Речь на банкете в честь Ч. Диккенса. Хартфорд, 7февраля 1842 года

Хартфорд, 7февраля 1842 года

Джентльмены! Сказать, что я благодарю вас за горячую поддержку тоста, столь красноречиво предложенного; сказать, что я возвращаю вам ваши теплые чувства и доб­рые пожелания с более чем сложными процентами и со­знаю, как слабы и беспомощны любые слова признатель­ности перед вашим радушием и гостеприимством,— это еще полдела. Сказать, что сейчас, в зимнюю пору, на всем пути, приведшем меня к вам, расцвели цветы, что никогда еще ни одна страна не улыбалась более приветливой улыб­кой, нежели та, какой ваша страна подарила меня, и что редко когда будущее рисовалось мне более светлым и ра­достным,— это еще полдела. (Аплодисменты.)

Но великое дело — не быть чужестранцем в стране; впервые садясь за стол в новом доме, чувствовать себя так свободно, будто бывал здесь гостем с давних вре­мен; сразу сблизиться с семьей хозяина и проникнуться подлинным живым интересом ко всем членам хозяйской пребывать в таком непривычно счастливом состоянии духа – это великое дело. А так как моим состоя­нием духа я обязан вам, ибо это вы его создали, то я не стыдясь скажу, что именно по этой причине, обращаясь к вам, я не столько забочусь о форме и тоне своей речи, сколько стараюсь говорить на общем для всех языке сердца, который вы и вам подобные лучше, чем кто-либо другой, умеете и преподать и понять. Джентльмены, на языке, общем для вас здесь, в Америке, и для нас в Англии, на языке, на котором благодаря единению наших двух великих стран и через много веков будут говорить на суше и на море во всех уголках земного шара,— я выра­жаю вам свою признательность.

На днях в Бостоне, джентльмены, мне пришлось упо­мянуть, как приходилось упоминать и раньше, что писа­телю трудно говорить о собственных книгах. 3адача эта и всегда-то нелегкая, делается еще труднее, когда вынужден часто возвращаться к одной и той же теме, и нового сказать уже нечего. И все же я чувствую, что в таком обществе, как это, и в особенности после того, что сказал наш председатель, я не могу обойти молчанием эти мои детища хотя бы потому, что, даже если у них нет иных достоинств, они послужили поводом для нашего с вами знакомства.

Принято говорить, что по сочинениям писателя нельзя судить о нем как о человеке. Может быть, так оно и есть — я, по многим причинам, тоже склонен думать, что так оно и есть,— но, прочитав книгу, читатель, во всяком случае, получает какое-то определенное и ощутимое представление о нравственных идеалах и важнейших целях писателя, если у него таковые имеются; и вполне вероятно, что он, читатель, не прочь услышать из уст самого писателя подтверждение своих догадок или же объяснение того, почему он ошибся. Джентльмены, мои нравственные идеалы -

очень широкие и всеобъемлющие, не в рамки какой-либо секты или партии,— легко выразить в немногих словах. Я верю — и хочу внушить эту веру другим,— что прекрасное существует даже в тех слоях общества, которые так обездолены, унижены и жалки, что на первый взгляд о них нельзя сказать иначе, как исказив, причудливо и страшно, слова Писания: «И сказал бог, да будет свет, а света не было». Я верю, что наша жизнь, наши симпатии, надежды и силы даны нам для того, чтобы уделять от них многим, а не кучке избранных. Что наш долг — освещать ярким лучом пре­зрения и ненависти, так, чтобы все могли их видеть, любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение, в чем бы они ни выражались. И главное — что не всегда высоко то, что занимает высокое положение, не всегда низко то, что занимает положение низкое положение (Громкие аплодисменты). Этот урок преподан нам в великой книге природы, этот урок можно прочесть в сияющем пути звезды, равно как и в пыльном следу, что оставляет за собой самая мелкая, ползучая тварь. Этот урок всегда имеет в виду великий провиден, сказавший нам, что есть. В деревьях — речь, в ручье журчащем — книги, В камнях — наука, и во всем — добро (Возгласы одобрения).

Джентльмены, я стараюсь никогда об этом не забы­вать, и потому мне нетрудно определить, откуда происте­кает ваша доброта и гостеприимство. Я знаю, что, будь ваша страна не тем, что она есть, а страной деспотизма и зла, ваша благосклонность или осуждение были бы мне глубоко безразличны; но я не сомневаюсь также, что, будь я не тем, что я есть, а величайшим из гениев, когда-либо живших на земле, и употреби я свои силы для угнетения и развращения человечества, вы бы с презрением меня от­вергли. Надеюсь, вы так и сделаете, если я, поступая ука­занным образом, дам вам такую возможность. И поверьте, что, если вы в свою очередь дадите мне подобную возможность, я верну вам этот комплимент сторицею.

Джентльмены, поскольку вы создали между нами дух взаимного доверия, и у меня нет от вас секретов, и по­скольку я сам себе дал слово, что, пока я в Америке, я не упущу ни единого случая упомянуть о предмете, в кото­ром одинаково заинтересованы и я и все мои собратья по обе стороны океана, — да, одинаково, тут между нами не может быть разногласий,— я прошу разрешения шепнуть вам на ухо три слова: Международное Авторское Право. Поверьте мне, я говорю об этом не из корысти, это хо­рошо знают те, кто хорошо знает меня. Мне лично было бы приятнее, если бы мои дети шлепали по грязи и знали, из отношения к себе окружающих, что их отец пользо­вался любовью и принес кое-какую пользу, нежели чтобы они разъезжали в колясках и знали, из своего счета у банкира, что их отец был богат. Но сознаюсь, мне непонятно, почему нужно непременно выбирать либо то, либо другое, и почему бы славе, когда она трубит свой мело­дичный сбор, по праву ее прославивший, не выдуть из своей трубы заодно с простыми нотами, которыми она до сих пор довольствовалась, еще и немного банкнот.

На прошлом обеде замечательный оратор, чьи слова проникли в сердца всех, кто его слышал, совершенно пра­вильно заметил, что если бы такой закон существовал, Скотт, возможно, не согнулся бы под тяжестью непосиль­ного умственного напряжения, а прожил бы дольше и при­бавил новые создания своей фантазии к сонму тех, что со­провождают вас на летних прогулках, а зимними вечерами толпятся у вашего камелька.

Когда я слушал эти слова, перед моим внутренним взо­ром живо возникла трогательная сцена из жизни сего вели­кого человека — он лежит, окруженный своею семьей, и в последний раз слушает, как журчит по камням милая его сердцу река. Я представил себе — вот он, слабый, блед­ный, умирающий, разбитый телесно и духовно в своей почетной битве, а вокруг него витают духи, вызванные к жизни его воображением,— Уэверли, Равенсвуд, Джинни Дине, Роб Рой, Калеб Болдерстоун, учитель Сэмпсон — все такие знакомые, а с ними — целая толпа кавалеров, и пуритан, и вождей горных племен Шотландии, они уже не вмещаются в комнате и тают где-то в туманной дали. Я представил себе, что вот они облетели весь мир, а те­перь повесили голову от стыда и горя — ведь из всех стран, где они побывали, неся с собой радость, усладу и просвещение, они не принесли ему ни капли помощи, ко­торая подняла бы его с этого печального ложа. Нет, даже из той страны, где говорят на его родном языке, где его книги — на его родном языке — читают в каждом доме, в каждой хижине,— даже оттуда не принесли они ему в благодарность ни единого доллара, чтобы хоть купить ве­нок ему на могилу. Ах, если бы все, кто едет отсюда по­глядеть на могилу в Драйбургском аббатстве,— а таких много! — помнили об этом и не забывали по возвращении домой!

Джентльмены! Благодарю вас еще раз, еще много раз вы дали мне новый повод запомнить этот день, уже и так отмеченный в моем календаре, потому что это день моего рождения; и всей моей семье вы дали новый повод вспо­минать его с гордостью и удовольствием. Видит бог, даже если я доживу до глубоких седин, я и без того не забуду этой поры своей жизни. Но мне отрадно думать, что от­ныне все вы неразрывно связаны с этим днем; и что вся­кий раз, как он настанет, я в воображении буду снова и снова принимать вас за своим столом, в благодарность за счастье, которое вы мне дали сегодня. (Громкие апло­дисменты.)

Текст № 8.

Date: 2015-07-17; view: 403; Нарушение авторских прав