Кто виноват. Диссидентство. Ведь вы ничего не сделали. —тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут»61

Ведь вы ничего не сделали?—Тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут»⁶¹.

Логика жизни привела диссидентов к созданию организаций: это дало некоторый эффект (особенно позже, когда возникли Хельсинкские группы с четкой программой), но не зря инакомыслие так боялось организации.

Страх этот был двояким: разумеется, перед возможными репрессиями, но — и это важнее всего — перед уподоблением своим противникам. Молодой революционер Буковский еще мог отнестись к тайному обществу как к веселой игре⁶², чтобы потом, повзрослев, осудить такой вид деятельности и заявить: «Нашим единственным оружием была гласность... Шла не политическая борьба, а борьба живого против мертвого, естественного с искусственным» ⁶³. Талантливый литератор, Буковский тонко называет тут не явление, а признаки. Речь и в самом деле шла о борьбе не сил, а стилей. Отказываясь противопоставить партии — партию, а идеологии— идеологию, диссидентство избегало прямого, в лоб, столкновения с властью и привлекало именно своей благородной непохожестью на нее. Насмотревшись на окружающее, каждый советский человек мог бы повторить вслед за П. Григоренко: «Я сыт партией по горло. Всякая партия гроб живому делу»⁶⁴. Тут и подстерегало главное противоречие. Партия—конечно, гроб. Но отсутствие программы неизбежно приводит к размыванию самой идеи противостояния: во имя чего, зачем и даже— кому? Стилевое отличие предполагает и создание особой формы—а ее-то найти и не удавалось. Более того — возникала грандиозная путаница и смута. Вот генерал Григоренко выступает перед крымскими татарами в столичном ресторане «Алтай». Его слова, обращенные к лишенному родины народу, смелы и прямы: «Перестаньте просить! Верните то, что принадлежит вам по праву!» На высокой ноте завершается вечер: «Зал гремел, бушевал. Но закончили «Интернационалом». И пели не только крымские татары, а все, кто был в то время в ресторане — и посетители и работники ресторана»⁶⁵. Это в 67-м году! Потрясающая по амбивалентности сцена, достойная Орвелла. С другой стороны,— а что надо было петь? Отсутствие лозунгов— серьезная, даже решающая проблема. Если следовать нравственному императиву буквально — неизбежно столкновение с реальной жизнью, которая требует ежедневных компромиссов.

А моральная правда по необходимости абсолютна и бескомпромиссна, так что следовать ей могут лишь единицы. При этом правда абстрактна: она не учитывает конкретное общество, имея в виду универсального, обобщенного человека — то есть не дает внятного ответа: как быть, что делать, кто виноват? В результате призывы типа «жить не по лжи» порождают нескончаемые теологические споры «что есть ложь? что есть правда?» и вязнут в этих дискуссиях. Кроме того, апелляции к совести сильно страдают от повторения, человек быстро перерастает нравственные постулаты— подобно тому, как стала литературой для детей басня. Взрослый человек не может обходиться одними поговорками. Эта слабость подспудно ощущалась диссидентством. Но в качестве общественных лозунгов оно вынужденно использовало тот же набор идей, что и любые революции,— равенство, справедливость, законность. Тот же язык⁶⁶. Декларации протеста были фактически списаны с партийных документов — с обратным знаком. Гражданские стихи были слабым подобием Рылеева и Маяковского:

Это — я,

призывающий к правде и бунту, не желающий больше служить, рву ваши черные путы, сотканные из лжи⁶⁷.

Все это уже было. Все замечательные слова, все действенные лозунги, все зажигательные призывы — уже использованы. Использованы той самой властью, против которой следовало направить новые хорошие слова. А их, новых, не было. Известное самиздатское стихотворение «Коммунисты поймали парнишку...» с сочувственным издевательством передает слова юного диссидента:

...И свободного общества образ

Нашим людям откроет глаза;

И—да здравствует частная собственность! —

Им, зардевшись, в лицо он сказал⁶⁸.

Это смешно, но как быть всерьез? (Кстати, противник был, пожалуй, изобретательнее в поисках новых форм и формул. Сергей Михалков, например, выдвинул смелый тезис: «Без устали ненавидеть врагов — вот гуманизм!»⁶⁹