Маршалл Маклуэн

С ПОЯВЛЕНИЕМ СПУТНИКА ПЛАНЕТА СТАНОВИТСЯ ГЛОБАЛЬНЫМ ТЕАТРОМ, В КОТОРОМ НЕТ ЗРИТЕЛЕЙ, А ЕСТЬ ТОЛЬКО АКТЕРЫ [1]

В 1901 г. группе журналистов, собравших­ся у ворот Виндзорского замка, было зачитано сообщение: «Ее величество Короле­ва испустила последний вздох в 6 часов 30 ми­нут пополудни в окружении своих детей и вну­ков».

Началось столпотворение. С воплями журналисты лавиной понеслись на велосипедах вниз по холму в Каус, стараясь первыми успеть к телефонам. Они выкрикивали на ходу: «Короле­ва умерла! Королева умерла!» Знаменитое «Ти­ше!», не дававшее называть своими именами все, что имело отношение к «виндзорской вдове», исчезло будто и не существовало вовсе. Новый век на­чался.[2]

В 1831 г. Ламартин[3], отказываясь писать для La Revue Européenne, сказал издателю:

Не надо видеть в моем отказе высоко­мерное презрение к тому, что называют журналистикой. Я далек от этого; мне слишком близко знакома моя эпоха, чтобы я мог бы столь нелепым, абсурдным образом относиться к периодиче­ской печати. Я вполне отчетливо представляю себе ту работу, выполнять которую поручило ей Провидение. Еще до того, как пройдет это столетие, журналистика охватит всю печатную продукцию, всю человеческую мысль. Благодаря чудесной способности размно­жаться, которой искусство снабдило речь, — а эта способность будет еще усилена тысячекратно, — человечество станет писать свои книги ежедневно, ежечасно, выдавая страницу за страницей. От полюса до полюса мысль будет распространяться со скоростью света, мгновенно постигнутая, мгновенно записанная, мгновенно понятая на всех концах света. Внезапно появляющаяся и мгновен­но действующая, несущая в себе горение души, ее породившее, она будет представлять собой царство человеческой души во всем своем изобилии. У нее не будет времени развиться настолько, что­бы воплотиться в книгу; книга будет слишком запаздывать. Един­ственная книга, возможная с сегодняшнего дня, — это газета.[4]

По-видимому, крупнейшая революция в информации изо всех, какие только можно себе представить, произошла 4 октября 1957 г.[5], когда Спутник[6], описав круг вокруг всей нашей планеты, создал для нее тем самым новое окружение. Впервые мир природы оказался полностью заключен в пределы того, что было сделано человеком. В тот момент, когда Земля вошла внутрь этого нового артефакта[7], кончилась Природа и родилась Экология. «Экологическое мышление» стало неизбежным, как толь­ко планета поднялась до положения произведения искусства.

Экологическое мышление и планирование всегда были есте­ственны для человека до изобретения письменности, поскольку жил он не визуально, а акустически. Вместо того чтобы иметь перед со­бой внешние цели и задачи, человек старался поддерживать рав­новесие между элементами, составляющими его окружение, и таким образом обеспечивать свое выживание. Парадоксально, но электронный человек разделяет многое из мировоззрения человека, каким он был до изобретения письменности, потому что живет он в мире одновременной информации, а это означает мир резонанса, в котором все данные являются взаимозависимыми. Человек одновременности и электроники извлек на свет изначальные установки мира, каким он был до появления письменности, и открыл, что иметь специализированные цели и программы — это значит напрашиваться на конфликт со всеми дру­гими специализированными начинаниями. «Все искусства стремятся занять положение музыки», — говорил Уолтер Пейтер[8], а в условиях мгновенной информации единственно возможным разумным обос­нованием или средством упорядочивания опыта оказывается его музыкальное структурирование.

В XVI веке человек Гутенберга добился нового типа отсоединенности благодаря новой интенсивности визуального опыта, порож­давшегося новаторской природой печатного слова. Этот новый ак­цент на значении визуального побуждал людей того времени сле­довать своим индивидуальным целям, заключались ли они в учении, в путешествиях или в открытиях, до последнего возможного предела. Новая раса визуально ориентированных исследователей пространства и времени вышла из «пещер» Гутенберговой техноло­гии. Изобретение Гутенберга позволило людям извлекать антич­ность, как никогда ранее. Новая скорость печатного станка созда­ла обширные новые политические пространства и структуры вла­сти, основанные на создании новой читающей публики. Матрица прессы с се сборочными линиями подвижных литер представляла собой архетипы[9] для индустриальной революции и всеобщего об­разования.

Типичные добродетели индустриального и типографского чело­века радикально пересматриваются и реформируются, когда инфор­мация движется со скоростью света. В то время как визуальный человек мечтал об отдаленных целях и обширных энциклопедиче­ских программах, электронный человек предпочитает диалог и немедленную вовлеченность. Поскольку ничто на Земле не может отстоять далеко при скорости света, электронный человек предпо­читает внутреннее — путешествию вовне, внутреннее — пейзажам внешнего мира.

Парадоксально, но человек одновременности традиционен и прост в своих вкусах, предпочитая ориентации на человеческие отношения прежней грандиозности, достичь которой теперь нетруд­но. Человек одновременности настроен на восприятие скорее аку­стически, чем визуально, живя в мире, центр которого везде, а окраина нигде. Не для него дух геометрии или дух количества; вместо отдаленных целей он стремится к распознаванию образа происходящего, и специализированной работе он предпочитает игру ролей, требующую гибкости и разнообразия. Воистину с по­явлением Спутника планета стала глобальным театром, в кото­ром нет зрителей, а есть только актеры. На космическом корабле «Земля» нет пассажиров, здесь каждый является членом экипажа. Эти факты выступают не в виде идеалов, а непосредственно в ви­де данной реальности.

Когда вы показываете обе стороны, то проявляете тенденцию игнорировать возможность того, что сторон может быть намного больше двух.

Следует отметить, что популярная пресса, как форма искус­ства, часто привлекала к себе восторженное внимание поэтов и людей, тонко чувствующих прекрасное, вызывая вместе с тем пессимистичнейшие оценки у академического мира. Давайте посмот­рим на образ газеты, как он все еще существует сегодня, после столетия телеграфа. Этот образ выстроен в соответствии не с сюжетной линией, а с ориентацией на дату. Как и поэма символи­ста, обычная газетная страница—это сбор несоединенных предме­тов, соотнесенных между собой в абстрактной мозаичной форме. Если иметь это в виду, то становится очевидным, что на протя­жении многих лет газета была коллективной поэмой. Она пред­ставляет собой включающий все, что угодно, образ общины и ши­рокое разнообразие человеческих интересов. Без сюжетной линии, характерной для связного изложения, газета вот уже долгое время обладает качеством устной речи и коллективности, что связывает ее со многими традиционными формами искусства, созданными человечеством. На каждой газетной странице в прерывистой мо­заике не соотнесенных друг с другом сообщений есть резонанс, свидетельствующий о всемирном даже в тривиальном. Роберт Льюис Стивенсон[10] сказал как-то: «Из газеты я мог бы сделать эпическую поэму, если бы знал, чего в ней не должно быть».

Телеграфная пресса родилась в век поэзии символизма, в век Эдгара Аллана По[11]. То, как По подошел к процессу поэтического творчества, полностью соответствовало новой электрической скоро­сти, с какой происходили события и поступали сообщения о них. Он просто указал на возможность писать стихи в обратном поряд­ке начиная с желательного эффекта, а затем двигаясь к открытию «причины», или средства получения желательного эффекта.

Снайдер и Морис указали на то, что в изложении новостей произошла та же структурная революция, которую символисты открыли как возможность для поэзии: за более чем сотню лет структура сообщения о новостях претерпела существенные изме­нения. Сегодня для американской журналистики вполне обычным является убеждение в том, что сообщение о новостях должно со­ставляться задом наперед. В отличие от других литературных форм, кульминация находится здесь в начале. Наводящая инфор­мация, или вводный параграф (или параграфы), дает читателю существенные факты. Основная часть сообщения содержит в себе не больше, чем подробный объяснительный материал, причем структура его параграфов строится как ряд отдельных сообще­ний, в которых нет связи с тем, что было до того или будет в последующем, и значение того, что в них излагается, последова­тельно снижается.[12]

Искусство символизма — это искусство сбрасывания покровов. Именно в приобретении опыта этого активного раздевания заклю­чается эффект воздействия символизма. Вещи, если о них сооб­щается просто как о чем-то взятом само по себе или же в соответ­ствии с какими-то классификациями, не поднимаются до уровня символа. Это происходит в газете.

За последнее десятилетие в стиле того, как делаются сооб­щения, произошли заметные изменения; в этой связи можно ска­зать о переходе от «старой журналистики» к «новой журналисти­ке». «Старая журналистика» стремилась к объективности; пред­ставляя людей и события, она старалась добиться этого тем, что показывала сразу «обе стороны». На протяжении, по крайней ме­ре, столетия показ «за» и «против», хорошего и плохого был обще­принятым способом установления беспристрастного равновесия и справедливости. Однако когда вы показываете обе стороны, то проявляете тенденцию игнорировать возможность того, что сторон может быть намного больше двух, и, по мере улучшения средств доступа к информации и ускорения работы средств обработки информации, простая светотень светлого и темного, «за» и «против» стала уступать невизуальным, ориентированным на переживание субъекта схемам-образам, позволяющим вовлекать человека в глу­бину происходящего путем погружения его в тотальность той или иной ситуации. Но если «старая журналистика», рассказывая о людях и событиях, основное внимание уделяла выведению их на первый план как своего рода четко очерченных фигур, то «новая журналистика» может быть обозначена как предпочтение, отда­ваемое не фигуре, а фону. «Новая журналистика» предлагает не столько взгляд на людей и события, сколько средство погружения в ситуации, одновременно вовлекающие большое количество лю­дей. Так, в рассказах Нормана Мейлера о предвыборных партийных съездах 1968 г. в Майа­ми и Чикаго внимание уделялось не столько политической линии той или иной партии, а опыту, который приобретает­ся в шумихе съезда.[13] В конце концов подход, погружающий вас в происходящее и сообщающий вам ощущение того, что «вы находитесь там», является вполне естественным для журналистики в новом окружении телевизионной образности, ибо телевидение приносит внешний мир в интимную домашнюю жизнь, так же как делает предметом публичного разбирательства частную жизнь в домашних стенах.

Если телеграф и телефон осуществили революцию в конфигурациях построения информации и стихотворной и журналистской речи, то приход телевидения может вывести нас вообще за пределы речи. Правдоподобное описание этого возможного будущего мы нахо­дим у Гаттеньо: зрение, хотя и столь естественно используемое нами, еще не создало свою цивилизацию. К нему подходят такие эпитеты, как быстрое, всеохватывающее, одновременно аналитиче­ское и синтетическое. Оно действует со скоростью света, требуя так мало энергии, что наш разум может получать и удерживать неограниченно большое количество единиц информации в какую-то долю секунды. Зрение мгновенно открывает доступ к бесконечно большому числу предметов; богатство — вот обозначение зрения. В отличие от скорости света, нам требуется время, когда мы гово­рим и выражаем то, что хотим сказать. Инерция фотонов ничто по сравнению с инерцией наших мускулов и суставов.[14]

На протяжении тысяч лет человек действовал как человек видящий, охватывая просторы пространства. Но лишь недавно благодаря телевидению для него стало возможным перейти от не­уклюжести речи (какой бы чудесной и дальнодействующей она ни была) как средства выражения, к потоку коммуникации, к использованию мощи динамичной и бесконечной визуальной экспрессии, тем самым позволяя себе вместе со всеми мгновенно приобщаться к огромным и динамичным целостностям.

Даже если какое-то время речь будет для нас оставаться наиболее общепринятым способом сообщать другим то, что из­вестно нам, мы можем предвидеть наступление такой эры, когда обработка визуальных материалов будет столь же легким делом, как понимание нами разговора, но она будет более быстрой из-за отсутствия у нее инерции; благодаря же их распространению с помощью электронов мы сможем сразу же совместно участвовать в сознательном усвоении нового опыта. Сегодня для этого нужны объемистые романы.

Ксерокс появляется, завершая цикл Гутенберга тем, что за­кручивает его в противоположную сторону; если Гутенберг делал каждо­го человека читателем, то ксерокс делает каждого человека издателем.

Не пытаясь заглянуть на 100 лет вперед, не заглядывая даже и на год вперед, достаточно взять сегодняшний день[15] и посмотреть на то, как меняется природа человеческой организации, отражаясь и в вещах самих по себе, и в газете, чтобы различить новые уди­вительные образы, в соответствии с которыми строится действи­тельность. Опубликование документов Пентагона и расследование, проведенное Элсбергом[16], указывают на один из них, непосредст­венно связанный с ролью ксерокса. Ксерокс, этот новый вид услуг, имеющий отношение к печатной и письменной информации, являет­ся настолько децентрализованным, широко доступным и недорогим, что обычный человек при желании превращается в издателя.

Для ксерокса, если отвлечься от той угрозы, которую он пред­ставляет для издательского дела и для контроля за соблюдением авторских прав, характерны две вещи. С одной стороны, он вызвал появление больших комитетов, которые стали новым способом принятия решений, поскольку позволяют ставить перед всеми участниками этого процесса иден­тичные задачи и обеспечивать всех одними и теми же «бумагами о позиции» — справками и докладными записками с изложе­нием фактической стороны вопроса. С другой стороны, он создал —также в широких масштабах — подпольную прессу.[17]

Между прочим, если уж говорить о подпольной прессе, то стоит, наверное, упомянуть ее отношение к публике или к «надпольной» прессе, которое напоминает отношение между старой и новой журналистикой. Если использовать понятия гештальтпсихологии, то прессу можно рассматривать в плане соотношения фигуры и фона, а в психологии, как и в журналистике, фон, опреде­ляясь через фигуру, обычно обращен к подсознанию. В условиях одновременности, порождаемой электричеством, фон имеет тенденцию становиться все более и более заметным по отношению к любой фи­гуре. Наверное, все это началось с кубизма и с открытием того, что через устранение данных непосредственно визуально, устанавливае­мых рациональным путем отношений между различными видами деятельности, через демонстрацию того, что находится внутри и внизу объекта, одновременно с тем, что дано на его поверхности, публика вовлекается в процесс восприятия полностью и познает происходящее через работу различных органов чувств. По мере того, как будут и дальше возникать новые средства коммуникации, будет изменяться, естественно, «природа» новостей наряду с постоянно возобновляемой революцией в скоростях и конфигурациях построения информации.

«Бумаги с изложением позиции» — это документы секретного или доверительного характера. В наши дни их может распечатать любой слу­жащий. Документы Пентагона были бумагами как раз такого рода, и с использованием ксерокса они были переданы для изучения и обсуждения в одном из ко­митетов Конгресса. Эти документы относятся к тому, что называ­ется «новостями, которые кроются за новостями», заниматься которыми когда-то считалось неприличным, а сейчас стало обычной журна­листской работой, которая питает подпольную прессу и влияет на формы и аудитории обычной прессы. За период со времени «разгребателей грязи» в журналистике 20-х годов случилось так, что шпио­наж, политический и коммерчески, стал крупнейшим деловым предприятием в мире, и мы считаем само собой разумеющимся, что совре­менная газета зависит от «жучков», позволяющих тайно следить за всем, что творится в обществе. По сути дела, мы рассчитыва­ем на то, что пресса будет пользоваться «жучками», чтобы знать, что происходит в мире, и независимо от того, идет ли речь о лич­ной жизни или общественной, не будет останавливаться, если надо проникнуть в любую тайну или преодолеть любую замкнутость.

Среди неожиданных черт информационной революции можно отметить необычайно сильное снижение роли самоопределения че­ловека через противопоставление себя другим людям и ориентаций на мотивы эгоистического характера в результате выхода на пер­вый план вовлеченности людей в жизнь друг друга и чрезвычайно сильного расширения сферы действия общественных интересов. Мы переместились в такой век, где то, что делает каждый, влияет на всех других, и потому удерживать в частной жизни что-либо в тайне не только становится практически невыполнимо, но и к тому же вызывает подозрения. Одним из результатов этого стало ослабление нравственности частной жизни (что часто выступает в виде снисходительного отношения к аморализму) и, вместе с тем, новое и не­обыкновенное усиление значения, придаваемого соблюдению норм морали в общественной жизни. Это изменение убедительно проявило себя в уотергейтском скандале. Не только в Вашингтоне моральная неустойчивость в частной жизни не вызывает удивления, но это отношение к соблюдению норм морали частными лицами больше не распространяется на представление о президенте. Под влиянием электричества не является более возможным переносить моральную неустойчивость в частной жизни на сферу общественной деятельности; можно даже говорить о том, что в этой сфере ощу­щается действие предписаний своего рода нового абсолютизма.

США оказались страной, где получили наибольшее разви­тие частный интерес и специализация. А потому в столь драматич­ных красках тайное наблюдение с помощью «жучков» за частной жизнью отдельных лиц, уже долгое время считающееся чем-то са­мо собой разумеющимся в мире торговой, политической и военной деятельности, стало неожиданным средством выявления банкротства норм публичной морали.

Уотергейтское дело разработало для всего мира впечатляющую модель развития информационной революции. Хотя, как кажется, это дело имеет отношение к вопросам политического шпионажа и манипуляций путем создания нужного образа, внимание привле­кает также и то, что мир как образовательной, так и торго­вой деятельности — в той же степени, что и мир политической и военной деятельности,— зависит от банков данных, располагающих всевозможной информацией, касающейся как тех, кто производит, так и тех, кто потребляет, как тех кто правит, так и тех, кем правят. Уотергейтское дело делает вполне очевидным, что вся планета превратилась в шушукающуюся галерку, а значительная часть че­ловечества зарабатывает себе на жизнь тем, что держит под на­блюдением другую часть человечества. В обязанность ФБР входит наблюдение за лицами, работающими в ЦРУ. Таким обра­зом, у нас существует завершенная схема, по которой те, кто при­сматривают за детьми, в роли таких детей воспринимаются теми, за кем они присматривают, когда зрелая дама, сопровождающая девушку, сама при этом оказывается в роли такой девушкой, и каждая коммерческая организация должна следить за всеми другими ком­мерческими организациями, поскольку это является непременным условием ее выживания.

Ксерокс представляет собой новый вид децентрализованного сервиса, кото­рый растворяет секретность и создает много новых форм связей между людьми, будь это в школьном классе, в законодательном собрании или в прессе. В то время как Гутенберг создал род занятий, который охватил собой целые страны, он изобрел и такой вид механической аппаратуры, которая способствовала развитию но­вых форм человеческих взаимосвязей, включая систему цен и рын­ки, с ней появившиеся. Тенденция нашего времени делать все больше, но с меньшими затратами, понимавшаяся Арнольдом Тойнби как «эфиреализация», является частью электронной информационной революции программного — в отличие от аппаратного — обеспечения с прямо противоположным, то есть децентрализующим, действием. В то время как механиче­ское производство требует единообразия продукта, что, в свою очередь, оправдывает централизованное управление, электронная форма информационно­го обслуживания позволяет не только децентрализовать организа­ционную деятельность, но и производить большое разнообразие из­делий без дополнительных затрат.

Если книги и продукция, изготовленные механическим способом, должны для возмещения затрат продаваться крупными партиями, то для электронной издательской деятельности с помощью ксерокса боль­шая публика и большие рынки могут стать почти ненужными. Еще легче, чем с помощью ручного станка, писатель может опубликовать несколько экземпляров своего произведения для друзей, размножив то, что он сам напечатал на машинке. Поэт, сочиняющий за пишущей машинкой, в то же самое время как бы и публикует свою работу. Ксерокс придает этому факту новый смысл.