Наказание роскошью

Позже в тот же вечер мы оказались в ее квартире; я сидел на краешке стула, она разлеглась на софе. Два пятнышка румянца рдели на ее щеках.

— Бенжамен, вы не очень сердитесь на меня за мои маленькие хитрости? Мы сможем стать когда-нибудь друзьями?

Я оцепенел, чувствуя, что назревает нечто ужасное. Она задышала чаще, и вдруг я услышал:

— Бенжамен, разденьте меня, пожалуйста.

— Раздеть вас? Зачем?

— Мне хочется быть перед вами голой.

Только этого не хватало! Должен сказать вам правду, доктор: женщины меня никогда не интересовали. Нет, я признаю, что они в чем-то привлекательны, но на меня это не действует. Я дожил до тридцати семи лет, можно сказать, девственником — два-три флирта не в счет, да и те плохо кончились. Если подростком ты был робок и неуверен в себе, то преграда между полами становится преградой метафизической, разделяющей два совершенно разных вида, несхожих, как, например, лев и волк. Так что в любовных утехах я не силен; вдобавок слишком боюсь растратиться попусту, экономлю свое семя, берегу про запас, что ли, ведь это источник жизни. Я умолял Элен не раздеваться: пусть уж лучше сдаст меня полиции, только не это.

— Бенжамен, мы слишком далеко зашли, чтобы теперь остановиться. Я хочу вас, прямо сейчас, ну же!

От ее откровенности я совсем смешался. Меня жуть взяла: неужто за этой близостью — если у меня что-нибудь получится — последует длинная череда свиданий? Дорого же мне придется заплатить за мой грешок. Уж не помню, как я ухитрился в тот вечер преодолеть свое полнейшее невежество. К счастью, Элен была нежна и, заметив мое смятение, слишком многого не требовала. Ее кругленькое тело так приятно было трогать, эта уютная нагота и милое лицо с тонкими чертами немного успокоили меня. Одним словом, мне удалось не оконфузиться, но, засыпая в ее объятиях, я боялся, что умру, потому что отдал свою жизненную субстанцию. И действительно, вскоре я заболел. Элен выхаживала меня и проявила поистине чудеса изобретательности, чтобы поставить меня на ноги. Пока я лежал, она успела немного навести у меня порядок, привела комнату в божеский вид. Я по-прежнему недоумевал: зачем этой девушке из хорошей семьи возиться с голытьбой вроде меня?

За эти несколько недель она полностью взяла меня на свое иждивение. Я не противился, и чем меньше активности проявлял, тем она была щедрее. Порой я провоцировал ее на ссору.

— Если я тебя брошу, ты выдашь меня? (Мы уже были на «ты».)

Она насмешливо хохотала.

— Можешь не сомневаться, твое досье хранится в сейфе. — И, спохватившись, добавляла: — Но оно мне не понадобится, ведь ты никогда меня не бросишь!

Со временем у меня не осталось сомнений в том, что Элен искренне ко мне привязана. Да она и сама призналась: все это дело она затеяла, чтобы заполучить меня наверняка. Я совершил ошибку, за которую мог очень дорого поплатиться, а она, Элен, меня спасла. В моем представлении любовь сопряжена с заслугами, поэтому в голове как-то не укладывалось, что Элен любит меня, и я был убежден, что в один прекрасный день она меня, негодяя, прогонит в шею. Я всегда так уверенно жду беды, что, когда приходит счастье, попросту не замечаю его. Пытаясь обескуражить мою новую подругу, я признался ей, как мало успеха имел у женщин, сказал, что все они с презрением отворачивались от меня. Но и это откровение отнюдь не принизило меня в ее глазах, она лишь обронила в ответ:

— Значит, они просто не сумели разглядеть тебя как следует.

Сколько я ни занимался самобичеванием, она ничего не желала слышать и с неистощимым красноречием втолковывала мне, какой я замечательный. И я наконец понял: она задалась целью вытащить меня, что называется, из грязи в князи.

— Как только я тебя увидела, уткнувшегося в книги, мне сразу захотелось взять тебя на ручки. Ты был такой потерянный, один-одинешенек на всем белом свете, и я все думала, как же вообще можно жить так.

Я слушал ее признания, раскрыв от изумления рот. Мысль о том, что придется войти в эту жизнь, повергала меня в трепет: у меня просто ничего не получится. Ее богатство вкупе с красотой слишком ко многому обязывали, барьер казался непреодолимым.

— Поверь мне, Бенжамен, я открою в тебе совсем другого человека, я тебя переделаю.

Ее страсть выразилась в первую очередь в подарках, сыпавшихся на меня дождем. Вкус к роскоши передался Элен с генами, как другим, например, голубые глаза; она с детства была так избалована, так заласкана жизнью, что переросла ячество и капризы. Щедрость ее поистине не знала границ. Для начала она сняла мне премиленькую двухкомнатную квартирку в квартале Марэ, где мы встречались почти каждый вечер, — она называла ее моей гарсоньеркой. Пока она предоставляла мне свободу: мы-де поселимся вместе, когда узнаем друг друга получше. У меня теперь было новое жилище — отменное, со вкусом обставленное, я о таком и не мечтал. Со своей конурой я расстался без сожаления, но на всякий случай продолжал вносить квартплату и оставил там кое-какие вещи. Я ведь мог в любой момент лишиться милостей любовницы и вернуться в «статус-кво».

Затем Элен занялась моим обмундированием: не забуду тот день, когда она заставила меня раздеться догола в гостиной и сожгла в камине всю мою одежду, от пиджаков до последней пары носков. Ботинки, туфли, сумки и чемоданы выбросила на помойку. Ничего не должно было остаться от меня прежнего. Она повела меня в торговые центры, и там, под насмешливыми взглядами продавщиц, я мало-помалу обзавелся настоящим гардеробом. Ходить с ней по магазинам было сущим наказанием: она, пользуясь случаем, тоже мерила костюмы, юбки, жакеты, затаскивала меня в примерочные кабины, пританцовывала, полураздетая, под музыку — в дорогих магазинах всегда негромко играет музыка — и самым неприличным образом лезла ко мне целоваться. Везде она чувствовала себя как дома, с продавцами не церемонилась, бывало, все переберет и ничего не положит на место. Как будто все на свете ей обязаны и полчища холуев должны постоянно быть к ее услугам. Ну вот, раньше у меня была одна пара ботинок на все случаи, две-три пары застиранных до дыр кальсон, а теперь — десятки, и я впервые столкнулся с трудностями, знакомыми только богатым: когда разбегаются от изобилия глаза и невозможно сделать выбор. Главное, повторяла мне Элен, одеваться с шиком и в то же время чувствовать себя непринужденно. Она не скупилась на советы, присматривала за моей амуницией и никогда не упускала случая указать мне на промашки, которых в первое время я совершал много. Ее собственные шкафы были набиты битком, как пиратские сундуки, и просто ломились от платьев и пальто; иногда она рылась в них по полдня и ни на чем не могла остановиться, с восторгом обнаруживала забытые вороха льна, шелка, мохера, кладезь дорогих тканей, у каждой из которых была своя душа, свой особый запах, извлекала на свет прорву дорогих фирменных вещей и не могла припомнить, чтобы когда-то их покупала.

Наконец, Элен заставила меня покончить с нездоровым питанием в закусочных и сандвичами всухомятку, привычными харчами нищего студента. Оказалось, что есть и пить — это целое искусство, к которому она меня приобщала. Мало того что Элен сама замечательно готовила, умела буквально из ничего в два счета состряпать такое, что пальчики оближешь, и даже объедки превратить в лакомство, она и в ресторанах выбирала для меня самые изысканные блюда, приучала к тончайшим букетам вин, со знанием дела объясняла меру и последовательность, точно указывала предел, за которым кончается смак и начинается смрад. С ней я отведал вина лучших марок, научился отличать Петрюс от Медока, Латур от Марго, Поммар от Вольне; она составила мне подробную карту французских виноградников с указанием хороших и плохих лет. Я так жаждал усовершенствовать свои вкусовые рецепторы, что находил восхитительным все, что рекомендовала Элен. Она растолковала мне, чем отличается фрикасе от консоме, почему картофель — лучший гарнир и для чего, когда в овощной суп кладут порей, надо обязательно срезать зеленые перья. Элен была убеждена, что хорошим манерам можно научиться так же, как чтению и счету, и что любой человек, стоит ему только захотеть, способен за несколько месяцев усвоить то, на что целым сословиям потребовалось не одно поколение. Я наверстывал упущенное, как отстающий ученик, проходил сразу два курса — учился жить с женщиной и жить в обществе. Случалось, она неделю подряд таскала меня по дорогим ресторанам, где приходилось терпеть пытку протоколом, презрительную угодливость метрдотелей и официантов, а потом ей вдруг хотелось в закусочные, в сомнительные забегаловки, и мы, под звуки калифорнийского джаза, обжирались гамбургерами с жареной картошкой и высоченными шапками мороженого, набивая рты, как два подростка, позабывшие о хорошем воспитании. В такие минуты я, вечный скиталец в призрачной стране любви, где намечается многое, но ничего не сбывается, переставал думать о том, какие мы разные, и видел в своей спутнице, которая так простодушно лакомилась, почти ровню.

Элен была воплощением чисто французского склада ума, для которого характерно искусство серьезно относиться к легкомысленным вещам и легкомысленно — к серьезным. По части развлечений она была непревзойденным знатоком и занималась ими, как делом, с истинно кальвинистской строгостью, планируя выходы в свет, как другие свою карьеру. Время надо проводить весело, иначе грош тебе цена. Ее принципы вкратце сводились к следующему: бери от жизни лучшее и умей радоваться каждому мгновению. Она обладала редким талантом превращать будни в праздник и быть благодарной каждому отрадному пустяку. С этим нужно родиться: Элен была создана для счастья, как я — для ударов судьбы. Ей не было равных в умении с шиком прокатиться за город, и она возила меня по таким гостиницам, где я смог прикоснуться к жизни трутней и толстосумов. В этих хоромах я чувствовал себя ближе к горничным и швейцарам, чем к постояльцам, и мне все время казалось, будто я переметнулся в стан врага. Рядом с Элен я был допущенным ко двору простолюдином, медведем из глуши, на которого лишь слегка навели лоск светских манер. В каждом отеле моя спутница, выбиравшая уютные гнездышки для нашей любви, что-то меняла в комнате на свой лад, передвигала стол или диванчик, бросала на кресло другую подушку, расцветкой повеселее. Настоящая фея — она могла в мгновение ока украсить любое помещение, из безликого сделать его своим. Когда я видел счета, мне становилось нехорошо; у меня в голове не укладывалось, что можно заплатить такие деньжищи за одну только ночь, что каждый час нашего сна влетает в такую сумму. Элен, никогда не знавшая слова «надо» — в ее словаре было только «хочу», — плохо представляла себе тот мир, в котором жил я, мир, где надо работать, чтобы жить, считать каждый грош; а ведь так живет большинство моих соотечественников. Иногда она расспрашивала меня о моих родных, о детстве — вопросы ее были наивны до смешного.

Я затронул в ней миссионерскую жилку: с представителем низшей касты приятно сознавать себя благодетельницей. Элен действительно хотела вытащить меня из этого болота, своей любовью она мечтала изменить меня — так иные женщины влюбляются в педерастов в надежде победить их порок. Ей было двадцать пять лет, а мне — тридцать семь, но я чувствовал себя ребенком на ее попечении: она радовалась моим успехам, подбадривала меня, мол, терпение и труд все перетрут.

Мне понадобилась не одна неделя, чтобы признать, что она, по общепринятым критериям, очень хороша собой, что многие мужчины на нее заглядываются, а многие женщины ей завидуют. Все у нее было тоненькое, шея белая-белая и такие изящные ушки — мне всегда хотелось съесть их, как печеньица. Еще она так мило проводила языком по губам, когда ей было хорошо, облизывалась, словно сытая кошечка, — я обожал эту ее манеру. Сама того не зная, она была окружена каким-то поэтическим ореолом, который казался органичным порождением ее плоти. Обаяние — это романтическая аура человека, она-то и делает его ни на кого другого не похожим. Я обалдевал от масштаба ее талантов и многогранности познаний, а ее молодость возводила все эти достоинства в прямо-таки устрашающую степень. Со временем я проникся к ней известным восхищением, и со стороны нас вполне можно было принять за пару воркующих голубков.

Разумеется, я не обманывал себя: я был ее игрушкой, уловом из сточной канавы, любимой комнатной собачкой, отмытой и завитой болонкой при ее юбках. Я был ее добрым деянием, которым она как бы искупала свое богатство, — точно так же она всегда подавала нищим, специально запасала с утра пригоршни десятифранковых монет на весь день. За девять месяцев, что мы были вместе, Элен не познакомила меня ни с кем из своих друзей: она выжидала, еще рано было выводить меня в свет. Я был, так сказать, новичком на испытательном сроке. Да я и сам побоялся бы якшаться с ее окружением, состоявшим из людей с достатком и хорошего происхождения — такие мягко стелют, да жестко спать, меня бы их злые языки уж точно не пощадили. Так что связь наша для всех была тайной, но не потому, что Элен стыдилась меня. Она просто ждала того дня, когда сможет гордиться мной, то есть тем, кем я стану благодаря ей. Ведь это она извлекла меня из скорлупы, дала возможность подняться на такие высоты, где мне лучше дышалось, помогла сбросить шкуру неотесанного мужлана. Она должна была стать для меня карающим мечом, а стала избавительницей, подарив мне второе рождение. Через несколько месяцев я был вынужден признаться себе, что уже не мыслю жизни без этой женщины. Я даже немного злился на нее за бесконечные щедроты. Мне нечем было ей отплатить, и благодарность зачастую оборачивалась досадой.

Труднее всего, как я вам уже говорил, мне давалась интимная близость. Убедившись, что я не слишком ретиво воздаю должное ее телу, Элен предъявляла мне свое желание как мандат. Мне полагалось приносить жертвы на алтарь Венеры, об отказе не могло быть и речи! Она назначала мне свидания по телефону командным тоном, не допускающим возражений:

— Сегодня вечером, книжный червяк, я задам тебе жару.

У меня от этой перспективы заранее подкашивались ноги. Но она умела целовать меня так нежно, что я, побежденный, уступал. Она заклинала меня раздвинуть ей ноги — так с лихорадочной поспешностью раскрывают книгу на нужной странице — и горячо шептала мне на ухо сальности и непристойности. Я краснел, конфузился. И конечно, со своей страстью к магнитофонам, она никогда не забывала все записывать и потом прослушивать, отчего мне становилось уж совсем невмоготу. Но когда заканчивались наши истерические содрогания, я бывал вознагражден за все. Одни предаются свальному греху, другие в охотку истязают друг друга, а у нас был свой пунктик — массаж и косметические процедуры. Однажды, когда мне было жарко, она намазала мне лицо каким-то кремом; ощущение было такое дивное, что я взмолился: еще! Мало-помалу она стала обихаживать меня и холить так, будто я и впрямь был ее маленьким сыном. Купала, намыливала, умащала всевозможными восхитительно пахнущими кремами, эмульсиями, скрабами, гелями, которые якобы увлажняют эпидермис, разглаживают морщины, возвращают коже упругость. Она колдовала надо мной с множеством изящных флакончиков, разноцветных коробочек, к которым прилагались инструкции длиннее уголовного кодекса. Тонкой кисточкой она наносила мне на щеки охровую пудру, и мое лицо приобретало цветущий вид. Но самым любимым моим ритуалом стали еженедельные сеансы маникюра и педикюра. Она так тщательно, так искусно стригла мне ногти, что мною овладевал экстаз. Столько всего надо было отшлифовать, обточить на руках и на ногах: я и не знал, сколько у меня тут лишнего, просто непочатый край заусенцев, ороговевшей кожи, чешуек. Не могу передать, какие ощущения вызывали эти процедуры в моих конечностях. Какой-то неизвестный рефлекс посылал изумительной силы разряды от нервных окончаний рук и ног в мой мозг, и я изнемогал. Я достигал блаженства, когда Элен, превратив мои ногти в букет из десяти цветков, гладких на ощупь и блестящих, как маленькие зеркальца, смазывала мне пальцы смягчающим бальзамом. После этого я сразу проваливался в глубокий, крепкий сон.

Но на этом мы в своих играх не останавливались: Элен обожала обирать меня, как это делают обезьяны, вычесывать, ощипывать. Она разделила мое тело на зоны разведки и пристально изучала каждый миллиметр кожи, выискивая характерные выпуклости и многообещающие кратеры. Она прокалывала и выдавливала прыщики с каким-то маниакальным исступлением, близким к оргазму. Тело мужчины представлялось ей целиной, которую она без устали расчищала и раскорчевывала. Ей претила растительность — как борода, так и волосы на теле, и я всякий раз жертвовал одним-двумя, которые она ловко выдергивала. Хотите верьте, хотите нет, но в эти часы, когда ее руки обрабатывали меня, разминали, растирали, массировали, похлопывали, я получал ни с чем не сравнимое наслаждение. Это было потрясающе. Я урчал от удовольствия. Никто никогда не нежил меня так. Руки Элен были моим раем, в котором мне хотелось остаться навеки.

Что она меня баловала — это слабо сказано; с нею я жил как у Христа за пазухой. По утрам она подавала мне в постель сытный завтрак на подносе, в красивой посуде, с серебряными ложечками и ножиками, с моим любимым вареньем в хрустальных вазочках. Сама намазывала для меня бутерброды, и мне оставалось только отправлять их в рот. Поднимаясь всегда первой, она приносила мне утренние газеты, усаживала меня в постели, подсовывала под спину подушки. Я, по обыкновению, ныл, жаловался на что-нибудь, а она всегда умела сделать или сказать что-нибудь такое, что становилось легче. Она пичкала меня всевозможными витаминами, микроэлементами, якобы помогающими от истощения и упадка сил. Я катался как сыр в масле, жил как принц, как паша, а Элен поминутно висла у меня на шее, называла своим ангелом, своим маленьким, утыкалась в меня, щекотала, впивалась губами в губы так, что впору было задохнуться. Не знаю, чем я все это заслужил, но покажите мне человека настолько черствого душой, чтобы устоять перед подобными излияниями. И я тоже говорил ей «люблю», машинально, не зная, что значит это слово. Говорил, чтобы не портить ей удовольствие, чтобы не нарываться на ссору, чтобы она продолжала меня холить, нежить и кормить.

Пожалуй, я все-таки был привязан к ней, насколько я вообще способен к кому-нибудь привязаться. У меня было такое чувство, что в ее руках мне не грозит состариться, что она спасет от разрушения мою телесную оболочку. Я с малых лет ощущал себя заскорузлым стариком, а она окунула меня в источник молодости. Когда я пугался примет быстро надвигающегося распада, она сулила мне пластическую операцию, обещала перекроить мое лицо, подтянуть кожу, подсадить новые здоровые волосы. Малейшие мои желания удовлетворялись прежде, чем я успевал их высказать, предупредительность моей подруги рождала у меня, все новые потребности, и я с ужасом оглядывался на свою прошлую жизнь. С Элен я обрел величайшее счастье, которое даруется только в детстве: я и не знал, что это такое, когда тебя водят на помочах, тискают и тормошат, когда ты становишься марионеткой в любящих руках. Я даже болел исключительно ради удовольствия: так приятно полежать, когда за тобой ухаживает ласковая сестра милосердия, у которой нет иных забот, кроме тебя.