Глава вторая. Твои глаза почти мертвы

Твои глаза почти мертвы.

Ты не можешь встать с постели,

И ты не можешь уснуть.

Ты смотришь в свои глаза в отражении,

И тогда ты понимаешь,

Что все уходят,

Оставляя

Тех, кто отстаёт.

Что все уходят

Так далеко, как могут.

Им просто не всё равно…

Placebo, «Holocaust»

– Нордлихт, расскажи мне про лагерь.

Улучив момент, когда в столярной мастерской они остались вдвоём, Саша встал за соседний со Штейном стол. Сегодня им было поручено сколотить три гроба для травников, погибших во время недавней аварии. Немецкие подручные, изрядно приняв на грудь слаборазбавленного водой медицинского спирта, решили отправиться за добавкой. Пьяные, они сели на мотоцикл с коляской и отправились в ближайшую деревню, намереваясь экспроприировать всё спиртное, какое только смогут найти. Но неподалёку от лагеря управлявший мотоциклом травник то ли заснул, то ли потерял сознание и направил стального коня в кювет. Двое погибли на месте, а третий, тот самый, что был за рулём, протянул до полудня, оглашая лагерный лазарет предсмертными воплями, пока, наконец, не испустил дух.

Яков, размечавший необходимую длину для досок, испугался. Но оглядевшись по сторонам, облегчённо вздохнул. Никого из надзирателей или капо поблизости не обнаружилось.

– Что именно ты хочешь знать? – не переставая заниматься своим делом, тихо спросил Яков.

За время пребывания в «Собиборе» Штейн успел побывать почти во всех его частях. Сам лагерь, по примерным расчётам Якова, занимал площадь около двенадцати гектаров, но он не был в этом уверен, так как в некоторые части лагеря путь ему был закрыт.

– Я был только в бараках, где мы ночуем, и в этой мастерской, – Печерский принялся пилить доски по отмеченным Яковам линиям. Ритмичный звук пилы практически заглушал их голоса. – А что в остальных частях лагеря?

– Сейчас мы с тобой в так называемом Первом секторе, или «подлагере». Здесь у немцев оборудованы мастерские: портняжная, сапожная, столярная. Это, кстати, объясняет, почему таких, как мы с тобой, не убили сразу. – Яков закончил разметку доски, переложил её на стол Саше и принялся за следующую. – Немцам нужны водопроводчики, слесари, столяры, плотники и обслуживающий персонал.

Из прибывших в первых партиях евреев несколько сотен было отобрано для работы в мастерских. Число этих евреев со временем достигло примерно тысячи человек, из них около полутора сотен девушек и женщин.

– Ага, – кивнул в знак согласия Печерский, – эти твари желают получать удовольствие от жизни. Я видел, как женщины‑заключённые вяжут им носки и гладят рубашки. Они даже оставили в живых художника, еврея из Амстердама. Заставляют его рисовать их портреты. Я записался столяром ещё в Смоленском лагере для военнопленных, хотя столярным делом никогда не занимался, – Печерский пустился в воспоминания. – Однажды ночью привезли одиннадцать убитых эсэсовцев, которых покрошили в капусту наши партизаны. Надзиратель распорядился сколотить одиннадцать гробов. Мы работали с великим усердием и думали: почаще бы случалась такая работёнка. Меня греет одна только мысль, что ещё несколькими фрицами на земле стало меньше. А что происходит в остальных секторах?

– Во втором секторе у них хозяйственный двор. Там держат кроликов и гусей, чтобы лагерная охрана не голодала.

Сказав это, Яков вспомнил недавний случай. Спавший по соседству с ним Шауль Штарк ухаживал за упомянутыми гусями. В его обязанности входило ежедневно кормить и взвешивать своенравных птиц. Но один гусь неожиданно заболел и умер. Узнав об этом, эсэсовцы Френцель, Бредов, Вагнер и Вайсс обвинили в гибели птицы Штарка и тем же вечером попросту забили Шауля плетями до смерти. Бедняга буквально выл от боли, но с каждым ударом всё тише и тише.

– Ну а что в третьем секторе, ты и сам прекрасно знаешь, – Яков попытался прогнать из головы образ располосованной до костей спины Штарка.

Третий сектор – это газовые камеры. Он был для узников «Собибора» закрыт со всех сторон. Они не могли увидеть, что происходило в этом «подлагере», потому что его окружал сосновый лесок.

Они видели лишь крышу «бани», просматривавшуюся за ветвями, и убийственное лицо обершарфюрера Бауэра, стоявшего на крыше этого здания и через маленькое окошко наблюдавшего за происходящим внутри камеры смерти. Но все без исключения узники лагеря знали, что там происходило. Знали, что Бауэр смотрит через окошко и регулирует подачу смертельного газа, проходившего по трубам, сделанным в форме водопроводных. Именно он видел, как газ душит жертв, и именно он приказывал усилить или прекратить подачу газа. Именно он обычно наблюдал за смертельными судорогами и гибелью жертв. По его приказу включали машину, открывающую пол в «бане», жертвы падали в маленькие вагонетки. Они отвозили трупы к местам массового захоронения, а позже, когда времени не хватало, в печи крематория.

* * *

Ещё некоторое время Печерский и Штейн работали в молчании. Яков продолжал искоса поглядывать на Сашу. За последние несколько дней он успел немало узнать о Саше, в основном благодаря тому, что тот охотно рассказывал о себе всякому, кто говорил по‑русски.

В этом смысле Якову повезло. У него была природная склонность к изучению языков, и к пятнадцати годам он вполне сносно знал польский, немецкий, русский и немного французский и английский.

Так что к тому моменту Штейн уже успел узнать, что Александр Печерский родился в советском городке Кременчуге. Окончил музыкальную школу, затем работал на паровозоремонтном заводе. В июне сорок первого его призвали в армию, присвоили звание лейтенанта и отправили служить в штаб артиллерийского полка. Затем была операция «Тайфун», оказавшаяся неожиданностью для военачальников Сталина. В результате чего Печерский и ещё полмиллиона красноармейцев попали в окружение западнее Вязьмы. Помощи они не получили.

Лейтенант Печерский вместе с другими бойцами выносил раненого комиссара полка. После нескольких перестрелок остались без боеприпасов и угодили в засаду. Александра отправили в Смоленский лагерь для военнопленных, откуда он вместе с четырьмя товарищами по несчастью пытался бежать. Но их быстро поймали и отправили в штрафной лагерь в Борисове, оттуда в сентябре сорок второго года перевели в трудовой лагерь СС в Минске. Год спустя его вместе с другими советскими военнопленными‑евреями загнали в эшелон, идущий в Собибор.

– Мои товарищи по несчастью не получали ни еды, ни капли воды, – шёпотом рассказывал Печерский, когда они с Яковом упали на свои лежанки в бараке после отбоя. – Удивительно, что за четыре дня никто не умер. Даже двухлетняя Нелли пережила поездку, жаль только, что после сортировки я больше не видел ни её, ни её мать. Памятуя опыт жизни в других лагерях, я сразу же сказал охраннику, что я столяр, и меня направили на работу в мастерскую. По дороге туда я заметил, что к северо‑западу от нас появились клубы серого дыма, уносившиеся ветром вдаль. Воздух наполнился резким запахом, запахом дыма без огня.

– Что это там горит? – спросил я невысокого и коренастого еврея, шедшего рядом со мной. «Не смотри туда, – ответил он. – Это трупы твоих попутчиков, которых привезли вместе с тобой». Тогда я почувствовал, что сейчас упаду в обморок, так как понимал, что чудом смог избежать смерти.

– Почему ты думаешь, что смог избежать смерти? – еле слышно отозвался Яков. – Мы все всего лишь получили отсрочку. Рано или поздно они перебьют нас всех. Почти каждый день сюда прибывает эшелон с двумя тысячами человек. Лагерь существует уже полтора года, и среди заключённых нет такого, кто мог бы похвастаться тем, что он здесь дольше пары месяцев.

– Жить без надежды на спасение – значит уже стать мертвецом, – ответил Печерский слишком громко и тут же осёкся. К счастью, его никто не услышал. Поняв, что дальнейшее общение на сегодня лучше прекратить, Саша и Яков отвернулись в разные стороны и постарались уснуть. Травники выделяли узникам на сон не более пяти часов в сутки.

* * *

Дни сменялись ночами, складываясь в недели жизни в аду на земле. Яков впал в немилость капо, и его перевели на работы в третий «подлагерь». Ежедневно он наблюдал за прибытием вагонов, чьи пассажиры были обречены на скорую и ужасную смерть. А Штейну надлежало быть молчаливым свидетелем этих смертей и убирать останки.

Однажды в лагерь прибыл эшелон с заключёнными в полосатых пижамах. Якова поразила их удивительная худоба – мужчины и женщины, судя по их виду, едва могли ходить. Прошел слух, что эти люди, примерно три сотни человек, прибыли из «Майданека», где газовые камеры вышли из строя. Как только заключённые вышли из поезда, их буквально согнали друг к другу. Эсэсовец Френцель отдал распоряжение, и травники взялись за канистры с хлором, выливая содержимое прямо на головы прибывшим заключённым. Травники вели себя так, словно облачённые в пижамы люди уже мертвы.

Прибытие другого эшелона ещё больше поразило Штейна. Говорили, что он прибыл из Львова, но никто точно не знал. Некоторые заключённые рыдали и рассказывали страшную историю: по дороге их травили хлором, но некоторые выжили. Трупы, которые Яков и его товарищи по несчастью доставали из вагонов того состава, были зелёными, а их кожа отслаивалась.

С определённого времени приём прибывающих эшелонов превратился в рутинную процедуру. Как только новоприбывшие выходили из вещевого барака, мужчин отделяли от женщин. Мужчин приводили от сортировочной площадки во второй «подлагерь», где они должны были сдать свою одежду, женщины делали то же самое в другой части лагеря. Если не сразу на площадке перед поездом, то после этого один из эсэсовцев выступал с кратким обращением к заключённым. Обычно, до его перевода в Треблинку, этим немцем был обершарфюрер СС Герман Михель. Заключённые‑рабочие называли его доктором, потому что он с обращением к толпе выступал в белом халате.

Михель говорил:

– Сейчас идёт война, потому все жители Великой Германии должны работать. Вас куда‑нибудь направят. Для вас там будут созданы все условия. Детям и старикам не придётся работать, но они тоже получат достаточно еды. Вам надлежит держать своё тело в чистоте. Условия, в которых вас сюда везли, и пребывание такого большого количества людей в одном вагоне требуют от нас предпринять определённые гигиенические меры профилактики. Ваша одежда и багаж останутся под охраной. Вам нужно будет аккуратно сложить вашу одежду стопочкой и связать обувь попарно шнурками. Потом поставьте вашу обувь перед вашей сложенной одеждой. Ценные вещи, например золото, деньги и часы, сдайте вот тому человеку в кассе. Он скажет вам номер, хорошенько его запомните, чтобы потом вы легко смогли найти свои вещи. Если мы после душа обнаружим у вас какие‑то ваши ценные вещи, вас накажут. Туалетные принадлежности брать с собой не нужно, потому что у нас всё есть; на двух человек приходится одно полотенце.

Обершарфюрер Михель говорил весьма убедительно, но речи его предназначались лишь для того, чтобы обмануть и успокоить узников. За умение произносить долгие фразы с елейной интонацией Яков и его товарищи называли Михеля не только доктором, но и пастором. Раз за разом он рассказывал, что «Собибор» – это всего лишь транзитный лагерь, и дальнейшая отправка в Украину – просто вопрос времени. Иногда он говорил, что заключённых отправят в Ригу.

Когда совсем похолодало, в прибывающих эшелонах стали появляться дети, которые замерзали насмерть. Яков навсегда запомнил, как командовавший в эти дни сортировкой полноватый обершарфюрер СС Густав Вагнер с сигаретой в зубах ходил вдоль выволоченных наружу детских трупиков и тыкал их замерзшие тела, как если бы это были мертвые птицы или животные.

Маленькие дети, особенно новорожденные, были излюбленной добычей для Вагнера. Яков слышал о том, что Густав любил вырывать младенцев из рук их матерей и разрывать их на куски руками. Своими глазами Штейн этого никогда не видел, но, глядя на то, как Вагнер изучает детские тела в поисках ещё дышащих, легко поверил в реальность подобных рассказов.

Штейн очень хорошо запомнил свой последний день работы в третьем «подлагере». В тот холодный вечер в «Собиборе» уничтожали его земляков, польских евреев. Далекий, глухой, барабанящий звук от трупов, проваливающихся из газовой камеры в металлический кузов грузовика, всегда можно было хорошо расслышать на сортировочной площадке.

Якова включили в группу уборщиков. До этого ему никогда ещё не приходилось бывать в этой мрачной, ограждённой забором и замаскированной аллее, ставшей дорогой в один конец для тысяч людей, в том числе и для его семьи.

Природное любопытство, постоянно подстегиваемое расспросами Печерского, заставляло Якова исследовать лагерь, и на этот раз ему представилась возможность разведать дорогу к газовым камерам. У входа он поднял грабли; наблюдая за другими, Яков начал граблями ровнять белый песок, превращая следы сотен ног, человеческие экскременты и кровь в девственно‑чистую белую поверхность.

Когда Штейн вытаскивал наружу предметы большего размера, то заметил между зубцами граблей маленькие красные и зелёные обрывки. Нагнувшись, чтобы поднять их, Яков с удивлением понял, что это обрывки бумажных денег – долларов, марок, злотых и рублей, разорванные на такие мелкие клочки, что их никак уже нельзя было склеить.

Тогда он задумался. Что должны были чувствовать жертвы, поступая так? В последние минуты перед мучительной гибелью они всё ещё старались таким способом нанести вред нацистам. Их мир исчезал, и все‑таки одинокий еврей нашел время, чтобы разорвать банкноты на мелкие, ничего не стоящие клочки бумаги, чтобы враг уже никогда не смог ими воспользоваться.

Штейн понял, что не хочет закончить свою жизнь, как они. Он отомстит своим врагам иначе. И они надолго запомнят тот день, когда Яков и его товарищи нанесут им сокрушительный удар отмщения.

* * *

День прошёл более‑менее легко, потому что всего лишь пятнадцати из них досталось по двадцать пять ударов плетью за недостаточное усердие в работе. После тяжкой смены, во время которой Яков, Печерский и остальные заключённые вывозили и закапывали в лесу трупы, им приказали выучить немецкую военную песню.

У входа в их барак собрались несколько солдат, один из которых, Курт Болендер, дирижировал нестройным хором узников:

Im Wald, im gruenen Walde,

Da steht ein Foersterhaus.

Im Wald, im gruenen Walde,

Da steht ein Foersterhaus.

Da schauet jeden Morgen,

So frisch und frei von Sorgen,

Des Foersters Toechterlein heraus,

Des Foersters Toechterlein heraus.

Ta ra la la, ta ra la la,

Des Foersters Toechetrlein so frisch heraus,

Ta ra la la, ta ra la la,

Des Foersters Toechterlein heraus.

– Громче, свиньи, громче! – командовал Болендер, тыча заточенной на конце палкой в худые спины заключённых. – Я хочу, чтобы эту великую песню было слышно даже на небесах!

Lore, Lore, Lore, Lore,

Schoen sind die Maedchen

Von siebzehn, ahctzehn Jahr.

Lore, Lore, Lore, Lore,

Schoene Maedchen gibt es ueberall.

Und kommt der Fruehling in das Tal,

Grues mir die Lore noch einmal,

Ade, ade, ade!

Яков пел вместе со всеми. Ему легко давались слова песни, так как немецкий язык был ему хорошо знаком. Но далеко не все участники этого хора могли похвастаться такими успехами. Те, кто сбивался или произносил их неправильно, тут же получали тычок палкой, от чего на их телах оставались синяки и неглубокие кровоточащие раны.

Der Foerster und die Tochter,

Die schossen beide gut.

Der Foerster und die Tochter,

Die schossen beide gut.

Der Foerster schoss das Hirschlein,

Die Tochter traf das Buerschlein

Tief in das junge Herz hinein,

Tief in das junge herz hinein.

Ta ra la la, ta ra la la,

Tief in das junge, junge Herz hinein,

Ta ra la la, ta ra la la,

Tief in das junge Herz hinein [9].

Штейн старался петь как можно громче, чтобы заглушить своим голосом ошибки товарищей. Больше всего он боялся за Печерского, маршировавшего рядом. Упрямый советский лейтенант вплетал в строчки песни нецензурные выражения в адрес надсмотрщиков. На его удачу, Курту и его товарищам эта забава быстро надоела.

– Хватит, свиньи! Хреново вы поёте! Ваши рты недостойны даже произносить слова из великого немецкого языка. Отправляйтесь чистить бараки, свиньи!

Солдаты постоянно заставляли выполнять подобные «певческие упражнения» или изматывающую муштру, только ради садистского удовольствия. Многие заключённые предпочитали покончить с собой, других просто из прихоти убивали эсэсовцы.

– Вас, свиньи, всегда можно заменить из прибывавших с избытком в следующей партии заключённых, – любил повторять Курт Болендер, охаживая ударами попавшихся ему на глаза евреев. – Как говорит обергруппенфюрер СС Освальд Поль: «Рабочее время для заключённых ни в коем случае не ограничивается! Оно зависит от организационной и структурной цели лагеря и от вида выполняемой работы». Так что работайте, свиньи!

Издевательства и избиения были ежедневной нормой для оставленных для работ заключённых «Собибора». Нацисты с легкостью придумывали для себя всё новые и новые развлечения. Например, они зашивали снизу штанины узников и запускали туда крыс. Жертвы должны были сидеть неподвижно – стоило им пошевелиться, как их нещадно избивали до смерти.

Почти у каждого эсэсовца была своя любимая шутка.

Иногда Грот позволял себе пошутить следующим образом: он хватал какого‑нибудь несчастного, давал ему бутылку вина и колбасу весом не меньше килограмма и приказывал ему проглотить всё это за минуту. Если заключённому удавалось выполнить этот приказ и он шатался под действием выпивки, Грот приказывал ему широко открыть рот и мочился прямо туда.

Обершарфюрер Пауль Бредов, сорокалетний берлинец, был настоящим зверем в человеческом обличье. Его прямая обязанность состояла в том, что он отвечал за лазарет, но у него была и другая работа в лагере. Его любимым хобби была стрельба. Его ежедневная квота составляла пятьдесят евреев, которых он расстреливал, – всех из автомата, с которым он не расставался ни на минуту за целый день.

А ещё у каждого надзирателя был свой метод убийства. Все они ждали прибытия эшелонов. Бредов высматривал молоденьких девушек, которых всегда садистски стегал плетью. Гомерски убивал заключённых палкой со вбитыми в неё гвоздями. Грот и Болендер приходили со своими собаками. Когда они говорили какому‑то заключённому: «Ах, так ты не хочешь работать?» – наигранно изумлялись и натравливали на людей собак, заставляя их вырывать куски мяса…

Так что Яков предпочитал не попадаться солдатам лишний раз на глаза и быстро и беспрекословно выполнять все их приказания. Но когда они только‑только приступили к уборке барака, сердце Штейна радостно забилось, стоило работавшему рядом с ним Печерскому произнести долгожданную фразу:

– Яков, я хочу сбежать отсюда. У меня есть план. Ты мне поможешь?

Стараясь не привлекать внимания надзирающих за их работой капо, Штейн, не задумываясь, ответил.

– Я с тобой!

Date: 2015-07-17; view: 291; Нарушение авторских прав