Из дневника. Когда говорят, что выхода нет, он есть, но не там, где хочется

* * *

Когда говорят, что выхода нет, он есть, но не там, где хочется.

* * *

На самом деле мы все знаем или догадываемся, в чем смысл жизни, но он нас часто не устаивает. Вот и ищем, нет ли какого другого. Поудобней.

* * *

Пора за работу. 12 серий про страстную любовь. Она же страшная. 4 серии написаны.

* * *

Прервал Стр. Люб. Неделю по скайпу обсуждали с Пускепалисом сценарий «Пересуда» [2]. Нужны уточнения.

* * *

И опять Стр. Люб. Дал герою высокопарную фразу: «Любовь, как радуга, видна лишь с одной стороны. С другой стороны ее не существует. Если видят оба значит, они по одну сторону». Всем очень понравилось. Мне и стыдно, и приятно.

* * *

Прервался: попросили доработать двухсерийный телемувик [3] из прошлого года. Проснулись.

* * *

Вернулся в Стр. Люб. Три дня пишу серию – неделю жду ответа. И все‑таки до лета хочу закончить.

Идея

Шли вдоль Тимирязевского пруда.

– А вот здесь студента убили, – сказала Метла, показывая на грот, загороженный металлическими прутьями так часто, что не пролезть даже маленькому ребенку.

– Какого студента, когда? – спросил Жужик.

– Давно, сто лет назад. Или даже больше.

– За что? – спросил Тихон.

– А фиг его знает. Отец рассказывал. Когда еще я маленькая была, мы сюда гулять с ним приходили. Потом про это Достоевский написал. Ну, не про это, но типа того. У него убили не здесь, не в этом парке и вообще не в Москве, а на самом деле было прямо вот здесь.

Лещ подошел к прутьям, подергал.

– Не раздвинешь.

– Хочешь туда? – спросила Метла.

– Нормальное место, особенно если дождь пойдет.

– Дождь не пойдет, давайте на полянку куда‑нибудь, – сказал Жужик.

Лещ огляделся. Увидел поваленный металлический столбик. Подошел, хотел поднять, но основание столбика оказалось вкопано в землю.

– Помогайте, – сказал Лещ, раскачивая и дергая столбик.

– Да ну тебя, – отказался Жужик.

А Тихон подошел и начал помогать. Вместе вытащили столбик, Лещ всунул его между прутьями и немного их разогнул. Он попробовал пролезть, не получилось.

– Все равно узко. Метла, попробуй.

Метла втиснулась плечом, дернулась пару раз.

– Нет.

– Грудь мешает, – засмеялся Лещ. – Жужик, давай ты.

Худенький маленький Жужик сумел пролезть.

– И чего дальше? – спросил оттуда.

– А сейчас я обратно сдвину – и ты там останешься. И умрешь голодной смертью.

Жужик вылез.

– Надо соседние прутья раздвинуть, а потом эти, – сказала Метла.

Лещ взялся орудовать, Тихон ему помогал. И вот дыра стала такой, что все сумели пролезть. Устроились на чахлой травке, у ограды, а в глубине была голая земля. На земле пластиковая бутылка с выцветшей этикеткой, обрывок журнального листка и засохшие свидетельства того, что сюда иногда забираются по своим делам собаки.

– Дурью маемся, – сказал Жужик.

Он достал пластиковые стаканчики, разлил пиво.

– Мало взяли, не хватит, – заглянул он в будущее.

– Тебе всегда мало, – сказала Метла.

Выпили. Потом еще выпили, и еще. Стало уютно и хорошо.

– Так за что его убили? – спросил Лещ Метлу.

– Кого? Настоящего студента или у Достоевского?

– Без разницы.

– Не знаю.

– Охота вам, – сказал Жужик.

Он не любил таких разговоров. Ему нравилось говорить о реальных вещах. Если пили пиво, то о том, мало его или достаточно. Если о погоде, то о том, что вчера был дождь, а сегодня все уже сухо. Еще ему было интересно обсуждать достоинства или недостатки места, где они устроились. Это было их развлечение: собираться по воскресеньям, бродить по парку и находить каждый раз новые укромные уголки для того, чтобы отдохнуть, выпить и поговорить.

Но Лещ, поглядывая вокруг, все никак не мог слезть с темы.

– Тут так и хочется кого‑нибудь убить, – сказал он. – А зачем решеткой загородили?

– Памятное место, – предположил Тихон.

– А где табличка? И почему обязательно загораживать?

– Чтобы на стенах не рисовали, – сказала Метла.

– А табличка, может, была, но сорвали, – сказал Жужик.

Так они беседовали довольно долго. А потом и о разном другом. Приятно провели день.

Дома Тихону захотелось посмотреть в Интернете, что к чему: кого убили, когда и за что.

И он рассказал про это друзьям в следующее воскресенье.

– Все равно не понял, – сказал Лещ. – Нет, про студента Иванова еще более‑менее. Заподозрили, что предатель. А у Достоевского, получается, сам захотел, а потом расхотел, а потом его все‑таки убили. Муть какая‑то.

– За идею, – сказал Тихон.

– А какая идея? – спросила Метла.

– Ну, вроде того, что если все убьют, то будет типа круговая порука. Чтоб никто в стороне не остался. Они организацию так создавали.

– Козлы, – сказал Лещ. – Ну там за деньги. Или он кому‑то навредил. Девушку там оскорбил. Мало ли.

– Нет, – сказала Метла, – ты просто не понял, Лещ. За деньги или кому‑то навредил, это все убить могут. А за идею – это за идею. А пойдем опять туда?

– Делать вам нечего, – сказал Жужик.

Но остальным предложение понравилось, и они пошли в грот.

– А убивали так, – продолжил рассказ Тихон. – Привели, будто выкопать какой‑то станок печатный. Начали копать, он ничего не подозревает, этот студент, а его бац и застрелили. Но не убили. Тогда камнем добили и в пруд вот этот сбросили, – он кивнул в сторону пруда. – Зимой, в прорубь. И кто‑то заметил подо льдом. Начали расследовать и всех нашли.

– Лохи, – сказал Лещ. – Если бы я убил, никто бы не нашел.

– Ну да, конечно! – сказала Метла. – Все равно следы останутся.

– А зачем? – спросил Тихон.

– Что? – не понял Лещ.

– Зачем убил бы?

– Какая разница? Я тебе про что? Что можно убить так, что никто не найдет.

– А как? – заинтересовался практичный Жужик.

– Ну, например, – фантазировал Лещ, – мы идем около пруда. Я толкаю Тихона и бью камнем по башке. А потом мы говорим, что он сам упал и стукнулся об камень, и утонул. И все.

– Получится, что найдут, – возразил Жужик. – А ты сказал, что можно так убить, что не найдут.

– Я имел в виду, не найдут, кто убил.

– Но нас же найдут!

– Ты тупой? Найдут, но примут за несчастный случай. Не докажут.

– А, – сказал Жужик.

– Нет, – сказал Тихон. – Дело не в этом. За что ты меня убил бы?

– Ни за что, не нравишься ты мне.

– Это неинтересно, – сказал Метла.

Тихон улыбнулся ей, а она улыбнулась ему. Им было приятно, что они умнее Леща и Жужика и что понимают друг друга.

Лещ разозлился на эти улыбки.

– Блин, я еще раз говорю, кто не понял: я про то, как можно убить, чтобы не нашли того, кто убил, а вы – за что, за что!

– Потому что это главное, – объяснил Тихон.

– И не утопить, а вот здесь убить, – добавила Метла. – Здесь ты смог бы убить, чтобы не нашли?

– Легко! – разгорячился Лещ. – Вырыть яму, убить Тихона…

– Опять меня?

– А кого? Убить, закопать, залить цементом, чтобы собаки не унюхали.

– Унюхают, – сказал Жужик. – Следов будет полно перед ямой. Наших. И цемент, где ты его возьмешь? На себе притащишь? Опять следы. Нет, ты гонишь.

– Можно так, – сказала Метла. – Допустим, я говорю кому‑то, ну, тебе, Лещ: приходи сюда. Вечером. Ты приходишь, ждешь. А я, допустим, иду мимо. И в тебя камнем. Или палкой по голове. Ну, разные способы. И пошла дальше. А тут же тропинка, разные люди мимо ходят. Куча следов. И все, никто никогда не найдет.

– Найдут, – не согласился Жужик. – Будут ведь знакомых допрашивать, друзей. И ты расколешься. Не выдержишь.

– Я? – обиделась Метла. – А на спор?

– А как проверить? – хмыкнул Жужик.

– Тебя вот убью, закопаю и никогда не сознаюсь. Потому что сознаются, когда жалко, а мне тебя не жалко.

– Это почему? – не поверил Жужик.

– Потому. Или вон Леща, – сказала Метла. – Мне его тоже не жалко.

– А мне тебя! – остроумно и быстро ответил Лещ.

– А меня? – спросил Тихон Метлу, надеясь на другой ответ.

– И тебя, – усмехнулась Метла, но Тихон подумал, что это усмешка шуточная, Метла просто не хотела при всех показать свое отношение.

– Мысль хорошая, – сказал Тихон. – Я тоже иногда думаю: вот идет человек по улице ночью, а кто‑то навстречу и вдруг в него стреляет. Или ножом. И уходит. И никто не видел. И никто никогда не найдет и не докажет. Но это ладно, допустим, да, убить можно, чтобы не нашли. Но они ведь не просто так, которые студента убили, у них цель была.

– Да пошел ты, – сказал Жужик. Ему стало скучно, потому что пиво кончилось, а дурацкий разговор ему надоел.

В следующее воскресенье опять отправились в парк, к гроту. Жужик, правда, канючил:

– Если вы опять начнете, я уйду!

– Не начнем, – пообещал Тихон.

Жужик сомневался, но его успокаивало то, что пива взяли больше, чем обычно. Он об этом и позаботился, добавив к общим деньгам столько, чтобы хватило на еще одну двухлитровую бутыль. Одно неприятно: нести тяжело, а Жужик не любил, когда тяжело.

Но вот пришли, и стало легко и весело.

Он, Жужик, даже сам первый сказал:

– Ну, валяйте, давайте опять про то, как убить.

– Не про то как, а про то зачем, – поправил Тихон.

– Затем, чтобы испытать себя! – сказал Лещ четко и ясно, как отличник на экзамене.

Значит, тоже думал об этом.

– Да, – согласилась Метла. – И я так считаю. Чтобы испытать свою дружбу. Одного убивают, то есть он погибает, вроде того, тоже для дружбы. А остальные не выдают друг друга. Эти ведь тоже должны были не выдать, но не сумели.

– Он сам всплыл, – напомнил Жужик.

– Надо было без этих хитростей, – сказал Лещ. – В воду бросать или там зарывать, ерунда это все. Метла правильно говорит: будто кто‑то мимо шел и камнем кинул. Или приходит какой‑нибудь бомж. Психованный. Мы нормально сидим, ничего не делаем…

Он вдруг перекосил лицо и заговорил по‑другому, словно обращался к будущему следователю:

– Мы сидим, ничего не делаем, товарищ майор…

– Они господа теперь, а не товарищи, – вставила Метла.

– …а он подошел, а потом как даст Жужику по черепушке! Жужик упал и сразу умер!

Лещ захлюпал и начал вытирать обеими руками воображаемые слезы.

Метла тоже всплакнула.

А Тихон, веселясь от души, погладил Жужика по круглой колючей голове:

– Бедный мальчик, он умер совсем юным! Он так много мог бы сделать на ниве…

Тут смех задушил его, да и не придумывалось, на какой ниве мог бы что‑то сделать Жужик, работающий курьером в интернет‑магазине.

Жужик отдернул голову, хотя тоже смеялся.

– Я сам сейчас возьму вот камень и грохну кого‑нибудь.

– А если серьезно? – спросил Лещ. Он отпил несколько больших глотков прямо из бутыли и прищурил глаза, скроив зверскую физиономию, как бандит в сериале. – Если серьезно, смогли бы мы или нет?

– Кого? Жужика? – спросила Метла.

– Не обязательно. В принципе?

– Ни фига бы не смогли.

– А я бы смог, – сказал Лещ.

И всем показалось, что он сказал это не как бандит из сериала, а сам по себе. От себя. Стало как‑то неприятно.

– Не смешно, – сказала Метла.

– И я бы смог, – сказал Тихон. Не потому, что действительно решил для себя, что смог бы, а потому, что ему захотелось так сказать. Для Метлы. Но и для себя тоже.

– Я пошел за камнем, – сказал Лещ.

И встал.

– А я домой, – поднялся Жужик.

И покачнулся от выпитого. И схватился за решетку. И лицо его вдруг стало испуганным. По‑настоящему испуганным. Он полез наружу, словно боялся оставаться здесь.

– Камень догонит! – дурашливо закричал Лещ.

– Хватит, – сказала Метла. – Лично мне завтра вставать рано.

– Мне тоже, – сказал Тихон.

В следующее воскресенье, купив пива, пошли в парк «Дубки».

– Давайте тут сегодня посидим, – сказал Жужик. – Надоела мне ваша эта пещера.

– Мне тоже, – сказала Метла.

– Как хотите, – сказал Лещ.

Они устроились возле кустов поодаль от пруда, скрытые плакучей ивой – чтобы не раздражать народ и курсирующую здесь время от времени по дорожкам парка патрульную полицейскую машину.

Но было как‑то пресно, как‑то скучновато.

– А там, может, кто‑то сейчас сидит, – сказал Лещ. – Занял наше место.

– Надо посмотреть, – сказал Тихон.

– Вы опять? – насупился Жужик. – Чего вам, плохо тут?

– Поехали! – решила Метла.

Они пошли к двадцать седьмому трамваю.

Ехали не как обычно – весело переговариваясь, безобидно задирая пассажиров, громко смеясь и ловя на себе настороженные взгляды быдла – так называла Метла мирное население. Молчали, смотрели в окна.

Молча вышли у академии, молча пошли к гроту.

Залезли, выпили и сразу повеселели, будто что‑то непонятное, что возникло, ушло и забылось.

– Предупреждаю, – сказал Жужик. – Если кто‑то опять будет про студента, я сразу сваливаю!

– Ты чего‑то боишься, Жужик?

– Ничего я не боюсь. А только вот, на всякий случай, – и Жужик достал из своего старенького грязного рюкзачка, в котором носил пиво, обломок железобетона. Увесистый и бесформенный. И положил рядом с собой.

– Ого, – сказал Лещ. – Солидно!

И потянулся к камню.

Жужик схватил его и сунул за спину.

– Не трогай!

– Ты что, Жужичек, решил, что мы тебя убить хотим? – спросила Метла так ласково, так нежно и так по‑женски, что у Тихона стало горячо в животе.

– Ничего я не решил, а просто вы придурки и неизвестно до чего договориться можете!

– Можем, – кивнул Лещ. – У меня вот отец, когда в Чечне воевал, там было так, что надо было всем уйти, но одного кого‑то оставить. И командир им сказал: я не могу приказывать, хотя могу. Давайте так: вы сами решите. И они спички тянули. У кого короткая, тот остается. Отцу длинная досталась. А одному короткая. И он остался. И погиб, между прочим.

– У нас не война, – сказал Жужик.

– Неважно. Мы можем тоже спички тянуть. У кого короткая, того… – он сделал резкое движение кулаком сверху вниз, будто что‑то дернул.

– С какой стати? – спросила Метла.

Спросила задумчиво. Потому что хотела, как понял Тихон, действительно узнать, с какой стати можно и нужно кого‑то убить. И решил высказаться:

– Мы же все время говорим, что нам всё пофиг. И даже каждый чуть не помер. Лещ таблетки глотал, глотал ведь?

– Ну глотал.

– Жужик в газовой духовке травился.

– Я отца хотел отравить, – угрюмо отозвался Жужик. – Ну и себя заодно. Вернее, взорвать. Чтобы накопилось газа, а потом…

– А ты, Метла, вены резала. – Тихон посмотрел в красивые зеленовато‑голубые глаза Метлы и почувствовал опять в животе что‑то горячее.

– Дурочкой была малолетней, – махнула рукой Метла.

– А ты ничего не делал, – сказал Лещ.

– Зато я не боюсь смерти, – спокойно, хотя все в нем подрагивало, ответил Тихон. – Я готов хоть сейчас спичку тащить.

– Думаешь, я нет? – завелся Лещ.

– И я готова, – негромко сказала Метла.

И всем показалось, что именно она произнесла самые веские, самые серьезные слова, после которых отступать уже нельзя.

– А я не готов! – крикнул Жужик.

– Не бойся, тебе короткая не достанется, – успокоил Лещ. – Отец говорит: судьба дурачков любит. У кого спички?

У всех были зажигалки.

Жужик, помявшись, сказал:

– Нет, вы точно психи, – и достал из рюкзака спички. У него там часто оказывались неожиданные и необходимые вещи. Штопор, например, – когда купили, кроме пива, бутылку вина с пробкой и не знали, чем ее вытащить. На день рождения Метлы, кажется.

Лещ протянул руку к коробке, но Тихон перехватил ее. Он почувствовал, что как‑то очень быстро, за считанные минуты, стал значительнее и важнее Леща, хотя считалось, что именно Лещ у них по умолчанию командир. Ну, или Метла. То Лещ, то Метла. Но если доходит до чего‑то важного, всё, оказывается, очень быстро встает на свои места. Главный – Тихон. И сейчас это доказал. А Лещ подтвердил – тем, что не стал скандалить и спорить. Да и Метла смотрела на Тихона так… Так, как никогда не смотрела.

На виду у всех Тихон отломил кончик у одной из четырех спичек, потом спрятал их в ладони, перемешал и протянул в крепко сжатом кулаке.

– Кто первый?

– Я, – сказала Метла.

Она решительная, если заболит зуб, сразу идет к врачу, а не ждет, когда перестанет. Или, было такое, в шестнадцать лет делала аборт у какой‑то тетки на дому и чуть не померла от потери крови, но все равно не сомневалась, что поступила правильно.

Тихон держал спички так, что она не сумела вытащить.

– Отпусти немного, – засмеялась Метла.

Тихон слегка ослабил хватку.

Метла вытащила и показала. Длинная.

Она бросила ее на землю.

– Теперь я! – заторопился Жужик, словно боялся, что все длинные сейчас кончатся. – Только учтите, если короткая, я убиваться все равно не согласен!

Медленно, очень медленно вытянул.

Длинная.

– Я так и думал, – сказал Жужик и вернулся к своему камню, и припал к горлышку бутылки, пил долго, как воду от жажды.

Лещ лениво поднялся, подошел к сидящему Тихону, сел рядом, взялся за спички, покачал их.

– Он так догадается! – уличил Жужик.

Тихон убрал кулак, отвернулся, раскрыл ладонь, заново уместил две спички, стараясь не смотреть на короткую. Зажал, выставил кулак. Видны были только головки.

– Тяни сразу, не раскачивай.

– Раскачаешь у тебя.

Лещ подцепил ногтями спичку. Вытянул.

Длинная.

– Значит, меня, – сказал Тихон.

– Надо отметить, – сказал Лещ.

И все выпили, а потом еще и еще.

– Ты прямо такой спокойный, я не могу! – удивился Жужик, глядя на Тихона.

– Он считает, что мы шутим, – кривя губы, процедил Лещ.

– Нет, – сказал Тихон. – Просто ведь кто‑то это должен сделать. То есть убить. А кто сумеет? Никто. Так что я в безопасности.

– Да? А щас вот как дам! – Жужик схватил обломок и потряс его в руке. Но тут же положил на землю.

– В самом деле, мы это не обговорили, – сказала Метла.

Тихону показалось, что она этого хочет. Сделать это или увидеть это.

Ему показалось также, что он понял: Метла к нему чувствует интерес.

Возможно даже, она его втайне любит.

Поэтому и хочет его смерти.

Ну, не то чтобы хочет, но ее это заводит. Возбуждает. Это бывает только если думаешь о любимом человеке. Тихон судил по себе: мысль о смерти Жужика оставляла его равнодушным, о смерти Леща – слегка волновала, а о смерти Метлы так пронзала, что он это даже телесно чувствовал.

– Можно тоже спички тянуть, – сказал Лещ.

– Я не буду, – отказался Жужик. – И ну вас вообще.

Он лег на траву и вытянул ноги, заметно опьяневший.

– Ладно, – сказал Лещ. – Тогда я.

Быстрым движением он метнулся к обломку, схватил его и встал над Тихоном.

– Ты на это и рассчитывал, – сказал он голосом грозным, но не очень натуральным, будто опять бандит из сериала. Сам это уловил, продолжил уже без нажима, но серьезнее и страшнее: – А вот возьму и убью тебя. И посмотрим.

Он не сказал: ударю.

Он не сказал: бацну.

Не сказал: прикончу, блызну, двину, шарахну, офигачу.

Он сказал: убью.

И глаза у него были пьяные и сумасшедшие. И зубы сжаты. И рука, держащая камень, подрагивала.

Тихону стало холодно, он подался назад и чуть приподнял руки, словно готовясь защитить голову.

А Метла выпрямила спину, взялась за прут решетки, готовясь то ли встать, то ли рвануться, чтобы помешать Лещу, и сказала ему строго – как матери говорят не в меру расшалившимся малышам:

– Сережа!

Лещ настолько отвык от своего имени, что даже оглянулся, будто не к нему обращались.

А потом сказал с настоящей злостью:

– Вот у нас всегда так! Мы только бла‑бла‑бла, а если по делу, то сразу типа шуточки. И ты тоже такая! А если не шуточки?

– Перестань, – сказала Метла.

– Надоело! – заорал вдруг Лещ очень громко, с каким‑то привизгом. – Вы меня за человека не считаете! Лещ, Лещ! А я не Лещ! И не карась! И вы меня не знаете, ясно вам? Блин, уроды, да вы дети по сравнению меня, ясно вам? Я то могу, чего никто из вас не может, ясно вам? Сидеть! – рявкнул он на Тихона, который, устав от напряжения, пошевелился. – Проси прощения!

– За что? – спросил Тихон.

– За все! Проси прощения, я сказал! Прости меня, Лещ! Нет. Прости меня, дорогой Сережа Лещенко, что я… Что я такое дерьмо!

– Я не дерьмо.

– Ты с ума сошел? – закричала Метла. – Ты видишь, он же пьяный совсем! Он же ударит!

– Я не пьяный, но ударю! А потом тебя, если будешь мешать! – огрызнулся Лещ. – Проси прощения, я сказал!

Но Тихон не мог.

При Метле – не мог.

И вообще не мог.

Он понимал, что Лещ может его взаправду ударить. И даже убить. Но не очень верил в это. То есть верил в то, что Лещ может ударить, но не верил в свою смерть. Хотя понимал, что она может быть. Это его удивило: как это – понимать, что можешь умереть, но не верить в это?

– Считаю до трех! Раз! – Лещ высоко поднял камень.

И тут послышались странные звуки.

Все посмотрели на Жужика.

Его тошнило.

Мутная жидкость лилась изо рта на шею, на грудь, Жужик корячился, чтобы повернуться на бок, но у него не получалось.

Тихон засмеялся.

Потом засмеялась Метла.

А потом нелепо заржал и Лещ. Бросил камень на землю, подошел к Жужику и начал помогать ему ногой перевернуться.

– Такое место испортил! – ругался он.

Жужик перевернулся, но из него уже ничего не шло. Он тюкался носом в землю и икал.

Лещ сел на землю.

Вытащил сигарету, закурил. Пальцы подрагивали.

– Нормально повеселились, – сказал он.

– Ну ты и… – сказала Метла.

– Лучше не начинай, – сказал Лещ. – А то я тоже опять начну.

Они посидели еще некоторое время, допили, что оставалось, и хотели уйти, но тут возникли трое.

Громкие голоса послышались издали, а потом очень быстро приблизились. Голоса чужие, язык чужой.

Это были кавказские юноши. Их водилось довольно много в этих местах – и жили на съемных квартирах в этом районе, и приезжали в тренажерный зал спорткомплекса Тимирязевской академии. И гуляли по окрестностям.

Их главный, который шел в центре, с крепкими плечами, в облегающей красной футболке и черных очках, крикнул:

– Почему трахаемся и пьем в общественных местах? Где ваш порядок, а?

Им никто не ответил.

– Немые, что ли? Почему не говорим? Вы откуда здесь? Мы здесь учимся, а вы тут что делаете? – Парень в красной футболке подошел вплотную к решетке.

– Мы домой идем, – сказала Метла и начала вылезать.

– Постойте, девушка! – Парень в красной футболке выставил руку и положил ее на плечо Метлы.

– А ну, убрал! – взметнулась она и ударила ладонью по руке.

Парень в красной футболке схватился за руку и присел:

– Вау, как больно! – закричал он, жалуясь своим друзьям, а те гоготали, страшно довольные.

Метла хотела пройти через них, но они не дали. Притеснились к дыре втроем, Метла вынуждена была залезть обратно.

А потом залезли и они, держась рядом.

– Вы отдыхаете тут, мы тоже хотим отдохнуть, – сказал парень в красной футболке. – Вы что‑то имеете против?

Друзья молчали.

– Ты что‑то имеешь против? – обратился парень к Лещу.

– Да отдыхайте, мне‑то что, – пожал Лещ плечами, глядя в сторону.

– А ты, эй, пьяный, ты имеешь против?

Жужик промычал что‑то невнятное.

Кавказцы засмеялись.

– А ты что‑то имеешь против? – спросил парень Тихона.

– Отдыхайте, а мы пойдем, – сказал Тихон.

– Как мы можем отдыхать? Вы недовольные, а мы будем отдыхать? Вот она против, – показал парень на Метлу. – Ты против?

– Отстань, – сказала Метла.

– А почему вы так грубо говорите мне? Я вам разве грубо что сказал? Я самый вежливый, вот у ребят спроси.

Ребята закивали: да, да, да, он вежливый!

– Меня зовут Девлет, а как вас зовут?

– Никак. Дай пройти.

– Они еще удивляются, почему русских девушек считают, что они проститутки! А как считать, если ты со мной ведешь себя не нормально, как с человеком, а ты как проститутка себя ведешь! Ты это понимаешь? Смотри на меня!

Голос парня изменился, появилась жесткость, наметился некий разгон, как у машины, которая переходит на повышенную передачу, готовая рвануться вперед. Его приятели сразу это почуяли, подобрались, напружинились. Приготовились.

– Ну смотрю, что дальше? – Метла вскинула голову и посмотрела прямо в глаза парню.

Хорошо посмотрела, оценил Тихон. Твердо, спокойно, без вызова, но и без страха.

А парню это не понравилось.

– Вот, – сказал он. – Ты смотришь как проститутка. Девушка мужчине не должна так смотреть, она скромно должна смотреть. А ты смотришь, как мне продаешься будто. Только я тебя не куплю, я тебя даром возьму. Хорошо? Ты радуешься, да? – засветился он улыбкой, а друзья просто в восторг пришли от его юмора, начали хохотать и, корчась от смеха, выкрикивали:

– Молодец, Девлет! Красавец!

Довольный сам своей шуткой, парень уже не мог остановиться, он быстрым движением похлопал Метлу по щеке. Каким‑то особенным манером и с особенным (будто тренировался) звуком: будто по заднице хлопал, а не по лицу.

Тихон рванулся и обеими руками отпихнул парня.

– Ты, морда! А ну…

Он не успел продолжить, парень, слегка покачнувшись от его толчка, среагировал быстро: ударил Тихона по скуле, Тихон упал.

Но, упав, не растерялся, схватил камень, вскочил и замахнулся.

– Один удар, и голова всмятку! Пошел отсюда, сука! – закричал он во всю мочь, коверкая в неистовом крике язык, так что получилось не «сука», а что‑то вроде «сэка».

Друзья кавказца отшатнулись, но не побежали. А тот, внимательно глядя на Тихона, сунул руку в карман, выхватил что‑то.

Это что‑то щелкнуло, и Тихон увидел перед собой длинное лезвие ножа.

– Хэй! – выкрикнул парень в красной футболке и сделал выпад.

Тихон уронил камень и посмотрел на живот.

Следствие велось долго и безрезультатно.

Убийцу Тихона, то есть Ильи Тихонова, студента, единственного сына матери‑учительницы, так и не нашли. И друзей его не нашли. В тот день к вечеру пошел дождь, он лил два дня, вода затекла в грот, смыв все следы. А от свидетелей пользы оказалось мало. Они подробно описывали, как все произошло, но при этом не могли даже приблизительно описать внешность напавших, будто не видели их или видели в темноте. Помнили только красную футболку и черные очки. Фотороботы убийцы, составленные по словам Жужика, Метлы и Леща (то есть Вячеслава Жужакина, Анастасии Метлянской и Сергея Лещенко), были такими, будто они описывали абсолютно разных людей.

И дело осталось, как говорят в соответствующих органах, висячим, без доказательств и подозреваемых, только с формулировкой случившегося: «убийство из хулиганских побуждений».

Однажды зимой, когда сидели в подъезде, на заплеванной и забросанной окурками площадке последнего этажа, Метла сказала:

– Я читала про этого студента Иванова. Его, оказывается, даже не в этом гроте убили, а в другом. А про этот – ну, вроде того, легенда.

– Это ты к чему? – спросил Лещ.

– Да так.

Ремонт

Они жили впятером в трехкомнатной квартире: Дмитрий, его жена Нина, двое сыновей, Саша и Коля, и мать Дмитрия Лидия Эдуардовна.

Лидия Эдуардовна после смерти мужа на месяц заперлась в своей комнате, только по ночам слышны были шаги – в кухню и в туалет. И опять тишина.

Появилась постаревшая. И осталась такой навсегда, словно за месяц достигла семидесяти лет и на этом остановилась.

Когда Нина вышла замуж за Дмитрия и поселилась в этой квартире, Лидия Эдуардовна была уже на пенсии. Ее никто не помнил здоровой, хотя она и не была совсем уж больной. Она – недомогала. Ни посидеть с детьми, ни приготовить, ни убраться.

«Что‑то мне нехорошо», – и скрывалась в своей комнате, которую запирала на два замка: врезной и английский, с защелкой; ключи от замков она не давала никому.

– Может, она там духов вызывает? – весело спрашивала Нина в первые годы совместной жизни.

– Или алхимией занимается, золото варит, – так же весело подхватывал Дмитрий.

Тогда все было молодо и легко.

Потом стало тяготить.

– Это сумасшествие, согласись, – говорила Нина.

– Бытовое, – с поправкой соглашался Дмитрий.

– Я ни разу не была в этой комнате. И никто не был. Что там?

– Я сам уже забыл.

Подобрать ключи и проникнуть в комнату (как предлагали авантюристы Саша и Коля) никто не решался, да и не было возможности: Лидия Эдуардовна выходила из дома редко и ненадолго. Покупала полуфабрикаты, которыми питалась. «Чтобы никого не затруднять».

Нельзя было рассмотреть что‑то, когда она выходила из комнаты или входила в нее: дверь открывалась ровно настолько, чтобы проскользнуть боком, удавалось на секунду увидеть только платяной шкаф с зеркалом, которое ничего не отражало: из‑за сдвинутых плотных штор в комнате царил сумрак.

– Представляю, какой там хлам, какая грязь и пыль. Она окно лет десять не мыла, – говорила Нина.

– Это ее дело, – терпеливо отвечал Дмитрий.

Нина мечтала о ремонте квартиры. Она работала массажисткой в государственной клинике, для стажа, и занималась частной практикой, ездила по клиентам.

И постоянно рассказывала Дмитрию, какие видела замечательные интерьеры.

– Люди живут все лучше. И разнообразнее. Ты заметь, раньше все говорили: евроремонт. То есть стандарт такой: кухня в одном стиле, ванна красиво плиткой выложена, пол – паркет или доска, двери хорошие, потолок ровный, окна пластиковые. И все, прямо образец будто бы. А сейчас как говорят?

– Как сейчас говорят?

– Ты не смейся. Сейчас говорят: дизайн. То есть каждый уже придумывает под себя.

Нина покупала журналы с фотографиями интерьеров, рассматривала, обсуждала с мужем. Придумывала, как все будет.

А пока вокруг была теснота, мебель впритирку, вещи во всех углах, на кухне вечно гора грязной посуды и спор, кому мыть, потолок облупился, обои выцвели, порваны и разрисованы – еще детскими руками Саши и Коли.

– Давай хотя бы косметику наведем, – предлагал Дмитрий.

– Нет, – говорила Нина. – Если уж делать, так делать. А главное, мы всё тут отремонтируем, а там, – она кивала в сторону комнаты Лидии Эдуардовны, – останется помойка? Я от одного этого с ума сойду. А у себя она менять ничего не позволит. Помнишь, я только заикнулась, она сразу, – Нина расправила плечи и приподняла голову, изображая Лидию Эдуардовну, – «Ни в коем случае. И надеюсь, мы больше не вернемся к этой теме!»

Хотя Лидия Эдуардовна редко выходила из комнаты, когда кто‑то был дома, дух ее витал в квартире, дух умиротворенной безнадежности, который, наверное, вполне ее удовлетворял, а на остальных незримо давил. Поэтому никто не любил долго находиться дома. Нина работала в клинике и по заказам с утра до вечера, Дмитрий был увлеченно занят хлопотливой работой в Техническом центре Останкинской телестудии, Саша и Коля учились сначала в школе, а потом в вузах и любили после занятий общаться с друзьями у них дома, на улице, в кафе; семья сходилась только вечером, словно лишь для того, чтобы переночевать и вновь разойтись.

Иногда Нина не выдерживала.

– Я не желаю ей смерти, – сказала она как‑то, – но, врать не буду, жду. Потому что зачем она живет? От нее никому ни тепло ни холодно.

– Не надо так, Нина, – сказал Дмитрий и отвернулся.

– Извини. Но я всегда правду, ты же знаешь.

Саша, старший, когда ему исполнилось восемнадцать, снял с другом‑сокурсником квартиру. Родители отговаривали, но не настойчиво. Понимали.

Коля жил дома до девятнадцати, а потом женился на девушке двадцати пяти лет, инструкторше из тренажерного зала, где занимался. То есть как женился – просто ушел к ней жить. Бойфрендом.

Стало чуть легче. У Дмитрия и Нины появилась спальня. Она и раньше была, но в ней, кроме раскладного дивана, громоздились два шкафа, да еще письменный стол с компьютером Дмитрия. А Саша и Коля спали в гостиной на двухъярусной металлической кровати, которая отгораживалась ширмой из гобеленового полотна.

Кое‑что выкинули, кое‑что переставили.

– Теперь‑то давай хоть что‑то сделаем со стенами, с потолком, – предложил Дмитрий.

– Как? Люди обычно съезжают куда‑то на три‑четыре месяца, освобождают пространство. А куда мы съедем? Или вариант: всем поселиться в отдельной комнате. Временно. Но у нас отдельная комната только у твоей мамы.

– Можем перемещаться хотя бы из комнаты в комнату. Нельзя же так жить.

– Нельзя, но жили же. И еще поживем.

Весной, когда Дмитрий и Нина мыли окна, убирались, в очередной раз переставляли мебель, стараясь не глядеть на обшарпанные потолки и стены, на выщербленный пол из допотопной паркетной доски, Лидия Эдуардовна вдруг вышла к ним, посмотрела с печальной усмешкой, будто деятельность сына и невестки была ей упреком, и сказала:

– Скоро вам свободней будет. К лету не гарантирую, а к осени ждите, умру.

– Мама, перестаньте! – отмахнулась Нина.

Лидия Эдуардовна пожала плечами и скрылась в своей комнате.

А осенью, как и обещала, умерла.

В начале октября, бабьим летом, в солнечную теплую погоду. Не выходила из комнаты два дня, на третий спохватились, Дмитрий выломал дверь. Мать лежала на постели, сложив руки, с закрытыми глазами, вся подобравшаяся, будто позаботилась о том, чтобы не причинить лишних хлопот.

Схоронили, испытывая светлую печаль, но и облегчение, которого почти не скрывали, настолько оно казалось естественным.

Тут‑то Нина и призналась, что скопила за долгие годы такую сумму на ремонт, что можно начать хоть завтра.

– Значит, мы себе во всем отказывали, я не мог нормальную машину купить, а ты тут богатела? – спросил Дмитрий – без упрека, с оттенком даже похвалы. На самом деле его вполне устраивала машина, в остальном тоже до аскетизма не доходили: одеты и они сами, и дети были прилично, питались неплохо.

Нина, поняв мужа, польщенно улыбнулась и достала пакет с деньгами. Пересчитала у него на глазах, гордясь.

– Ого! – сказал Дмитрий. – Ты, наверно, в самом деле на какой‑нибудь дизайн замахнулась!

– Не на какой‑нибудь, а на хороший.

Первым делом занялись очисткой комнаты Лидии Эдуардовны, не привлекая Сашу и Колю, чтобы не портить им память о бабушке.

– Боже ты мой! – сказала Нина, когда отдернула шторы и осмотрела комнату при беспощадном дневном свете.

А Дмитрий смотрел молча и грустно. Будто попал в четверть века назад, а то и раньше: многие вещи сохранились с семидесятых годов. Тот же зеркальный шкаф с петлями, которых сейчас не делают – отличными, кстати, не три хилых крепления по дверце, а сплошь, снизу доверху. Деревянная кровать с металлическими ножками. Письменный стол. Книжный большой шкаф до потолка, все книги зачитаны, ими, похоже, и занимала свое время Лидия Эдуардовна. Настольная металлическая лампа с кнопкой, торшер с покосившимся конусным абажуром из гофрированного пластика…

Начали выносить, разбирать.

Дмитрий хотел что‑то оставить на память из мебели, но все было безлико, стандартно, отдавало не стариной, а старостью. На личные мамины вещи – платья, халаты, блузки – он даже не смотрел, больно становилось, их разборкой занималась только Нина. Каких‑то интересных для памяти мелочей тоже не оказалось. Глобус с трещиной, календарь‑перевертыш, подставка для ручек… Взял в результате только фотоальбом в дерматиновой обложке с надписью «VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Москва. 1957». Фотографии не стал рассматривать, отложил на потом.

Нина все распланировала.

– Сначала делаем мамину комнату. Потом заселяемся в нее и ремонтируем все остальное. Ты согласен?

– Вполне.

Но бригадир, шустрый круглоголовый мальчик лет двадцати пяти, в черных брюках со стрелочкой, в остроносых лаковых туфлях, распорядился по‑своему:

– Наоборот, в отдельной комнате пока ничего не делаем, только зачистку. А то наведем красоту, а вы будете потом из других комнат грязь таскать. Поставьте тут, что нужно, из старой мебели, живите, а мы будем остальное громить и строить.

Нина сразу его зауважала, согласилась.

Она взяла отпуск, перестала ездить по клиентам, занималась только ремонтом. Дмитрий, возвращаясь с работы, часто заставал ее в процессе, слушая с почтительностью непосвященного новые для себя слова и обороты: «под один маячок общую стяжку делать будем или чтобы просто ровно?», «тут штробить во всю стену придется», «гипсокартон согнем, сделаем овал, как хотите», «пеноблоком, хозяйка, ванну можно обнести, но как бы грибок не пошел». И экзотические имена: «Грое», «Занусси», «Аркана», «Замбаити», «Парла».

– Что такое «замбаити»? – спросил как‑то за ужином.

– Обои итальянские. Фирма так называется.

– А «парла»?

– Тоже фирма. Паркетная доска. Вот мучаюсь, кстати, что выбрать. Есть отличные шведские «Таркетт» и «Форбо», нравятся мне, «Харо» немецкие тоже ничего, отличные финские, но дорогие – «Упофлор», «Карелия», та же «Парла». Отечественные тоже есть.

Увлекшись, Нина показывала Дмитрию каталоги: обои, кухонная техника, напольная и настенная плитка, оборудование для ванны и туалета, люстры, бра, паласы, шкафы и шкафчики, диваны, кресла, столы, стулья…

Каждый вечер Дмитрий видел изменения, они его радовали.

Однажды наткнулся на горячую ссору жены с лукавым бригадиром Ромой.

– Ромашечка, не морочь мне мозги, я видела, как этот молдаванин плитку кладет!

– Он хохол.

– Без разницы! Думаешь, я не знаю, как надо? Загрунтовать стену, а потом плотно класть на раствор, а он что делал, ты знаешь? На середку совочком кинет горку, приложит плитку и начинает выравнивать. Конечно, так легче! А что получилось? В середке приклеено, а по бокам пустота! Вода будет заливаться, да и просто отвалится все!

– Нин, я тебе гарантирую, он понимает, что делает! Эта горка, как ты говоришь, она по всей плитке расходится, плитка сидит плотно, я тебе говорю!

– Хорошо! – Нина метнулась в ванную, где одна стена была полностью выложена плиткой. – Я сейчас в любом месте отколупну три плитки, и если будет так, как я говорю, переделываете всю стену! За свой счет.

– Да пожалуйста! – пошел ва‑банк Рома.

Нина схватила оставленные плиточником инструменты, решительно отбила три прямоугольника, при этом не сломав их, и торжествующе показала Роме. Тот почесал в затылке: действительно, на стене была круглая плоская выпуклость, на плитке след от нее, а по краям – пусто.

– Косяк! – признал Рома. – Ах он гад! Все заново переложит, обещаю! Вот что значит не уследить.

– Ой, да ладно тебе! – рассмеялась Нина. – Будто я не знаю, что они все для скорости так работают. И тебе это прекрасно известно! Учти, Рома, я все по интернету изучила – и как плитку класть, и как полы, мы о стяжке и подложке с тобой отдельно поговорим. И пусть попробуют те, кто потолок будет обрабатывать, не дать подсохнуть после грунтовки!

– Нин, у меня лучшая бригада в Москве! – успокаивал Рома улыбаясь, и видно было по этой улыбке, что видел он перевидел таких специалистов, кое‑что вычитавших в интернете, все равно свое возьмет, обманет на цене, на качестве, а где можно будет, напортачит, потому что без этого в Москве ремонта не было, нет и не будет. Дмитрий знал это, но помалкивал, не хотел огорчать Нину.

Он только спросил после ухода Ромы:

– А почему он тебя на ты? Совсем ведь пацан, ты ему в матери годишься.

– Отстал от жизни, Дима, они сейчас все тыкают.

Дело спорилось, кипело, бедный Рома почти все время торчал здесь, хотя у него были и другие объекты, некоторые мастера отказывались работать. Один заявил: «Я вам не негр на плантации, чтоб надсмотрщик надо мной стоял!».

– Ты понимаешь, в чем дело, – горячо делилась Нина с мужем, – они настолько привыкли халтурить, что нормально работать уже не умеют! Ванну установили и быстренько начинают ее закладывать, а я заглянула под нее, там сливная труба без сифона! Это такая загогулина, – она показала рукой, видя, что Дмитрий не понимает (он был силен только в электронных устройствах), – там водяной замок образуется, чтобы не воняло из трубы и стояка. Я им говорю: ребята, вы забыли или нарочно? А они мне: хозяйка, тебе лучше хотели сделать, сифоны ведь засоряются! Я говорю: дурочку‑то не делайте из меня! Пришлось им поставить. И они ведь даже не нарочно, просто сифона не было, а за ним ехать – время терять. А воруют, Дим, ты не представляешь, ну просто на всем! Купили на стройрынке шпаклевку сухую, а ее много, показывают мне товарный чек, ну, знаешь, бумажка такая от руки с печатью. Я говорю: а кассовый чек где? Они мне: там не дают. Поехала, проверила: ага, не дают! Все дают, если спросить. В чем химия, Дима: упаковка стоит, допустим, пятьсот, а они продавцу говорят: ты напиши в товарном, что семьсот, а мы тебе пятьсот пятьдесят заплатим. То есть продавцу пятьдесят навара, а им сто пятьдесят – с каждой упаковки! За мой счет! Нет, сама буду по рынкам ездить и все закупать.

И Нина, действительно, ездила с Ромой и мастерами по рынкам и магазинам, все контролировала, все проверяла. Рома вздыхал и говорил:

– Нин, я прям поседею с тобой, нельзя так до людей докапываться. Они разозлятся и хуже работать будут.

– То есть они хорошо работают только тогда, когда можно воровать?

– Неправильно вопрос ставишь, – отвечал не по возрасту рассудительный Рома. – Каждый человек в работе хочет иметь свой интерес, тогда он в настроении.

– А ты им просто плати по‑человечески! Ты, я вижу, Ромашечка, на «мерседесе» уже катаешься, пускай и подержанном, хотя еще мальчик сопливый, прости на добром слове, это с каких денег, интересно?

Предложение платить по‑человечески так насмешило Рому, что он чистосердечно рассмеялся и закрутил головой.

– «Мерседес» от фирмы, – сказал он, смеясь, – а ты, Нин, жизни не понимаешь.

Долго ли, коротко, квартира стала приобретать вид просто шикарный. Потолки кипенно‑белые, обои приятных оттенков с рельефной фактурой («чем больше рельеф, тем богаче смотрится», – объяснила Нина), на полу паркетная доска под дуб теплого светло‑коричневого оттенка, ванная и туалет, стену меж которыми разрушили, образовали почти просторное помещение, облицованное неяркой матовой плиткой, похожей на настоящий камень; Дмитрий признал, что у жены хороший вкус, и сказал об этом Нине, она расцвела и поцеловала его.

Их интимные отношения в это время приобрели молодую новизну и свежесть, переезд из опостылевшей десятиметровой спаленки в другое пространство показался им путешествием, а любое путешествие, как известно, пробуждает интерес друг к другу.

Близилась к концу отделка двух комнат, прихожей, санузла и кухни, Нина не отлипала от интернета, ища недорогие, но обязательно деревянные двери – не из ДСП и не из МДФ, Дмитрий соглашался с нею, не вполне понимая разницу. Она уже подбирала мебель, показывая вечерами Дмитрию варианты, он даже притомился рассматривать и говорил:

– Решай сама, я тебе доверяю.

– Сама! Сама бы я сплошную Италию взяла, а деньги где? Вот эта кухня тебе нравится?

– Да.

– Мне тоже. Но она восемьдесят тысяч евро стоит! А я рассчитываю на пять максимум.

Дмитрию и пять казалось дорого, но он не вмешивался.

И тут, на пике работ, на пике вдохновения и азарта, охватившего Нину, узналось то, что, оказывается, многие жильцы уже знали: дом будут сносить.

Нина не поверила.

Пошла в управляющую компанию.

Там подтвердили.

Она все равно не поверила.

Добилась приема аж в мэрии, где служащие тонко понимают, кого можно отшить, а кого лучше все‑таки принять, иначе хуже будет.

Там тоже подтвердили.

Срок – будущее лето. Сейчас готовятся списки предложений жилья для переселения. Не беспокойтесь, вам хуже не будет. И даже намекнули, что если сыновья быстренько женятся, то семья может претендовать на три квартиры! Правда, однокомнатные. И, очень вероятно, с доплатой.

Нина вернулась мрачная, долго ругалась, Дмитрий сочувствовал и мысленно упрекал себя за то, что переживает меньше Нины. Да, он привык к этому дому, к этой квартире, он здесь родился, долго жил, но при этом, однако, хотелось чего‑то нового. У него ведь и так все слишком однообразно: та же работа, та же машина, те же любимые сайты в интернете и программы по телевизору. И семья та же, что, конечно, замечательно, но если взять по совокупности, как‑то… Добавляет однообразия, прямо скажем.

– Нет, и что делать теперь?! – бушевала Нина. – Столько денег вбухано, все уже почти готово! Кто за это заплатит? Ведь ломать вместе с ремонтом будут! Хорошо, я полы сниму, а с потолка всё – как? А в ванной и в кухне облицовка, просто так не отобьешь, все поколется к черту! И ведь все же продумано под эту квартиру, а не какую‑то другую. Дим, чего молчишь?

– Думаю, не одни мы в такой ситуации. В доме все время кто‑то ремонт делает.

– Очень утешает! Вечно ты мне про других! Слушай, а может, это все вранье? У меня один клиент был, рассказывал, их дом, он в центре, совсем старый, пятнадцать лет снести грозятся и все не сносят.

После этого Нина углубилась в свои мысли, отпивая понемногу вино (купила с горя, хотя обычно не увлекалась), а потом сказала:

– Это она нам мстит.

– Кто?

– Мама твоя.

– Нин, ты сама понимаешь, что это чушь.

– Не чушь. Ведь была совсем здоровая, ну не совсем, но в пределах, а потом бац: осенью умру.

– И нарочно умерла?

– Такие случаи бывают. Если человек очень хочет, может просто лечь – и все. Она, наверно, как‑то узнала, что дом будут сносить. А нам не сказала. Чтобы мы ремонт начали. Наверно, просто хохотала, когда помирала. Вы хотели по‑человечески жить, вам тут у меня не нравилось? Получите!

– Прекрати!

– А ты не ори на меня! Был бы нормальный мужик, сел бы с матерью, поговорил: мама, от твоего психоза все страдают, возьми куда‑нибудь путевку, съезди, а мы тут все приведем в порядок! Ты пробовал ей так сказать?

– Это было бессмысленно.

– Нет, ты пробовал? Ты даже не пробовал! Даже не пытался!

– Нин, хватит. Я ведь и обидеться могу.

– Неужели? Конечно, можешь себе позволить! Это мне некогда, я и строитель, и прораб, и бригадир, и сантехник! Прокладки, между прочим, менять научилась, причем не там, где ты думаешь!

Дмитрий оскорбился. Молча встал и ушел в комнату.

Сел за компьютер, начал играть в простую игрушку, чтобы успокоиться.

И вдруг застыл.

А потом повернулся и оглядел комнату.

Вот тут был шкаф с зеркалом. Тут книжный шкаф. Тут стояла мамина кровать. Тут жила мама. О чем думала? Почему так замкнулась? Почему, до смерти отца бодрая, живая, веселая, любящая чистоту и порядок, так резко изменилась, перестала замечать вокруг себя пыль, грязь, беспорядок? Впрочем, порядок был – порядок нетронутости. Она ничего не хотела касаться, чтобы все было как при отце, догадался Дмитрий. Почему я раньше этого не понял? Почему об этом с ней не поговорил? Она таким образом сохраняла отца, но ведь я мог же хоть в какой‑то степени его заменить! Если бы попытался понемногу вытеснить отца, как ни странно это звучит, она, может быть, согласилась бы на перемены. Тот же кривой торшер, у которого бок взбугрился от слишком сильной лампы – она не могла не видеть, что выглядит он убого, неказисто, а если бы Дмитрий, каким‑то образом проникнув к ней, посидел рядом под торшером вечер, другой, третий, пожил бы там, он имел бы право ненавязчиво предложить поменять его – не только для нее, но и для себя. А там дошло бы и до драного зеленого кресла под торшером, оба деревянных подлокотника которого, наклеенные нехитрым советским манером прямо на обивку, отвалились. Сначала он подклеил бы их, а потом сказал бы: «Да нет, мам, это не выход, давай другое купим! А то на этом сидеть, у меня вся попа, извини, комками сбилась!». Сыну неудобно – это повод! А когда неудобно самой – не повод. Даже наоборот, какое может быть удобство, если умер муж? Нет, тебе неудобно, зато ты жива, вот и терпи.

Огорченный и отчасти напуганный этими новыми мыслями, Дмитрий встал и хотел выйти к жене, чтобы ими поделиться, но вспомнил, в каком она настрое, и сел опять к компьютеру.

Но не игралось. Глупый вихрастый человечек застыл в прыжке перед очередным препятствием, на мониторе равномерно мерцала надпись «Pause», и Дмитрий сам себе показался этим человечком, который прыгал, прыгал и вдруг завис, впервые задав себе вопрос: а куда, собственно, я прыгаю и зачем? Какова цель?

Вот у Нины была цель, сейчас у нее горе из‑за того, что достижение этой цели оказалось невозможным (вернее, обессмыслилось), пусть цель не какая‑то там сильно духовная, но все же. А у него, Дмитрия? Ходить на работу и зарплату получать? Заботиться о семье? Это не цель, а… а что? Наверное, долг, что ли? Или, так скажем, условие существования. Привычка. И так далее.

А цель‑то была, просто он ее проморгал: вернуть маму к жизни. Она ушла из нее за двадцать с лишним лет до смерти, а он как‑то сразу согласился с этим. Почему? Почему так легко смирился с этим уходом? Может, всего лишь потому, что так легче было жить? Мама не вмешивалась ни во что, существовала бесшумно, почти бестелесно, хотя наверняка какие‑то мысли у нее были насчет того, что происходит за стеной. Почему она не приняла Нину? Ни одного попрека не было, ни одного намека, но Дмитрий чувствовал – не приняла. И с этим тоже смирился. Даже похваливал себя за то, что не принял ничью сторону. Но и для того, чтобы между ними образовалась связь, тоже ничего не сделал.

Дмитрий выключил компьютер вместе с зависшим человечком, злорадно нажав на выскочившую табличку с надписью «Принудительное завершение программы», разделся, лег в постель. Оглядел голые пустые стены, закрыл глаза и неожиданно заплакал. Повернулся на бок, слезы стекали на подушку, он их не вытирал, только шмыгал носом. Так, тихо плача, и заснул.

С этого дня у них с Ниной что‑то оборвалось. Внешне все было более‑менее: общались, говорили, ложились вместе спать, пожелав спокойной ночи и отвернувшись каждый в свою сторону, но появился какой‑то прогал, возникла зона умолчания.

Касалась она, конечно, в первую очередь ремонта, который Нина продолжила.

Будто и не грозил никакой снос, она с прежним азартом взялась за дело. Освободили комнату мамы, Нина предъявила ремонтникам эскиз и потребовала точного исполнения. Ссорилась с ними, ругалась, волновалась, но иногда и хвалила, радовалась – тем больше, чем ближе было к концу.

Комната получилась прекрасная – светлая, уютная, с красивыми светильничками в изголовье будущей кровати: здесь предполагалась спальня.

Без передыху Нина начала покупать мебель. Денег не хватало, она взяла кредит. Дмитрий ни во что не вмешивался. Нина раньше по любому поводу советовалась, вернее, под видом совета ждала похвалы, ободрения запланированному или уже сделанному, а сейчас ставила перед фактом. Вот этот диван, эти кресла, эти шкафы.

И все было неплохо по отдельности, но, собравшись вместе, оказалось вовсе не тем, к чему применимо слово «дизайн». Квартира каждым своим углом, каждой вещью самодовольно заявляла: тут был ремонт, мы дети ремонта, мы слуги ремонта, пусть пройдут годы и годы, но вы, глядя на нас, сразу подумаете: «Здесь был ремонт!».

Трудно было понять и уловить, в чем именно это заключалось, но ощущение было явственное. Настолько внятное, что и Нина его услышала, поняла, увидела. Шумно радовалась, но в лице сквозило тайное недовольство.

А может быть, пытался догадаться Дмитрий, она нарочно все портит – чтобы не жалко было рушить?

Эта догадка даже как‑то утешала.

К весне все было сделано. Нина опять уже работала и в клинике, и с клиентами, наверстывала. Кое‑какие мелочи докупала по выходным. Несколько раз заезжали Саша и Коля, хвалили маму. Она рассказала им, каким образом можно получить три квартиры, но срочно жениться не соблазнился ни тот, ни другой. Странная стала эта молодежь – живут себе на съемных квартирах и не беспокоятся. Может, потому, что для многих свое жилье недоступно? Или само понятие своего жилья обесценилось? Это мудро, если вспомнить, что все мы гости на этой земле.

А Нине захотелось устроить новоселье. Пригласить подруг, кое‑кого из клиентов, с кем тоже образовалась дружба, Дмитрий может, если хочет, позвать кого‑то со своей работы (он не собирался), сыновья приедут, Нина ими, взрослыми и красивыми, похвастается. И их девушками: у Коли тоже появилась герлфренд, красотка, как и у Саши. И тоже почему‑то старше него. Но неважно.

И гости собрались, и восторгались, оценили каждую продуманную деталь.

Заполненная людьми, квартира похорошела, все уже не так кричало о ремонте, и Нина осчастливилась, отбросила сомнения, которые ее терзали. Подробно рассказывала, как все происходило, как она титанически боролось с вороватыми и халтурящими ремонтниками, как собственноручно делала то‑то, то‑то и то‑то.

Гости, из которых многие жили в условиях не худших, а некоторые в несравнимо лучших, поздравляли, с удовольствием слушали (такие вещи всем интересны), с аппетитом ели и пили (Нина очень постаралась, на столе было все, что душе угодно), но тут кто‑то сказал, какая‑то женщина, клиентка Нины из их же дома, откуда‑то с верхних этажей:

– Ниночка, это все очень прекрасно, только, когда ты рассказывала, я думала, ты какой‑то временный ремонт делаешь. А у тебя вон какой стабильный, просто мемориал. Но дом‑то скоро снесут, что же, пропадет это все?

Те, для кого это было новостью, то есть большинство, озадачились. В самом деле, зачем?

Нина махнула рукой:

– Ну и снесут, и что? В дерьме жить из‑за этого? Вот вы в поезде, например, едете, а у вас на столе салфетка грязная, вы же ее попросите заменить? Хотя какая разница, если несколько часов ехать?

– Тут не салфетка, тут большие деньги! – не унималась соседка. – Пропадут!

– И пусть пропадут! – засмеялась Нина. – Может, меня завтра машиной собьет или болезнь какая‑нибудь, не дай бог, и что, думать об этом и ничего не делать? Хоть день да наш, правда, Дима?

Дмитрию было приятно, что она этим вопросом взяла его в союзники (на самом деле просила поддержки, и он это понял).

И сказал:

– Действительно! Чего вы беспокоитесь? Во‑первых, мебель никуда не денется, перевезем. И двери снимем, и паркет, да тут все съемное почти! Но это не главное. Главное, – обратился он к соседке, – я тут был в мэрии вместе со съемочной группой. Ну, на ПТС выехали, передвижная телевизионная станция, видели, может, такие большие автобусы, а я вместе с журналистами пошел в мэрию, кабели там нужно было монтировать. А они там уже начали. Интервью. Как раз по вопросу сноса домов в Москве. Человек из мэрии прямо конкретно по адресам пошел. И тут я: а вот этот адрес есть на снос? Он смотрит: нет. Я говорю: почему же, говорю, этот адрес в управляющей компании значится как для сноса? И тут он говорит. – Дмитрий сделал паузу и оглядел притихших гостей. – Говорит: это, говорит, старый фокус. Объявляют, что снесут, но предупреждают: равноценные квартиры дадим только тем, у кого нет долгов! И тут же должники начинают платить! Всё, вся на этом махинация! Потому что долги – это их бич, вот они и придумывают.

– А что ж ты раньше не сказал? – ахнула Нина.

– Вот, говорю.

– Умно! – оценил чей‑то мужской голос, в котором слышалось уверенное понимание, что на самом деле умно в этой жизни.

И веселье продолжилось.

Дмитрий эту выдумку взял не с потолка, он читал в интернете о подобных аферах, но, увы, их дома это не касалось. По взгляду Нины он увидел, что она все поняла. Удивилась вслух только для того, чтобы подыграть.

Проводили гостей, долго убирались, мыли посуду.

Квартира опять заблистала новизной и ремонтом.

Дмитрий сел перед телевизором, а Нина прикатила столик‑тележку с двумя бокалами вина и свечкой. Выключила свет, зажгла свечку. Подняла бокал:

– За новую жизнь!

– За новую жизнь.

Они выпили, Нина выключила телевизор, потянулась, подняв руки вверх.

– Пора баиньки!

Они легли на широкую новую супружескую постель (ее привезли только вчера), на новое белье, все пахло чистотой и свежестью. Нина обняла Дмитрия и зашептала:

– Дим, ты пойми, ведь у меня всю жизнь не было ничего своего. Жила с мамой у приемного отца в его доме, потом в Москву приехала, в общежитии ошивалась, пока тебя не встретила. Все всегда было чужое. И у вас тут тоже, Дима, ты прости. Не моя квартира, не моя мебель.

– А я, а Сашка с Колькой? Тоже чужие? – спросил Дмитрий.

О маме не спросил.

– Да я же не об этом! Я понимаю, не в вещах дело. Своего ничего в каком‑то смысле и нет в принципе. И одежда на нас чужая, не шьет же себе никто ничего, и едим все чужое, и мебель тоже не сами делаем. Но я мечтала сделать ремонт и почувствовать – все мое! Наконец‑то все мое, понимаешь? Мой дом, понимаешь? Я прямо до тоски этого хотела! И вот он есть. Спасибо, ты красиво соврал. Но я даже без этого счастливая, серьезно. Вот смотрю вокруг, – сказала Нина, уткнувшись в щеку Дмитрия, – и мне все равно, пусть завтра это снесут, но сейчас – мое! Мой дом!

Она помолчала и вдруг засмеялась.

– Ты чего?

– Да сравнение пришло хорошее. Вот ракеты запускают. Они огромные. А в космос летит только верхушка. То есть люди строят, стараются, сколько сил уходит, времени, материала, и все ведь сгорает! Но ведь не даром же?

– Нет. А что у нас вместо верхушки? Мы сами?

– Ну да, наверно. А за маму прости, Дим. Думаешь, я не понимаю? Я такая стерва, если подумать. Прости, ладно?

– Да брось ты. Это меня простить надо. Только некому теперь.

Нина приподнялась на локте, посмотрела в лицо мужу, вглядываясь в глаза.

– И думать не смей. Я такого сына для матери никогда не видела. Столько лет – ни разу ни в чем не упрекнул. Ничем не побеспокоил.

– А если надо было побеспокоить?

– Нет. Не хотела она этого.

Дмитрий подумал, что Нина не права, но не стал с ней спорить.

А может, и права.

Но и Дмитрий прав.

И все по‑своему правы.

А еще подумалось, что мама и есть та верхушка, которая полетела в космос, хотя тут ничего не сгорело.

Но могло бы сгореть.

Вот она и улетела – заранее.

Или нет?

Как можно захотеть смерти и, тем более, ее запланировать?

А как можно делать ремонт в доме, который снесут?

И почему он так любит Нину сейчас, именно сейчас? Больше, чем когда бы то ни было.

А ведь она, если подумать совсем честно, взялась делать ремонт, строить свой дом еще и потому, что не чувствовала своим Дмитрия. Он ведь не так уж любил Нину, когда поженились, скорее, согласился с ее любовью. И она это чувствовала, наверно, но приняла, тоже согласилась. А потом устала от его чуждости, поэтому и дом… То есть, получается, человек все делает не для того, для чего ему кажется, а для чего‑то другого?

Ничего не поймешь в этой жизни.