По приказу Верховного 1 page

Здесь раньше вставала земля на дыбы,

А нынче гранитные плиты.

Здесь нет ни одной персональной судьбы —

Все судьбы в единую слиты.

Владимир Высоцкий. «Братские могилы»

В канун 40-летия освобождения города Кривого Рога от фашистских захватчиков, в феврале 1984 года, по приглашению партийных и советских органов приехали на торжества и мы, бывшие воины специального отряда 37-й армии, которые непосредственно принимали участие в боях на заключительном этапе операции по освобождению города.

Свое название город взял от почтовой станции, основанной 27 апреля 1775 года в урочище Кривой Рог, расположенном в верховьях реки Ингулец, при впадении в нее реки Саксагань. Все дальнейшее развитие города связано с железной рудой, найденной в его окрестностях.

Город рос. Узкая полоса застройки шириною в два-пять километров, редко где до десяти, протянулась теперь на 120 километров в почти меридиональном направлении. Здесь разместились шахты, горно-обогатительные комбинаты, предприятия металлургической, энергетической, коксохимической промышленности.

Будучи районным центром Днепропетровской области, город одновременно становится центром горнодобывающей промышленности Правобережной Украины. Это один из крупнейших железорудных бассейнов, являющихся основной сырьевой базой черной металлургии, важным узлом железных и шоссейных дорог.

14 августа 1941 года в Кривой Рог вошли немецкие войска. За время оккупации захватчики хищнически эксплуатировали залежи железной руды. В конце октября 1943 года наши войска подошли к городу. Начались кровопролитные, ожесточенные бои, которые долго в сводках Совинформбюро именовались как «бои местного значения». Немцы умело использовали имеющиеся капитальные здания рудников, промышленных объектов, гигантские отвалы породы, скопившиеся за десятилетия, даже обрушения над выработками и создали глубокоэшелонированную, мощную оборону.

В январе — феврале 1944 года войска 3-го Украинского фронта выбили немцев из Никополя, а затем, преодолевая упорное сопротивление противника, хотя и медленно, но продвигались вперед. На повестке дня уже вырисовывалось освобождение Кривого Рога. Но отдать его так просто захватчики не хотели. Им как воздух нужна была криворожская руда с высоким содержанием железа, которую они старались выкачивать особенно интенсивно. Да что говорить о руде, коль враги с Украины эшелонами вывозили богатый чернозем…

Немецкое командование чувствовало, что им не сдержать продвижения наших войск, что их хозяйничанью приходит конец. Город — не вещь, в эшелон не погрузишь. Тогда они решили осуществить злодейскую акцию.

Мы и не предполагали, что нам придется участвовать в операции по спасению города, оказавшись случайно у ее истоков. Все началось с того, что взятый нами 16 февраля 1944 года в плен сапер из 23-й танковой дивизии на допросе заявил, что в последнее время и они, курсанты, занимались минированием в городе важных в хозяйственном отношении объектов, в том числе плотины на реке Саксагань и электростанции имени Ильича. Это сообщение подтвердили и подпольщики.

Противник заранее готовился к тому, чтобы в критический момент, когда наши войска пойдут на штурм города, взорвать эти объекты, уничтожить энергетическое сердце города, а вода, вырвавшись на свободу, довершит начатое ими черное дело. Специалисты подсчитали, что взрыв плотины позволит затопить почти всю восточную часть го рода вместе с рудниками и прилегающими к реке населенными пунктами. В этом не было чего-то нового — фашисты, как обычно, подрывали при отходе трудновосстановимые объекты. Вывод их из строя помимо ущерба нашей стране позволял противнику надолго затормозить восстановление и эксплуатацию рудников и промышленных объектов города. Кроме того, враги рассчитывали на большие потери в наших войсках. Поэтому информация, полученная от пленного, быстро восходила по штабным инстанциям и через представителя Ставки в штабе 3-го Украинского фронта Маршала Советского Союза A. M. Василевского дошла до кабинета Верховного главнокомандующего. Верховный приказал принять меры по устранению угрозы городу.

Теперь этот приказ пошел в войска, обретая реальность. Фронт возложил организацию и проведение операции на командование и Военный совет 37-й армии. Во исполнение этого указания командарм генерал-лейтенант М. Н. Шарохин принял решение об организации специального отряда, на который возлагалось выполнение этой задачи в тылу противника и удержание захваченных у врага объектов до подхода наступающих частей армии, находящихся на удалении около 20 километров от переднего края.

Исходя из сложности и трудности выполнения спецзадания отряд решено было сформировать только из добровольцев.

Для выполнения столь важного задания в тылу противника нужен был тактически грамотный и решительный офицер. Выбор командарма пал на подполковника — зам начальника оперативного отдела штаба армии Шурупова Аркадия Николаевича. Он был кадровым офицером. Воевал на Дону, Кавказе, с конца 1942 года — офицер штаба армии. Приглашенный на собеседование это предложение принял достойно.

Командарм коротко изложил стоящую перед отрядом задачу и сообщил о составе его штаба: заместитель командира отряда по политчасти — гвардии майор К. И. Нефедов — кадровый офицер, инструктор политотдела армии; начальник штаба — инженер-капитан А. Л. Мясников, участник боев на Волге, Курской дуге и Днепре; парторг — гвардии капитан Ф. Н. Тимонин.

После беседы у командарма у А. Н. Шурупова состоялась встреча с начальником штаба армии полковником А. К. Блажеем. С ним были решены вопросы обеспечения отряда оружием, боеприпасами, обмундированием и питанием, а уже вечером командир выехал в поселок Веселые Терны, к месту формирования и нахождения своего штаба.

Формирование отряда шло в глубокой тайне. В планируемые к отбору части выехали представители командования армии и политотдела.

В состав отряда вошли:

96-я отдельная рота разведчиков 92-й гвардейской стрелковой дивизии во главе с командиром роты старшим лейтенантом М. Д. Садковым и командирами взводов: Героем Советского Союза гвардии лейтенантом В. А. Дышинским, гвардии старшиной Н. С. Култаевым.

Каждый полк нашей дивизии был представлен взводом автоматчиков:

от 276-го гвардейского стрелкового полка — под командованием гвардии лейтенанта М. М. Цимбала;

от 282-го гвардейского стрелкового полка — под командованием гвардии лейтенанта Г. М. Дьячко;

от 280-го гвардейского стрелкового полка -1 старший лейтенант Боровских, который и возглавил роту автоматчиков;

от 116-го армейского саперного батальона — рота саперов под командованием лейтенанта И. К. Голубчика;

армейский полк связи выделил две радиостанции с радистами и телефонистами.

Партийные органы подобрали семь проводников из местных жителей. Двое из них были несовершеннолетними. В отряде было около 200 человек.

Учитывая важность и сложность предстоящей операции, как позже рассказал Николай Зайцев, политотдел решил увеличить партийную прослойку. При штабе армии формировались курсы комсоргов и парторгов батальонов. Отобранные на учебу кандидаты размещались в 213-м запасном полку. Вот туда 19 февраля и прибыл к нам на беседу начальник политотдела 37-й армии полковник B. C. Мельников.

В конце беседы он обратился к нам:

— Товарищи коммунисты! Вам выпала почетная задача вписать еще одну замечательную страницу в историю Великой Отечественной войны. Нужны добровольцы!

И все присутствующие, 21 коммунист, выразили согласие на участие в операции. Затем нас распределили по подразделениям.

Так мы, трое автоматчиков: Зиневич и Алиев и я, попали во взвод Дышинского.

В составе отряда насчитывалось 49 коммунистов и 33 комсомольца. И уже позже приглядываясь, я видел, что стоящие в строю далеко не новобранцы, а опытные, не раз смотревшие смерти в глаза, закаленные в боях воины. Одни дрались у стен Сталинграда, другие — в горных теснинах Северного Кавказа, третьи прошли Курскую дугу и форсировали Днепр.

Утром 19 февраля командир разведроты гвардии старший лейтенант М. Д. Садков получил уведомление о том, что в 11.00 в расположение роты, на рудник Калачевский, приедет командир дивизии. Это известие не оставило никого равнодушным. Одно дело — когда комдив почти каждый день бывал в полках, другое — посещение им такого маленького подразделения, как наша разведрота.

К указанному времени, оживленно переговариваясь, подталкивая друг друга (нелишне и погреться), весь личный состав роты ожидал приезда командира дивизии у большого, с двумя входами, деревянного дома, в котором мы жили. Сверху, с крыш, метель играючи бросала в нас большими пригоршнями снег и все непременно старалась попасть кому-нибудь в лицо или за воротник. Иногда ей это удавалось, и над «счастливчиком» подшучивали и гадали, кто следующий получит такой подарок.

А снежило вовсю. Вьюга, начавшаяся под утро, теперь основательно разыгралась, вошла в свою роль и на радостях неистово бросалась на все встречающееся ей на пути, стараясь завертеть и закружить в хороводе снежинок… На минуту, словно обессилев, в изнеможении успокаивалась, чтобы передохнуть, затем вновь оживала и, приободрившись, с удвоенной силой принималась играть миллиардами крупных, как вата, снежинок. Она перекатывала их, и они, снежинки, казалось, текли по земле, заравнивая углубления, а с подветренной стороны домов и сараев уже успела намести причудливые, серповидной формы, карнизы. В промежутках между строениями снег стал настолько твердым, что наст выдерживал нагрузку человека.

Выбравшись из тепла, мы оказались во власти хохота и завывания метели, но быстро освоились с ней. Нам, разведчикам, нравилась такая погода, когда снег слепит глаза, в залихватском посвисте ветра гаснут посторонние звуки, шорохи, особенно если направление ветра со стороны противника. Такая погода резко уменьшала видимость и создавала более благоприятные условия для проведения успешной операции. Все это вызывало оживление и поддерживало наше веселое настроение. Клубится парок от дыхания полусотни людей. Идет разговор… Как обычно, в центре внимания — Канаев. Если раньше пальму первенства заводилы удавалось держать Феде Антилову, то теперь после его гибели при разведке боем под рудником Калачевским ею завладел Юра. Он не умолкал ни на минуту — то забавно рассказывал о своих промахах, то подтрунивал над товарищами. И как-то получалось так, что, едва он появлялся, вокруг него образовывался кружок слушателей. Так было и на этот раз. К тому же Юра был начитанным человеком и в спор с ним вступать решался не всякий. Имея охватистый ум, умея оценивать ситуацию, он мог задать такой вопрос, так его преподнести, что и осведомленного мог поставить в затруднительное положение.

— Вот ты скажи мне, — и он, прищурившись и пристально смотря в лицо Юре Константинову, стоявшему рядом, продолжал, — о чем мечтал молодой Марат, один из руководителей французской революции?

Чувствуя, что приковал к себе внимание, он распалялся и, не дождавшись ответа и не обращая внимания на метель, не говорил, а кричал, стараясь пересилить вой ветра:

— В пятнадцать лет быть профессором, в двадцать пять — гением и принести себя в жертву отечеству!

— А ты о чем мечтаешь? — поинтересовался Сергей Усачев. — Кем ты хочешь быть?

— Главным в моей жизни будет спорт, — говорил Юра Канаев. — Сперва сам буду выступать. Потом займусь преподавательской, тренерской работой.

И, забегая далеко вперед, скажу, что мой фронтовой друг доказал, что и в мирной жизни он верен своим принципам: дал слово — сдержи, пообещал — сделай. Жаль, что прожил он всего пятьдесят три года… Умер в 1977 году от тяжелой болезни. Но сумел многого достичь — декан факультета физвоспитания Пермского государственного пединститута, член научно-методического совета Министерства просвещения СССР, председатель областной федерации лыжного спорта, член городского комитета по физкультуре и спорту. А к фронтовым наградам добавился знак «Отличник народного образования». Вот таким он был, мой фронтовой друг…

…Его шутки, прибаутки, дельные присказки в то утро метались, как верховой пожар в тайге, легко перескакивая с одного на другое.

— Что-то начальство не очень торопится, уже без пяти одиннадцать, — не совсем тактично сострил кто-то.

— Разговорчики! — прорезал, как молодой петушок, свой голос Садков, и его голова, как стрелка компаса, заметалась, стараясь узнать, кто сказал. На минуту стало тихо.

— Сколько я тебе говорил, — шепотом в тон неудачной шутке процедил Канаев, — не критикуй начальство.

— Канаев, Канаев, и тебя это касается, — назидательно произнес Дышинский, — не можешь без комментариев. Иногда язычку следует и кашки давать — поговаривала, бывало, моя бабушка.

— Едут! Едут! — крикнул кто-то из разведчиков, сумевший сквозь посвист ветра и шорох поземки по крыше расслышать рокот моторов приближающихся машин.

Ротный словно ждал этого момента. Он молодцевато передернул плечами, одернул шинель, провел руками по ремню, скорее по привычке, чем по надобности, и бегло осмотрел всех. Рябоватое лицо его стало серьезным и даже каким-то отчужденным. Оно всегда становилось таким при встречах с вышестоящими командирами. Ему было чуждо заискивание, но робость перед ними Садков испытывал каждый раз. Окинув нас еще раз прощупывающим взглядом и как бы подводя черту ожиданию, коротко бросил:

— Кончай курить! Рота, в две шеренги становись! Разведчики, суетясь, начали торопливо строиться. Мы давно отвыкли от таких ранее до боли знакомых команд, поэтому при построении было много бестолковой толкотни. Наконец, разобрались и выстроились. Окопный быт наложил на нас свой отпечаток. Тяжело разведчику в обороне. Порой, как я уже рассказывал, для того, чтобы притащить «языка», мы сами несли большие потери. И вот войска переходят в наступление. Работы тоже много, но она радует. Каждый день все вперед и вперед. И хоть спать приходится очень мало, но в душе подъем, радость. Мы первые входили в деревни, села и города. Мы были первые, кого целовали и обнимали жители. Нас не знали куда посадить и чем угостить. Мы были первыми, кто видел слезы радости измученных неволей людей. Это не забывается, остается на всю жизнь. Наш строй внешне выглядел далеко не внушительно. Одеты были по-разному — и в добротные белые полушубки, и в не первой свежести, замызганные, подпаленные шинелишки, и в потрепанные телогрейки. Но, несмотря на пестроту одежды, выглядели мы бодро, даже озорно. Тщательно выбриты, у большинства слегка сдвинуты на ухо шапки, из-под которых выглядывали аккуратные чубчики. Две шеренги разведчиков, моих друзей-однополчан, до боли знакомых, бесстрашных и скромных, насмешливых и нагловатых, стояли плотно, плечо к плечу, как одно целое.

Едва успели построиться, как из-за снежной круговерти выскочили и подкатили к нам несколько полуоткрытых машин. Из первой не по годам легко выпрыгнул командир дивизии полковник А. Н. Петрушин с адъютантом и начальник разведки дивизии майор Матвеев. Из остальных машин — в основном офицеры штаба и политотдела. Полковник Петрушин был коренаст, невысок ростом. Красное, бугристое, с прожилками лицо было непроницаемо спокойным, на нем выделялись толстые губы и крупный нос. После официального рапорта командира роты комдив поздоровался с нами, а потом медленно пошел вдоль маленького строя, пристально вглядываясь в наши лица, словно он видел нас впервые. Дойдя до меня, стоящего на левом фланге, он пристально заглянул и мне в глаза, как будто желая о чем-то спросить. Но отвел свой взгляд и, повернувшись, неторопливо пошел в другую сторону. А я почему-то надолго запомнил этот проницательно-прощупывающий взгляд комдива.

Из состояния оцепенения меня вывел Канаев, который, как всегда, стоял рядом со мной. Ему хоть и холодно в шинели, но он хорохорится, бодрится и свысока поглядывает на меня. Но его состояние выдает лицо, все волосики поднялись, словно мелкие иголочки, оно посерело, только озорно смотрят глаза. За ним, молодцевато расправив плечи, стоит Соболев. Этого ничем не проймешь. Лицо словно точеное, тщательно выбритое, красное, так и пышет здоровьем. Далее — Шапорев Гошка, Пчелинцев Андрей и на правом фланге — Дышинский. Его я выделяю по белому полушубку, меховой пушистой ушанке, надетой в соответствии с требованиями ношения формы.

Переминаясь с ноги на ногу, перед строем около машины стояло человек пятнадцать капитанов и майоров. Одетые в добротные полушубки, красиво перехваченные ремнями, они держались молодцевато, несмотря на неистовый, со злым посвистом ветер, наблюдая за нами и перебрасываясь между собой отдельными фразами.

Пройдя несколько раз вдоль строя туда и обратно, комдив остановился посредине, снял с одной руки лайковую перчатку и, сделав паузу, обратился к нам. Этот жест не остался незамеченным — мы поняли, что он чем-то взволнован.

— Товарищи разведчики! — начал командир дивизии. — Предстоит выполнить важную операцию. Операция серьезная и трудная. Нужны добровольцы. — Голос его звучал глуховато, но тепло. Не было в нем прежнего голоса, чеканного, рубленого, что свойственно кадровым офицерам. — Кто считает себя неподготовленным, может остаться. Никаких мер к этим лицам командованием принято не будет. В том, что вы вернетесь все, я не уверен. Куда и зачем, об этом говорить не будем. Ясно?

— Ясно! — дружно ответил строй.

— На принятие решения даю две минуты! Повернувшись, полковник направился к Матвееву, стоявшему чуть сзади, на ходу доставая портсигар.

«Надо идти, коль просят, а не приказывают, — размышлял я. — Значит, так надо. Надо!» И, приняв такое важное для себя решение, я даже повеселел. На душе стало как-то спокойнее. Я был уверен, что и мои товарищи поступят так же. Строй стоял не шелохнувшись.

Время шло. Перекуривая, приехавшие офицеры тихо переговаривались, наблюдая за ними. Взглянув на часы, комдив резко щелчком отбросил в снег окурок, натянул на руку перчатку и приблизился к строю.

— Подумали? Готовы к принятию решения? Если надо, еще подождем.

— Подумали! Готовы!

— Кто готов идти на выполнение задания — два шага вперед, марш!

Стоя на левом фланге, я хорошо видел всех. После слов команды строй мерно качнулся, и все, как один человек, сделали два шага вперед и остановились. Я и не мыслил другого исхода. Но это общее, единогласное решение всего коллектива как-то подняло и меня в своих собственных глазах, и я ощутил себя еще более связанным со своими товарищами незримыми, но крепкими узами дружбы, именуемыми воинским братством. От избытка чувств у меня к горлу подступил комок, глаза потеплели и готовы были пустить слезу. Этими двумя шагами вперед наши дела, помыслы и надежды сбалансировались, приводились к общему знаменателю, и я даже не сердцем, а каким-то шестым чувством понял, что мы стали друг другу еще ближе, роднее.

— Благодарю за службу! — взяв под козырек, ответил полковник на нашу готовность.

— Садков! Выведите из строя раненых, больных, если есть таковые, и постройте их вместе со старшиной вот здесь, сбоку. — И он указал место.

Из строя Садков вывел четверых раненых, повара и двоих приболевших. Среди них был наш помкомвзвода, раненный в руку, Иван Неверов.

— А теперь продолжим нашу работу. — И комдив снова подошел к правому флангу роты и у разведчика, стоящего рядом с командиром взвода Н. С. Култаевым, спросил:

— Где полушубок?

— Товарищ полковник! — за всех ответил командир роты. — У нас их мало, на всех не хватит. Да они их и не носят. Полушубки надевают, когда идут наблюдать на передний край. В основном они круглый год носят телогрейки.

— Хорошо! Старшина! Неси сюда все, что есть в наличии.

Старшина роты Колобков, воевавший еще на финской, торопливо вышел из строя и побежал в дом. Вскоре он вернулся с четырьмя полушубками. Но этот запас иссяк. Скоро с полушубками пришлось расстаться старшине и всем, кто оставался в расположении роты.

Наблюдая за этой процедурой переодевания, я никак не мог осмыслить всего происходящего. Меня навязчиво мучил вопрос, почему сам комдив занялся таким делом?

Неужели он не доверяет другим? Или это так важно и срочно?

Теперь при подходе к следующему разведчику, одетому в шинель или телогрейку, он рукой подзывал одного из прибывших с ним офицеров и предлагал: «Поменяйтесь!»

Операция с переодеванием шла к концу. Но двух полушубков все-таки недоставало. В том числе и мне. Комдив приказал адъютанту привезти недостающие полушубки с его квартиры.

Затем полковник поинтересовался, как мы обуты. Приказал троим разведчикам разуться и, лично убедившись в добротности обуви, наличии теплых портянок, остался доволен.

— Желаю вам успеха в выполнении задания! — напутствовал он. — До встречи в дивизии! Матвеев, заканчивайте, а мы поехали.

Машины одна за другой покидают расположение роты, а вскоре в штаб армии ушла информация о готовности разведроты к выполнению задания.

— Товарищи! Через два часа — выход. Старшина, они уходят, их надо покормить. С собой взять только оружие и малые саперные лопатки. Куда придете, там вас обеспечат всем необходимым, — закончил майор.

В указанное время 43 разведчика во главе с командиром роты старшим лейтенантом М. Д.

Садковым и командирами взводов Героем Советского Союза гвардии лейтенантом В. А.

Дышинским и гвардии старшиной Н. С. Култаевым, добротно одетые и обутые, пошли к месту сбора.

Зимний день короток. Незаметно под посвист метели пришел и вечер. Едва стало темнеть, когда мы пришли в поселок Веселые Терны. Здесь нас уже ждали. Небольшими группами, по пять — семь чело век, разведчиков быстро развели по домам на ночлег. Не успели разместиться на новом месте, как последовала команда получать продукты. Канаев, как старший по званию, выделил хозяйственного Пчелинцева, но тот скоро вернулся и сообщил, что донести продукты он не может и ему нужна помощь хотя бы одного человека. Мы недоуменно переглянулись. Как правило, на ужин сухим пайком каждому выдавали по полтора-два сухаря да по маленькой банке консервов на отделение. Канаев выделил еще одного — Шапорева, и они ушли. Не прошло и четверти часа, как они вернулись с горой расфасованных продуктов, которые начали выкладывать на стол. Места на столе не хватило, придвинули широкую лавку.

Каждый из нас получил тушенку, сливочное масло, водку, сухари, концентрат, а также белоснежные маскхалаты и по добротному вещмешку, вероятно специально пошитому.

Размеры вещмешков были немного больше обычных.

Глядя на гору продуктов, я понимал, что это не без основания. Родина дала все, что она в состоянии была дать, проявила особую заботу о нас накануне выполнения специального задания. Но это будет завтра-послезавтра. А сегодня по предложению Канаева мы единогласно решили устроить хороший ужин.

Вскоре у пылающей жаром печки ловко хлопотала средних лет хозяйка, вызвавшаяся помочь нам, и скоро на столе появилась дымящаяся, аппетитно пахнущая картошка, по-царски сдобренная свиной тушенкой. Вскрыли и пару бутылок водки, к которой хозяйка принесла миску хрустящих огурчиков.

Я наблюдал, как, судорожно морщась, не пил, а цедил ледяную водку Соболев, затем, как выброшенный на берег окунь, он жадно глотал ртом воздух. На глазах Канаева даже слеза выступила. Были и непьющие, их подзадоривали, но некоторые так и не согласились.

От тепла и выпитого у всех порозовели щеки, заблестели глаза. Все оживились. В комнате стало шумно и весело.

— Я что? Вот дед пил, — похвалялся Шапорев, свысока поглядывая на нас, с аппетитом закусывая, жмуря от наслаждения глаза, — вот это — да! Однажды он выпил четверть самогонки, потом сутки спал, а во сне только мычал. Человек, — философствовал он, — раз только пьет. Остальное — похмеляется!

— Кончай базар! — как-то с неудовольствием процедил Канаев. — Тоже мне петухи. Через пятнадцать минут — всем спать!

— А ты что на меня, Канаев, так смотришь? Я злость в себе распаляю.

— А не рано ли? — перебил его Юра.

— Нет, не рано. У меня до сих пор перед глазами стоит лицо моего друга, когда он читал письмо, которое ему прислали соседи. Его-то всех порешили. Поэтому при слове «фашист» у меня внутри все холодеет! Ух, доберусь я до них…

Мы хорошо убедились, что хоть умения у Шапорева и было маловато, но мужества и ненависти к фашистам — в избытке.

Под конец нашей трапезы в дом заглянул Дышинский. Поинтересовался, как устроились. От предложенного ужина отказался. На прощание сказал:

— Дневальных не выставляйте. Спать всем!

— Хоть и строгий, а заботливый, — резюмировал Шапорев, — мог бы кого-нибудь послать, так нет — сам пришел. Я не слышал, чтоб он голос на кого-нибудь повысил. После посещения Дышинского все почувствовали раскованность, легкость оттого, что ночью не придется никому стоять на посту и теперь можем все отдохнуть одновременно. Начали готовиться ко сну. Накануне спали мало, и сон, хотя время было еще не позднее, брал свое. Ложем нам служил толстый слой соломы, на которой «по-барски» мы и развалились по всему полу от стены до стены. Впервые за три-четыре месяца разделись, улеглись в тепле, под боком мягко, удобно. А это особенно высоко ценится после тяжелой дороги и сытного ужина.

Заснули почти мгновенно, так быстро сморил сон. Проснувшись, я увидел, что в комнате уже светло. Вначале даже не понял, где я. Приподнявшись на локте, осмотрелся. Мерно вздымалась грудь рядом спавшего Гошки. Посапывая, по-детски приоткрыв губы, спал, изредка почмокивая, Юра Канаев. По лицу Юры Соболева плавала мечтательно-растерянная улыбка. Запрокинув голову, с присвистом похрапывал Андрей Пчелинцев. И, глядя на него, никто бы не узнал, что в этом безмятежно спящем, как ребенок, человеке таилась большая сила, решительность. В бою он собран, пружинист, расчетлив в каждом движении, боевит. У этого солдата никогда нет свободного времени — он всегда занят: то чистит автомат, то ремонтирует одежду, то пришивает пуговицу, пусть она будет даже не его, а чужой — помогает товарищу. Пока мы спали, командование отряда занималось формированием подразделений, еще и еще раз продумывало обеспечение нас всем необходимым.

На этот раз выспаться нам дали, как никогда, по-домашнему. Проснулись почти одновременно и лежа обменивались мнениями о том, что ждет нас впереди. Но скоро беседа прервалась, в комнату вошли три офицера. На нашу попытку подняться последовал мягкий останавливающий жест. Пришедшие поинтересовались нашим самочувствием, настроением и, уходя, сказали:

— Поднимайтесь, завтракайте, а в 12.00 построение.

В назначенный час выходим на построение. Метель по-прежнему беснуется. Подразделениям приказывают идти за поселок, на поле. Наша рота двинулась в указанном направлении. Пройдя метров триста, останавливаемся.

— Плотнее, плотнее, — слышится голос командира, и подразделения становятся друг подле друга.

Начинается митинг, который открывает командующий войсками 37-й армии генерал-лейтенант М. Н. Шарохин. Рядом с ним — член Военного совета полковник И. С. Аношин и начальник разведотдела армии полковник В. И. Щербенко.

Командование напутствовало нас на выполнение сложного и особо важного задания. Но ни слова, как и в дивизии, не было сказано, куда идем, что нам предстоит выполнить.

Затем Шарохин представил нам командира отряда подполковника А. Н. Шурупова, его заместителя по политчасти майора К. И. Нефедова и начальника штаба капитана А. Л. Мясникова.

С ответным словом от имени разведчиков выступил Дышинский. Его выступление было кратким. В заключение он сказал:

— Мы готовы вы пол нить любую задачу по освобождению нашей Родины от фашистской чумы. Мы не пожалеем для этого сил, а если понадобится, и своих жизней.

Особое впечатление на меня произвели слова командира отряда Шурупова:

— Выполнять задание предстоит в нелегких условиях, и надо рассчитывать в первую очередь на свои силы, на себя самих. Если верблюд может обходиться без воды две недели, человек — несколько дней, солдат без патронов и гранат не проживет в бою и несколько минут. Поэтому берите с собой как можно больше патронов, гранат. Причем гранат не только ручных, но и противотанковых. В поселке, куда вы вернетесь сейчас, вас ждут подводы с оружием и боеприпасами. Продукты питания вы получили. Выход через полтора часа, — закончил Шурупов.

Командир отряда был среднего роста, из-под шапки выбилась русая прядь волос. Говорил он толково, не громко, но голос твердый, как у человека, умеющего повелевать. О характере говорила резко очерченная линия губ и строгий, проницательный взгляд. К нашему возвращению в Веселых Тернах уже стояло несколько саней-розвальней, в которых находились новые автоматы, запасные магазины и черные промасленные коробки с автоматными патронами, вскрытые ящики с гранатами.

— Сменяем? — подзадоривал меня Канаев, беря в руки тускло поблескивающий, со следами заводской смазки новенький автомат.

— Нет, не хочу, — отказался я, — со своим уже сроднился. Мы понимаем друг друга без слов, а к новому надо еще приловчиться. А вот парочку запасных магазинов с удовольствием прихвачу.

Мы брали патроны: по четыре-пять коробок в упаковке по 500 штук, по двенадцать — пятнадцать ручных гранат, по две — четыре противотанковых. Все отобранное тщательно укладывали в вещмешки, а запасные снаряженные магазины и сумки с гранатами подвешивали на пояс, где находится обычно армейский нож. Я тоже был не исключение. Запалы положил отдельно. Каждый по-хозяйски аккуратно обернул бумагой, потом, за исключением двух, чтоб были под рукой, еще раз все обернул трофейным носовым платком и аккуратно вложил в левый карман гимнастерки. В результате наша экипировка — оружие, снаряжение и продукты питания — по весу получилась солидной. Маскхалаты, с надетыми сверху вещмешками, делали наши фигуры мешкообразными, неуклюжими.