Глава восьмая Заговор

Ильич ехал в Москву с тяжелым чувством. Все катилось колесом и шло прахом. Коалиционное социалистическое правительство под присмотром гражданина Романова… что за дичь, кто написал эту пародию на марксизм и заставил ее исполнять? Правда, сохранив царя (конечно же, на время и не всерьез), страна обретала подобие стабильности в глазах мужика. Оно, это чуждое Ленину существо, заросшее бородой изнутри и снаружи, могло быть недовольно лишь присутствием в правительстве нескольких евреев. Но это было Ильичу на руку – представители бывшей черты оседлости никогда не смогут претендовать на первую роль в государстве, которая останется за ним и за гражданином Романовым. Последнего, конечно, придется расстрелять годика через два-три. Следующий этап революции требовал уже полного освобождения от монархического балласта, чтобы воздушный шар русского коммунизма, несомый ветром диалектики и классовой борьбы, взвился бы в небо и улетел к черту на кулички. За эти два-три годика русский пролетариат перестанет быть стадом, повзрослеет, бросит курить и пить, выучит азбуку и научится нести ответственность за свои поступки. Может быть, даже перестанет ругаться матом Тогда-то и упраздним прежнее государство, как я предсказывал летом 1917 года. За это же время (два, три, пять, десять лет?..) произойдет социалистическая революция в Германии, которую мы предали, заключив мир с кайзером. Гельсингфорсско-брестовское соглашение («тильзитский мир от коммунизма», как назвал его Троцкий, который довел переговоры до конца), конечно же, играло на руку германскому империализму: он, получив передышку на восточном фронте, укрепил реакции внутри страны. Договор мы разорвем, когда передышка наскучит. Все хорошо, все идет по плану… Только каков это план?

Но не свое двусмысленное положение тяготило сейчас Ильича. Размешивая сахарок в железнодорожном стакане и глядя в черное окно, в котором не было ни огонька, кроме станционных фонарей, он прислушивался к другому. К тому весьма опасному внутреннему расколу, который переживала сейчас его партия. Дело здесь было не в царе (с урезанными полномочиями он начинал напоминать английскую королеву), а в других, более фундаментальных вещах.

Так бывает летом: в спокойный ясный полдень вдруг загрохочет что-то за горизонтом, отзовется внутри тебя дрожью, а гроза налетит только вечером, валя деревья и сметая всё на своем пути.

Гроза!.. Он делал все от себя зависящее, чтобы предотвратить бурю. Правительство предложило перевести столицу в Москву, подальше от линии фронта, где ненадежный сепаратный мир удерживал войска германцев от очередного наступления. Царь переезжать отказался и даже был оскорблен возможным обвинением в трусости: мол, я родился в Петербурге и умру в Петрограде… Умирай! Все там будем, и ты – первый. Правда, подобная ситуация провоцировала жизнь на колесах, Ильич должен был время от времени мотаться то в Москву, то в Петроград, и сдвоенная столица предполагала спальный вагон, накрахмаленные простыни, которые оказывались нечистыми, и подслащенный кипяток, выдаваемый за чай. Но дорога была его привычной стихией. Только печалила мысль, что в свой предпенсионный возраст я так и не обрел постоянного жилья. Например, небольшого дома с камином и террасой, увитой диким виноградом, куда можно пригласить друзей и не стесняться за свой мелкобуржуазный быт. Раздавить с ними бутылочку красного вина, поговорить о философии и музыке, пожаловаться на здоровье и поделиться планами на лето: ехать ли в Ниццу или лучше собирать червивые грибы в Подмосковье… У обоих вариантов есть свои плюсы. Человек рожден, чтобы, как дерево, врасти корнями в одно место. А я всю жизнь скитаюсь и маюсь, как Вечный Жид, и успокоюсь только в дубовом гробу…

Те из комиссаров, кто успел уже переехать в Москву, жили в «Метрополе». Гостиница была скверной, с клопами и сквозняком, но роевая жизнь имела кое-какие преимущества. На кухне можно было встретиться с Бухариным и, пока он жарил свою картошку, сказать ему что-то ласковое о том, что вы никогда не учились и никогда не понимали диалектики… Так чего же вы лезете в большую политику? В гимназию идите. Или в партийную школу в Лонжюмо. Последнюю, правда, давно разогнали…

Теперь стоял вопрос о переезде всех членов правительства в Кремль. Но пока комендант Мальков подготавливал квартиры, двое высокопоставленных сотрудников ВЧК бросили под ноги немецкого посла Мирбаха гранату. Случилось это в начале июля в Денежном переулке, куда переехало германское посольство. Граната не разорвалась, и Мирбах уцелел. Двое террористов скрылись в штаб-квартире особого отряда ВЧК и арестованы не были. Министерство иностранных дел Германии прислало ноту протеста и пока этим ограничилось. Вставал вопрос: а замешан ли в этом деле Дзержинский? Чего он хочет – расторжения гельсингфорсского соглашения, революционной войны, своей личной власти?.. Или все сразу и одним флаконом?

Ленин сидел на нижней полке спального вагона, закрыв глаза и покачивая головой в такт колесам. Со стороны казалось, что он спит. И это было почти так, если под сном подразумевать стаю мыслей, которую, как рыбу, вылавливал из ночной пустоты его изощренный мозг. Я знаю причину этого безобразия с Мирбахом… знаю!

Внутри большевиков все громче звучал шепот бывших подпольщиков-нелегалов, тех, кто не сидел в сытой эмиграции и не жировал на грязные деньги, полученные от «эксов» и от взбалмошных богачей типа Саввы Морозова. Эти подпольщики, в отличие от Ильича и Троцкого, действительно страдали внутри страны, находясь на каторге, как Дзержинский, в тюрьме и ссылке, как Джугашвили-Сталин, в психлечебнице тюремного типа, как Петросян-Камо. Последнего пытали раскаленным железом, прикладывая его к ко-же и наблюдая за состоянием зрачков. Если зрачки расширятся, то революционер-террорист разыгрывает сумасшедшего, если останутся узкими, то Камо сумасшедший и есть. В кабинете врача пахло паленым мясом. Зрачки Камо расширились, но лечащий врач, потрясенный мужеством этого щуплого чернявого кавказца, поставил лживый диагноз – полную сенсорную и психическую нечувствительность на основе расстройства центральной нервной системы. Камо выпустили на поруки родственников, и он снова продолжил свою революционную борьбу, наряжаясь тифлисским князем и крадя в пользу партии все, что попадалось на его пути.

М-да, та еще штучка!.. Расстрелять вместе с царем. Или инсценировать несчастный случай… например, на дороге. Мчится грузовик с пьяным шофером, а Камо, по обыкновению, едет с кавказской песней на велосипеде. Дорога узкая, горная… бац! И нет Тер-Пет-росяна. Что я? О каких глупостях мечтаю?.. Разве на всех сомнительных хватит грузовиков? Только с развитием отечественного автопрома. Тогда грузовиками можно будет давить своих политических противников, но не раньше, не раньше!..

Ленин опустил шторку на окне и лег, не раздеваясь, на мягкий диван. Гражданин Романов дал ему для этой поездки царский вагон, с которого срочно пришлось соскребать топором двуглавого орла. Странный тип этот царь. Он что, в самом деле не понимает, что мы не пара? И не был ли моей ошибкой отказ от его ареста после октябрьского путча? Но сейчас не об этом, не об этом!.. Как разбегаются мысли!..

Ильич начал мерить правой рукой пульс, приложившись к запястью левой. Так и есть. Пульс учащенный, а это значит, кровяное давление повышено. Жестокие бредни, лезущие в голову, есть признак гипертонии, он это знал еще с эмиграции. И когда давление приходило в норму, он с ужасом спрашивал сам себя: как это я мог додуматься до таких кошмарных фантазий, до тяжелого гротеска, называемого то ли бандитизмом, то ли пролетарской революцией? Я в этом совсем не виноват, виновато кровяное давление. Но прежнюю мысль все-таки нужно додумать до конца. Итак, недовольные подпольщики-нелегалы…

Они все считали, что Ленин и Троцкий въехали в Петроград на белом коне, то есть на их спинах, получив первые посты в новом государстве. Но ведь я не забыл о подпольщиках! Дзержинский – Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии, Свердлов (еще один нелегал! Сын фальшивомонетчика, который маскировался под гравировщика…) – глава моего секретариата. Бездарный, как валенок, Сосо Джугашвили – аж нарком по национальным делам!.. А им все мало! Этим крокодилам, этим помидорам в крапинку все недостаточно! Им подавай архиглавное блюдо – лихую, ничем не ограниченную власть! Но даже у меня, славного создателя проклятой партии, нет такой. И у Левки – нет. Даже у гражданина Романова не наблюдается, потому что мы его политически кастрировали. А этим надо всё! Шиш! Ничего не получат. Пусть едят свое говно и радуются его вкусу.

Ленин закрыл глаза, положив руки под голову. То, что в партии зреет мятеж, ему сообщил незлопамятный Калинин. Встретился в коридоре Совнаркома, домашний, уютный, свой… в общем, как обычно, крестьянин и рабочий сразу.

– Чайку нету! – решил упредить ситуацию Владимир Ильич.

– А мне и не надобно. Теперь я пью в Эртелевом переулке, – сообщил Михаил Иванович, щурясь через очки и тряся козлиной бородкой.

– Рад за вас. Позвольте пройти. Вы мне весь проход загородили.

– Скоро будет жарко. Мне доложил ответственный человек.

– Из предсказателей погоды?

– Из Министерства юстиции. Это касается вас.

После этих слов рабочего и крестьянина сразу пришлось пригласить в свой кабинет.

Калинин сообщил следующее. Весть о заговоре ему передал Мордухай-Болтовский, известный в Петрограде юрист, возглавлявший еще недавно Первый департамент Министерства юстиции. Он был с Калининым в дружеских отношениях с юности и теперь, живя в Эртелевом переулке, поделился с Михаилом Ивановичем конфиденциальной информацией из своих проверенных временем источников.

Я тогда рассмеялся и пожал плечами – мало ли что говорит Мордухай…

А сам подумал: Правда. Всё так и есть. Настроения формулируются в повестку, а та – в заговор. И симпатяга Бухарчик – тоже с ними. Пошлая музыка, как писал господин Чехов. Зачем я еду в Москву? Для связи с рабочей массой. Завтра придется выступать на нескольких заводах, разъясняя свою политику. Дело нужное, но в нынешней ситуации крайне опасное. Сдюжу ли? Надю не взял с собою, зачем она здесь? Перед поездкой ей приснилась говорящая рыба в пенсне и с черной шевелюрой вместо верхнего плавника. Кто у нас в партии носит пенсне? Левка носит, Луначарский носит, Свердлов носит, даже эта деревяшка по фамилии Молотов – и тот в пенсне!.. Легче спросить, кто его не носит. Не ношу я, следовательно, я – не приснившаяся рыба. Из перечисленных все лояльны. Но Свердлов – ярко выраженный подпольщик. Что он за рыба? Кому он служит и на чью мельницу льет плавником воду?..

Дрема, перепутанная со стуком вагонных колес, навалилась на Ильича, как и высокое кровяное давление. Будто чья-то тяжелая задница, наверняка партийная, села ему на лицо и мешала дышать. Храпел он уже давно, но Наде почти не мешал, потому что спал по два-три часа в сутки, переваривая впечатления дня и готовя внутри очередную брошюру – то ли с ответом врагам, которых было великое множество, то ли с новым политическим сальто-мортале, каким был его недавний призыв бойкотировать Советы. И так – на протяжении десятка лет… Внутри он был почти полностью развален. Но эти физические руины, соединенные лишь психической энергией, рождали поразительную интуицию, чуткий нюх на настоящее и будущее, сравнимый лишь с нюхом гончей или легавой. Ему вдруг привиделось, как лет через десять после смерти Свердлова партия вскрывает его несгораемый сейф. Ключей нет, и из тюрьмы приходится звать известного на всю страну медвежатника, который будет возиться с сейфом почти до вечера. Содержимое его поставит в тупик: вместо личных записок и интимных дневников в сейфе обнаруживают сотни тысяч золотых рублей царской чеканки и груду зарубежных паспортов на неизвестные имена. Кем вы были, Яков Михайлович, и за кого я вас держал? Почему бы эти деньги не отдать мне? Зачем организовывать параллельную кассу, не ставя в известность ЦК?

Странный человек. И странная химера при высоком кровяном давлении. Скорей бы наступило утро и скорей бы приехать в старомодную купеческую Москву, в уютный азиатский полюс, который уравновешивал своей тучностью европейско-холодный Петроград…

Архаичная Москва встретила его ярким солнцем. Стояли последние дни августа, в воздухе носилась невидимая взвесь подступающей осени. В многочисленных скверах жгли первые опавшие листья, город был сладким, как тульский пряник. Здесь бы и жить, – пронеслось в голове Ильича. – Играть в шахматы под столетними липами Садового кольца, в тени с протертыми дырками… В июле их густые кроны наполняются жужжанием насекомых, пчелы садятся на цветы, порхают, кружатся, зудят, собирая пряный нек-тар… Обожаю липовый мед! Обожаю жужжание пчел, если они не кусаются!.. А что делать сейчас, ранней осенью? Да идти в Сокольники по грибы. Если погода сухая, то здесь можно собрать изрядное количество боровиков и красноголовых подосиновиков. Если мокрая, то лезет болотный подберезовик и опята сидят на корточках на любом поваленном стволе. Как хорошо!.. А в городе – пить крем-соду из прозрачных бутылок, толкаться на Сухаревке, где можно купить всё… Москва! Маленькая шкатулка из красного дерева! Как я, оказывается, скучал по тебе в эти долгие годы разлуки!..

Его встретила на вокзале большая английская машина с кожаным шофером расторопного типа, который представился просто:

– Зовите меня товарищ Гиль!..

Из немцев, – предположил Ильич. – Свердлов туго знает свое дело. Зачем он подсунул мне немца? Чтобы обрадовать или смутить намеком?..

– А где охрана, товарищ Гиль? – поинтересовался Ленин.

– Для вас или для меня? – не растерялся веселый шофер.

– Для машины. Ее угонят как пить дать…

Шофер развел руками.

– Не угонят. Она далеко не уедет.

– Разве? А как же мы?

– А мы – в Кремле. Это почти рядом.

– Но в Кремле, надеюсь, есть охрана… Или его тоже угонят?

– Вряд ли. Не заведется.

Ильич почесал бородку. У этого субчика на всё был глумливый ответ. Но отсутствие охраны ставило в тупик. Разве так встречают второе (после царя) лицо в государстве, которое вот-вот станет первым?

– Но все же… Пулеметы, бронебойные машины, пушки и ядра?

– Вы у нас – лучшая пушка, – сказал шофер. – И ядра ваших слов бьют наповал любого врага.

– Гм!.. А что, здесь много врагов?

– Ни одного. Город вполне спокойный. Сейчас рыжики, говорят, пошли, – бухнул Гиль ни к селу ни к городу.

– А знают ли эти рыжики, что у нас революция?

– Навряд ли. Но они свои. Красные…

– Как мухоморы?

– Как комиссары, когда врут, – и Гиль отрывисто хохотнул.

Ну Свердлов!.. Ну Яков Михайлович! Подсуропил субчика-голубчика!..

– Везите меня к рыжикам, товарищ Гиль, – устало сказал Ильич, залезая в машину. – В чащу или куда там… Мне уже все равно.

– Верно подметили, товарищ Ленин! Рыжики растут не на опушке, а именно в чаще!..

– Вот-вот… В чаще внутрипартийной интриги и коммунистического кульбитажа!..

Ленин решил не продолжать начатую тему – такого шофера, как товарищ Гиль, все равно не переговорить.

Его повезли в Кремль. По дороге Ильич с интересом высматривал хорошеньких барышень и нашел, что в Москве их гораздо больше, чем в Питере. Такое случалось с ним не часто – московские праздные силы начали пробуждать в нем обычного человека и мужчину, у которого не всё в прошлом. Странная штука перемена места!..

Бурые стены Кремля были похожи на карамель. В них, как в румяной Луне, виднелись кратеры от пуль и снарядов.

– Что, стреляли у вас?

– Да было дело. Своей «Авроры» не нашлось, и тут всё больше картечью.

– Много убитых?

– Несколько галок.

– И стены выдержали вашу картечь?

– Ни одна не упала.

Вот куда нужно ехать на случай заварушки и кульбитажа – в Москву! В нее – столицу, и жить постоянно, а Питер оставим плохой погоде. Пускай она там и устанавливает свою диктатуру!..

Его ввезли в Кремль через Боровицкие ворота. Шофер предъявил пропуск, солдат с оголенным штыком взял под козырек. Он был нерусский, этот солдат, у Ильича на инородцев глаз был пристрелян, – то ли латыш, то ли финн… в принципе, наш товарищ. В политике разбирается плохо, но верности не занимать, а это – самое главное.

Они остановились у бывшего здания Сената. У парадного подъезда их ждал комендант Кремля Мальков.

– Добро пожаловать, Владимир Ильич. Яков Михайлович приказал встречать вас хлебом с солью, но я, зная ваш аскетичный нрав…

– Ни в коем случае, – ответил Ленин.

Было непонятно, о чем именно он говорит: то ли о нраве, то ли о хлебе с солью. Знали бы они, как аскет уплетает заварные пирожные. А мы, русские революционеры, вообще такие: или пирожные, или кукиш с маслом. Третьего не дано.

– Передаю вас в надежные руки товарища Малькова, – хохотнул Гиль. – Машина будет у подъезда. Поедем, куда прикажете, если мотор заведется…

– Ни в коем случае, – повторил Ильич, как граммофон. В его сознании что-то заклинило.

Комендант Кремля тревожно посмотрел на шофера. Тот пожал плечами и начал протирать фары специальной тряпочкой.

…Вместе с Мальковым Ленин поднялся на третий этаж по широкой мраморной лестнице. Позади них шофер нес аккуратный ленинский саквояж.

– …Это теперь ваша квартира, – сказал комендант, обводя широким жестом апартаменты. – А это – послание от Якова Михайловича.

Действительно, на дубовом письменном столе под бронзовой чернильницей лежала записка:

...

«Дорогой Владимир Ильич! Это ваш распорядок на 30 августа. Не взыщите, но график плотный. Вы очень нужны московским рабочим. С коммунистическим приветом, Свердлов».

Ленин задумчиво посмотрел на портрет Маркса, водруженный над столом. Поправил его, потому что портрет висел косо. Всего пять заводов. Последний – завод Михельсона. Если на каждом митинге говорить по часу, то выйдет вполне солидная академическая нагрузка. Правда профессорам за такие лекции платят, а мне – ничего за исключением народной любви И о чем пять часов говорить? Нужно набросать короткий план: о мире с немцами (защищать!..), о перспективах мировой революции, о временной коалиции с представителями бывшего эксплуататорского строя… Это уже три, неплохо!.. О расколе в партии лучше молчать. А еще – о рабочем контроле за всеми сторонами общественной жизни… Ничего, выплыву. Только устану как собака.

За дверью кабинета послышался подозрительный шорох. Ленин приоткрыл ее… Это была приемная. Над столами парили три секретарши в белых блузках и вопросительно смотрели на Ильича. Это были ангелы или бабочки, и каждая была хорошенькой, особенно со спины. В углу стоял телеграфный аппарат с белой лентой. Перед каждой из секретарш чернела пишущая машинка.

– А помыться с дороги можно?.. – с подозрением спросил Ленин.

Меня поместили в присутственное место! Как мило!..

– Конечно. У вас есть все необходимое для отдыха и работы.

Мальков приоткрыл дверь в просторную ванную. Медь кранов блеснула перед ними теплым светом заходящего солнца.

Ильич развязал галстук в крупный горошек и расстегнул ворот рубашки.

– Можете идти, – сказал он коменданту. – Не будете же вы меня мыть?..

– Не буду, уговорили. Завтрак вам принесут по первому требованию.

– А что на завтрак? Хлеб-соль? – поинтересовался Ленин.

– Вареное яйцо. Овсяная каша с маслом. И кофий.

У Ильича потекли слюнки, потому что в вагоне, в котором его везли, был только чай.

– Через полчаса подавайте… А секретарши у вас кормленые? – поинтересовался он.

– Почему вы об этом спросили?

– Вид у них голодный. Невесомый вид.

– Это от любви к вам, Владимир Ильич.

– Ни в коем случае… Ну идите же, идите! – прикрикнул Ленин. – Если секретарши ничего не ели, то и я есть ничего не буду!..

– Как знаете… Я хотел как лучше… Мне сказали яйцо, я и сварил. Вкрутую. Из-под курочки. Рано утром снеслась… – Мальков залепетал какую-то дичь и вышел в коридор.

Ленин с тоской посмотрел на колокольню Ивана Великого. Я как царь, – подумал он. – Целых четыре комнаты, правда, почти ничем не обставленные. Двадцатый век на дворе, а мы всё крутимся в обрыдлой исторической парадигме. Архискверно!.. Где-то близко закричал петух. У них и натуральное хозяйство свое. Хорошо устроились. В Москва-реке, поди, и рыба есть. Сомы, например. Поставишь на ночь удочку и вытаскиваешь утром толстенного подлеца. Отъелся на тине, рокалион! Одно слово, провинция.

Ему послышалось, что в коридоре начал стрелять пулемет. Но Ильич так устал, что не было сил даже на волнение. И громадный фикус на подоконнике, который в другое время вывел бы его из себя, не произвел должного впечатления.

Дверь в комнаты отворилась. Какого черта? Не дают побыть одному!..

На пороге стоял все тот же Мальков. Из-за спины его высовывалась любопытная секретарша с небольшим горбом за спиной. То ли девушка, то ли старуха… Вся разрисована, словно кукла. В борделе женщины и то лучше.

– Стучать надо, когда входите! – раздраженно заметил Ленин.

– Телеграмма от товарища Дзержинского, – сказал комендант Кремля. – В Петрограде убит Урицкий.

Ленин не издал ни звука. Урицкого он знал плохо. Это – из ведомства Феликса. Кто пристрелил? Левые эсеры, монархисты или наши, коммунисты-юристы, молодые неоперившиеся щенки, ловящие свою рыбку в мутной воде?..

Он сделал знак рукой и почти выгнал Малькова за дверь.

На заводе Михельсона в этот день не работал никто. Основанный в 1847 году двумя англичанами для производства паросиловых машин, он был для революции не случаен. В конце XIX века в его стенах был основан первый рабочий марксистский кружок, который вошел в сношение с ленинским Союзом борьбы за освобождение рабочего класса. Позднее, в 1916 году, завод был куплен промышленником Львом Михельсоном и перепрофилирован под выпуск военного оборудования. Новая продукция никак не повлияла на исход войны, но Ленин этот завод запомнил и про себя наградил. Грамотные рабочие, обеспечивающие войну… что может быть лучше и полезнее для социалистического государства? Каждый такой человек – на вес золота и стоит тысячи безграмотных крестьян, которые умеют только выращивать хлеб и отбивать поклоны перед черным иконостасом. Иконостасы мы в конце концов упраздним, а по поводу хлеба… он вырастет и так, без церкви. И, может быть, без крестьян.

Замоскворечье таяло от осеннего размора. Такую погоду итальянцы называют «обволакивающим теплом», когда греет не снаружи, а изнутри, заставляя каждую клеточку тела видеть покойный сон наяву. Москва блестела своим сороком сороков церквей. Осенние мухи мотались по цехам завода в предсмертном всплеске былых страстей. Рабочие сбивали молотками деревянный помост и натягивали над ним рукописный кумач с надписью «Смерть мировой закулисе!». Остальные курили махру и мечтали о том времени, когда работать не нужно будет никому – все будут брать что есть и радоваться неподотчетному существованию, как те же мухи.

В середине дня, когда солнце начало уже клониться в искрящуюся смехом Москву-реку, недалеко от помоста возникла странная бабенка. Она была красива красотой смерти. Помощник военного комиссара 5-й Московской советской пехотной дивизии Батулин заприметил ее и обомлел: импозантная и рыжая, в грубых ботинках на высоких каблуках, опирающаяся на зонтик, словно на трость… В руке – портфель, курит как паровоз, демонстративно и зазря. Она будто с картинки сошла. Так карикатуристы изображали парижанок, а скорее всего, дамочка сбежала из сумасшедшего дома. Там таких субъектов должно быть много. Вид одновременно и буржуазный, и демократический. А военный завод – он как крейсер: всяких несушек на нем быть не должно. Женщины исключены из армейского быта, иначе мужики будут воевать не в поле, а на простынях, и по периметру кровати нужно будет натягивать колючую проволоку.

– У вас есть мандат, гражданочка? – поинтересовался Батулин у несушки.

Молодец, проявил бдительность. Он ведь здесь за охрану. Можно сказать, что комиссар, ведь предпри-ятие-то режимное, мало ли что…

– Мой мандат давно отдат, – нервически хохотнула она. – А у тебя есть мандат, мой сладкий?..

– Тогда позвольте прервать вашу невинность. Пойдемте, что ли, к охране, они там выяснят и разъяснят.

– Я член партии с девятьсот четвертого года, – обиделась несушка и протянула ему бумажку с жирным гербом, выписанную на имя какой-то гражданки Ройдман. Из эсеров, что ли? С такой внешностью и фамилией – только из эсеров.

Батулин пожал плечами и посчитал свой революционный долг выполненным.

– Когда будет Ленин? – спросил она, щурясь от света, который проникал сквозь закопченные стекла цеха.

Взгляд ее был размытым, с томной поволокой. Обычно мужчины от такого взгляда вспоминают о своем биологическом долге, но самые мудрые из них знают: дело не в долге, а в том, что гражданка подслеповата. И ее томность – вполне вынужденная и никак не связана с продолжением рода.

– Кто ж его знает… И почему именно товарищ Ленин? – ушел от прямого ответа помощник комиссара.

– Но вы ведь кого-то ждете?

– Мало ли кто приедет. Пришлют седьмую спицу в колесе, а нам – протирай ее тряпочкой и вгоняй в размер.

– Все понятно, мой сладкий, – сказала несушка. – Значит, обыкновенный совдеповский бардак!..

– Кто знает, бардак это или так… Простое стечение случая.

– А водичку хотя бы можно выпить? – поинтересовалась дамочка.

– Водичка не птичка. Она и в сортире есть, – Батулин махнул рукой, показывая направление поисков. – Только не советую туда водрузиться. Мужики. Мало ли что. А вы все же зависимый от насилия элемент.

– Я не элемент, а товарищ. И насилию не способствую, – сказала несушка.

– Как знаете. Я вас уважил, а другого мнения у меня нет, – решил завершить разговор Батулин.

Отойдя в угол цеха и сев на деревянный ящик возле станка, он закурил, наблюдая за тем, что будет делать несушка.

Она некоторое время пялилась в пространство, пытаясь разглядеть ушедшего комиссара, а потом, положив зонтик у ног, открыла портфельчик. Он видел, как гражданка роется в нем, пытаясь что-то найти. Вытряхивает на пол содержимое. Из сумки валятся несколько конфет и груда бумажек. Несушка, сев на корточки, начинает в этих бумажках рыться, приставляя лорнет к подслеповатым глазам. Потом запихивает все обратно в портфель и, прихрамывая, отправляется к выходу из цеха.

Черт знает, кого здесь осуществляют, – подумал Батулин. – Завод как подворотня. При старом режиме хоть хорошо охраняли. А теперь – каждый в отдельности от себя. До головы работа не доходит. Пусть Ильич приедет и всё определит.

Несушка больше не появлялась. Во всяком случае, Батулин ее не видел.

…Ленин прибыл около девяти вечера. Был он серее стены, взмыленный и потерянный от слов, произнесенных ранее. Его встретили с вынужденным восторгом, потому что устали ждать. Всех потрясло то, что председатель народных комиссаров выглядел невзрачно, серенько, а значит, был свой. Казаков он с собой не привел и жандармерию тоже.

Одет он был не по погоде, тяжело. Его драповое пальто тут же сняли и понесли на руках. Ленин остался в люстриновом пиджаке, который был у него один на все случаи жизни.

Его повели по цехам завода, и активисты из партийных наскоро пытались рассказать, что волнует завод и отчего рабочие всем недовольны.

– Да, – отвечал Ильич с улыбкой старенького ребенка. – Вы правильно понимаете проблему. Архиважная запятая на нашем пути, но мы ее скоро сотрем…

Так он комментировал ненадежность рабочего контроля и то, что администрация завода никак не прислушивается к мнению коллектива.

До этого он выступал в здании Хлебной биржи и сорвал там голос.

– Мы это мнение централизуем, – хрипел Иль-ич. – Создадим рабоче-крестьянскую инспекцию. Государственная надстройка с большими полномочиями. Архиважная задача. Будет действовать заодно с профсоюзами и против возможных злоупотреблений начальства.

– Но ведь Троцкий стоит за полное подчинение профсоюзов государству, – заметил кто-то.

– Это в стиле Льва Давидовича: сначала перегнуть палку, а потом ею драться. Ничего не выйдет. Такая палка оцарапает самого драчуна. Поправим. Объясним и научим.

– А не подменят ли тогда профсоюзы само государство? – опять спросил тот же осведомленный голос.

– А наше государство и есть большой профсоюз. Вернее, им станет в ближайшем будущем, – заметил Ленин, но почему станет именно профсоюзом, не объяснил. – Научить кухарку управлять государством – это и есть социалистическая демократия. А профсоюзы – школа коммунизма, через них и будете тренироваться в управлении.

– Значит, каждый сам себе начальник и вождь?

– Каждый – всего лишь мелкая единица. А рабочий коллектив – это уже величина и источник управления. Вожди нужны лишь на начальном этапе любой революции.

Где-то я видел этого умника. Странная логичность для простого рабочего. Где?.. По-моему, не на заводе. А в партийных коридорах… Говорит языком, которым пишут документы. Взгляд канцелярский. Скрепчатый взгляд… – но Ильич был столь усталым, что не додумал эту мысль до конца.

Его ввели на помост – на таком пару веков назад рубили головы. Толпа у ног зашевелилась, как жирная гусеница, и своими извивами выразила радость. Что ей сказать? Про войну? Про государство переходного типа? Про коммунизм… Но это ведь все равно что предлагать нищему портки от фрака.

– Жалованье платят? – спросил он неожиданно ближний ряд.

– Платят. А что толку? В этих деньгах нету силы, – ответили снизу.

– Да, инфляция, – согласился Ильич. – Денежные знаки невесомы, как мысли декадента.

– И чем платить за рабочую жизнь? Керенками? Царскими или советскими?

– А что говорит нам теория? Товарно-денежные отношения – это элемент прошлого уклада. Мы наладим натуральный обмен между городом и деревней. Вы в деревню – мануфактуру, а она вам взамен – молоко и мясо.

Откуда они возьмут мануфактуру? Говорю бред. Они же снаряды делают. А за снаряды крестьянин не даст ни чертова кулака.

– Мы переведем промышленность на мирные рельсы, – возвысил голос Ленин, чтобы заглушить собственные мысли. – Из натурального обмена между городом и деревней родятся отношения нового типа. И деньги… возможно, золотой советский рубль будет промежуточной стадией между настоящим и будущим, когда денежные знаки не будут играть вообще никакой роли. Мы находимся в поиске. Мы пробуем. И мы – не меньшевики. Для нас марксистская догма – ничто, если под нею нет народной жизни и живого творчества масс…

Он поймал себя на мысли, что дает назад. Рабочие у его ног сильно насторожились. Когда вождь не знает правды, когда находится в поиске… То какой же он вождь? Мы ведь не грибы в лесу ищем. Находиться в поиске – а чего? Про творчество… пусть лучше к артистам идет, там его оценят и наградят.

– Вы скажите лучше, гражданин Ленин, про начальство… У нас на столе – корочка, а у них – пятерочка. У нас – крошка, а у них – куриная ножка. Как такое понимать?

Опять они про начальство. И все не надоест.

– Мы скоро примем закон о партмаксимуме. Директор завода не сможет получать зарплату выше той, которую получает квалифицированный рабочий.

В зале одобрительно загудели и захлопали.

– А царь?.. – спросил кто-то.

– Царь – это вынужденный компромисс, – еле выговорил Владимир Ильич страшную для себя фразу.

– Да не об этом речь… Сколько он получает, товарищ царь? Каково его жалованье?

– Сейчас этот вопрос находится в обсуждении. Вы знаете меры последних месяцев: гражданин Романов под нашим нажимом передал свои загородные резиденции больницам, школам и интернатам… Зимний дворец в Петрограде станет музеем. Дворец в Гатчине – детским домом. Мое мнение – царь должен быть приравнен к государственному чиновнику и получать фиксированное вознаграждение за свою деятельность. Плюс – надбавки за многодетность и неработоспособность наследника…

– А церковь?

– А это уже ваше дело! – сказал Ильич хрипло и зло. – Здесь с нас взятки гладки. Мы отобрали у гражданина Романова его золотой венчик. И теперь есть патриарх. Впервые со времен Петра Великого попами управляет не царь, а рядовой монах. Не ходите к боженьке в церковь, не бейте лоб перед иконами, и поповские сказки уйдут в ночь и в сон разума, откуда они вышли. Религия есть опиум для народа и вздох угнетенной твари – так писал Маркс. Опиум помогает не чувствовать боль, а вздоха больше не будет, поскольку вас никто не угнетает. Вместо церквей будете ходить в кино и цирк, которые есть важнейшие из искусств. Театр есть замена литургии и алтаря. Угодья монастырей, их утварь будут вскоре конфискованы в казну, чтобы служить на благо народа. Религия у нас отделена от государства, пусть делают что хотят и нам не мешают. Но в светлое будущее, где будет царствовать труд и равенство, мы их не возьмем.

Он не сказал лишь одного: что гражданин Романов уперся и, сам перестав быть крупным помещиком, раздав имения и имущество, не позволяет того же сделать с церковью. Но это мы исправим. Когда не будет гражданина Романова.

– А сколько получаете вы, гражданин Ленин? – спросил тот же ровный голос.

Кто это спрашивает? Ильич напряг зрение и разглядел в толпе скрепчатого. Такие всё знают и соврать не дадут, умненькие.

– В рублях или марках? – решил пойти Ленин на обострение.

– Хоть в фунтах. Но сколько?

Это был любимый вопрос на любом митинге.

– В марках я не получаю ничего, – ответил с трудом Ильич. – Мое жалованье как председателя совета народных комиссаров составляет пятьсот рублей в месяц.

В толще слушателей кто-то недоверчиво свистнул.

– …И это в два раза меньше, чем получает, например, комендант Кремля, – Ленин решил сдать Малькова. Его не жалко, – почему-то подумал он. – Пользуюсь ли я этими деньгами? Практически нет. Я их отдаю обратно в казну. Кормят меня, извините за выражение, бесплатно в столовой совнаркома. Как тельца, которого готовят на убой…

– Чем кормят?

– Тем же, чем и вас.

– Врете!.. – не сдержался тот же голос.

– Не вру, – упрямо повторил Ленин, и это было правдой. – Каша, картошка, тушеная капуста. И мясо. Последнее – не более двух раз в неделю.

– А царь что жрет?

– Царю мы оставили его поваров и кухню. А жалованье положим не более, чем коменданту Кремля… И это – вопрос принципиальный. Иначе чем мы, коммунисты, отличаемся от капиталистов и помещиков?..

Это была самая живая часть разговора. Слушатели размякли, подобрели, и можно было брать быка за рога.

– Для чего, собственно говоря, мы, большевики, делали революцию? Для осуществления рая на земле? Нет. Мы делали революцию для создания государства нового типа… Точнее, для полной его отмены как формы эксплуатации человека человеком…

Ильич сел на своего любимого конька – упразднение всякой власти, включая диктатуру пролетариата. Встречаясь недавно с князем Кропоткиным, которого после этой встречи выселили в Александровскую слободу на 101-й километр от Москвы, Ленин понял, что в русском анархизме есть здоровый элемент общественного творчества. Скрещенный с марксизмом, он должен был дать крепкий морозоустойчивый плод. Сравнительно недавно в свет вышла книга «Государство и революция», которая посеяла в рядах большевиков скорбное недоумение, что бывает у постели смертельно больного человека. Все подумали: Ильич то ли бредит, то ли вступает в область нематериального бытия, а это еще хуже. Пройдет сто лет, но и тогда злополучная книга будет оставаться великой тайной. Ее лучше забыть и совсем не брать в руки, иначе спрыгнешь с ума.

У комиссара Батулина в это время сильно подвело живот. Он ел сегодня лишь суп из жареных корок черного хлеба. Звучит дико, но лишь для тех, кто никогда не пробовал это блюдо: корки жарятся на растительном масле и, опущенные в луковый отвар, дают вкус настоящего мяса. И вот они двинулись к печени, эти подлые корки, и грозили испортить комиссару долгожданную встречу с Ильичом. Узнав самое главное – сколько получают большевики и царь, Батулин бросился в сортир, который находился в коридорчике рядом с цехом.

У деревянных дверей стояла знакомая мадам Ройдман, опираясь на зонтик. Подслеповатые глаза экст-равагантной несушки были вперены в толпу и помост. Отсюда, издалека, она вряд ли слышала то, что говорил вождь.

– Это кто? – спросил она у Батулина. Голос ее был напряжен и подозрителен.

– Сами, что ли, не видите, мадмуазель-мадама?

– Я думала, он – крупнее…

– Издалека и гора – песчинка, – сказал комиссар, держась за живот. Только бы донести груз до нужника и не опростаться!..

– Вы можете доставить меня к трибуне? Я ничего не вижу…

– Нет. Потом. Не сейчас…

Батулин бросился со всех ног в сортир. Добрался до ямы, обделанной грязноватым металлом, присел на корточки и с удовольствием облегчился…

За это время митинг как-то быстро свернулся и истек. Сначала грянули аплодисменты и несколько криков «Да здравствует!..» Они были лишены экзальтации и делались скорее по партийному этикету. Потом наступил шум разбредающихся в разные стороны болельщиков: никто не проиграл и не выиграл, встреча привела к вялой ничье.

Батулин, выйдя из сортира, увидел, как скрепчатый удерживает людей возле деревянного помоста, не давая пройти вслед за Лениным.

– Не затопчите большевика насмерть! – кричал он, расставив руки, словно пугало. – Не создавайте давку, проявите воспитание!

Правильно делал. Наверное, из народной дружины. Сознательный товарищ…

Батулин пробрался ближе к помосту, вспомнив, что он тоже поставлен сюда, чтобы соблюсти порядок или что-нибудь другое полезное. В это время с улицы раздалось несколько хлопков. Как если бы бумажный пакет с лету раздавили сапогом. Батулин не придал этому значения и подумал, что так заводится мотор от автомашины. Но люди впереди неожиданно заволновались.

– Вождя убили!.. – истошно крикнул кто-то.

Скрепчатый в это время куда-то исчез. Толпа сбила плотину, бросилась вон из цеха, началась давка, кто-то заплакал и завыл…

Комиссара с оторванным рукавом вынесло на улицу. У машины ничком лежал Ильич. Рядом с ним на корточках сидел шофер, руки которого были испачканы в крови.

Рядом стонала какая-то женщина, но не мертвая.

– В меня попали! – причитала она. – Я ранена!..

Позже выяснилась ее фамилия – Попова. Она задержала Ильича у автомобиля, подняв вопрос о некачественном керосине. Он не горит и портит примус, особенно фитиль. Ленин вяло оправдывался как мог и обещал поднять качество нефтепродуктов на должную высоту. Выстрелы сразили обоих. Было не совсем понятно, кого случайно, а кого – намеренно. Формальная логика подсказывала, что могли стрелять и в Попову, но зацепили ненароком Ильича.

– Эта лярва и стреляла!.. – крикнул кто-то в толпе, имея в виду Попову.

Батулин заметил, что возле тел лежат врассыпную отстрелянные гильзы – штук восемь или десять.

В Ленина!.. Суки!.. Где они?..

Было около одиннадцати часов вечера. Комиссар выбежал на Серпуховскую улицу в помутненном состоянии ума. Такое состояние бывает у охотника, когда егеря подогнали к нему лютого зверя, а он, охотник, по выражению Льва Толстого, все просрал и изгадил.

Возле зажженных фонарей кружилась ночная мошкара. По тротуару и проезжей части бежали напуганные рабочие. Батулин тоже куда-то побежал, руководимый лишь классовым инстинктом, но никак не соображением логики. Пронесясь мимо Серпуховской стрелки, он увидел в тени дерев знакомую ему мадаму-несушку. Она стояла у липы, опершись на зонтик и близоруко пялясь в темноту. Классовый инстинкт у комиссара екнул, сорвался на фальцет…

– Вы чего здесь наблюдаете? – крикнул он. – В темноте пустота, а вы здесь стоите!..

– Стою, потому что имею право, – ответила мадама. – И ты можешь здесь постоять, мой сладкий.

– Мне стоять нельзя, потому что Ильича выстрелили! – объяснил Батулин, чуть не плача.

– Слава Богу! – обрадовалась гражданка Ройдман. – Насовсем?

– Не насовсем, а до первой медицинской помощи. А ты, поди, и рада! – подавился гневом комиссар.

– Мне – ничего, – сказала Ройдман. – А все же приятно, Ильича теперь нет!..

– Так ты и убила! – догадался Батулин. – Признавайся, сука, в своем беспорядке!..

– Я!.. – крикнула Ройдман. – Смерть предателям трудового класса!..

– Ты?! – не поверил комиссар и, взяв себя в руки, приказал: – Тогда прошу за мной по инструкции.

– Я ничего не вижу и не передвигаюсь, – призналась мадама.

– Почему?

– У меня в туфлях гвозди.

– Скидавай их и за меня цепляйся. А портфельчик сюда, ко мне. Он подтверждает тебя и твою вину.

Он с силой отобрал у нее портфель как главную улику. Ройдман покорно сбросила туфли и пошла по мостовой босиком, держась за локоть комиссара. Действительно, туфли у нее были без стелек, и в одном из них, в правом, торчали гвозди, которые стерли ногу в кровь.

И так, ковыляя и медленно, оба добрались до военного комиссариата Замоскворецкого района.

В это же самое время, покуда они медленно тащились по темной и пустой Серпуховке, Яков Михайлович Свердлов выпустил в свет набатное обращение, которое проникало в мозг, как пуля: «Всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем!.. Несколько часов назад совершено злодейское покушение на т. Ленина!»

Под обращением стояло время – 22 часа 40 минут.

Минут через пятнадцать после его подписания комиссар Батулин довел гражданку Ройдман-Каплан до подъезда Замоскворецкого военного комиссариата.

Первой фразой Ильича после тяжелой и не совсем удачной операции было:

– Его поймали?..

Врачи за столом переглянулись. Они слышали о поимке убийцы, которая оказалась женщиной, и слово «его», сорвавшееся с серых губ вождя, приняли за последствие морфина. Отделавшись общими словами о торжестве справедливости, они отправили Ленина в отдельную палату кремлевской больницы.

Утром приехала всклокоченная Надя. Увидев мужа перевязанного и чуть краше египетской мумии, опустилась на колени и поцеловала ему руку.

– Его поймали? – задал Ленин свой прежний вопрос.

– Это – женщина, Володя, – сказала Крупская. – Правая эсерка. Ни о чем не беспокойтесь и выздоравливайте.

– Это вы – женщина, – ответил Ильич. – А она – определенно мужчина.

– Следствие покажет, – выдохнула Надежда Константиновна, не желавшая вести спор с тяжело больным человеком.

– Кто следует? – поинтересовался Ленин.

– Некто Дьяконов.

– …Пыточным манером?

– Навряд ли.

– Гм… Не знаю такого. Фамилия скверная… Попов-ская. Такой из любого мужчины сделает бабу…

Ленин закрыл глаза, подчиняясь общей слабости, накатившей на него, как снегопад. Если меня не добьют в больнице, то я еще легко отделался… Следователь Дьяконов! Ему только лампадки зажигать… Умора!..

Шеей он больше шевелить не мог, потому что пуля застряла в ней крепко и с первого раза ее удалить не смогли. Она препятствовала кровотоку, идущему в мозг, и вкупе с сосудистой недостаточностью, полученной по наследству от отца, мозг начал медленно сохнуть и сжиматься, обрекая его носителя на страшные муки и регулярные инсульты. Злые языки говорили, что у Ленина сифилис.

Однако меньше, через неделю, он воскрес. То есть мог стоять возле кровати и логически мыслить. Свердлов, узнав об этом, получил гипертонический криз. После выстрелов в упор! При четырех попавших пулях!.. При двух неудаленных!.. Да что же это делается на свете? Где справедливость? И где хотя бы причин-но-следственная связь? Нету!.. Ильич одним махом перечеркнул всё. Он, крепыш, боровик, умница и упырь, был живым опровержением материализма, который всю жизнь исповедовал.

В рядах партии поселился ужас.

А он, из своей больничной палаты, бодрый, картавый и сидевший на морфии, чтобы не испытывать резкой боли, начал вести параллельное следствие по делу, которое давно было завершено!..

И узнал следующее. Выстрелы были произведены из браунинга за номером 150 489. Sic!.. Что дает этот браунинг? Возможность проследить его судьбу, если он замешан в других преступлениях. Но этого, по-видимому, никто не делал.

Ленин не знал, не мог знать, что после вскрытия в его теле обнаружат две пули из другого пистолета. И что только один этот факт заставит снова открыть мутное дело аж в далеком 1992 году. Но оно кончится ничем – слишком много воды утекло, и что тут можно сказать о людях, чей прах давно развеян? Только то, что слепая Ройдман-Каплан вряд ли могла стрелять с обеих рук из двух разных пистолетов. А этого, как ни крути, маловато для исчерпывающих выводов.

В тупик ставило набатное обращение Свердлова. «Несколько часов назад…» – что за чушь? Меня подстрелили около одиннадцати вечера, а он пишет свои «несколько часов» в 22:40. Обидно и горько. Будто в детстве получил из рук доброго дяденьки не конфету, а пустой фантик. Но добрый дяденька ответит. И не пустой конфеткой, а полнокровной пулей!..

Очная ставка с террористкой Каплан должна была поставить всё на свои места. Еще в полубреду, при температуре и лежа, Ильич приказал: «Не трогайте убийцу!..» Приказал не из гуманизма, а именно из-за возможности опознания. Ведь теоретически можно допустить, что женщину загримировали под мужчину и ввернули в толпу на скорую расправу, не правда ли?..

Он узнал, что Свердлов в Москве. И он действительно пришел к нему в палату в первых днях сентября, чтобы передать привет от рабочих Питера.

– Опознание будет? – спросил его Ильич, равнодушно выслушав пожелания здоровья.

– В каком смысле?

– В уголовно-процессуальном. У меня есть право поглядеть на подозреваемую, вы не находите?

Это уже был голос юриста. Но кому он нужен в эпоху революционных тектонических сдвигов?

– Она уже казнена, – нехотя объяснил Свердлов.

– Мотивы?

– Я допрашивал ее лично, и она во всем призналась.

– Эсерка?

– Еще какая!.. Полусумасшедшая каторжанка.

– Хорошо стреляет?

– Должно быть.

– С какого расстояния?

– Она стреляла почти в упор. Примерно с четырех метров.

– Ну да, ну да… – рассеянно согласился Ленин. – С правого переднего колеса автомашины.

– Совершенно верно, Владимир Ильич. С правого переднего колеса… – подтвердил Яков Михайлович.

– Но если в меня стреляли, как вы изволили выразиться, с правого переднего колеса, то я видел убийцу в лицо… Логично?

– Вполне.

– Это был мужчина.

– Невозможно. Факты изобличают именно Фанни Ройдман-Каплан.

– Какие, к черту, факты?! – страшно прошептал Ильич. – Это у вас – факты, а у меня – уверенность. Я что, не отличу эсерку от подлеца с большевистским билетом?..

Надежда Константиновна, присутствующая при разговоре, с опаской потрогала лоб мужа.

– Володя устал… Вам нужно уйти, – сказала она Свердлову.

Тот с облегчением поднялся со своей табуретки, ощутив, что брюки на нем стали влажными от пота.

– Ее расстреляли на Лубянке? – бросил ему вдогонку Ильич последний вопрос.

– В Кремле…

Ленин так поразился, что даже не смог тут же прокомментировать услышанное. Почему в Кремле? Кого ранили в шею, меня или Свердлова?.. Меня. А Якова – явно в голову. Повредили лобные доли, вот он и плетет чушь.

– Не слишком удачное место для казни, – прошептал он сам себе.

– А Александровский сад?.. – возразил Яков Михайлович, который все-таки услышал этот шелест вождя.

– Отлично. Тогда покажите мне тело. Его еще можно опознать… – еле слышно приказал вождь.

– Тела нету, – ответил Свердлов, выходя в коридор. – С коммунистическим приветом. Прощайте!..

По лицу Ильича пробежала судорога.

Потом она спустилась к рукам и спине. Его начал бить ледяной озноб, который предвещал скорый скачок температуры. Тела убийцы нет… А было ли оно, тело?

…Через несколько дней, когда он выскочил из температуры, как из кипятка, он попросил в палату коменданта Кремля.

– Мне сообщили, – произнес Ленин, стараясь не волноваться, – что Каплан расстреляли именно вы.

– Я, – подтвердил Мальков, – по приказу товарища Свердлова.

– Приказ был письменный?

– Устный.

– Когда это было?

– Четвертого сентября.

– Значит, следствие велось не более пяти дней. Не слишком долго, не правда ли?

– Да. Быстро закрыли дело, – вынужден был согласиться Мальков.

– Почему расстреляли не в здании ВЧК?

– Потому что Каплан сидела здесь.

– Под кабинетом товарища Свердлова? – насмешливо спросил Ильич, который был уже наслышан о странностях этого короткого дознания.

– Именно так. Яков Михайлович лично забрал ее с Лубянки и поместил в Кремль.

– Экстраваганца. Бурлеск. Что сделали с телом?

– После расстрела я облил его керосином и сжег в железной бочке.

– В Александровском саду?

– Там.

– Зачем?

– За свое злодеяние. Она недостойна лежать в земле. Так мне сказали.

– Бочка есть? – спросил Ильич, ощущая смертную тоску.

– Утилизирована. Вместе с пеплом, – произнес Мальков еле слышно.

– Свидетели?..

– Какие… Зачем? – перепугался комендант Кремля.

– Любые. Которые могут рассказать. Что вы там жгли и жгли ли вообще, – терпеливо объяснил перевязанный, как мумия, вождь.

– Есть, – неожиданно подтвердил Мальков. – Туда пришел один поэт… Демьян Бедный, знаете такого? Его квартира находится как раз в здании Автобоевого отряда… Он и вышел на шум. Читали такого поэта?

– Такой поэт мне неизвестен. Но о гражданине Бедном наслышан, – ответил Ильич.

Он его не любил, считая отпетым пошляком. Как его настоящая фамилия? Придворов? Так он и будет всю жизнь при дворе, царском или пролетарском. Все время будет врать и приспосабливаться. Ненавижу таких писак. Частушечки, басни… Утопить бы его вместе с баснями в большой кастрюле. А ведь придется с ним общаться, спрашивать про бочку и про то, была ли она вообще и что в ней горело…

– Можете передать товарищу Бедному, что я хочу с ним срочно переговорить?

– Невозможно. Сейчас он отдыхает в Крыму, в санатории.

– Гм!.. Бархатный сезон. Его можно понять… Сам бы туда поехал!

– А вы и поедете! – сказал Мальков. – Партия в лице Якова Михайловича посылает вас лечиться под Москву, в Горки.

Ленин посмотрел на Надежду Константиновну. В глазах жены он прочел тоску загнанного зверя.

– Это единоличное решение Свердлова?

– Это решение ЦК партии. Свердлов здесь ни при чем.

– Меня нужно соединить с государем, – сказал Ленин еле слышно.

Это было единственное решение в фантастической ситуации фактического ареста и медленного умерщвления.

– Обеспечим, – согласился Мальков, с облегчением от того, что тяжелый разговор закончен.

Телефонная связь состоялась тем же вечером. Сам государь к аппарату не подошел, но министр его двора передал Ильичу пожелание скорейшего выздоровления и слова Николая о том, что тот внимательно следит за ситуацией, принимая меры к ее разрешению.

Это бесследное исчезновение Фанни Каплан породило фантастические слухи на протяжении полувека после ее (или не ее) покушения. Несколько сидельцев-каторжан встречали Ройдман в пересыльных тюрьмах и лагерях. Говорили, что она должна была лично участвовать на одном из процессов в середине тридцатых как свидетель, но почему-то не состоялось, не срослось… Один русский духовидец, выйдя из тюрьмы, написал на смертном одре, что жизнь террористки была сохранена именно по указанию Владимира Ильича Ленина. И наконец, автору этих строк, когда он был ребенком, показали один раз косолапую старуху, выходившую из ворот Института марксизма-ленинизма, сказав: «Это знаменитая Фанни Каплан. Она работает в здешней библиотеке. Хочешь попросить у нее какую-нибудь книгу?»

Автор не захотел и сейчас об этом очень жалеет.

…А Ленин после разговора с Мальковым решил, что тому нужно срочно понизить жалованье. Перед тем как судить и наградить заслуженной камерой. Или пулей. Только за что сулить? За исполнение приказа всесильного Яшки? Расслабленная рука слепой судьбы, залезшая в деку рояля, заставила звучать сразу несколько струн, и оказалось, что я – совсем один. Если Свердлов (или кто-то) держит нити заговора и дергает за них, то нужно срочно искать союзников. То, что это был именно широкий заговор, сомнений не вызывало. Граната под ногами Мирбаха – только первое звено. Концерт по заявкам трудящихся на заводе Михельсона – второе. Участвовало как минимум трое. Скрепчатый!.. Кто он? Наверное, из их банды… Что делать? Становиться ли мне следователем по особо важным делам или по-прежнему пытаться руководить Советом народных комиссаров, делая вид, что ничего не случилось? Кто может быть их союзником? Левые коммунисты? Как пить дать. Эсеры и меньшевики – само собой. Бывшие подпольщики-нелегалы… вот он, чертов корень кровавой интриги и коммунистического кульбитажа. Троцкий? Нет, он меня любит и никогда не предаст. Феликс?.. Да! Главный кирпичик – лях! Ведь это его дело – дознание и расправа! Почему он меня сдал Свердлову?.. Яшка – он что, Нат Пинкертон наших дней? Этого Феликса и нужно шпокнуть прежде других. Чтобы другие феликсы не высовывались. За ротозейство и попустительство разбою. Выдерну один кирпичик, и все здание разлетится само собой… Царь! У него нужно просить защиты! Но тогда я – оппортунист и ренегат. Но разве не я говорил, что логика революционной борьбы требует часто отступления? Для того чтобы собрать силы и броситься снова в бескомпромиссный бой… Компромисс! Именно. Чтобы сохранить республику и не отдать ее всяким яшкам… Царь! К царю мне надо, к царю!..

Почему-то мысль о возможном расстреле Феликса Эдмундовича принесла успокоение в больную душу Ильича. Она была растравлена пулями и испытывала жгучую, как пожар, изжогу.

За два дня до отъезда в Горки он попросил документы ВЧК и письменные распоряжения Дзержинского. Мальков принес ему несколько толстых папок. Одна из инструкций особенно насторожила и увлекла:

«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача – пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти – рабочих и крестьян – и что всякие его окрик, грубость, нескромность, невежливость – пятно, которое ложится на эту власть… Ф.Э. Дзержинский».

Так он же абстрактный гуманист, мой Феликс. Он же мыслит внеклассовыми категориями добра и зла. Ему бы книжки писать про пролитую слезу ребенка, а не террором заниматься. И есть ли вообще революционный террор с подобными инструкциями? Может ли он быть полновесным и строгим с такого рода документами? Ведь это – закрытая служебная записка, обязательная к исполнению. Фарс!.. Буржуазное филистерство. Значит, Феликс не революционный террорист. Но, может быть, он думает, что я – террорист? И потому он ополчился на вождя со всякого рода скрепчатыми и исчезнувшей из обращения Ройдман?.. Или не он?

В душе Ильича возникла брешь. Через нее лился если не свет, то предрассветные сумерки, обещавшие резкий перелом в карьере. Он придумал проверку Дзержинскому. Проверку всем, кто не согласен с его выдающейся ролью в смутных событиях, накрывших Россию как циклон.

Ленин все помнил и никому ничего не простил.

Date: 2015-07-17; view: 280; Нарушение авторских прав