ДИПКОРП. 7 page

– Ой, Петвит, ты помнишь мое имя? – говорит Принцип. – Раньше ты меня им не называл. Так я для тебя личность? Что ж, я и есть Катя или вроде того, но главное, не личность, а дело. Возьми меня в себя, может быть, у тебя получится лучше, если я буду сверху?

Тело возвышается над ним, силуэт на светлом фоне.

– Петвит, сейчас я тебя колдую, – говорит Принцип. – Я возьму тебя с собой в чудное путешествие, я – твой гид.

– О, – говорит Петворт, – о боже.

– Петвит, пожалуйста, не надо бога, – говорит Принцип, раскачиваясь над его лицом. – Разве ты не знаешь, что наша задача исключительно мирская? Попытайся соотнести свое субъективное с объективным, свой двух – с историей. Так ты избавишься от ошибок. Да, я твой гид, мы совершим вместе наше особенное путешествие. Помнишь Дурака, ты понимаешь, как он попал в башню, может быть, он сделал то же, что ты, может быть, он нашел волшебницу, она и была королевна. Да, я – твоя королевна, я колдую, я веду тебя туда, куда ты не можешь попасть, думай о слове, которого ты не знаешь, я – это слово, постарайся его понять, ну как, получается?

Над ним кожа, ее протяженные поверхности, вогнутые здесь, выпуклые там, выступ грудей, втянутость пупка, ощущение сложной податливой ложбины.

– Да, да, ты приближаешься, есть место, ты попадаешь туда, я веду тебя туда, ты идешь со мной, и я с тобой, мы вместе. У тебя нет печальной жены, есть только я, никого больше, все тела – мои тела, ты чувствуешь, это происходит, я чувствую, и ты, я знаю, что ты – тоже, да, да.

Свет и тьма, извне и снаружи, остановка, взрыв, свет сменяет тьму, комната с книгами, где колышутся занавески.

– Ну разве это не лучшая моя история? – говорит Принцип. – Разве я не хорошо тебя заколдовала?

– Так было лучше, – отвечает Петворт.

– Конечно, – говорит Принцип. – Только одно неправильно.

– Что?

– Посмотри на себя! На тебя некуда приколоть медаль! Петвит, как ты думаешь, мы отыскали наше место?

Петворт приподнимается; с долгой, тягостной, нудной металлической нотой на столе под занавесками начинает звонить телефон.

– О нет! – восклицает Принцип. – Кто это может быть? Быстрее, иди и оденься. Погоди, который час?

– Час? – переспрашивает Петворт.

– У тебя на часах.

Петворт с бьющимся сердцем бежит в ванную.

– Четверть шестого! – кричит он.

В зеленом, всё еще запотевшем зеркале отражается голый Петворт, трубы рычат и воют, батиковое платье Кати Принцип болтается на крючке за дверью. Он торопливо натягивает одежду и слышит через тонкую стену быстрый прерывистый разговор на языке, которого не понимает. Телефон и время – от мира сего; что‑то в мире силится всплыть из памяти, свербит, беспокоит. За стеной кладут трубку; Принцип, голая, большая, расстроенная, стоит в дверях ванной.

– Ой, Петвит, скорее, тебе надо уйти, – говорит она. – Сейчас сюда придет один человек, я не могу ему помешать. Пожалуйста, найди мое платье.

– Вот. – Петворт протягивает платье, видит, как суетливое движение искажает, уродует ее тело, как оно исчезает под одеждой.

– Ой, почему у нас нет времени? – говорит она. – А теперь ты уходишь, и, может быть, я больше тебя не увижу.

– Мы обязательно увидимся, – отвечает Петворт. – Я вернусь в Слаку через десять дней.

– Десять дней – это долго. Мало ли что произойдет по дороге, может, ты и не захочешь меня видеть. А сегодня ты был плохим гостем, за тобой станут следить, всё будет непросто. О, я знаю, тебе найдут кучу дел, изменят программу. Или пригласят меня поехать за город. Внезапно им понадобится моя новая книга, пожалуйста, езжай на писательскую дачу, всё организовано. Легко сделать, чтобы люди не встретились, мы это умеем. Погоди, твои волосы, вот, возьми расческу, не выходи лохматый. Смотри, ты у меня в зеркале, я бы хотела оставить тебя в нем навсегда. Я люблю тебя, Петвит, не знаю почему, и не успеваю это сказать.

– И я тебя, – говорит Петворт.

– Быстрее, помоги мне сложить кровать. – Она снова тянет его в комнатку. – Ой, Петвит, ты правда хочешь увидеть меня еще? Даже если это будет так трудно и так глупо?

– Да, – отвечает Петворт, пока кровать снова превращается в диван.

– Что ж, ты принял хорошее решение, глупое и потому правильное. Так как мы это устроим? Ладно, смотри, я записываю тебе телефон. Не здесь, в другой квартире. Позвонишь, не говори, подожди, пока я отвечу. Если подойдет кто‑то другой, не отвечай, повесь трубку, выжди некоторое время и перезвони. Если я отвечу, говори так, будто у нас какое‑то пустяковое дело. Не звони по этому номеру больше двух раз, телефоны прослушиваются, тобой могут заинтересоваться. Всё понял?

– Да, понял. А если я до тебя не дозвонюсь, есть другой способ? Можно прийти сюда?

– Нет, никогда не приходи сюда, понимаешь? Это кофейня, помни. О, я надеюсь, ты вернешься, надеюсь, ты отыщешь меня, знаю, что так, ведь я не дорассказала историю Дурака. Ой, Петвит, какой ты серьезный и грустный! Ты всегда такой?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Значит, только в свободное время. Всё будет хорошо. ‑Да.

– Ой, Петвит, – говорит Принцип, прижимаясь к нему. – Да, я вставила тебя в мою историю. И подарила тебе камешек, ты его надел? А еще я дам цветок из горшка, не для тебя, а для твоей экскурсоводки. И монетку, чтобы заплатить за лифт, ты знаешь, каким пользоваться. Я не могу тебя проводить, но Вангьлуку найти легко. Доходишь вон туда до конца, потом три квартала направо, и перед тобой гостиница «Слака». А когда поедешь в лес, думай, что я с тобой, неподалеку.

– Обязательно.

– Теперь быстрее. – Принцип распахивает дверь на площадку. – Будь всегда осторожным, милый. Лифт здесь, заходи, я на тебя смотрю.

Кабина открывается, Петворт опускает монетку, едет вниз и быстро идет через пустое парадное на стемневшую улицу. Слева по‑прежнему стоит черный автомобиль. Петворт сворачивает вправо, на оживленный проспект, по которому дребезжат розовые трамваи. В одной руке у него потертая папка с потертой лекцией, в другой подрагивает одинокий цветок. Прохожих много, навстречу Петворту движется толпа, лиц столько, что не разглядеть, женщины в платках, мужчины в меховых шапках, молодежь в джинсах, военные в форме. Чувства перенапряжены, телу чуть‑чуть неможется, в боку легкая колющая боль – быть может, боль самого бытия, неги со стыдом пополам. В паху пульсирует, в мозгу – чувство цели, сопряженной с долгом, только невозможно вспомнить, что это за цель. По обеим сторонам улицы тянутся высокие белые дома, в боковых улочках проблескивают купола. Не очень далеко, на высоких правительственных зданиях, начинают бить часы, словно звонит телефон, отмеряя шесть ударов, и Петворт вспоминает, что именно свербело в памяти, полувспоминалось о каком‑то полунамерении: сейчас он должен звонить жене из гостиницы. Над зданиями впереди возникает крыша отеля, Петворт, тяжело дыша, пускается бежать, цветок подпрыгивает в кулаке. Вот и площадь, неоновая вывеска «ШЬВЕППУУ», однако на пути затор из людей, ринувшихся к розовому трамваю. Петворт проталкивается через толпу, бежит через дорогу наперерез транспорту, перед яростно дребезжащим трамваем. Запыхавшись, добегает до стеклянной двери.

По другую ее сторону одна из проституток, в длинном бархатном платье, с улыбкой оглядывает его и цветок. «Деньги меняем», – шепчет голос из толпы, пока Петворт торопливо идет, спотыкаясь о чемоданы новой партии постояльцев, которые только что выгрузились из автобуса и теснятся у регистрационной стойки.

– Перверт! – доносится голос из толчеи. – Перверт!

Космоплотовская девица с залакированными волосами стоит за стойкой под надписью «РЪГУСТРАЫУУ» и сердито стучит по часам.

– У меня заказан разговор с Англией, – говорит Петворт, протискиваясь к стойке.

– Вы не видите время? – произносит девица, указывая на большие часы между портретами Маркса и Ленина.

– Меня задержали, – говорит Петворт. – Очень много машин. Вы не можете меня соединить?

Девица поворачивается и смотрит на мужчину в темном костюме, который стоит у двери с надписью «ДУРУГЪЯЫУУ»; тот мотает головой.

– Отменяется, – говорит девица. – Надо было приходить в правильное время.

– Можно позвонить позже? – спрашивает Петворт, сжимая поникший цветок.

– Завтра.

– Завтра я уезжаю из Слаки.

– Тогда вы видите, почему плохо опаздывать, – говорит девица. – Ключ давать?

– Да, пожалуйста.

– Идентъяыуу, – говорит девица.

Петворт берет ключ и идет к лифту; мужчина в темном костюме следит за ним глазами. В лифте из зеркала смотрит человек с цветком; в сознании вместе с чувством стыда всплывает образ жены, однако лицо расплывчато и не совсем верно, потому что у него серые глаза Кати Принцип. Петворт идет по коридору мимо горничной и отпирает дверь в большой пустой номер.

ІІ

– Петвурт, Петвурт, как мило, – говорит Марыся Любиёва, в белой кружевной шали поверх вязаного синего платья, встречаясь с ним в вестибюле в семь. – Вы принесли мне цветок. Смотрите, я прикалываю его к платью. Это как раз годится для опер.

– Я подумал, он будет уместным, – отвечает Петворт.

– Значит, вы чувствуете себя немного стыдным, – говорит Любиёва, – за то, что сделали днем.

– Да, простите, случилось недоразумение.

– Вообще‑то вы безобразник, – продолжает Любиёва. – Друзья устраивают в честь вас обед, а вы не приходите. Разумеется, все смущают. Не знают, что друг другу сказать. А ваш представитель из Лондона, у которого вы были вчера и ничего мне не сказали, он решил, что с вами произошла очень плохая вещь. Даже хотел идти в полицию или звонить в Лондон. Вы бы хотели, чтобы между нашими странами началась мировая война, Петвурт?

– Нет, не хотел бы, – отвечает Петворт.

– По счастью, доктор Плитплов считает, это был маленький амур, – говорит Любиёва. – Только вы должны сказать вашему мистеру Стедимену, что с вами произошло.

– Можно ему позвонить? – спрашивает Петворт.

– Думаю, он тоже придет в опер, – отвечает Любиёва. – Да, вы очень безобразник, но вы принесли мне цветок и смотрите виновато, а мы идем развлекаться, так что я не буду на вас сердить. Однако посмотрите на себя, пожалуйста. Мы идем в опер, где все одеваются в лучшее, а вы даже не надели красивый костюм. Может быть, пойдете, себя переоденете? Время есть.

– Костюм? – переспрашивает Петворт, вспоминая молнию, которую Баджи Стедимен вырвала с мясом. – Боюсь, он неглаженый.

– Хорошо, – недовольным голосом говорит Любиёва, – езжайте в плохой одежде. Давайте возьмем такси. Или вы больше любите трамвай?

В оранжевом такси она снова оборачивается к Петворту.

– Итак, товарищ Петвурт, вы отравились с писательницей. Хорошо провели время?

– Да, спасибо, – отвечает Петворт.

– Были в каком‑то интересном месте, – продолжает Любиёва.

– Госпожа Принцип показала мне замок.

– Как мило! Замок Влама?

– Да, – отвечает Петворт.

– И он вам понравился?

– Да, замечательное место.

– Рада, что вы впечатлили, – говорит Любиёва. – Замок закрыт уже несколько недель, на реставрациум. Поэтому я вас туда еще не сводила. Впрочем, ваша знакомая очень известная писательница, думаю, она воспользовала свои привилегии, чтобы войти внутрь.

– Да, наверное, – отвечает Петворт, чувствуя себя неловко.

– А гробницу Влама смотрели? – спрашивает Любиёва.

– Гробницу Влама, – повторяет Петворт.

– В барочном стиле. С купидончиками.

– Ах да, – говорит Петворт. – Замечательная гробница.

– Вы правда так считаете? Я не знала, что она там есть, я только что ее выдумала. Как по‑вашему, из меня тоже выйдет писательница?

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– Интересно, чем вы занимались на самом деле, – говорит Любиёва.

– Просто погуляли.

– Петвурт, Петвурт, выделаете мне такую нервотряпку. Вы врали мне про вчерашний вечер, теперь врете про сегодня. Я не знаю про вас, Петвурт. Не знаю, зачем вы здесь, но начинаю думать по‑новому. Вы – плохой гость. Разве не знаете, что можете испорчивать мне жизнь, когда плохо себя ведете?

– Простите, – говорит Петворт, – но всё было совершенно безобидно.

– Неужели? – спрашивает Любиёва. – Вы или очень умный, или уж очень простой. Но даже если вы простой, вы в непростом мире. Помните, когда я везла вас из аэропорта в гостиницу, я сказала вам одну вещь? Что в моей стране всегда лучше быть осторожным? Вы меня не слушали? А я – бедный гид, и мне отвечать. Ладно, может быть, я попробую еще чуточку вам верить. Не знаю почему, может быть, вы мне нравитесь. В любом случае завтра мы уезжаем из Слаки. Может быть, вы исправитесь.

– Постараюсь, – отвечает Петворт.

– Постараетесь? Ладно, увидим. Так или иначе, сегодня мы развлекаемся. Вы не против сидеть пять часов и слушать опер на чужом языке?

– Разве не все оперы на чужих языках? – спрашивает Петворт.

– Ладно, сегодня у вас есть переводчик. – Любиёва берет его под руку. – И это очень хороший опер, одного из наших великих музыкантов. Ноты были затеряны, а при социализме их снова нашли. Многие считают, что он предвосхитил такие великие творчества, как «Марьяж Фигаро» Моцарта и «Стригун из Севильи» Россини. Теперь он возрожден, и все хотят послушать, в том числе некоторые иностранные люди. Все наши рабочие идут слушать и важные гости. Даже безобразники, как вы, товарищ Петвурт. Все‑таки интересно, что же вы делали, мой нехороший друг, с вашей писательницей?

– Правда, совершили небольшую туристическую прогулку, – отвечает Петворт.

– Ой, серьезно?! – Любиёва щиплет его за руку. – Что ж, может быть, лучше не просить, чтобы вы назвали места, где побывали. Может быть, вы смущаете их говорить.

– Да нет, – отвечает Петворт, – просто я не знаю, где мы были. Я здесь чужой.

– Уже не чужой, – говорит Любиёва. – Что тут у вас за пятно на шее, не от поцелуя?

Машина останавливается: над ними высокий, подсвеченный прожекторами купол оперы, огромные ярко освещенные окна. У входа толчея, хорошо одетые пары выходят из оранжевых такси или черных «волг» и движутся к огромному мраморному подъезду.

– Надеюсь, вы сделали настрой сопровождать меня изящно, товарищ Петвурт, – говорит Любиёва. – Здесь, в опер, мы любим, чтобы во всем был фасон. Пожалуйста, поправьте шаль у меня на плечах, думаю, вы умеете быть джентльменом. У вас есть несколько влосок, чтобы заплатить таксисту? Он очень хочет, чтобы ему заплатили.

– Да, конечно. – Петворт лезет в карман потертых брюк.

Любиёва, в шали, с цветком на платье, берет его под руку, и

они вместе идут к зданию. На афишах певцы с накладными бородами, рты у них широко открыты; надпись гласит: «Ведонтакал Вроп». Течение увлекает Петворта и его спутницу к стеклянным дверям, за которыми стоят несколько (всего несколько) вездесущих вооруженных людей. Внутри играют тысячами цветов люстры; Петворт устал, смертельно устал, тело после утомительного дня обрело какую‑то болезненную хрупкость, в голове беспокойство из‑за догадок Любиёвой. Однако город исчезновений и предательств странным образом остается позади, когда они вместе с толпой проходят через вестибюль и начинают подниматься по изогнутой каменной лестнице, где взору больно от электрических канделябров, а равно от диадем, колье и меховых боа на красивых дамах, ожидающих очереди в гардероб.

– Ну, вы впечатлили? – спрашивает Любиёва, вступая в огромное бархатное фойе.

– Великолепно, – отвечает Петворт. Мимо проплывают дамы в черных декольтированных платьях, стоят солидные, как пингвины, господа в смокингах.

– Да, вы удивлены, – говорит Любиёва. – Мы очень любим музыку, а при социализме наша любовь стала еще сильнее. Билеты рассылают на заводы лучшим рабочим, и они приходят с большим удовольствием, как видите. Конечно, в западных газетах этого не пишут. Вы думаете, у нас только заводы и дефицит продуктов. Теперь вы видите, что всё не так. На самом деле мы живем очень хорошо.

– Это рабочие? – спрашивает Петворт.

– Да, наши граждане любят хорошо одеваться. Только вы, Петвурт, не в лучшем виде, посмотрите на себя.

– Я не знал, что это такой торжественный случай, – бормочет Петворт, глядя на отражение своего мешковатого костюма в огромных зеркалах.

– Ну, понятно, вы – иностранец, может быть, немного чудак. Так что мы сделаем вам маленькое извинение.

Мимо проходит высокопоставленный военный в орденских планках; у его спутницы декольте ниже пупка, почти до промежности.

– Вряд ли здесь все рабочие, – говорит Петворт.

– Некоторые – партработники, – отвечает Любиёва. – Им же надо отдохнуть после тяжелых трудов, надеюсь, вы не будете возражать?

– А правда вся эта муть будет на каком‑то иностранном языке? – с техасским акцентом произносит рядом пожилая дама в расшитом бриллиантам брючном костюме.

– Да, ты просто слушай музыку, – отвечает ее спутник, тоже пожилой, в ярких клетчатых штанах.

– И еще люди со всего мира, – говорит Любиёва. – Они проделали много миль, чтобы услышать наше искусство.

Людское течение несет их по бархатному фойе, огибающему огромный зрительный зал. Декольте источают запах духов, лица возникают и пропадают, от скопления тел жарко и душно.

– Думаю, вам надо подождать меня здесь, – говорит Любиёва. – Я заберу билеты и найду программу на английском. Их всегда печатают для наших иностранных гостей. Вы не исчезнете? Будете ждать? Если появится красивая дама, вы с ней не уйдете?

– Я буду ждать здесь, – обещает Петворт.

– Ладно, поверю, – говорит Любиёва. – Может быть, я сумасшедшая.

Белая шаль исчезает в толпе; Петворт закуривает, глядя на свое отражение в зеркалах. Толчея не ослабевает; нарядно одетые пары проходят в занавешенные ложи, на мгновение становится виден ярко освещенный зрительный зал. Вслед за официальным экскурсоводом семенят вьетнамки из гостиницы, сменившие синие комбинезоны на шелковые национальные костюмы. Странное ощущение, не покидавшее Петворта почти весь день, перерастает в физическое беспокойство; некая внутренняя суть вытекает из него, как вода из раковины. Свет мерцает, зеркала поблескивают.

– Никак доктор Петворт? Мой добрый старый друг? – произносит голос; в смокинге поверх белой спортивной рубашки из толпы возникает Плитплов, сверкая пронзительным птичьим взглядом. – Вы здоровы? С вами ничего не случилось?

– А, вы тоже здесь? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, все сегодня здесь, – отвечает Плитплов. – Я весь день себя о вас беспокоил.

– Напрасно, – говорит Петворт.

– Конечно. В моей стране, когда кто‑то исчезает, его друзья расстраивают и гадаются, не случилось ли плохого. Конечно, часто бывает простое объяснение. Полагаю, оно есть и у вас.

– Ничего особенно, мне всего лишь показывали город.

– Маленький совет, мой друг, – говорит Плитплов, озираясь. – Пожалуйста, не курите. Не разрешается в общественных местах. И не стоит привлекать к себе лишнее внимание. Показывали город, как мило. Вашим гидом была обворожительная госпожа Принцип?

– Да.

– Прекрасная писательница. Я ревьюировал некоторые ее Книги, она об этом говорила?

– Вообще‑то нет.

– Что ж, не важно. Так вам захотелось исчезнуться? Не возражаю. Да, конечно, я предпринял много специальных усилий, чтобы посетить вашу лекцию и пойти с вами обедать. Хотя я понимаю. Вы занимаетесь литературой, а это – писательница. И у меня нет таких прелестей. Еще в Кембридже было замечено, что вы любите дам. Мужчины вас так не интересуют. Однако здесь не Кембридж, я вам уже говорил. Понимаете ли вы, что сделали риск для всех? Для вас, для вашей писательницы, для ваших друзей, для меня. Вы знаете, что я приложил руку к вашему приглашению? Может быть, вы хотели устроить мне неприятности? Может быть, затем вы и приехали?

– Нет, отнюдь, – говорит Петворт.

– А ваша гид, ваша мадемуазель Любиёва, она знает, что вы делаете? – спрашивает Плитплов.

– Думаю, примерно догадывается, – отвечает Петворт.

– И что вы делали с госпожой Принцип? У вас был маленький амур?

– Мы просто немного прогулялись… – начинает Петворт.

– Структурализм, – говорит Плитплов, – полагаю, он наделал много интеллектуальных поисков в сердцах вашей страны?

– О, вы здесь, доктор Плитплов? – К ним подходит Любиёва. – За обедом вы мне не сказали, что собираетесь в опер.

– Я обожаю оперу, – говорит Плитплов. – Может быть, я напишу что‑нибудь в газету.

– За обедом вы сказали, что идете вечером в гости, – замечает Любиёва.

– Ну, это был такой грустный обед, – говорит Плитплов, – я беспокоил себя из‑за моего доброго друга.

– И напрасно. Он очень интересно провел время. Вместе с писательницей смотрел замок Влама.

– Как мило, – говорит Петворт. – Однако мне казалось, замок сейчас закрыт.

– Некоторые дамы знают особенные входы в замки, – объявляет Любиёва. – Знаете, как говорят: в комнаты можно попасть не только через дверь.

– Ясно, мой друг, – произносит Плитплов. – Вы сделали для нас маленькую загадку.

– Может быть, она легко разрешается, – говорит Любиёва.

Звенит звонок.

– Не пора ли садиться? – спрашивает Плитплов.

– Ну, – отвечает Любиёва, – боюсь, получилась маленькая неразбериха.

– А в чем дело? – интересуется Петворт.

– Не беспокойтесь. Они тут очень хорошо поработали и продали наши кресла два раза. На вашем месте сидит американский турист.

– Мы не сможем послушать оперу? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, вы – значительный гость, – говорит Любиёва. – Они примут меры.

– Пожалуйста, сядьте на эту банкетку, – предлагает Плитплов. – У меня есть здесь некоторое влияние. Я поговорю с кем надо.

– Я уже поговорила, – возражает Любиёва.

– Может быть, я знаю их лучше, – упорствует Плитплов, – и вообще умею устраивать такие дела. Все затруднения мигом разрешатся.

– Разумеется, они уже все разрешились, – говорит Любиёва, садясь. – Американец не такой важный, как вы. Его выведут и дадут билет на другой раз. А пока мы ждем, я расскажу вам программку. В типографии тоже произошла маленькая неразбериха, и текста на английском нет. Однако всё просто, я переведу вам, хотите?

– Да, конечно, – отвечает Петворт.

– Ну, я ваш хороший гид. – Любиёва лезет в нарядную красную сумочку и вынимает большие очки в красной оправе. – Вот здесь, спереди, название, «Ведонтакал Вроп», вы его понимаете?

– Нет, – признается Петворт.

– Как бы объяснить? Секрет, который не секрет, который раскрыли? Как вы сегодня. Вы думаете, будто сделали что‑то тайное, а все про это знают.

– Разоблаченный секрет? – предполагает Петворт.

– Вот‑вот, – говорит Любиёва. – Разоблаченный секрет. Так вот, внутри опер‑буфф древностью в двести лет. Вы знаете буфф? Это значит очень смешной. Здесь объясняется, что его играют в традиционном стиле, только с некоторыми модернизациями. На технику повлиял китайский опер провинции Сычуань и Большой театр. Пьеса была утрачена и нашлась, кроме третьего акта. Однако благодаря блестящей импровизации эта трудность блестяще разрешилась. История народная, но Леблат, который написал либретт, все изменил, чтобы стало еще необычнее, так что это уже новая история. Рассказать ее на случай, если нам не найдут мест?

– Да, – говорит Петворт. – Пожалуйста.

– Ну, это трудно. – Любиёва листает напечатанные страницы, в зрительном зале нарастает гул. – Ладно, я попробую. В первом акте студент‑любовник влюбляется в красивую девушку. Жестокий отец не разрешает ей жениться. Он – колдун, который иногда превращает людей в медведей, и, разумеется, выходят смешные неразберихи. У юноши тоже злой отец, который его не понимает. Он говорит, чтобы тот не женился, а ехал в город сдавать экзамены, чтобы стать чиновником. Девушка горюет и переодевается юношей, чтобы ехать за ним. Однако юноша тоже горюет и решает остаться, поэтому переодевается девушкой. Еще его мать влюблена в дядю, который переодевается заморским королем, чтобы ходить к ней в гости. Еще есть вредная служанка и глупый слуга, который иногда влюблен в служанку, но чаще нет. Они оба тоже постоянно переодеваются – вы же знаете, в опере всё не так, как выглядит. На сцене происходят неразберихи, потом появляются еще персонажи: строгая тетка, человек из Туретчины, слабоумный брат, который гораздо умнее, чем кажется, и поп, который на самом деле жандарм. Надеюсь, теперь вы немножко понимаете? Для меня это непросто.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– Не понимаю, почему эти люди не уходят! – говорит Любиёва, поднимая голову. – Может быть, они хотят заявить протест. Иногда такое случается. Однако наши капельдинеры очень дельные.

И впрямь, портьера, скрывающая вход в зрительный зал, расходится, и две капельдинерши в черных костюмах выводят пару: он – в ярких клетчатых штанах, она – в расшитом бриллиантами брючном костюме.

– Когда, черт возьми, вы тут научитесь управлять страной?! – с техасским акцентом кричит мужчина капельдинерше.

– Вы понимаете, что эта ерунда происходит третий вечер кряду?! – восклицает его жена, обращаясь к другой.

– Вот видите, как легко разрешилось наше маленькое недоразумение, – говорит Любиёва, вставая. – Мы можем идти в зал. Возьмите меня под руку, пойдемте красиво.

Зрительный зал – высокий, круглый, богато отделанный – являет собой памятник барочным вкусам. Его опоясывают ярусы лож; в ложах сидят, переговариваясь, нарядные люди, блестят манишки и яркие платья. Арка просцениума украшена лепными купидонами, и только в центре композиции видны следы исторического процесса: на месте сбитого имперского герба горят красные серп и молот.

– У нас кресла в партере, – говорит Любиёва, усаживаясь на место во втором ряду. – Очень хорошо, мы всё увидим. И даже не опоздали, оркестр только входит. Может быть, ждали нас. Разумеется, оркестр замечательный, наши музыканты мирового класса. У них есть только одна маленькая проблема.

– Да? – спрашивает Петворт, садясь рядом. – Какая проблема?

– Они любят очень много работать, как все наши люди, поэтому на репетиции часто присылают замену. Потом на выступлении они, конечно, играют прекрасно, только часто не понимают, что делают другие. Однако сегодня так не будет, они уже играли вместе вчера. А вот выходит наш дирижер. Лео Феникс, из Праги, очень молодой, но уже очень знаменитый. Может быть, вы про него слышали?

– Боюсь, что нет, – признается Петворт.

Публика начинает хлопать; Лео Феникс, во фраке, кланяется.

– Нет? – переспрашивает Любиёва, хлопая. – О нем написано много хвалебных статей. Может быть, вы читали?

– Нет, не читал, – говорит Петворт.

Дирижер поворачивается к оркестру, в зале медленно гаснет свет.

– Ой, Петвурт, – внезапно говорит Любиёва, стискивая ему руку. – Кто это?

– Что‑что? – спрашивает Петворт.

– Кто‑то вам машет из ложи второго яруса, где сидят партийные руководители, – говорит Любиёва. Однако ложи уже превратились в темные кольца среди почти полной тьмы; начинается увертюра. Звучит пиццикато струнных.

– Кто это был? – шепчет Любиёва.

– Я не видел, – так же шепотом отвечает Петворт. – Мужчина или женщина?

Громко вступают фаготы.

– Конечно, женщина. В красном платье.

– Представления не имею.

Грохочут медные.

– Конечно, имеете, – шепчет Любиёва.

– Вряд ли она махала мне, – отвечает Петворт.

Деревянные духовые высвистывают что‑то замысловатое.

– Кому же еще, – шепчет Любиёва. – Петвурт, вы как романтический мальчишка. Повсюду где вы, там и дамы.

– Неправда, – шепотом возражает Петворт.

Скрипки исполняют побочную партию.

– Может быть, вы – американец, – говорит Любиёва. – Неужели вы всё время думаете про постель, как они?

– Нет, – шепчет Петворт.

Новая, более мрачная тема всё более властно звучит на фоне первой, радостной, которую исполняют деревянные духовые.

– А я думаю, да, – говорит Любиёва. – За этим вы и приехали в Слаку? Ради любовных приключений? Я думала, ради лекций.

– Конечно, ради лекций.

У медных всё настойчивее звучит первая тема.

– Всего два дня, как вы в Слаке, – говорит Любиёва. – Вы сказали мне, что никого здесь не знаете. А теперь, через два дня, везде дамы. Утром, вечером, днем, все время дамы. Кто она?

– Правда не знаю, – шепчет Петворт. На них уже оборачиваются.

– Пожалуйста, – по‑английски шипит кто‑то сзади. – Мы пытаемся слушать музыку.

– Извините, – обернувшись, произносит Петворт.

– О, это вы, мой добрый старый друг, – восклицает голос сзади. – Вы ссоритесь? Что‑то не так?

Музыка звучит все громче, две темы сплетаются.

– Не ваше дело, товарищ Плитплов, – шепчет Любиёва.

– Мы сидим близко, – говорит Плитплов. – Какое приятное совпадение!

В клубах пыли поднимается занавес. Публике предстает буколическая нарисованная местность, деревья с бочкообразными стволами шелестят бумажной листвой. В центре пещера из папье‑маше, из нее появляется молодой человек, одетый стариком, с длинной седой бородой.

– Говорит, он очень старый старик с длинной седой бородой, – шепчет Любиёва.

В оркестровой яме заливается флейта; из‑за левой кулисы выпархивает девушка, одетая юношей.

– Говорит, она девушка, одетая юношей, – шепчет сзади Плитплов.

Date: 2015-07-17; view: 349; Нарушение авторских прав