Глава 15 О нолдорах в Белерианде

Уже говорилось о том, как, ведомый Ульмо, Тургон из Невраста нашел тайную долину Тумладен; та долина (как стало известно позже) лежала к востоку от верховьев Сириона в кольце гор, высоких и крутых, и ни одна живая тварь не забредала туда — лишь залетали орлы Торондора. Но был там глубинный путь, пробитый в подгорной тьме водами, что стремились к струям Сириона; и Тургон отыскал тот путь и вышел на зеленую равнину меж гор, и увидел посреди ее каменный холм, возвышающийся словно остров, — на месте этой долины в древности было великое озеро. Понял Тургон, что нашел место, о котором грезил, и решил построить там прекрасный город в память о Тирионе на Туне; однако он возвратился в Невраст и жил там покойно, хотя все мысли его были посвящены задуманному.

И вот после Дагор Аглареб непокой, что Ульмо вложил в сердце Тургона, возвратился к нему. Он собрал самых стойких и умелых из своего народа и тайно повел их в скрытую долину, и там начали они строить город, который замыслил Тургон. Они выставили стражу вокруг долины, и никто не мог узнать о их трудах, и силы Ульмо, объявшие Сирион, защищали их. Тургон, однако, жил большей частью в Неврасте, пока наконец, через пятьдесят два года тайных трудов, город не был построен. Говорят, что Тургон хотел назвать его на языке эльфов Валинора Ондолинде, Утес Поющей Воды, ибо холм изобиловал источниками; но в наречии синдаров имя его изменилось и превратилось в Гондолин, Тайный Утес. Тургон готовился уйти из Невраста и покинуть чертоги в Виниамаре у моря; и Ульмо вновь явился к нему и говорил с ним. И сказал так: «Теперь ты пойдешь наконец в Гондолин, Тургон; я же утвержу свою власть в долине Сириона и во всех окрестных водах, так что никто не заметит твоего пути, как никто не отыщет тайного хода против воли твоей. Дольше всех держав эльдалиэ будет Гондолин противостоять Морготу. Но не давай чрезмерной любви к делу рук твоих и к мечтам твоим овладеть тобой и помни, что истинная надежда нолдоров лежит на Западе и грядет из–за Моря».

И предостерег Ульмо Тургона, что на нем лежит приговор Мандоса, который Ульмо не в силах отвести. «А потому, — сказал он, — может случиться, что проклятие нолдоров отыщет тебя до срока и измена родится в стенах твоих. Тогда им будет грозить огонь. Но если опасность эта станет воистину близка — придет из Невраста некто и упредит тебя, и через него вопреки гибели и пламени родится надежда людей и эльфов. Посему оставь в этом доме меч и доспехи, дабы в грядущие дни он мог найти их; по ним ты узнаешь его и не обманешься». И Ульмо объяснил Тургону, каковы должны быть оставляемые здесь шлем, кольчуга и меч.

Потом Ульмо вернулся в море, а Тургон выслал вперед весь свой народ, почти треть нолдоров, последовавших за Финголфином, и еще большее число синдаров; тайно уходили они отряд за отрядом, прячась под сенью Эред–Ветрин, и незамеченными приходили в Гондолин, и никто не знал, куда они делись. Последним поднялся сам Тургон, тихо прошел со своими приближенными сквозь холмы, миновал горные врата — и они захлопнулись за ним.

И после долгие годы никто не проходил там — одни только Хурин и Хуор; и никогда не выступало оттуда воинство Тургона — до Года Скорби и Слез, что настал более трехсот пятидесяти лет спустя. Но за кольцом гор народ Тургона рос и процветал, и росло в неутомимых трудах его мастерство, так что Гондолин на Эмон–Гварет стал воистину прекрасен и достоин равняться даже с Тирионом Заморским. Высоки и белы были стены его, гладки лестницы, величественна, стройна и мощна Башня Владыки. Там, играя, сияли фонтаны, а во дворах Тургона стояли изваяния Дерев древности, исполненные с эльфийским мастерством самим Тургоном; то Древо, что он сделал из золота, звалось Гли́нгал, другое же, с цветами из серебра, — Бе́льтиль. Но прекраснее всех див Гондолина была Идриль, дочь Тургона, прозванная Среброножка, чьи волосы были как злато Лаурелин перед приходом Мелькора. Так в блаженстве долго жил Тургон; Невраст же опустел и оставался пустым до самого разорения Белерианда.

***

Покуда тайно возводился город Гондолин, Финрод Фелагунд трудился в недрах Нарготронда; сестра же его Галадриэль жила, как было сказано прежде, в царстве Тингола, в Дориате. Порой Мелиан беседовала с нею о Валиноре и блаженстве прежних дней; но о том, что случилось после гибели Древ, Галадриэль не говорила никогда. И вот однажды Мелиан сказала: «Какое–то горе постигло тебя и твоих родичей. Это я понимаю, но все остальное от меня скрыто — ибо ни зреньем, ни мыслью не могу я увидеть то, что произошло или происходит на Западе; тенью накрыты земли Амана, и тень легла на воды морские. Почему ты скрываешь что–то от меня?»

— Потому, что горе это миновало, — отвечала Галадриэль, — и я хочу радоваться здесь, а не тревожить радость воспоминаниями. Ведь, возможно, еще много горя ждет впереди, хоть сейчас и сияет надежда.

Тут Мелиан взглянула ей в глаза и молвила так:

— Не верю я, что нолдоры пришли посланцами валаров, как говорилось вначале, хоть и явились они в час нашей нужды. Ибо никогда не поминают они валаров, а их верховные владыки не принесли Тинголу вести ни от Манвэ, ни от Ульмо, ни даже от Ольвэ — королевского брата — и его народа, что ушел за море. За что, о Галадриэль, был высокий народ нолдоров изгнан из Амана? Или какое–то лихо лежит на сыновьях Феанора, что они столь надменны и люты? Не близка ли я к правде?

— Близка, — сказала Галадриэль, — разве что мы не были изгнаны, а ушли по своей воле и против воли валаров. А вела нас через великие опасности одна цель: отомстить Морготу и отобрать похищенное им.

И Галадриэль поведала Мелиан о Сильмарилах и убийстве короля Финвэ в Форменосе; но ни словом не обмолвилась она ни о Клятве, ни о Резне, ни о сожжении кораблей в Лосгаре. Мелиан, однако, сказала:

— О многом теперь рассказала ты мне — и все же я прозреваю большее. Ты опустила завесу на долгий путь из Тириона, но видится мне там зло, о котором Тингол ради безопасности своей должен знать.

— Возможно, — вздохнула Галадриэль. — Но не от меня.

И Мелиан более не говорила с ней об этом, но открыла Тинголу все, что узнала о Сильмарилах.

— Великое это дело, — сказала она, — поистине, более великое, нежели мнится самим нолдорам. Ибо Свет Амана и судьба Арды заключены ныне в этих творениях Феанора; и предрекаю я — никакими усилиями эльдаров не обресть их вновь, и прежде чем их вырвут у Моргота, мир будет разрушен в грядущих битвах. Узнай же: они сгубили Феанора и, полагаю, еще много других, но первой из смертей, что принесли они и еще принесут, была смерть Финвэ, твоего друга. Моргот убил его пред тем, как бежать из Амана.

Долго молчал Тингол, исполненный предчувствий и скорби, но наконец промолвил:

— Ныне ясен мне исход нолдоров с Запада, которому прежде я много дивился. Не на помощь к нам пришли они, ибо тех, кто остался в Средиземье, валары предоставили их судьбе и разве лишь в смертельной нужде помогут. Мстить и возвращать утраченное пришли нолдоры. Но тем более верными союзниками против Моргота будут они, ибо можно отныне не опасаться, что они заключат с ним союз.

Однако Мелиан возразила:

— Истинно, что пришли они за местью — но не только. Остерегайся сынов Феанора! Гнев валаров тенью лежит на них; они сотворили лихо в Амане и причинили зло своей родне. Рознь меж князьями нолдоров лишь дремлет.

И ответил Тингол:

— Что мне до того? О Феаноре я лишь слышал — и в рассказах тех он истинно велик. О сынах его слышал я мало приятного, но они — злейшие враги нашего врага.

— Их мечи и советы могут быть обоюдоострыми, — молвила Мелиан, и больше они не говорили об этом.

***

Вскоре, однако, среди синдаров поползли слухи о делах нолдоров до их прихода в Белерианд. Нет сомнений, откуда исходили они, и злая правда была в них раздута и отравлена ложью; но синдары были еще доверчивы и беспечны, и (как можно догадаться) Моргот именно их избрал для своих первых злобных нападок, ибо они еще не знали его. Кирдан же, услыхав эти мрачные рассказы, обеспокоился, ибо был мудр и быстро понял, что, правда они или ложь, распущены эти слухи по злобе; хотя злобу эту он считал исходящей от принцев нолдоров — от зависти их домов друг к другу. Потому он послал к Тинголу гонца с вестями обо всем услышанном.

Случилось так, что в это время сыновья Финарфина вновь гостили у Тингола, так как хотели повидаться с сестрой своей Галадриэлью. И Тингол, опечаленный, в гневе сказал Финроду:

— Зло причинил ты мне, родич, скрыв от меня столь важные события. Ибо теперь я узнал о всех лиходейских деяниях нолдоров.

Финрод же отвечал:

— Какое зло причинил я тебе, владыка? И какие лиходейства нолдоров, совершенные в твоих владениях, печалят тебя? Ни твоей родне, ни твоему народу они не чинили зла — и не замышляли его.

— Я дивлюсь тебе, сын Эарвен, — промолвил Тингол. — Ты явился ко двору родича с руками, обагренными кровью родичей твоей матери, — и не ищешь оправдания, не просишь прощенья!

Велики были боль и страдание Финрода, но он молчал, ибо не мог защититься, иначе как обвинив других принцев нолдоров; этого же не хотел делать перед Тинголом. Но в душе Ангрода вспыхнуло вновь воспоминание о злых словах Карантира, и он вскричал:

— Владыка, я не знаю, что за ложь и откуда услыхал ты, но на наших руках нет крови! Невиновными пришли мы, и лишь в неразумии можно упрекнуть нас — мы внимали речам безумного Феанора и опьянели от них, как от вина, но ненадолго. Мы не творили зла по пути, но сами много страдали и простили эти страдания. За это названы мы твоими наушниками и предателями нолдоров; неправедно, как ты знаешь, ибо мы из верности молчали перед тобой и тем заслужили твой гнев. Но не будем мы больше терпеть обвинений, и ты узнаешь правду!

И тут Ангрод без жалости рассказал о сыновьях Феанора, поведав о крови в Альквалондэ, Пророчестве Мандоса и сожжении кораблей в Лосгаре. И воскликнул:

— Почему должны мы, выжившие на Вздыбленном Льду, носить имя убийц и предателей?

— Однако и на вас лежит тень Мандоса, — сказал Мелиан. А Тингол долго молчал, прежде чем заговорить вновь.

— Уходите! — велел он наконец. — Сердце мое пылает. Позже вы возвратитесь, если пожелаете, ибо я не затворю дверей перед вами, о родичи, попавшие в лиходейскую ловушку, которой не могли избежать. С Финголфином и его народом я также останусь в дружбе, ибо стократ оплатили они содеянное ими зло. И в ненависти нашей к Силе, что породила все это зло, наша рознь должна быть забыта. Но внемлите моим словам! Отныне никогда не должен звучать в моих ушах язык тех, кто убивал моих родичей в Альквалондэ. И во всей моей державе не прозвучит он открыто, пока длится мое владычество. Да услышат все синдары мое повеление — не говорить на языке нолдоров и не отвечать ему. Те же, кто им воспользуется, будут считаться братоубийцами и предателями нераскаянными.

С тяжелым сердцем сыновья Финарфина покинули Менегрот, видя, как сбываются слова Мандоса. Поняли они, что никому из нолдоров, пошедших за Феанором, не вырваться из тени, что накрыла его дом. И сталось все так, как велел Тингол, ибо синдары услышали его слова и во всем Белерианде отказались от языка нолдоров, и чурались тех, кто вслух говорил на нем; а Изгои приняли язык синдаров для своих повседневных нужд, и Высокое Наречие Запада звучало лишь среди владык нолдоров. Однако повсюду, где жил тот народ, наречие это осталось языком знаний.

Нарготронд был наконец достроен (а Тургон жил еще в чертогах Виниамара), и сыны Финарфина собрались туда на пир; и Галадриэль прибыла из Дориата и какое–то время жила в Нарготронде. А король Финрод Фелагунд не имел жены, и Галадриэль спросила его, долго ли еще будет так. И прозрение снизошло на Финрода, и ответил он:

— Дам и я обет. Должен я быть свободен, чтобы исполнить его и уйти во тьму. А от моих владений не останется ничего, что мог бы наследовать сын.

Говорят, однако, что не всегда мысли его были столь холодны. Он любил Ама́риэ, одну из ваниаров, но она не последовала за ним в изгнание.