это испытание – «гробовщик почел себя обиженным и нахмурился». Но вместо христианского смирения и прощения обиды в Адриане начинает роптать гордыня. И он втягивается в еще большее святотатство, чем предложили немцы, «…чему смеются басурмане? <…> А созову я тех, на которых работаю: мертвецов православных». Искушение удалось на славу. Но вовсе не немцы виноваты в начавшемся далее светопреставлении, в том, что нарушился естественный порядок вещей и мертвецы, оставляя свои могилы, начинают разгуливать по городу и пускаются в увеселительные пляски. Да, искушение с их стороны было, но все дело в том, что гробовщик не был к нему готов. В его собственной душе подмена жизни смертью, истины ложью произошла давным-давно, в те, еще юные, года, когда он продал свой первый гроб, «и еще сосновый за дубовый» (о чем ему и напоминает его полуистлевший гость). В этой подмене «сосновый за дубовый» и заключен весь мифологический смысл повести.

«В христианском символизме дуб означает веру и добродетель» – читаем мы в мифологической энциклопедии. Тогда как «каждый вечнозеленый побег означает смерть» (Джон Драйден «Энеида»). Таким образом, Адриан сам без помощи всяких немцев предпочел смерть вере и добродетели. Отсюда и иной символизм «заведенного порядка» в его доме: в гостиной – гроба, и лишь в одном из углов задней комнаты – кивот с образами. Первый его сделанный гроб был символом и первого его греха – лжи; с тех пор количество его грехов только увеличилось. Неслучайно ведь и сапожник Шульц со своим приглашением появляется именно в момент греховных рассуждений Адриана о скорой и выгодной для него смерти купчихи Трюхиной. Таким образом, западное искушение послужило проверкой нравственной цельности гробовщика. Не оно подтолкнуло его к бездне, но оно помогло Адриану заглянуть в нее и ужаснуться истине. И оказалось, что лучше быть живым басурманином, чем православным мертвецом, ведь немцы-ремесленники, в конечном итоге, оказываются нравственно выше православного гробовщика. Ведь Прохоров никогда и не соблюдал последовательно национальное целомудрие: сам-то он ходил в русском кафтане, как бы подчеркивая свое национальное самолюбие, но дочери его носили европейские наряды. Но благодаря сну-откровению, сну-Апокалипсису, который был вызван нравственным искушением, Адриан осознает весь ужас состояния собственной души. И с этого страха Божьего начинается его преображение. Он рад и счастлив тому, что Трюхина наяву не умерла (в первый раз он рад жизни, а не смерти), и вообще мы впервые в повести видим его обрадованным. Воистину это радость исцелению. Знаменательно и то, что первое его после сна желание – видеть дочерей, которые, как мы помним, носят европейские наряды. То есть в Адриане появляется забота о воспитании своих дочерей, о воспитании нравственном и национальном. Его волнует, чтобы он, Адриан, не стал виновником подмены идеалов и в их душах, чтобы они не повторили путь Марьи Гавриловны, воспитанной на западных романах.

Тем самым Пушкин в этой повести расставляет новые акценты в проблеме Россия и Запада, которые, впрочем, были уже штрихами намечены в «Метели». Да, Запад выступает вечным искусителем России, но тем самым и ее спасителем, ибо наглядно демонстрирует нам самим наши уязвимые места, изобличает наши собственные пороки, которые мы сами иной раз не хотим или боимся признать. И тем самым невольно, даже не подозревая этого, он способствует пробуждению нашего национального самосознания. И второй важный вывод этой повести – необходимо прекратить обвинять в своих собственных грехах Запад, а набраться смелости взглянуть на себя и прийти к покаянию.

* * *

Именно о покаянии четвертая повесть цикла «Станционный смотритель». Тема покаяния начинается уже с упоминания об истории о блудном сыне, картинки с которой украшают стены «опрятной обители» Самсона Вырина. Передавая содержание картинок, автор нарочито подчеркивает, что «под каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи». Они явно указывают на географическую «прописку» библейской истории – Запад. Это Европа с ее Фаустами, Чайльд Гарольдами, Каинами и Дон Жуанами обречена на вечное блуждание («блуждает человек, пока в нем есть стремление» Гете). И если такая история, не дай Бог, случиться в России, то ходячая мораль непременно должна обвинить в этом западные влияния и как следствие их неправильное нерусское воспитание молодежи. Но ходячая мораль забывает, что история о блудном сыне – это библейская история, а значит, это трагедия общечеловеческая и никто не может быть от нее застрахован. Поэтому в «Станционном смотрителе» Пушкин не берется исследовать причины случившейся истории с Дуней, он не задается проблемой о возможности избежать таких трагедий, ибо их избежать невозможно («От беды не отбожишься, что суждено, того не миновать»), но автора на протяжении всей повести беспокоит обратное ~ смогут ли герои повторить до конца ту библейскую историю, смогут ли так же одержать победу над собой.

И на первый взгляд, композиционно эта повесть несколько отличается от остальных: первая ее часть кажется «светлой», а вторая – «черной». Если посмотреть на событийный ряд, то так оно и есть, но если проследить духовное состояние ее героя Самсона Вырина (а именно он центральное действующее лицо), то все возвращается на свои места. До бегства Дуни из родительского дома Самсон Вырин явлен автором не только как заботливый отец. Дуня для отца стала бессознательно отождествляться с магическим средством личностного самоутверждения в пику проклятий и угроз проезжающих высоких чиновников. С потерей Дуни разрушается греховное самолюбие Самсона Вырина. Его душа тяготится теперь только судьбой дочери. И когда он понимает, что его дочь, несмотря на греховный побег, счастлива, он, сломив свою гордость, жертвует счастьем своим, а, равно как и собою, ради счастья своей Дуни. Он становится духовно выше, чем был в начале повести. И его самопожертвование находит естественный нравственный исход – покаяние дочери.

В «Станционном смотрителе» Пушкин поднимает проблему Запада и России на новый, уже общечеловеческий уровень. Перед нами все те же два демона – гордость (Самсон Вырин) и сладострастие (Дуня и Минский), но теперь автор полностью снимает вину за эти пороки с Запада. Все человечество одинаково больно ими: и Запад, и Россия. И Пушкин называет лекарство от этой болезни – веру. Необходимо жить по библейски и христиански, а не просто цитировать Библию, превращая ее в догму и мораль для назидания. Пушкин делает новый акцент в прочтении библейской истории. Притча о блудном сыне не есть назидание, не есть рассказ о том, как сын ослушался отца, и какие беды из этого вышли. Это история должна быть воспринята, как нравственное руководство для человека (отца или сына), попавшего в подобную ситуацию, как нравственный идеал поведения (прощение отца и покаяние сына).

* * *

И, наконец, в финальной повести цикла «Барышня-крестьянка» само противопоставление России и Запада объявляется мнимым и надуманным. Хотя в самом начале повести мы наблюдаем почти войну между двумя этими «полюсами», которая находит свое выражение в истории ссоры двух соседей-помещиков. Первый из них Берестов – патриот всего русского, самобытного. Он строит «дом по собственному плану», ничего не читает кроме «Сенатских ведомостей», то есть следит исключительно только за национальными реформами и новостями. Его сосед Муромский, промотав в молодые годы большую часть своего состояния, заделался страстным англоманом: развел английский сад, поля свои обрабатывал по английской методе и даже выписал для своей дочери мадам англичанку. И тот и другой сосед не могли равнодушно вспоминать друг о друге: Берестов строго критиковал англоманство Муромского, а тот, в свою очередь, отзывался о нем как о «медведе и провинциале».

Однако важен тот факт, что сам автор не принимает ничью из сторон, он с одинаковой иронией говорит как о Берестове, так и о Муромском, ибо для него это люди, впавшие в крайности. Берестов слишком «узок», слишком ограничен в своем национализме. Его самостоятельность и независимость – «сам записывал расход» – граничит с подозрительностью и скупостью, а национальная гордость с греховной гордыней («почитал себя умным человеком», «вообще его почитали гордым»). Муромский, напротив, по-русски «широк», в нем чувствуется еще не нашедшая себе достойного применения сила и энергия (недаром и фамилия у него богатырская Муромский – Муромец). Но его поклонение всему английскому есть лишь признак отсутствия в нем какой-то определенной нравственной основы, есть лишь иное продолжение поклонения юношеским ложным идеалам – сладострастию и мотовству.

Вражда и споры отцов отражаются на детях, искажая их нравственный мир (заставляя врать, притворяться) и, в конечном итоге, их судьбы. Вспомним, как Алексей вынашивает план тайного венчания с Акулиной, то есть готовится повторить судьбу Владимира из «Метели» и Минского из «Станционного смотрителя». И виноваты в этом уже не западноевропейские романы и «ложные кумиры из чужого сада», а весь духовный уклад русской действительности.

И слепой национализм, и страстное западничество есть для Пушкина большое заблуждение и даже болезнь, есть два ложных идола современной ему России (переосмысление «двух даров» из «чужого сада»; не случайно Берестов болен гордыней, а Муромский – сладострастием). Поэтому так необходимо примирение этих двух «полюсов», гармоничное сочетание западного просвещения и народной самобытности; необходимо воспитание в себе уважения к чужому и способность ценить собственное. Эта мысль ярко выражена в символическом примирении отцов и особенно в образе главной героини Лизы, которая естественно и свободно сочетает в себе образованность и воспитанность (в том числе и на европейских образцах) барышни и красоту, открытость, природную самобытность крестьянки. Но эпиграф «Во всех ты, душенька, нарядах хороша» – не только о ней, но и о самой России, которая всегда остается сама собой, не зависимо от того, в русский кафтан она одета или по европейской моде.

Итак, мы видим, как Пушкин последовательно разворачивает перед нами диалектику своего отношения к проблеме России и Запада. В «Выстреле» и «Метели» Пушкин исследует возможные последствия для русского самосознания западноевропейских влияний, но в «Выстреле» эта проблема решается в рамках одной личности, в «Метели» поднимается на общенациональный уровень, из проблемы индивидуальной личности превращается в проблему нации. Однако уже в «Гробовщике» мы видим, что чужие идеи и пороки могут нанести вред только тогда, когда ни сам человек, ни сама нация не представляют собой здоровой нравственной целостности. И как логический исход этих размышлений в «Станционном смотрителе» констатируется, что все человечество охвачено духовным недугом, что христианство исказилось не только на Западе, но и в России, превратившись из живой веры в догму. «Станционный смотритель» есть призыв Пушкина начать жить по-библейски, по-христиански. Поэтому все споры о русофильстве и западничестве объявляются в «Барышне-крестьянке» несостоятельными. Запад – это и вечный искуситель России, но и ее вечный учитель, собрат по вере, но и собрат по несчастью. Очень чутко все это почувствовал еще Достоевский, пытавшийся примирить именно именем Пушкина западников и славянофилов.

* * *

В своей работе мы показали, что проблема России и Запада является идейным стержнем всей композиции «Повестей Белкина». И теперь мы окончательно можем изобразить эту композицию схематически.

 

КОСМИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ

«Гробовщик»

 

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

УРОВЕНЬ УРОВЕНЬ

«Метель» «Станционный смотритель»

 

 

СЕМЕЙНЫЙ ЛИЧНОСТНЫЙ

УРОВЕНЬ УРОВЕНЬ

«Барышня-крестьянка» «Выстрел»

 

 

Перед нами совершенно православный космос, в котором личное находится в равновесии с семейным, а национальное равнозначно общечеловеческому. Увлечение только личностным или только национальным ведет к Апокалипсису. И наоборот, диктат семейного, без уважения личного, или общечеловеческого, без учета национального – так же опасно, так же апокалиптично. И лишь при гармонии всех уровней возможен космос, а не Апокалипсис.

 

 

Тип: Проблемно-тематический анализ произведения

«Капитанская дочка» - одна из самых известных исторических повестей А.С. Пушкина. Она рассказывает о сложном периоде в жизни России, связанном с крестьянским бунтом под предводительством Е. Пугачева.

Основные события в произведении связаны с Петром Гриневым – молодым дворянином. Он попал на службу в Белогорскую крепость, которую впоследствии захватили бунтовщики.

«Капитанской дочке» предшествует эпиграф, взятый из русского фольклора: «Береги честь смолоду». Эти слова Гриневу говорит отец, благословляя его на службу. Герой в самых трудных жизненных ситуациях, на грани жизни и смерти, следует этим истинам. В итоге он остается победителем.

Но, если повесть о Петре Гриневе, почему она называется «Капитанская дочка»? Может, главной героиней произведения является именно «капитанская дочка» - Маша Миронова, на долю которой тоже выпали суровые испытания?

Думаю, что именно Маша полностью выполняет завет «Береги честь смолоду». Возможно, ей никто не говорил этих слов, но девушка просто не может жить по-другому – такова ее натура и воспитание. Пережив смерть родителей, которых убили на ее глазах, постоянно находясь под страхом гибели, Маша до конца сохраняет собственную честь и достоинство.

Миронова отказывается стать женой предателя Гринева, хотя тот угрожает ей голодной смертью. Героиня говорит: «Я никогда не буду его женою! Я лучше решилась умереть, и умру, если меня не избавят».

Маша остается верна своему возлюбленному, верит ему и в него. Эта кроткая и тихая девушка обладает огромной внутренней силой, чистотой, умением любить. Думаю, она гораздо смелее и сильнее своего Петруши, за которым водились «грешки». Но Маша в повести практически безупречна.

Именно она решает судьбу Гринева, когда осмеливается пойти на прием к самой императрице. Чувство достоинства, внутренняя чистота, преданная любовь девушки покоряют саму Екатерину. Она, проникнувшись симпатией к Маше, милует Петра.

Таким образом, Маша Миронова является для самого Пушкина идеалом, к которому следует стремиться. Именно она полностью соответствует завету «Береги честь смолоду». Поэтому, я думаю, писатель назвал свою повесть «Капитанская дочка».

 

 

«Чьё имя, как завет священный, штыками врезано в горах...»

Наследие генерала Ермолова в последние 25 лет стало только актуальнее. Как только забурлил и загорелся Кавказ, мы частенько вспоминаем его, кто с ностальгией, кто со страхом. И уже не разобрать, где – историческая правда, где – фольклор, хотя Алексей Петрович Ермолов был блистательным (и столь же своенравным!) мемуаристом, лучшим из полководцев 1812 года.

Боевым крещением стал для него поход 1794 года. Армия Суворова тогда ускорила крах польской государственности, показав несравненный пример наступательной войны. Кульминацией кампании стал кровопролитный штурм Праги – укреплённого варшавского предместья. Русская армия уничтожала вооружённого противника, но по строгому приказу Суворова избегала расправы над теми, кто разоружился.

Суворов, получивший маршальский жезл как раз за взятие Варшавы, видел, что, если бой перекинется из Праги в польскую столицу, трудно будет избежать многочисленных жертв среди мирных обывателей. И приказал сжечь мост через Вислу, ограничив поле боя крепостью и предместьем. И расчёт Суворова оправдался: после падения Праги Варшава сдалась без боя. Ермолов тогда командовал артиллерийской батареей и в огненной лаве не дрогнул. Прицельными залпами ему удалось сбить польскую батарею, расположенную на варшавском берегу Вислы. В бою он мыслил быстро, умело управлял солдатами. Суворов высоко оценил этот подвиг. За «усердную службу и отличное мужество» в том бою Ермолов получил Георгия четвёртой степени из рук Суворова. Через полвека увенчанный многими наградами, седой генерал будет носить единственный орден – «суворовский».

Артиллерия в те годы постепенно становилась крепкой опорой русских побед. Ермолов участвовал в Персидском походе Валериана Зубова, получил там чин подполковника, но и заработал опалу – новый император Павел расправлялся с «зубовцами». А Ермолова ещё и подозревали в заговоре офицеров против прусской системы, которую не принял Суворов. Пришлось будущему генералу и в застенках побывать, и в ссылке – вместе с атаманом Платовым. Каково им было получать известия о новых победах Суворова в Италии и Швейцарии!

При Александре I опальных офицеров вернули в армию. Ссылка не укротила ершистый характер Ермолова. Известен его колкий ответ Аракчееву, который, измучив придирками артиллеристов, выразил удовлетворение содержанием лошадей: «Жаль, ваше сиятельство, что репутация офицера часто зависит от скотов». Аракчеев долго стоял на пути Ермолова, но в конце концов искренне зауважал Алексея Петровича. «Когда вас произведут в фельдмаршалы – не откажитесь принять меня в начальники штаба!» – скажет он генералу, которого долго «мариновал» в подполковниках. Словом, два артиллериста поняли друг друга – жаль, что поздновато.

Чины Ермолов добывал только в боях. Под Аустерлицем стал полковником, после Прейсиш-Эйлау – генерал-майором. Летом 1812 года он служит начальником штаба армии Барклая, которого считал чуть ли не предателем. В летних сражениях проявил себя крепким организатором обороны, а высокий чин генерал-лейтенанта говорил о доверии императора. На Бородинском поле находился при Кутузове, а после ранения Багратиона принял командование на левом фланге.

Только Ермолов мог преодолеть смятение войск в такой час! Смелой контратакой он отбивает у французов центральную батарею Раевского. Покачивался от контузии, но оружия не сложил. В Филях Ермолов решительно высказался против оставления Москвы. Бить врага по-суворовски, без ретирад – таково было кредо Ермолова.

Но вот русские войска перешли через Неман, война катилась на Запад, за Наполеоном, спешно собиравшим новые армии. Ермолов был назначен на подобающую его талантам должность командующего артиллерий союзных армий. А под Бауценом и Кульмом Ермолов командовал войсковыми соединениями. В 1814 году с гвардейским корпусом вошёл в Париж.

Популярность в армии и слава Ермолова в обществе росли как на дрожжах. Разве можно было не восхищаться его молниеносным ответом государю на его вопрос: «Какой награды вы бы хотели?» – «Государь, произведите меня в немцы!»

Больной вопрос для тогдашней армии, да и для всей российской элиты – засилье иностранцев, круговая порука взаимной поддержки «фонов» на русской службе. Среди немцев в армии было немало доблестных офицеров, но русские офицеры ценили бесстрашную иронию Ермолова, который перед самим императором не побоялся афористически показать истинное отношение патриотов к немецкому верховенству.

В 1816 году Ермолов становится, по существу, правителем Кавказского края с широкими военными и дипломатическими полномочиями. Ермолов первым отнёсся к покорению Кавказа системно: действовал последовательно, шаг за шагом.

Первым делом он постарался прекратить практику задабривания горских ханов, которым платили жалованье за лояльность. Ермолов собирался действовать железом, а не золотом. «Снисхождение в глазах азиатов – знак слабости, и я прямо из человеколюбия бываю строг неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены», – слова Ермолова. От всех племён он требовал безусловного повиновения. Для мирных становился справедливым и щедрым руководителем, для непокорных – грозой.

Чеченцы в те годы регулярно совершали набеги на русские поселения. Ермолов оттеснил их и заложил на Сунже крепость Грозную, тогда же он начал грандиозную «рубку леса», пролагая дороги от станицы к станице. В 1818-м началось восстание в Дагестане – и тут уж Ермолов не терял времени. Уничтожал ханство за ханством, а после победной битвы под Лавашами окончательно подчинил империи Северный Дагестан.

Да, в схватках с горцами Ермолов нередко применял жёсткие методы. Доводилось ему и заложников брать. Таким образом, он боролся с распространённым у горских шаек «бизнесом»: они захватывали русских, производивших впечатление знатных и богатых, и требовали выкуп. Он понимал: расплатишься – покажешь слабость, и предпочитал брать заложников – аманатов, из числа местной знати.

Во всех сражениях бок о бок с русскими войсками сражались и горцы, верные Ермолову: он понимал, что без союзников победы не добудешь. Кавказцам нравилось, что Ермолов окружал себя восточными аксессуарами и даже сожительствовал с местными красавицами. Их отцам он посылал богатые подарки, проявляя уважение к мусульманским обычаям. Подобно Милорадовичу и Скобелеву, воин оставался холостяком – по крайней мере в глазах православного духовенства. Но его сыновья от горянок верой и правдой служили русской короне.

Добрую память оставил о себе Ермолов в Тифлисе: он украшал город со столичным размахом, способствовал развитию торговли и промышленности. Покровительствовал виноделам и музыкантам.

Не всем по душе имперская политика России. Нередки вопросы: а кому было выгодно покорение Кавказа? Императоры и полководцы служили собственным амбициям, а нужна ли империя русскому народу?

Несомненно, Россия покровительствовала христианским народам Кавказа – в первую очередь грузинам и армянам. Но, конечно, этот мотив был не единственным смыслом экспансии. Ермолов помнил: сравнительно недавно Россия страдала от набегов крымских татар и горцев. Ещё недавно приходилось побаиваться шведов и поляков. Ослабишь вожжи – и найдётся иноземная армия, готовая навязать тебе свою волю. Расширение пределов империи – не напрасная трата сил, а гарантия безопасности. Только нужно действовать осмотрительно – и Ермолов в этом смысле был образцовым стратегом. В горы он продвигался медленно и неуклонно, от сражений не уклонялся, но не допускал авантюр. Известен принцип генерала: «Я медленно спешу».

Горцы – вплоть до имама Шамиля – относились к Ермолову почтительно. Даже непримиримые враги. С Шамилем они встретились стариками: два воина, умевших держать в подчинении мятежный Кавказ. Имам, прекративший борьбу, пожелает встретиться с отставным генералом Ермоловым.

В результате – Кавказ стал российским. «Даданиурт, Андреевская, окружённая лесом. Там на базаре, прежде Ермолова выводили на продажу захваченных людей – ныне самих продавцов вешают», – примечал Грибоедов, служивший на Кавказе. Да, именно Ермолов, не оставлявший безнаказанным ни одно нападение разбойников, прекратил работорговлю.

Генерал считал Кавказ ареной борьбы великих держав: он предрекал, что вот-вот за спиной османов и персов могут оказаться английские хозяева, которые и мятежных горцев могли бы укрепить.

Любимец императора Александра I, Ермолов вызывал ревность и раздражение государя-преемника Николая Павловича. Новая метла всегда по-новому метёт, и прежним фаворитам не следует ждать поблажек. Имя Ермолова склонялось в связи с декабристами, находились поводы и для критики кавказской политики генерала, да и может ли не быть таких поводов на загадочной горской войне? Какие только слухи о нём не распространяли – вплоть до сепаратистских планов. В 1826 году в пределы России – в Карабах и в Грузию – вторглись персидские войска Аббас-мирзы. Ожидалось, что встрепенутся и недобитые недруги из покорённых народов. Вот тут-то и пригодился бы опыт Ермолова, его железная рука.

Но... Для Николая I новая война стала окончательным поводом сменить Ермолова на Паскевича. Через год пятидесятилетний популярнейший генерал вышел в отставку после 33 лет службы. Прошло десять лет, и отставной герой получил почётный чин генерала от артиллерии. Что ж, славные традиции русской артиллерии во многом были связаны именно с его именем.

Он тихо жил то в Москве, то в Орле, перечитывал свои мемуарные записки, изредка выезжал в войска. Во время Крымской войны московское дворянство избрало старика Ермолова руководителем ополчения. Казалось, одно имя седовласого героя способно на чудо! Алексей Петрович отказался по старости: как-никак ему было под восемьдесят, по тем временам – возраст Мафусаилов. Второй подобный долгожитель в списках славных русских полководцев XVIII–XIX вв. не значится...

Многим из нас Ермолов памятен по пушкинской строке: «Смирись, Кавказ: идёт Ермолов!» Нужно осознать, что это не дежурная похвала поэта полководцу – столичное общественное мнение уже испытывало влияние французских и английских газет, кричавших о зверствах русских на Кавказе.

Пётр Вяземский эмоционально критиковал Пушкина: «Что за герои Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего? Что он, как чёрная зараза, губил, ничтожил племена? От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если бы мы просвещали племена, то было бы, что воспеть. Поэзия – не союзница палачей…»

Вяземский в те годы щеголял вольнодумством в либеральном духе: интересы государства ставил ниже личных свобод. Под старость князь Вяземский запоёт другие песни, превратится в консерватора.

А Пушкина Ермолов интересовал чрезвычайно. Они встречались, Пушкин намеревался писать историю генерала, но оставил нам всего лишь краткое описание: «С первого взгляда я не нашёл в нём ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом», – таким увидел старика Ермолова Пушкин.

Мудро рассуждал о Ермолове Николай Лесков: «...Ермолов поистине характернейший представитель весьма замечательного и нескудно распространённого у нас типа умных, сильных, даровитых и ревностных, но по некоторым чертам «неудобных русских людей». Славу его протрубили не пристрастные газеты, не реляции, которые пишутся в главных квартирах и возвещают то, что желательно оповестить главной квартире... Славу его пронесли во всю Русь на своих костылях и деревяшках герои-калеки, ходившие с Алексеем Петровичем и в огонь и в воду, и после, за мирным плетением лычных лаптей, повещавшие «чёрному народу», как «с Ермоловым было и умирать красно».

Орловский дворянин, несгибаемый артиллерист, первая сабля империи... Для тех, кто пытался его понять, Ермолов оставался сфинксом, врагам нёс гибель, для друзей оставался верной опорой. Побеждал всегда и везде.

Не на улице по случаю подобрала Россия статус великой державы: каждый шаг на этом пути требовал героизма. Нет, не обойтись державе без Ермоловых.

 

Date: 2015-07-10; view: 1889; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию