В кубанской столице

Иван Дмитриевич Василенко

Золотые туфельки

Текст предоставлен Автором http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4245465

Аннотация

"…– Ах, Василек, – шепнула Ляся, обдавая мальчика ласковым сиянием глаз, ты ж действительно парень что надо. Я только одного такого знала – Артемку…

Артемка! Сколько раз слышал Василек от Ляси это имя! Оказывается, здесь, в этом самом городе, жил удивительный мальчишка. Он лучше всех сапожников умел пристрочить к сапогу латку, глубже всех нырял в море, а уж бычков ловил таких, каких теперь никто не ловит, – сладких, как мед! Главное ж, он был великим артистом. Он мог изобразить и базарную торговку рыбой Дондышку, и сына американского миллионера Джона. Сам черный великан Чемберс Пепс, знаменитый чемпион мира по борьбе, дружил с ним. И вот этот мальчишка сгинул. Сгинул, так и не сшив Лясе обещанных туфель, в каких и царевы дочки не ходят. Чего б только ни сделал Василек, чтоб хоть краешком глаза посмотреть на этого Артемку!.."

Иван Василенко

Золотые туфельки

В кубанской столице

Никогда еще цирковая арена в Екатеринодаре не видела в ложах и партере столько зрителей в военной форме, как в эти дни. Куда ни глянешь, всюду золото и серебро офицерских погон, высокие, серого каракуля генеральские папахи, круглые, с голубым атласным верхом и поперечным серебряным крестом на нем шапки‑кубанки, щегольские башлыки, отороченные золотой парчой, нарядные адъютантские аксельбанты, красные темляки на эфесах сабель. Можно было бы подумать, что люди эти собрались на какое‑то военное совещание, если б с офицерами не сидели дамы в мехах и шляпах с вуалетками Откуда они, эти офицеры всех возрастов и чинов? Почему здесь, в кубанской столице, где раньше военные были одеты главным образом в черкески и кубанки, теперь скопились люди в формах всех российских полков? И они все прибывают и прибывают, и скоро от них негде будет жителям повернуться.

Девушка лет шестнадцати, с большими синими глазами, с тонким носом и черными кудрями, стояла у портьеры, отделявшей внутренние помещения цирка от зрителей, и ждала условного знака, чтобы выбежать на залитую ярким светом арену.

Пока рабочие, одетые в пеструю униформу, натягивали на высокие подставки стальной трос, клоун Кубышка путался у них под ногами и смешил публику ужимками и острыми шуточками. Каждый раз, когда раздавались аплодисменты, он кокетливо опускал глаза и жеманно говорил: «Я не красивый, но очень симпатичный», чем вызывал еще более громкий смех.

Но вот униформисты парадно выстроились у портьеры. Ушел с арены и клоун. Пробегая мимо девушки, он бросил свое обычное: «Счастливого, доченька!» Так же обычно ответила ему девушка: «Спасибо, папка!» Оркестр заиграл «Осенний сон». От этих грустных звуков по телу девушки пробежала теплая волна, и юная артистка сразу же прониклась тем чувством внутреннего ритма, которое зорче глаза предостерегает от малейшего неверного движения.

– Мадемуазель, ваш выход! – сказал сзади с ласковой ноткой в голосе ведущий.

Портьера распахнулась. Девушка пробежала навстречу шумным рукоплесканиям к середине арены и там стала, нарядная, как пурпурная бабочка, переливчато сверкающая тысячами радужных блесток.

– Браво, Мари!.. Браво, Мари!.. – неслись со всех сторон приветствия.

По шелковой лесенке девушка поднялась на туго натянутый трос, проскользила до его середины и остановилась с грустно склоненной головой. Музыка умолкла, наступила небольшая пауза, и, пока она длилась, девушка все так же стояла неподвижно, в немой печали. Вдруг, в контраст с умолкнувшим минорным вальсом, зазвенели хрустальные звуки «Вальса цветов» из балета «Щелкунчик». Девушка подняла голову: с высоты, от самого купола, падала пунцовая роза. Девушка поймала ее и прижала к груди. А розы все падали и падали, и вот их уже целый ворох в руках у нее – красных, нежно‑розовых, бледно‑золотистых. Неожиданно, сделав поворот на одной ноге, она взвилась вверх, ударила в воздухе туфелькой о туфельку и заскользила, закружилась на проволоке, со щедростью весны разбрасывая розы по гудящим от восторга ложам и партеру.

Это был живой, радостный и грациозный номер, сочетавший в себе великолепное цирковое мастерство канатоходца с антраша‑катр и пируэтами балета.

Когда юная танцовщица спрыгнула на арену и под туш помчалась к портьере, ее сопровождали такие бурные аплодисменты, такие неистовые крики «браво» и «бис», что ей пришлось еще много раз выбегать, чтобы послать неистовствующей публике традиционный воздушный поцелуй двумя руками.

– Лясенька, Ляся, – бормотал обмякший от радости старый Кубышка, ведя по коридору девушку, как маленькую, за руку в ее артистическую уборную, – вот она, победа!.. Я знал!.. Я был уверен!.. Фокусы, жонглеры, акробаты – и это весь цирк? Нет, цирк – это и драма, и комедия, и балет, и симфония! Да, да, и симфония!.. О, я дождусь, я дождусь, когда в цирке поэты начнут выступать!.. Этот твой новый номер теперь будет гвоздем программы. Жалко, публика не та. Эта публика больше в ресторациях толк понимает. Но и до нее дошло. Дошло‑о!.. Ишь, как орали, лошади!

– Папка, сейчас твой выход, не опоздай, – сказала девушка, все еще порывисто дыша после трудного номера.

– Знаю, знаю! Сейчас я тоже с новым номером выступлю. Пока, доченька!..

К девушке подходили артисты и цирковые рабочие, поздравляли с успехом и называли ее при этом не «Мари», как значилась она на афишах, а ласково и просто: «Ляся», как с детства звал ее отец.

Пока Ляся переодевалась, Кубышка ходил с барабаном по арене и распевал частушки. Он пел весь куплет, останавливаясь лишь перед последним словом. Его должна была спеть сама публика Если публика это слово угадывала верно, Кубышка победно ударял в барабан. Веселье усиливалось Особенно публика хохотала, когда попадала впросак. Повязавшись пестрой косынкой и выпучив бессмысленно глаза, Кубышка пел:

Матрос весь тянется из кожи,

Чтоб потрепать широкий клеш.

Сидит гранд‑дама в правой ложе,

А на груди у дамы…

– …вошь!.. – гаркнула галерка. Бум! – раздался вслед затем удар в барабан. Но тут же Кубышка спохватился и укоризненно сказал:

– Фи дон! Какой конфуз!.. Брошь!.. Салют беру обратно.

И с размаху ударил в барабан.

Частушки следовали одна за другой, и в их ловушки попадали то наехавшие в Екатеринодар добровольцы, то кубанцы, то партер с ложами, то галерка. Нарастало веселье, нарастала и настороженность: вот пожал плечом с переливчатым погоном тучный старик генерал; вот закусил свой ус полковник с багровым обветренным лицом; вот вскинул вверх брови щеголеватый адъютант с аксельбантами. Нет‑нет, да вдруг в этих частушках и прозвучит нечто такое, что не совсем укладывается в понятие «святой миссии спасительницы гибнущей России – Добровольческой армии». Впрочем, может, это только кажется? Вот, например, как приятно для слуха звучит бойкая частушка:

Пароход плывет прямо к пристани.

Будут рыбу кормить…

– …коммунистами!.. – веселым хором подсказали в ложах и партере.

Конечно же, это показалось. Нет, славный старик этот клоун Кубышка. Прямо хоть бери его на фронт против большевиков. Вот и еще он поет что‑то забавное:

Пароход плывет, волны кольцами.

Будут рыбу кормить…

…добровольцами!.. – гаркнули кубанцы и растерянно умолкли, запоздало уразумев, что получился изрядный конфуз.

– Неужели? – «наивно» удивился клоун, вскидывая наклеенные мохнатые брови вверх, и запел следующую частушку.

Бум!.. Бум… Бум!.. – отсалютовал он под конец и, бросив барабан, убежал с арены.

– Ну как, папка? – встретила его в артистической уборной Ляся, успевшая к этому времени переодеться в свое домашнее серенькое платье. – Удачно? Даже сюда хохот докатывался.

– Ага, и здесь было слышно? То‑то вот! – с гордостью сказал Кубышка. – Три раза попадались в частушки‑ловушки. Понимаешь, доченька, эти частушки я слышал, когда их пели…

Он не договорил: легкая дверь с треском рванулась, и через порог ступил рослый рыжеусый офицер. Из‑за его плеча выглядывали еще двое, тоже в фуражках с офицерскими кокардами.

– Ты здесь? – сказал рыжеусый, глядя на Кубышку красными от злобы глазами.

Он вытянул из кармана шинели нагайку, взмахнул ею и ударил старика по лицу.

– Па‑апа!.. – бросилась к отцу девушка.

– Это ваш отец? – удивился офицер. – Сожалею, мадемуазель Мари… То есть сожалею, что у вас такой отец… Слушай, ты, старая обезьяна, – он дотронулся ручкой нагайки до груди старика, на помертвевшем лице которого даже сквозь грим проступила багровая полоса, – благодари бога, что у тебя дочь такая прелесть. Только ради нее я оставляю тебе жизнь. Но чтоб с рассветом тебя в городе не было. Адье, мадемуазель!..

Прикоснувшись нагайкой к козырьку фуражки, будто отдавая честь, он повернулся и, сопя от бушевавшей в нем злобы, вышел.

Сгинул

Лето 1919 года на юге России выдалось на редкость дождливое. Опасались, что хлеба полягут. И они действительно ложились после каждого дождя. Но пригревало солнце, и упрямые стебли вновь выпрямлялись.

По узкой дорожке, утопая в густой, высокой пшенице, шли Кубышка и Ляся с рюкзаками за плечами. В этих небольших холщовых мешках теперь заключалось все их имущество. С тех пор как им пришлось так внезапно покинуть Екатеринодар, они в поисках работы побывали не в одном городе. Но одни цирки были превращены в склады фуража, другие – в военные конюшни, а те немногие, в которых еще шли представления, опасались принять Кубышку: слух о его скандальной истории облетел всех цирковых антрепренеров. Так и пришлось прожить почти все, что несколько лет припасали странствующие артисты про черный день, да вдобавок еще и все свои цирковые костюмы. И то, что несли они теперь в рюкзаках, было последним средством зацепиться за жизнь.

Жара нарастала, но к полудню неожиданно повеяло прохладой, и вскоре перед глазами истомленных путников развернулась блекло‑голубая пелена моря. Вдали, будто всплывший с морского дна, возвышался над зеркальной гладью мыс. На нем в прозрачной дымке золотились купола собора; сквозь зелень садов проступала белизна домов с колоннами, а на остром, как стрела, конце мыса вонзалась в выцветшее от зноя небо башня маяка.

Кубышка остановился, вытер рукавом порыжевшей рубашки пот со лба и, прищурившись, долго смотрел на город.

– Издали – как в сказке. Того и гляди, сам царь Гвидон выйдет нас встречать, чтоб отвести в мраморные палаты. А приблизимся – и навстречу выедет казак с нагайкой, – с кривой усмешкой сказал он.

– Найдутся и другие люди, не только с нагайками. Ты, папка, смотришь вдаль, а что там, вдали, не различаешь! – ласково пожурила девушка.

– А что же вдали, Лясенька?

– Вдали счастье.

– Это как же понимать? Подойдем мы к шлагбауму, а там уже ждет нас на белой лошади прекрасный принц в золоченом шлеме? Сойдет он с лошади и положит к твоим ногам… что положит, Лясенька? Чего бы ты хотела?

– Туфли, в каких и царевы дочки не ходят, – засмеялась девушка.

– Я думал, золотые ключи от города. Но и туфли не плохо. К тому же, доченька, твои сандалии совсем износились. – Лицо старика вдруг оживилось. Подожди, – сказал он, – да ведь это тот самый город, в котором у нас есть знакомое влиятельное лицо: помнишь мальчишку‑сапожника? Как его, бишь, звали? Андрюшка, что ли?

– Артемка, – слабо улыбнулась Ляся.

– Да, да, Артемка!.. Вот явимся к нему в будку – он тут же тебе подметки новые прибьет, а мне семнадцать латок поставит. По старому знакомству, значит.

– Едва ли, – с сомнением покачала головой девушка. – Я ему пять писем послала: каждый год по письму. И ни на одно не ответил.

– Загордился, стало быть, – сказал Кубышка. – Сколько ему теперь? Лет шестнадцать? Может, его там городским головой сделали или полицмейстером, вот он теперь и дерет нос.

– Ты все шутишь, папка, а мальчишку жалко. Он один на свете… – Ляся помолчала и твердо сказала: – Пойдем, папка! Что ж мы стали? Пойдем за счастьем. Все равно впереди счастье, сколько б ни размахивали нагайками эти рыжеусые!

Солнце еще не село, когда путники вошли в город. Длинная тихая улица окраины. Одноэтажные белые домики с палисадничками, зеленые ставни, герань на подоконниках. На стук в окошко из калитки выходит хозяйка и на вопрос Кубышки, нельзя ли снять комнату, отвечает: «У нас казаки стоят. Самим тесно». Так обошли уже несколько кварталов. Неужели в степи ночевать?

Но вот из домика с двумя окошками выходят женщина и мальчишка с чуть раскосыми озорными глазами. Женщина не спешит отказывать, внимательно оглядывает путников и с сомнением говорит:

– Вот уж не знаю… Муж на работе, а без него… Да вы кто ж будете?

– Мы артисты, – объясняет Кубышка. – Мы по циркам играем.

– По циркам! – радостно восклицает мальчик. – Пусти, мамка! Пусти!.. И женщина пускает.

– У нас на постое был военный. Сегодня увели. Занимайте, пока другого не поставили. А то приведут – и опять мучайся с ним!

Во всем домике только две комнаты: «зал» и кухня. В летнюю пору хозяева муж, жена и мальчик – живут во дворе, в деревянном сарае, а комнаты сдают приезжим.

– Иначе не прожить, – объяснила хозяйка. – Время теперь тяжелое.

Путникам отвели залик. Устав с дороги, они тотчас легли спать на деревянные скрипучие топчаны и только утром осмотрелись как следует. Низкий потолок с висящей под ним керосиновой лампой, фотографические карточки на стенах, икона с лампадой в углу, некрашеный стол да два топчана – вот и все. Но Кубышка с Лясей и этому рады.

В дверную щелочку заглянул чей‑то любопытный глаз.

– Заходи! – сказал» Кубышка. – Мы билета не потребуем.

Дверь немедленно открылась, и в комнату, выставив вперед плечо, вошел хозяйский мальчик.

– Ох, и долго ж вы спите! – сказал он. – Я уж заглядывал, заглядывал…

– А у тебя что, экстренное дело?

– Не… Когда б эксперное, я б разбудил… Вы, дяденька, кирпич глотать умеете?

– Пфе! Кирпич!.. Я огонь глотаю и стеклом закусываю.

У мальчика округлились глаза. Он бросился к двери.

– Куда ты? – остановил его Кубышка.

– Побегу, мамке расскажу…

– Подожди, успеешь Тебе сколько лет?

– Два месяца и девять лет.

– Здорово. Грамотный?

– А то нет?

– Как зовут?

– Когда кошку за хвост тяну, то Васькой, когда мамке пол мыть помогаю, то Васенькой, а когда так просто сижу, ничего не делаю, то Васей. А вы в чертовом колесе крутиться умеете?

– А как же! Я в чертовом колесе кручусь в обнимку с самим сатаной.

– Ну‑у?.. А он вас не проглотит?

– Я сам могу его проглотить. Я уже двух ведьм проглотил.

Судорожно хватив ртом воздух, Вася исчез. Он пришел опять, когда квартиранты начали выкладывать на стол содержимое своих рюкзаков. И стоял как завороженный, не в силах оторвать глаз от этого богатства. Здесь были разноцветные лоскутки, золотая бумага, тюбики с красками, серебряные бубенчики, локоны волос разного цвета, куски картона и много‑много других таких же интересных вещей. В комнате будто даже посветлело и запахло так, как пахнет в игрушечных магазинах.

– А что, Вася‑Васька‑Васенька, нет ли тут поблизости хорошей глины? – спросил Кубышка.

– Глотать будете? – обрадовался мальчик. – Сейчас принесу!

И притащил полную кастрюльку желтой липкой глины с воткнутой в нее деревянной ложкой.

Но есть глину Кубышка не стал, а принялся лепить из нее чью‑то голову. Вот на круглом глиняном куске величиной с кулак высунулся длинный кривой нос, вот появились уши, впадины глаз.

– Дедушка, да вы куклу делаете? – догадался Вася.

– Куклу. Будем делать вместе, идет? Я – главный мастер, Ляся – главная портниха, а ты – наш подмастерье.

– Идет, дедушка!.. Говорите, чего делать, я все сделаю.

И маленькая комната в домике на городской окраине превратилась на несколько дней в игрушечную мастерскую.

Когда глиняная голова была готова и хорошо высушена, Кубышка принялся обклеивать ее бумагой. Сначала обклеил кусочками голубой бумаги, потом, поверх голубой, обклеил белой, потом опять голубой, потом опять белой – и так несколько раз.

Сопя от чрезмерного внимания, Вася не спускал с рук старика глаз.

Обклеенную голову Кубышка поставил на подоконник сушиться, а сам развел в блюдечке с молоком зубной порошок и добавил туда немножко красной краски. Когда голова просохла, он наточил нож и, к изумлению Васи, разрезал ее пополам, от уха до уха. Но Вася напрасно встревожился: выбрав из головы всю глину, старик сложил обе половинки и заклеил прорезы марлей. Голова лежала на подоконнике, будто ей искусный хирург проделал сложную операцию. Кубышка опять обклеил голову бумагой, а потом принялся мазать раствором зубного порошка. В ход пошли и другие краски. Заалели щеки, обозначились красные губы. Но вот с глазами что‑то не ладилось. Кубышка их то нарисует, то опять замажет.

– Васька, ты драться умеешь? – спросил он.

– Ого!.. Я одному как дал…

– Представляю, какие у тебя тогда глаза были. Мне бы твои глаза – на эту куклу: хитрые, озорные…

– Что вы, дедушка! – попятился мальчик. – А я как же без глаз буду?

– Да, без глаз тебе драться несподручно. Придется их не трогать. Но что ж сюда?

– Пуговицы, – сказала Ляся.

– Попробуем. – Кубышка взял со стола две выпуклые черные пуговицы и приставил к глазным впадинам головы. Кукла сразу ожила, на лице появилось драчливое выражение.

– Эврика! – воскликнул Кубышка. – Теперь – только палку в руки.

Пока Кубышка возился с головой, Ляся шила колпачок с бубенцами и широкую красную рубаху.

Куклу одели. Кубышка сунул в рубаху руку: указательный палец прошел внутрь головы, большой и средний – в рукава. Кукла вскинула голову, протянула вперед руки, точно натягивала ими вожжи, и Вася замер от восторга, когда она озорно запела:

Вдоль по Питерской По дороженьке Едет Петенька С колокольчиком…

– Ну‑ка, Васька, очнись, протри глаза да присмотрись: видал, какой я перец, па все руки умелец? А ты думал, что я кукла‑игрушка? Не‑ет, я самый настоящий Петрушка!

Вася очнулся и бросился со всех ног звать отца с матерью.

Пришли хозяева – Иван Евлампиевич, широкоплечий кузнец с орудийного завода, и его кареглазая жена Марья Гавриловна. Слушая Петрушку, Марья Гавриловна тихонько смеялась, а кузнец так хохотал, будто кулаком по кровельному железу бил.

Ободренные успехом Петрушки, главного персонажа кукольного театра, Кубышка и Ляся принялись за остальных кукол – цыгана, капрала, попа и собаки. Помогая квартирантам, Вася забыл и бабки, в которые целыми днями играл с мальчишками, и бумажного змея с трещоткой, и все на свете.

На другой день, взяв с собой мальчика, Ляся отправилась в город.

И здесь, как в Екатеринодаре, полно военных. Но казаки одеты не в черкески, а в синие чекмени, на шароварах – красные лампасы, на, чубатых головах – фуражки набекрень. Офицеры останавливают прохожих и проверяют документы: дезертиров ловят, как объяснил Вася. И всюду – на тумбах, на заборах, на стенах деревянных лавок – плакаты: зубчатые стены Кремля, купола соборов, по площади к Спасской башне мчатся казаки с длинными пиками.

Вот и гостиница с рестораном «Бристоль». Ее девушка сразу узнала: здесь они – Кубышка, Пепс, Артемка и она, Ляся, – обедали. Это было как раз перед пантомимой «Дик – похититель детей», во время которой разыгрался скандал. А вот и площадь с цирком. В нем Ляся ходила по канату. Каким этот цирк казался ей тогда огромным! А теперь он будто врос в землю. Да и все в городе стало меньшим, чем тогда казалось. Только серебристые тополи все такие же высокие, выше самых больших домов.

– Василек, веди меня на базар, – сказала Ляся. – Туда, где сапожные будки, знаешь?

– А то нет! – с готовностью отозвался мальчик. Я все в городе знаю.

А вот рынок кажется еще большим, чем был, и все такой же здесь гомон, крик горластых торговок, мычание коров, жалобное пение слепых под волынку, гогот гусей, ржание лошадей, скрип телег. На толкучке шныряют верткие люди с бегающими глазами и предлагают английские сигары, французские духи, греческий коньяк и бумажные деньги чуть не всех стран мира. Калека с толстой деревяшкой на подвернутой ноге протягивает дрожащую руку и с чувством говорит:

– Благородные джентльмены и прекрасные леди, пейзаны и пейзанки, завтра, с вашего разрешения, уезжаю в Ростов, ложусь на операцию. Может, операция пройдет благополучно. Пожертвуйте на первое обзаведение после операции.

Ляся вспоминает: вот здесь, под навесом, была харчевня, в которой Артемка угощал ее и Пепса холодным хлебным квасом, вот там – деревянная парикмахерская, – она и сейчас стоит, – а напротив парикмахерской была ветхая Артемкина будка. Где же она? Ее нет. На этом месте пусто.

– Сапожники там! – показывает Вася. – Вон там, за рыбным рядом.

Действительно, за лотками со свежей рыбой торчат деревянные будочки, такие же заплатанные, покривившиеся и закоптелые, как и та, в которой жил Артемка. Но в какую будку Ляся ни заглянет, там сидят с шилом в руке совсем другие люди и об Артемке, мальчишке‑сапожнике, ничего не знают. В одной, самой дальней, Ляся увидела такого древнего старика с трясущимися руками и бородой, что было удивительно, как он еще живет на свете. А ведь работает!

– Дедушка, вы не знаете, где теперь сапожник Артемка? – спросила Ляся. – Тут вот, близко, у него своя будка была. Мальчишка такой, сирота.

Старик поднял на девушку слезящиеся глаза:

– Артемка? Как же, знал я его, знал. Никиты Загоруйки сын. Тоже хороший мастер был, Никита. А это, значит, его сын. Сгинул он.

– Как – сгинул?.. Умер?.. – вырвалось у девушки, и Вася с удивлением увидел, что лицо у нее побелело.

– Кто его знает, может, и умер. Как в воду канул. Так будка и стояла до самой зимы распертая. Да это давно было, почитай, перед войной еще… А вы, барышня, кто ж будете?

Не ответив, Ляся вышла. И до самой квартиры шла молча.

Притих и Вася и только сбоку поглядывал на девушку пытливыми, умными глазами.