Золотая клетка

Так я и жил в этом незаслуженном раю, но порой словно просыпался и понимал, до какой степени я влип. Во-первых, я слишком презираю себя, чтобы не презирать того, кто со мной нянчится. А во-вторых, я не изменился ни на йоту: прежний Бенжамен продолжал жить во мне. Например, я как был, так и остался мелочно скуп. Элен открыла на мое имя счет в одном частном банке, и мне ежемесячно выплачивалась сумма, которой с лихвой хватало на все мои расходы. Но все равно скаредность была сильнее меня: мало того что я экономил каждый франк и предоставлял ей платить везде, где только можно, я еще и часть чаевых, которые она оставляла официантам и швейцарам, прикарманивал, находя, что им будет слишком жирно. Если бы мог, я и у всех уличных попрошаек отнимал бы гроши, которые она им подавала. Я таскал мелочь у нее из карманов, подбирал все монетки, которые она роняла на кресло или на ковер, а при случае мог даже стянуть сотню, а то и две. Я грабил ее так же, как грабил классиков, сочиняя роман: по крохам, по чуть-чуть, и все это пополняло мой счет. Элен была транжиркой, сорила деньгами, не считая; она ничего не замечала. Без этих постыдных пакостей я просто жить не мог. В конце концов, она должна была знать, на что идет: нельзя такому ничтожеству, как я, вдыхать богатство полной грудью: если не принять меры предосторожности, возможен коллапс. Порядочным быть легко, когда для этого есть средства. К колыбели Элен слетелись все добрые феи-крестные, а над моей склонились все злые мачехи; она-то никогда не чувствовала себя лишней на свете, теплое местечко ожидало ее задолго до рождения. Оттого, что наши пути случайно пересеклись, лишь глубже стала разделявшая нас пропасть. Приукрашенный ее любовью, я присвоил место и положение, на которые не имел права. Как ни захваливала меня Элен, я-то знал, что того чуда, которого она ждала, со мной никогда не произойдет. И главное — я ведь оставался ее пленником. Глядя в ее ласковые глаза, я видел безжалостную тюремщицу, готовую сурово наказать меня за попытку к бегству. Я ненавидел ее за эту кабалу и еще пуще ненавидел себя за то, что мне так хорошо в ее золотой клетке.

Вдобавок я завидовал неизменной бодрости Элен, ее неистощимому запасу жизненных сил. Между нами была разница в двенадцать лет: целая вечность. Я-то и в двадцать уже никуда не годился, я ведь вам говорил. Каждое утро удивляюсь, что еще могу встать. Вся моя энергия уходит на то, чтобы поддерживать в себе жизнь, — и только. Иное дело Элен — ее сияющий вид являл разительный контраст с моей черной меланхолией. А как, например, она умела спать — я только диву давался! Я, ворочаясь, мучился бессонницей, а она погружалась в сон, точно в кому, будто захлопывала дверь перед всем миром. Это был уход в небытие, ни свет, ни звуки не могли нарушить ее сон: как уложишь ее накануне, так и найдешь восемь-девять часов спустя — лежит в той же позе, выспавшаяся, окутанная ласковым теплом, словно младенец. Я, бывало, среди ночи зажигал лампу, пытаясь проникнуть в тайну Элен, дотрагивался до нее, проводил пальцем по краешку губ, гладил пушок на щеках, вслушивался в ее ровное дыхание. Открой свой секрет, просил я, почему над тобой не властно время? Я млел от ее по-детски мягкой наготы, от белой кожи с веснушками, похожими на овсяные хлопья в чашке молока. Было такое чувство, будто кто-то оказал мне доверие, поручив хранить сон этого ангела. Но из глубины моего существа рвался гневный крик, отчаянный, душераздирающий вопль. Я слышал, как бьется у моей груди ее сердце, моторчик, которому не будет сносу во веки веков, видел, как расцветают румянцем ее скулы — она всегда розовела во сне, мне это очень нравилось. Откуда, Элен, откуда в тебе столько жизни? Как ты смеешь так спокойно лежать рядом со мной? Тебе-то хорошо, тебе дарован живительный сон, и завтра ты проснешься свежей и красивой! Мне плевать было на деньги, я завидовал другому — ее энергии, ее здоровью. А ведь совсем немного надо, чтобы эта бьющая ключом жизнь покинула ее: вот я сдавлю руками ее горло или придушу ее подушкой, и розовое лицо станет серым, а глаза остекленеют.

Правда, изредка, мельком я все же замечал, что и она иной раз дает трещину под напором времени. Когда она уставала или нервничала, ее лицо искажал своеобразный тик: вся левая половина морщилась, как смятая бумага, а уголок рта, быстро-быстро подергиваясь, тянулся к уху. Это длилось всего мгновение, но мне всякий раз западало в душу. Хотелось, чтобы эта гримаса так и застыла навечно. Увы, после безобразившей ее судороги она вновь становилась прежней и опять подавляла меня своей гармоничностью, своим расцветом, своей беспощадной молодостью.

Элен сделала ставку на меня, и зря: я-то знал, что никогда не смогу оправдать ее надежд. Вскоре она уговорила меня начать второй роман. Прошло несколько месяцев, а я не мог написать ни строчки. Она советовала мне забыть о плагиате, поверить, что я способен сочинять сам («Заимствуй, если иначе не можешь, но не будь рабом своих заимствований, ищи свои собственные слова в чужих, создай собственную мелодию»). Легко сказать: я чувствовал себя раздавленным в лепешку массой книг, которые были написаны до меня. Мне казалось, будто я сочиняю, а на самом деле я пересказывал; я был всего лишь промокашкой: все слова, выходившие из-под моего пера, оказывались чужими. Все же я засел за книгу, купившись на обещание Элен редактировать и обогащать мой текст. В действительности же она писала за меня. Честолюбием я не страдал и довольствовался тем, что на другой день аккуратно перекатывал ее прозу — так же, как раньше присваивал чужую. Я не сомневался, что, когда роман будет закончен, без зазрения совести подпишу его своим именем.

Тогда же Элен сделала широкий жест, который тронул меня до глубины души: анонимно, через подставных лиц, она за неделю скупила четыре тысячи экземпляров моего первого романа, забив пачками книг подвал своего дома. Тем самым она подарила мне нечто большее, чем денежную прибыль: я вошел в список бестселлеров, стал популярным писателем. Это было как снежный ком: публика кинулась раскупать книгу, которая так хорошо продавалась. Мой издатель растаял от барышей и предложил мне процент с продаж, превзошедший все мои ожидания. Элен помогла мне стартовать на поприще, где все зависит в первую очередь от людского мнения. Чтобы отметить радостное событие, она предложила поехать отдохнуть в Швейцарию. Дальше вы уже знаете.

Итак, покинув застрявшую машину, мы приближались к этому дому — не то шале, не то мызе, — утопавшему в снегу.

Я жестом остановила его: в оконце уже пробивался бледный свет. Все монстры собора Парижской Богоматери, сновавшие под покровом темноты по башням и галереям, застыли в своих каменных одеяниях. Внизу, на паперти, фонари белели, словно маленькие маяки. Париж выплывал из потемок, занимался смурной рассвет, будто какой-то усталый рабочий сцены пытался еще на один день установить над крышами декорацию летнего неба. Было около пяти часов.

— Вы должны уйти, я не хочу, чтобы вас застали здесь.

— Прошу вас, дайте мне досказать.

Мой гость тяжело дышал, точно марафонец, которого остановили посреди дистанции. Сейчас он выглядел особенно жалко — чучело чучелом. Как я могла впустить его?

— Остальное вы расскажете мне сегодня вечером или завтра, если захотите. А теперь ступайте!

Я порылась в шкафу, извлекла белый халат.

— Вот, наденьте, чтобы вас не заметили, когда пойдете по коридорам.

Он взял халат и, понурив голову, присвистнул сквозь зубы:

— Вы никогда не узнаете, что было дальше!

Я закрыла за ним дверь, дважды повернула ключ в замке и с тяжелой головой прилегла на кровать. Устала я смертельно. Я взяла плейер и поставила арию «Es ist vollbracht» («Все кончено») из «Страстей по Иоанну».

Мне хотелось отмыться от первой ночи здесь, от своей никчемности, от этой идиотской истории. Эх ты, бедолага, твой секрет прост: ты такой же, как все. Я камнем провалилась в сон. Через час запищал мой бипер и высветился номер: меня вызывали в отделение «Скорой помощи» на острый случай delirium tremens.