Эпидемия оккультизма в мире шоу-бизнеса

[Из еженедельника "***", декабрь]

В таких явлениях, как повальная мода на экстрасенсорные методы лечения,

которая охватила сейчас мир шоу-бизнеса, обычно виновата поднимаемая вокруг

них шумиха, но подчас в происходящем оказываются замешанными и какие-то

тайные организации.

Речь идет о 33-летней актрисе М. Десять лет назад она снялась во

второстепенной роли в одном телесериале, получила признание, а вместе с ним

-- и ведущие роли на телевидении и в кино. Шесть лет назад М. вышла замуж за

одного "дельца", у которого была крупная риэлторская фирма. Первые два года

совместной жизни прошли нормально. Дела у ее мужа продвигались хорошо, да и

она сама на артистическом поприще кое-чего добилась. Но потом начались

проблемы с его побочным бизнесом -- клубом на Роппонги и бутиком, открытыми

на ее имя. Появились неоплаченные счета и долги, рассчитываться за которые

формально должна была она. М. никогда не думала заниматься бизнесом, но мужу

очень хотелось увеличить оборот, и он чуть не насильно заставил ее войти в

дело. Поговаривали, что его кто-то втянул в аферу. В придачу ко всему у М. с

самого начала не сложились отношения с родителями мужа.

Поползли слухи, что у супругов нелады. Скоро они разъехались, а два

года назад развелись официально, уладив сначала проблему с долгами. После

этого у М. началась депрессия; она почти перестала сниматься -- ей

требовалось постоянное лечение. По словам одного сотрудника студии, где

работала актриса, после развода ее стали мучить тяжелые галлюцинации. Борясь

с ними, М. принимала антидепрессанты, разрушившие ее здоровье. Дошло до

того, что о ней как об актрисе стали говорить в прошедшем времени. "Она

лишилась способности сосредоточиваться, без которой на съемочной площадке

делать нечего. Все ее очарование куда-то пропало. Человек она по сути своей

серьезный, поэтому много думала о том, что с нею происходит, и от этого ее

психическое состояние становилось все хуже. Хорошо, что в финансовом плане

все более-менее уладилось, и М. какое-то время могла жить, не думая о

работе".

У М. была дальняя родственница -- жена известного политика, бывшего

министра. Эта особа любила актрису как родную дочь и пару лет назад

познакомила ее с одной женщиной -- экстрасенсом, у которой, как говорят,

лечились всего несколько человек -- все из высшего общества. М. по

рекомендации родственницы почти год регулярно ходила к ней на сеансы, но как

та ее лечила, никто не знает. Сама М. говорить об этом категорически

отказывается. Но как бы то ни было, от постоянного общения с этой женщиной

состояние М. стало улучшаться, и скоро она отказалась от антидепрессантов.

Пропала неестественная отечность, волосы снова стали густыми, она вновь

стала привлекательной. Наладилась и психика, и М. постепенно вернулась к

артистической карьере. Затем она посчитала, что лечение можно закончить.

Однако в этом году, в октябре, когда воспоминания о пережитом кошмаре

уже рассеялись, старая болезнь вдруг ни с того ни сего вернулась. К

несчастью, это случилось за несколько дней до начала серьезной работы,

справиться с которой в таком состоянии было невозможно. М. связалась с

лечившей ее женщиной и попросила повторить лечение. Но та почему-то сказала,

что больше этим не занимается: "Извините, но я ничего не могу для вас

сделать. Мне это больше не по силам. Впрочем, если вы обещаете хранить все в

секрете, могу познакомить вас с одним человеком. Скажете кому-нибудь хоть

слово -- потом пожалеете. Понимаете?"

Женщина объяснила М., как добраться до места, где ее представили

мужчине лет тридцати, с синим пятном на лице. За время сеанса он не произнес

ни слова. Лечение оказалось "необычайно эффективным". Говорить, сколько было

уплачено за сеанс, М. отказалась, но можно предположить, что "гонорар за

консультацию" составил весьма значительную сумму.

Вот что известно о загадочном исцелении М. со слов ее "очень близкой

подруги", заслуживающей доверия. Сначала актриса встретилась в одном отеле в

центре города с юношей, который проводил ее на подземный VIP-паркинг, откуда

они на

"большой черной машине" отправились на место. Что касается методов

лечения, то о них так и не удалось ничего узнать. М. сказала своей подруге:

"У этих людей потрясающая энергетика, и если я нарушу слово, мне точно не

поздоровится".

М. посетила то место всего один раз, и после этого приступы

прекратились. Мы хотели расспросить саму М. о подробностях ее исцеления и о

той таинственной женщине, но она, как и следовало ожидать, отказалась

встречаться с нами. По словам одного информированного источника, эта

"организация" обычно избегает контактов с людьми из шоу-бизнеса, предпочитая

иметь дело с более закрытыми кланами политиков и финансистов, поэтому

получить какую-то дополнительную информацию через наши связи в мире искусств

пока не удалось...

14. Коротышка заждался • "Так просто вы от меня не отделаетесь" • Человек -- не остров в океане

Девятый час... Становится уже совсем темно, когда я тихонько отворяю

калитку на заднем дворе и ступаю на дорожку. Калитка такая узкая и низкая,

что протиснуться в нее удается с большим трудом. Высотой она не больше

метра, и ее так умело замаскировали в самом углу забора, что ни на взгляд,

ни на ощупь не найдешь. Дорожка выступает из темноты в холодном белом свете

ртутной лампы на фонаре во дворе дома Мэй Касахары.

Быстро закрыв за собой калитку, я торопливо шагаю по дорожке. В

выстроившихся вдоль нее домах, за оградами, мелькают силуэты людей, сидящих

в гостиных и столовых за ужином или перед телевизором, по которому крутят

какие-то сериалы. Из кухонных окон и вытяжек плывут запахи еды. Паренек,

приглушив звук, разучивает на электрогитаре какой-то быстрый пассаж. На

втором этаже маленькая девочка сидит с серьезным видом у окна за столом и

делает уроки. Где-то ссорятся муж с женой. Надрывается плачем ребенок. У

кого-то звонит телефон. Дорожка переполняется реальностью, как сосуд --

стекающей в него водой. Переполняется звуками. Запахами, образами, призывами

и отзвуками.

Чтобы заглушить шаги, я ношу свои любимые теннисные тапочки. Идти надо

не очень быстро, но и не слишком медленно. Важно не привлекать к себе

внимания без надобности, не расслабляться и не дать затянуть себя в

заполнившую все вокруг "реальность". Я помню здесь все уголки, все преграды

и препятствия. Даже в темноте могу пройти по дорожке, ни на что не

наткнувшись. Наконец подхожу к своему дому с тыла, останавливаюсь и,

оглядевшись по сторонам, перемахиваю через невысокую стенку.

В темноте дом молчаливо горбится передо мной, как остов гигантской

твари. Отперев черный ход на кухню, включаю свет и меняю воду в кошачьей

миске. Извлекаю из буфета банку консервов, открываю. При этом звуке сразу,

откуда ни возьмись, возникает Макрель. Трется головой о мою ногу и с

аппетитом принимается за еду. Пока кот ест, я достаю из холодильника

холодное пиво. Ужинаю всегда в "резиденции" -- там еду готовит Корица, а

дома хватает простого салата или куска сыра. Прихлебывая пиво, сажаю кота на

колени, чтобы удостовериться, какой он теплый и мягкий. День мы провели в

разлуке, и теперь оба хотим почувствовать себя дома.

Но в тот вечер, вернувшись домой и протянув, как обычно, руку, чтобы

зажечь свет в кухне, я вдруг ощутил чье-то присутствие. Рука замерла и

повисла в темноте, слух напрягся, дыхание стало едва слышным. Полная тишина,

ни звука. И тут до меня донесся едва уловимый запах табака. Похоже, кроме

меня в доме был еще кто-то -- человек, который ждал моего возвращения, но за

несколько минут до моего прихода не выдержал и закурил. Он сделал всего

несколько затяжек и потом открыл окно, чтобы дым выветрился. В доме

незнакомец. Дверь я запираю на ключ, а среди моих знакомых, кроме Мускатного

Ореха, курящих нет. А уж она, если бы захотела со мной встретиться, не стала

бы сидеть в потемках.

Рука инстинктивно принялась нашаривать в темноте биту. Бесполезно. Биту

я оставил в колодце. Сердце забилось неестественно громко. Как будто

выскочило из груди и колотится где-то возле самого уха. Я успокоил дыхание.

Да, может, бита и не понадобится. Если кто-то залез сюда по мою душу, он не

будет просто сидеть и ждать. При этой мысли у меня со страшной силой

зачесались ладони. Бита так и просилась в руки. Откуда-то появился кот и по

обыкновению начал с мяуканьем тыкаться головой в мою ногу. Но на сей раз

этот вечно голодный тип не просил есть. Я по голосу догадался. Рука нащупала

выключатель, и в кухне стало светло.

-- Вы уж меня извините, но я покормил вашего котика, -- довольно

развязным тоном начал человек, расположившийся в гостиной на диване. -- Я

давно вас поджидаю, Окада-сан, а он все крутился под ногами, мяукал. Вот я

похозяйничал -- достал ему с полки еду. По правде сказать, я с кошками

как-то не очень...

Человек и не думал подниматься с дивана. Я смотрел на него и молчал.

-- Удивились, наверное, когда меня увидали. Залез не пойми кто,

расселся, как у себя дома, и чего-то дожидается. Виноват. Честное слово,

виноват. Но если бы я зажег свет, вы почуяли бы неладное и, может, и не

вошли бы. Потому я в темноте и сидел. Ничего плохого я вам не сделаю. Что ж

вы так испугались? Захотелось поболтать с вами немножко, только и всего.

Говоривший оказался наряженным в костюм человечком. В сидячем положении

точно определить его рост было трудновато -- наверное, метр пятьдесят с

небольшим. Лет -- сорок пять, пятьдесят; пухлый, как раздувшаяся лягушка, и

лысый. Экспонат категории А, по классификации Мэй Касахары. Правда, над

ушами, как приклеенные, торчали пучки волос, но их причудливый вид и

вороненый окрас только подчеркивали лысину. Огромный нос, похоже, был

заложен -- при каждом вдохе и выдохе он с шумом сжимался и раздувался, как

кузнечные мехи. На носу сидели капитального вида очки в металлической

оправе. Когда коротышка говорил, его верхняя губа кривилась (причем такую

реакцию вызывали только определенные слова), обнажая неровные прокуренные

зубы. Определенно, гнуснее типа мне встречать не доводилось. И дело даже не

в том, что он был уродом. Чувствовалось в нем что-то гадкое, скользкое --

даже не знаю, как словами передать. Такое мерзкое чувство бывает, когда рука

в темноте натыкается на неведомую крупную гусеницу. Он больше походил на

порождение давно забытого кошмара, чем на реального человека.

-- Можно мне покурить? -- спросил он. -- А то я совсем извелся. Пытка

настоящая -- сидеть, ждать... и ни одной сигаретки. Хотя это весьма вредная

привычка, должен вам сказать.

Я не знал, что ответить, и просто кивнул. Странный коротышка вытянул из

кармана пиджака пачку "Пис" без фильтра, достал сигарету и, громко, с сухим

щелчком, чиркнув спичкой, закурил. Поднял стоявшую в ногах банку из-под

кошачьих консервов, бросил в нее спичку. Ему, видно, было не привыкать к

таким пепельницам. Со вкусом затянувшись -- при этом его толстые волосатые

брови вытянулись в одну линию, -- коротышка не удержался и даже стал

тихонько похрюкивать от удовольствия. С каждой глубокой затяжкой кончик его

сигареты вспыхивал ярко-красной точкой. Я открыл стеклянную дверь на

веранду, чтобы впустить свежий воздух. На улице моросил дождь -- не слышный,

не видимый; его можно было почувствовать по запаху.

Коричневый костюм, белая рубашка, вызывающе красный галстук -- весь его

наряд отдавал дешевой платяной лавкой и, как видно, уже порядком послужил

своему владельцу. Костюм расцветкой напоминал кое-как перекрашенный старый

драндулет. Пиджак и брюки -- такие жеваные, что никаким утюгом не

разгладить, -- напоминали складки местности на аэрофотоснимке. Белая рубашка

пожелтела, одна пуговица на груди еле держалась на нитке. Вдобавок рубашка

была мала коротышке на пару размеров, верхняя пуговица, видно, давно

оторвалась и воротник неряшливо загнулся. Галстук с непонятным рисунком,

изображающим что-то вроде уродливой амебы, казалось, завязали давным-давно,

где-то во времена братьев Осмонд, и с тех пор не развязывали. Одного взгляда

хватило бы, чтобы понять: на одежду этот тип не обращает никакого внимания.

Но уж коли на людях принято на себя что-то надевать, приходится подчиняться

этому дурацкому правилу, хотя по всему было видно: коротышка таких порядков

не одобряет. Он, похоже, настроился носить свое одеяние каждый день до тех

пор, пока оно не рассыплется на нем в прах. Так крестьянин где-нибудь в

горах ездит на своем осле с утра до вечера, пока тот под ним не околеет.

Засосав в легкие необходимую дозу никотина, коротышка облегченно

вздохнул, то ли улыбнулся, то ли ухмыльнулся как-то странно и снова

заговорил:

-- Ой! Да, я же забыл представиться. Прошу прощения. Усикава. Два

иероглифа: "уси", который "бык", и "река". Легко запомнить, правда? Все

зовут меня Уси: "Эй, Уси!" Интересная штука: чем чаще это слышу, тем больше

мне кажется, что я и вправду бык. Увижу где-нибудь быка -- прямо родственную

душу чувствую. Чудная штука, эти имена. Вам не кажется, Окада-сан? Вот у вас

имечко что надо -- "холм" и "поле". Я иногда думаю: хорошо бы и мне

что-нибудь в этом роде, поприличнее, но вот беда -- имена ведь не выбирают.

Родился на этот свет Усикавой -- все: нравится или не нравится -- так

Усикавой на всю жизнь и останешься. С самого детского сада: "Уси, Уси..." Ну

что ж поделаешь? Если человека зовут Усикава, как же его еще звать? Так

ведь? Считается, что имя часто говорит о характере, а может, наоборот --

кого этим именем назвали, тот все больше и больше на него походит. Так что

фамилия моя Усикава. Можете Уси называть, я не против.

Я сходил на кухню, открыл холодильник и вернулся с бутылкой пива.

Усикаве ничего предлагать не стал -- я его не приглашая, в конце концов.

Ничего не говоря, пил пиво прямо из бутылки, он тоже молчал и глубоко

затягивался сигаретой. Я не стал садиться напротив коротышки на стул -- так

и остался стоять, прислонившись к подпорке, и глядел на него сверху вниз.

Наконец, он потушил окурок в банке от кошачьего корма и поднял на меня

глаза.

-- Вы, Окада-сан, надо полагать, хотели бы знать, как я оказался в этом

доме. Разве не так? Ведь вы же заперли дверь на ключ, когда уходили. Дверь

действительно была заперта. Но есть одно "но". У меня ключик имеется. Самый

настоящий ключ. Да вот он. Смотрите.

Усикава сунул руку в карман пиджака и, вытащив висевший на ремешке

ключ, продемонстрировал мне. Похоже, ключ в самом деле от нашего дома. Но

мое внимание привлек не ключ, а ремешок. У Кумико был точно такой же.

Простенький, кожаный, зеленый, с особым металлическим колечком.

-- Настоящий. Вы же сами видите. И ремешок -- вашей жены. Я хочу, чтобы

не было никаких недоразумений: мне его ваша жена дала, Кумико. Сама. Не

подумайте, что украл или отобрал.

-- Где Кумико? -- спросил я и не узнал своего голоса. Усикава снял

очки, посмотрел сквозь них, будто хотел проверить, не запотели ли стекла, и

снова нацепил их на нос.

-- Я знаю, где она. Вообще-то я за ней присматриваю.

-- Присматриваете?

-- Ой, да что вы! Я ничего такого не имел в виду. Будьте спокойны, --

рассмеялся Усикава. При этом все лицо его заходило ходуном, очки съехали

набок. -- Не смотрите на меня так. Я помогаю Кумико-сан кое в чем, только и

всего. Работа у меня такая. Поди-принеси, мелочи разные... Так, вроде

мальчика на побегушках. Ведь жена ваша из дома не выходит.

-- Не выходит? -- снова, как попугай, повторил я за ним. Чуть

замявшись, человечек быстро облизал губы.

-- Может, вы не в курсе. Ничего страшного. Но я не знаю: то ли она не

может выходить, то ли не хочет. Вам, верно, хочется знать, но меня,

пожалуйста, не спрашивайте. Я толком ничего не знаю. Хотя чего вам

беспокоиться? Никто ее силком не держит. Это вам не в кино и не в книжке

какой-нибудь. У нас такого не бывает.

Я аккуратно поставил пивную бутылку на пол.

-- Ладно! Зачем вы сюда явились?

Усикава отбил ладонями барабанную дробь на коленях и решительно тряхнул

головой.

-- Ой, и правда! Я ж вам еще не сказал. Как это меня угораздило, надо

же? Совсем забыл, пока представлялся. Есть у меня одна слабинка: наговорю

всякой ерунды, а про главное -- забуду. Поэтому у меня все время проколы.

Ну, хоть поздно, но скажу: вообще-то я работаю на старшего брата Кумико-сан.

Зовут меня Усикава... впрочем, я это уже говорил, и про Уси тоже... У

господина Нобору Ватая я что-то вроде личного секретаря. Нет, не такой

секретарь, как у депутатов. У них парни повыше классом работают, особая

порода. Но ведь секретари тоже разные бывают, Окада-сан. Я из другой

категории, из низов, так сказать. Предположим, на свете существуют домовые.

Тогда я из тех, кто почумазей, кто забился куда-нибудь под ванну или в

уголок шкафа. Но мне много не надо. Представьте: вылезет замухрышка вроде

меня -- что тогда будет со светлым образом Ватая-сэнсэя? Нет, на виду должен

быть другой-- стройный и чтоб лицо интеллигентное. А то заявится лысый

коротышка: "Привет! Я личный секретарь господина Ватая". Все ж со смеху

умрут. Так я говорю, Окада-сан? Я молчал.

-- Значит, я для сэнсэя обделываю разные делишки... ну, то, что другим

видеть не положено... темные, так сказать. Всякое такое... неофициальное.

Скрипач за сценой. Я в таких делах спец. Кумико-сан, к примеру. Хотя,

Окада-сан, вы, бога ради, не подумайте, что приглядывать за ней мне в

тягость. Ничего подобного. Жалко, если от моих слов у вас такое впечатление

сложилось. На самом-то деле все совсем наоборот. Ведь у сэнсэя, кроме

Кумико-сан, другой сестры нет. Он так ею дорожит! Поэтому это поручение --

присматривать за ней -- такая честь для меня... Честное слово!.. Не

посчитайте за наглость, Окада-сан, нельзя ли попросить бутылочку пива? От

этих разговоров в горле пересохло. Я знаю где -- сам возьму. Похозяйничал

тут немного, пока вас дожидался, -- слазил в холодильник.

Я кивнул. Усикава поднялся, сходил на кухню и достал из холодильника

пиво. Вернувшись на диван, он с видимым удовольствием присосался к бутылке.

Его крупный кадык двигался под кожей над узлом галстука как живой.

-- Что может быть лучше под конец дня, чем бутылочка хорошенько

охлажденного пива? А, Окада-сан? Кое-кому, есть такие -- чересчур

разборчивые, слишком холодное пиво не нравится. Вот уж никогда не соглашусь.

Первая бутылка должна быть такая холодная, чтобы даже вкус как следует

нельзя было разобрать. Вторую можно так сильно не охлаждать, но первая как

лед должна быть, чтоб аж в висках ломило, Вот как я люблю.

Не отрываясь от подпорки, я глотнул пива из своей бутылки. Усикава,

плотно сжав губы, оглядел комнату.

-- Должен отметить, Окада-сан, у вас здесь чистенько, даже без жены.

Браво! А я, стыдно сказать, совсем свой дом запустил. У меня там настоящий

бардак. Помойка, свинарник. Ванна больше года не мыта. Забыл сказать: моя

жена тоже от меня ушла. Пять лет назад. Так что я вам сочувствую, Окада-сан.

Вернее... может, я не точно выразился... я вас понимаю. Не-е... у меня не

так, как у вас, получилось. Жена сбежала, а по-другому и быть не могло. Муж

я никудышный оказался, хуже не придумаешь. Значит, и нечего жаловаться.

Наоборот, шляпу надо перед ней снять за то, что столько лет меня терпела.

Если бы вы знали, какой я отвратительный муж. Шлея под хвост попадала -- бил

ее часто. Никого другого пальцем не могу тронуть, а ее поколачивал. Каков

подлец, а? Блошиная душонка! На людях я тише воды, ниже травы, меня можно и

Быком называть, и как угодно. Все проглочу. А стоило домой прийти -- сразу

вымещал зло на жене, бил. Хе-хе-хе! Кошмар! И главное -- понимал ведь, что

делаю, а остановиться не мог. Это прямо болезнь какая-то. Так избивал, что

жену потом узнать было нельзя. И не просто бил -- колотил о стену, ногами

пинал, обливал горячим чаем, бросал в нее что под руку попадется. Чего

только не творил! Стоило детям за мать заступиться -- и им доставалось.

Малышам -- семь, восемь лет им тогда было. Не жалел, бил со всей силы. Будто

дьявол в меня вселился. И хотел остановиться, и не мог. Потерял контроль над

собой. Думал: "Ну все! Хватит!" И не знал, как остановиться. Вот ведь как! И

вот пять лет назад -- дочери тогда пять исполнилось -- я ей руку сломал.

Жена больше терпеть не стала, забрала детей и ушла. С тех пор я их ни разу

не видел. И ничего не слышал о них. Что поделаешь? Сам во всем виноват.

Я промолчал. Откуда-то вылез кот и игриво мяукнул.

-- Наговорил вам всякой ерунды. Прошу прощения. Вы хотите знать, зачем

я сюда явился. Есть одно дело. Конечно, я не за тем пришел, чтобы болтать о

пустяках, Окада-сан. Я здесь по поручению сэнсэя, то есть господина Ватая.

Он просил переговорить с вами. Послушайте, что я должен вам передать.

Во-первых, Ватая-сэнсэй не против, если вы с Кумико попробуете еще раз

пересмотреть ваши отношения. Другими словами: помиритесь -- он возражать не

будет. Сейчас у Кумико-сан такого желания нет, так что сразу это не

получится, но уж коли вы, Окада-сан, разводиться не желаете и собираетесь

ждать неизвестно сколько -- на здоровье. На разводе Ватая-сэнсэй больше не

настаивает. Так что захотите связаться с Кумико-сан -- пожалуйте, через

меня. Короче, дипломатические отношения восстанавливаются, конфронтации

из-за всяких пустяков -- конец. Это -- первое. Как вам, Окада-сан?

Я опустился на пол, погладил кота по голове, но ничего не сказал.

Усикава посмотрел на меня и на кота и снова заговорил:

-- Конечно, конечно! Вы ничего не можете сказать, пока до конца не

выслушаете. Как там дальше будет? Правда? Хорошо, расскажу до конца. Значит,

второе дело такое. Мудреная история, однако. Тут в одном журнале статью

напечатали. "Дом с повешенными" называется. Не читали? Очень интересная

статейка. Хорошо написано. "Проклятое место в шикарном жилом квартале в

Сэтагая. Долгие годы здесь не своей смертью умирают люди. Кто тот

таинственный человек, который купил недавно этот участок? Что происходит за

высоким забором? Сколько загадок!.."

Прочитал Ватая-сэнсэй эту статью, и ему пришло в голову: а ведь дом

этот, проклятый, рядышком с вашим стоит, Окада-сан. И появилась у него

мысль: а нет ли какой-нибудь связи между этим домом и вами. Он попробовал

разобраться, в чем тут дело... вернее, на самом-то деле во всем разбирался

ваш покорный слуга, недостойный Усикава, на своих маленьких ножках.

Разбирался-разбирался -- и вот результат: как и ожидалось, выяснилось, что

вы, Окада-сан, каждый день ходите к тому самому дому, по дорожке, в обход.

Похоже, вы и впрямь глубоко увязли в том, что там происходит. Какая же

проницательность у сэнсэя! Просто поразительно!

Пока об этом всего одна статейка появилась, без продолжения. Но кто

гарантию даст, что из этого целую историю не раздуют? Уж больно интересно!

Сказать по правде, все это Ватая-сэнсэя слегка беспокоит. Представьте: имя

его зятя всплывает вдруг в связи с таким делом. Это же скандал! Господин

Ватая -- человек влиятельный, а тут журналисты набегут. У вас с сэнсэем

отношения сложные -- Кумико-сан и прочее... тут такое раззвонят! А ведь у

каждого за душой есть что-то такое... ну, не для публики. Особенно, когда

касается личного. Сейчас у Ватая-сэнсэй важный момент в политической

карьере. Ему очень нужно проскочить этот мостик, поэтому лучше

подстраховаться. Давайте заключим маленькую сделку. Вы рвете все отношения с

этим "домом с повешенными", и Ватая-сэнсэй готов серьезно подумать, как вам

помириться с Кумико-сан. Ну как? Уловили, что к чему?

-- Да, вроде, -- отозвался я.

-- И что вы думаете? О том, что я сказал?

Почесывая горлышко коту, я немного подумал и сказал:

-- А почему интересно, Нобору Ватая думает, что я имею какое-то

отношение к этому дому? Что это ему взбрело в голову?

Усикава снова рассмеялся, жутковато скривив лицо. Странный у него был

смех. Смеется, а глаза, если присмотреться, холодные -- прямо ледяные. Он

вытянул из кармана смятую пачку "Пис", чиркнул спичкой.

-- Окада-сан, ну и вопросики вы задаете! Не знаю, что и ответить.

Повторяю: я же всего-навсего посыльный. Рассуждать -- не по моей части.

Глупый почтовый голубь: письмо доставил, ответ принес -- и все. Понимаете?

Но я вот что вам скажу: этот человек -- не дурак, у него голова работает как

надо. У него чутье есть, не как у обыкновенных людей. У него такая сила,

Окада-сан! Куда больше, чем вы думаете. И с каждым днем она все прибывает и

прибывает. Нельзя этого не видеть. Вы, похоже, его не любите. Наверное, есть

причины, я не знаю, но это не страшно. Сейчас вопрос не в том, нравится или

не нравится. Поймите!

-- Если у Нобору Ватая такое влияние, почему он не надавит на этот

журнал, чтобы там таких статей не печатали? Так проще будет.

Усикава хохотнул и опять глубоко затянулся сигаретой.

-- Эх, Окада-сан, Окада-сан! Зачем вы противозаконные вещи говорите? Мы

же с вами в Японии живем. Такая демократическая страна. Так? Это не

какая-нибудь диктатура, где одни банановые плантации и футбольные поля. У

нас зарубить статью в журнале не так просто, сколько бы влияния у политика

ни было. Слишком опасно. Даже если удастся их как-нибудь обработать, все

равно недовольные останутся. Может получиться наоборот -- только лишнее

внимание привлечешь. На рожон лезть не надо. В таких делах грубые методы не

годятся. Честное слово!

И еще. Между нами говоря, Окада-сан, здесь могут быть замешаны такие

крутые типы, что вы о них и знать не знаете. Тогда это будет касаться уже не

только Ватая-сэнсэя. Это уже совсем другое дело будет. Ситуация прямо как с

зубным врачом. Сейчас еще поможет, так сказать, местная анестезия. Поэтому

никто особенно не жалуется. Но скоро бормашина дойдет до живого нерва, и

тогда кое-кто в кресле подпрыгнет. А кое-кто может всерьез рассердиться.

Понимаете, о чем я толкую? Я не угрожаю, Окада-сан, не подумайте, но

послушайте Усикаву: вы, сами того не ведая, влезаете в серьезную заваруху.

Он, похоже, сказал все, что хотел.

-- Вы намекаете, что мне лучше уступить, пока со мной ничего не

случилось? -- спросил я. Усикава кивнул.

-- Окада-сан, это все равно, что в мяч играть на скоростном шоссе.

Весьма опасное занятие.

-- Да и для Нобору Ватая беспокойство. Поэтому, если я выйду из игры,

он свяжет меня с Кумико? Последовал еще один кивок.

-- Ну, в общем так.

Я хлебнул еще пива и сказал:

-- Во-первых, я собираюсь вернуть Кумико сам, своими силами и в помощи

Нобору Ватая не нуждаюсь. Мне от него ничего не нужно. Я и в самом деле не

люблю его. Но вы правы: проблема не в том, кто кого любит, а кто кого --

нет. Все началось раньше. Дело в том, что во мне все восстает против самого

его существования. Сделки с ним не будет. Так и передайте. И еще одно. Прошу

больше не появляться здесь без моего ведома. Это все-таки мой дом. Не холл

гостиницы и не зал ожидания на вокзале.

Усикава прищурился и посмотрел на меня поверх очков. Глаза его смотрели

в одну точку и по-прежнему не выражали никаких эмоций. Нет, какое-то

выражение в них все-таки было, но его, казалось, слепили на время,

специально к этому случаю. Усикава поднял кверху непропорционально большую

ладонь правой руки, будто проверяя, нет ли дождя.

-- Все понятно! -- проговорил он. -- Я с самого начала думал, что это

будет нелегко, поэтому ваш ответ меня не особенно удивил. Меня вообще трудно

удивить. Я вас понимаю, и хорошо, что разговор у нас вышел откровенный, без

уверток, просто "да" или "нет". Чем проще, тем понятнее. А то, знаете, как

бывает: так с ответом закрутят, что и не поймешь -- то ли белое, то ли

черное. А я кто? Голубь почтовый. Язык сломаешь, пока объяснишь, о чем

разговор-то был. Сколько хочешь таких случаев! Я не жалуюсь, но разве можно

человеку каждый день загадки загадывать? Такая работа во вред здоровью,

скажу я вам. Не заметишь, как станешь занудой от такой жизни. Понимаете,

Окада-сан? Подозрительным делаешься, во всем видишь подвох, перестаешь

верить в простые и понятные вещи. Страшное дело! Уж поверьте.

Ладно, Окада-сан. Значит, я передам сэнсэю ваш четкий и ясный ответ. Но

вы не думайте, что разговор на этом закончен. Если вы, например, пожелаете с

этим делом покончить, все не так просто. Очень может быть, что я опять к вам

наведаюсь. Извините, что вам приходится иметь дело с таким замызганным,

несимпатичным типом, но я советую вам попытаться хоть немного привыкнуть к

факту моего существования. Лично против вас я ничего не имею, Окада-сан.

Право слово! Но так легко вы от меня не отделаетесь, нравится вам это или

нет. Вам мой совет странным может показаться, но попытайтесь с этим

смириться. Зато я не буду больше нахально залезать к вам в дом. Верно вы

говорите: разве так можно? Ай-ай-ай! Я на коленях должен у вас прощения

просить. Но в этот раз по-другому никак нельзя было, поймите. Не подумайте

только, что я всегда по-хамски себя веду. Внешность обманчива -- я самый

обыкновенный человек. В следующий раз, как и все, буду сначала звонить.

Договорились? Два звонка, кладу трубку, потом еще -- дзинь! дзинь! Вы сразу

поймете, что это я. Подумаете: "Опять этот глупый Усикава!" -- и возьмете

трубку. Только обязательно берите, а то мне опять придется явиться сюда без

спроса. Мне лично этого делать не хочется, но я же на зарплате -- хочешь не

хочешь, а надо хвостом вилять. Скажут "давай!" -- я из кожи должен вылезти,

но сделать. Понимаете?

Я не ответил. Усикава раздавил окурок в банке от кошачьих консервов и,

точно вдруг что-то вспомнив, посмотрел на часы.

-- Бог ты мой, поздно-то как! Вы уж меня извините -- залез в чужой дом

без разрешения, заговорил вас совсем да еще пива напился. Прошу прощения. Я

уже говорил: у меня-то дома никого, поэтому когда выпадет случай с

кем-нибудь пообщаться, меня не остановишь. Печальный факт! Знаете что,

Окада-сан? Одному жить слишком долго не годится. Как это говорят? "Человек

-- не остров в океане..."⁵⁵ Грех, в общем, от людей прятаться.

Стряхивая с колен несуществующие соринки, Усикава медленно поднялся.

-- Не провожайте. Уж коли один сюда пришел, один и уйду. Дверь закрою.

Может, я не вовремя со своими советами, но... Есть на свете вещи, о которых

лучше не знать. А люди почему-то ими только и интересуются. Странно! Все это

общие слова, конечно... Интересно, когда мы теперь с вами увидимся? Буду

рад, если к тому времени все изменится к лучшему. Спокойной ночи!

X x x

Дождь тихо шел всю ночь и перестал только под утро, как стало светать.

Но нелепый коротышка еще долго незримым липким призраком витал в доме вместе

с запахом дешевых сигарет и повисшей в воздухе сыростью.

15. Корица и его удивительный язык жестов • Музыкальное приношение

-- Корица перестал разговаривать перед самым днем рождения, когда ему

исполнилось шесть лет, -- рассказывала Мускатный Орех. -- В тот год он как

раз должен был идти в школу. И тут вдруг в феврале мальчик онемел. Странно,

но тогда мы только к вечеру заметили, что за целый день он не сказал ни

слова. Правда, он вообще был не очень разговорчив, но ведь говорил все-таки!

Сообразив, что Корица молчит с самого утра, я попробовала его разговорить.

Говорила ему что-то, трясла -- все напрасно. Он молчал -- камень, а не

человек. Случилось ли что, от чего он лишился языка, или он сам решил больше

не говорить? Тогда я этого не знала. Да и сейчас не знаю. С тех пор Корица

не только не произнес ни единого слова -- даже звука не издал. Понимаешь?

Больно ему -- ни разу не пикнет и никогда не засмеется, хоть защекочи.

Несколько раз Мускатный Орех водила сына к врачам-отоларингологам, но

они так и не определили причину. Сказали только, что это не физический

дефект и не болезнь. Никакой патологии голосовых связок. Со слухом все в

порядке -- только нарушение речи. Врачи пришли к выводу, что причину надо

искать в психологии. Мать повела Корицу к знакомому психиатру, но и тот не

разобрался, почему мальчик онемел. Его проверили: оказалось, что с

умственными способностями все в порядке. Больше того, выяснилось, что у

Корицы очень высокий уровень умственного развития. Не нашли отклонений и в

эмоциональных реакциях. "Не было ли у мальчика каких-нибудь потрясений? --

поинтересовался врач у Мускатного Ореха. -- Вспомните хорошенько. Может, он

что-то странное увидел или его дома сильно наказали?" Но она так ничего и не

вспомнила. Все было как обычно: сын поужинал, разговаривал с ней, потом лег

в постель и спокойно уснул. А на следующее утро его поглотил мир полного

молчания. Дома никаких проблем не было, Мускатный Орех со своей матерью

внимательно присматривали за мальчиком, воспитывали его. Никто ни разу

пальцем не тронул. "Тогда остается только наблюдать, что будет дальше, --

сказал врач. -- Не зная причины, лечения я назначить не могу. Заходите

каждую неделю. Может быть, со временем выяснится, что же произошло. Или

мальчик снова заговорит, как проснется. Остается набраться терпения и ждать.

Он не говорит, конечно, но в остальном у него все в порядке..."

Но сколько они ни ждали, Корица так и не выбрался на поверхность из

глубин немого океана.

X x x

В девять утра под низкое гудение электродвигателя отворились внутрь

парадные ворота, и во двор въехал "мерседес-бенц 500 SEL" с Корицей за

рулем. Антенна установленного в машине телефона торчала позади заднего

стекла, как отросшее щупальце. Я наблюдал из окна, через щель между шторами.

Машина напомнила мне огромную, приплывшую из далеких морей бесстрашную рыбу.

Новехонькие угольно-черные шины бесшумно очертили дугу на бетонной площадке

и остановились. Они описывали одну и ту же траекторию каждый день и замирали

на одном и том же месте, плюс-минус сантиметров пять, не больше. Я пил

только что сваренный кофе. Дождь перестал, но небо все еще затягивали

пепельные тучи, земля была черной, холодной и мокрой. Птицы с резкими

криками носились туда-сюда, высматривая червяков. После короткой паузы

водительская дверь отворилась, и появился Корица в темных очках. Внимательно

осмотревшись и убедившись, что все в порядке, он снял очки, сунул их во

внутренний карман пиджака и захлопнул дверцу. Звук, с которым защелкивается

дверной замок большого "мерседеса", не перепутать ни с какой другой машиной.

Для меня этот щелчок был сигналом: в "резиденции" начинается новый день.

Все утро я думал о вчерашнем визите Усикавы, ломая голову над тем,

стоит ли рассказывать Корице, что он явился от Нобору Ватая и потребовал,

чтобы я порвал все связи с этим домом. В конце концов решил ничего ему не

говорить, по крайней мере -- какое-то время. Это касается только меня и

Нобору Ватая, и не стоит больше никого втягивать в это дело.

Костюм на Корице как всегда выглядел превосходно. У него все костюмы

были первоклассно сшиты и сидели как влитые. Одевался он консервативно и

неброско, но на нем, как по волшебству, любая одежда приобретала молодежную

стильность.

Галстук на Корице, конечно же, был новый, в тон костюму. Костюм и туфли

тоже не те, что он надевал вчера. Все это, скорее всего, по обыкновению,

выбрала и купила ему мать. На его одежде и обуви, как и на "мерседесе", на

котором он ездил, не было ни пятнышка. Он каждое утро восхищал меня своим

видом. Нет, можно даже сказать -- волновал. Интересно, что может скрываться

за такой безупречной внешностью?

X x x

Корица достал из багажника два бумажных пакета с покупками -- едой и

всякой всячиной и, держа их в обеих руках, вошел в дом. В его руках даже

обыкновенные пакеты из супермаркета смотрелись элегантно и артистично. В

том, как парень их нес, было нечто... неординарное. А может, дело в чем-то

другом, более серьезном? Увидев меня, Корица прямо-таки засиял улыбкой.

Улыбка у него была замечательная, будто он долго бродил по дремучему лесу и

вдруг вышел на ярко освещенную поляну.

-- Доброе утро! -- произнес я.

-- Доброе утро! -- беззвучно шевельнулись в ответ его губы.

Корица доставал из пакетов продукты, ловко раскладывая их в

холодильнике по полкам, как способный ученик распределяет по ячейкам памяти

новые знания. Остальные покупки уложил в шкаф. Потом мы выпили сваренный

мною кофе и сидели за столом на кухне друг против друга. Прямо как когда-то

по утрам с Кумико.

X x x

-- Вышло так, что Корица ни дня не ходил в школу, -- рассказывала

Мускатный Орех. -- В обычные школы детей, которые не могут говорить, не

принимают, а отдавать сына туда, где учатся ребята с отклонениями в

развитии, будет неправильно, подумала я. Ведь причина его немоты -- в чем бы

она ни заключалась -- совсем не та, что у других детей. Да и у Корицы

никакого желания идти в школу не было. Ему больше нравилось сидеть одному

дома, тихонько читать, слушать пластинки с классикой или играть во дворе с

дворнягой, которую мы тогда держали. Иногда он выходил погулять на улицу, но

без большого желания -- сын не любил общаться со сверстниками.

Мускатный Орех научилась разговаривать на пальцах и стала так общаться

с Корицей. Когда языка жестов не хватало, они переписывались на листках из

блокнота. Но однажды она заметила, что они с сыном могут передавать друг

другу свои мысли и чувства, не пользуясь окольными путями. Она понимала, о

чем он думает, что ему нужно, по едва заметному жесту, смене настроения.

Теперь Мускатный Орех уже не так переживала из-за того, что сын не говорил.

Получалось, что их общение на уровне подсознания не прерывалось. Конечно,

то, что они не могли нормально, вслух, разговаривать, причиняло физический

дискомфорт, но это был всего лишь "дискомфорт", и не более; в некотором

смысле благодаря этому чувству связь между сыном и матерью приобретала

новое, более высокое качество.

В свободную минуту, когда не было работы, мать учила Корицу чтению,

письму, арифметике. Впрочем, ей не приходилось особенно усердствовать. Сын

любил читать и сам получал из книг те знания, в которых нуждался. Функция

Мускатного Ореха скорее заключалась в том, чтобы подбирать необходимые

книги, а не учить мальчика. Ему очень нравилась музыка и хотелось научиться

играть на пианино. С профессиональным преподавателем мальчик занимался лишь

несколько месяцев, освоив за это время основные упражнения для пальцев.

Дальше он пользовался только учебными пособиями и магнитофонными записями и

для своего юного возраста овладел очень хорошей исполнительской техникой.

Больше всего он любил играть Баха и Моцарта -- все, что было создано после

"романтиков", оставляло его равнодушным. Исключение составляли Пуленк и

Барток. Шесть лет интерес Корицы привлекали музыка и книги, а когда его

сверстники перешли в среднюю школу, он переключился на иностранные языки --

сначала английский, потом -- французский. Позанимавшись полгода каждым

языком, мальчик уже мог читать несложные книжки. Говорить на этих языках он,

конечно, не мог, но ему хотелось научиться читать книги. Еще Корица полюбил

возиться с разными сложными механизмами. Накупив специальных инструментов,

он собирал радиоприемники и ламповые усилители, разбирал и чинил часы.

Окружавшие его люди -- те, с кем он был связан: мать, отец и бабушка --

привыкли к тому, что он все время молчит. Молчание уже не казалось им

противоестественным и ненормальным. Прошло несколько лет, и Мускатный Орех

перестала ходить с сыном к психиатру. Еженедельные походы к врачу на

состояние Корицы никак не влияли, да у него, как с самого начала говорили

специалисты, кроме проблем с речью, все было в порядке. В каком-то смысле он

был идеальным ребенком. Мускатный Орех не помнила случая, чтобы ей

приходилось заставлять его что-нибудь делать или отчитывать за какой-то

поступок. Он сам решал, что ему нужно, и выполнял задуманное до конца, так,

как хотел. Корица настолько отличался от обычных детей, что сравнивать его с

ними не имело смысла. Когда ему исполнилось двенадцать, умерла бабушка

(когда это случилось, он беззвучно плакал несколько дней кряду). После этого

он взял на себя домашние дела -- готовил, стирал, убирал дом, пока мать была

на работе. После смерти матери Мускатный Орех собиралась нанять

домработницу, но Корица решительно затряс головой. Ему не хотелось, чтобы

дома появился посторонний человек и начал менять их уклад. Вышло так, что

Корица принял на себя большую часть забот по дому и поддерживал его в

идеальном порядке.

X x x

Корица разговаривал жестами. Пальцы у него были тонкие и красивые, как

у матери, в меру длинные. Пальцы, как послушные живые существа, легко, без

остановки, порхали в воздухе перед его лицом, передавая все, что он хотел

сказать.

"Сегодня в два часа приедет клиент. И все. До приезда этой женщины дел

у вас никаких. Я поработаю тут еще часок, потом уеду и в два вернусь вместе

с ней. Сегодня по прогнозу весь день будет пасмурно, и, пока светло, вы

можете наведаться в колодец. Думаю, глаза не заболят".

Мускатный Орех была права: я без труда понимал то, что Корица хотел

передать мне. Языка жестов я совсем не знал, но легко улавливал смысл

плавных замысловатых движений его пальцев. Вероятно, он так здорово владел

этим языком, что одного зрительного восприятия было достаточно, чтобы понять

суть. Ведь бывает, что задевает за живое какая-нибудь незнакомая пьеса на

чужом языке. Или мне только казалось, что я наблюдаю за движениями его рук,

а на самом деле ничего этого не было? Вдруг его пальцы -- только

декоративный фасад здания, а в действительности я, сам того не сознавая,

вижу нечто иное, скрытое за этим фасадом? Всякий раз, когда по утрам мы

оказывались с Корицей за одним столом, я пытался разглядеть границу между

фасадом и тем, что лежит за ним, но ничего не получалось, как будто линия,

что могла пролегать по этой грани, все время перемещалась и меняла свои

очертания.

Поговорив со мной немного -- вернее, передав мне свои мысли, -- Корица

снимал пиджак, вешал его на плечики, заправлял галстук в сорочку между

пуговицами на груди и принимался за уборку или готовил мне в кухне

что-нибудь перекусить. За работой он включал портативный стереоплеер и

слушал музыку. Одну неделю это мог быть Россини, его церковная музыка,

другую -- концерты Вивальди для духовых инструментов. Он мог слушать одно и

то же раз за разом, так часто, что эти мелодии прочно застревали у меня в

голове.

Работал Корица замечательно -- сноровисто, без лишних движений.

Поначалу я предлагал ему свою помощь, но он только улыбался и качал головой.

Глядя на то, как здорово у него получается, я пришел к выводу, что,

наверное, будет лучше положиться во всем на юношу, и решил ему не мешать.

Пока он по утрам занимался своими делами, я сидел за книгой на диване в

"примерочной".

Небольшой дом был обставлен лишь самым необходимым. Постоянно в нем

никто не жил, поэтому откуда, собственно говоря, там было взяться пыли и

беспорядку? И все же Корица каждый день тщательнейшим образом все пылесосил,

проходился тряпкой по мебели и полкам, протирал специальным средством окна.

Полировал стол, смахивал пыль с лампочек, расставлял и раскладывал по местам

вещи. Разбирался с посудой в буфете, сортировал по размеру кастрюли и

сковороды, наводил порядок на полках, где хранились белье и полотенца.

Переставлял кофейные чашки, следя за тем, чтобы ручки смотрели строго в одну

сторону, поправлял кусочек мыла на полочке в ванной, менял полотенца, даже

если никто ими не пользовался. Собирал мусор в пакет, завязывал его и

уносил. Сверял настольные часы по своим, наручным (а у них, об заклад могу

побиться, отклонение от точного времени не превышало и трех секунд). Стоило

ему заметить, что какая-то вещица стоит не там, где положено, -- пусть даже

это едва заметно, -- как ее элегантными и точными движениями отправляли на

свое место. В порядке эксперимента я как-то сдвинул стоявшие на шкафу часы

на пару сантиметров влево, и на следующее утро Корица передвинул их вправо

на те же два сантиметра.

При всем том Корица не производил впечатления человека с отклонениями.

Что бы он ни делал, все выглядело естественным и правильным. Может, у него в

голове запечатлелась живая картина того, как должен быть устроен этот мир,

или, по крайней мере, здешний мирок, и поддерживать его в таком состоянии

было для него так же естественно, как дышать. Или он лишь чуть помогал ходу

вещей, когда мир охватывало страстное и непреходящее желание вернуться к

своей первозданной форме?

Поместив приготовленную еду в холодильник, Корица сообщил мне, что

будет на обед. Я поблагодарил. Затем, подойдя к зеркалу, он поправил

галстук, проверил сорочку и надел пиджак. Чуть улыбнувшись, шевельнул

губами: "До свидания". Оглядевшись вокруг напоследок, вышел через парадный

вход. Сел в "мерседес", вставил в магнитофон кассету с классикой, нажал на

кнопку пульта дистанционного управления. Ворота распахнулись, и машина,

описав такую же дугу, как при въезде, выехала со двора. Ворота за ней

закрылись. С чашкой кофе в руке я смотрел во двор через щель в занавеске.

Птицы больше не кричали так громко. Ветер гнал рваные низкие тучи, небо над

ними затягивал другой, плотный слой облачности.

X x x

Из кухни, сидя перед стоявшей на столе чашкой, я обводил глазами

комнату, где Корица навел замечательный порядок. Она напоминала большой

натюрморт в трехмерном изображении. Тишину нарушало только тиканье

настольных часов. Стрелки показывали двадцать минут одиннадцатого. Глядя на

стул, на котором только что сидел Корица, я снова спросил себя: а верно ли я

поступил, не рассказав им о визите Усикавы накануне вечером. Правильно я

сделал или нет? Не подорвет ли это своего рода доверие, установившееся у

меня с Корицей и Мускатным Орехом?

Но мне хотелось немного посмотреть, как будут развиваться события

дальше. Узнать, что в моих действиях вызвало такое раздражение у Нобору

Ватая и почему. На какой хвост я ему наступил? Какие контрмеры он собирается

принять? Может, мне удастся хоть немного приблизиться к его тайне, если я

найду ответ на эти вопросы. И к тому месту, где находится Кумико.

Стрелки часов (тех самых, что Корица вернул на место, передвинув на два

сантиметра вправо) уже почти подобрались к одиннадцати. Я вышел в сад, чтобы

спуститься в колодец.

X x x

-- Когда Корица был еще маленький, я рассказала ему о подводной лодке и

зоопарке. О том, что я видела в августе 45-го с палубы транспорта. О том,

как японские солдаты расстреливали зверей в зоопарке, где работал отец, пока

американская подлодка нацеливала пушку на наше судно, чтобы его потопить. Я

долго никому не рассказывала эту историю, держала в себе. Молча блуждала в

мрачном лабиринте между иллюзией и реальностью. Но когда родился Корица, я

поняла, что он единственный, кому я смогу это поведать. Он еще не понимал

слов, а я уже начала ему рассказывать, снова и снова передавая полушепотом

подробности того, что тогда произошло, и эти картины живо вставали передо

мной, как будто я открывала крышку и выпускала их наружу.

Когда Корица стал понимать речь, он все настойчивее просил меня еще и

еще рассказывать об этом. Я повторяла эту историю сто, двести, а может, и

пятьсот раз. Но не просто повторяла одно и то же. Корицу интересовали

включенные в мой рассказ маленькие истории. Мальчик хотел знать и о других

ветвях дерева. Мы то и дело уходили в разные стороны, и я все говорила,

говорила... Моя история разрасталась все больше и больше.

Так у нас родилось нечто вроде собственной мифологии. Понимаешь? Каждый

день мы пускались в разговоры как одержимые. О чем только не говорили! Как

звали зверей в зоопарке, как блестел у них мех, какого цвета были глаза. О

наполнявших воздух запахах. О том, как звали каждого солдата и как все они

выглядели. Об их рождении и детстве. Какие у них были винтовки, какие

тяжелые патроны им приходилось нести на себе, о страхах и жажде, которые их

одолевали. Какой формы были плывшие по небу облака... Когда я обращалась к

Корице, у меня перед глазами складывались четкие картины, цвета и образы. Я

облекала в слова то, что видела, и передавала сыну. Подходящие слова тут же

находились. Этому не было конца. Все время появлялись какие-то новые детали,

история разрасталась и уходила в глубину...

Вспоминая о том времени, Мускатный Орех улыбнулась. Я впервые видел на

ее лице такую естественную улыбку.

-- Но однажды вдруг все кончилось, -- проговорила она. -- В то

февральское утро, когда сын перестал говорить, наша общая история кончилась.

Мускатный Орех сделала паузу, чтобы закурить.

-- Теперь я знаю, что произошло. Его слова поглотил лабиринт того мира,

который жил в наших рассказах. Сына лишило языка нечто такое, что вышло из

этих самых рассказов. А через несколько лет это нечто убило моего мужа.

X x x

Ветер задувал сильнее, чем утром, без устали унося на восток тяжелые

серые тучи. Они напоминали мне безмолвных путешественников, стремящихся

куда-то на край света. Доносившиеся из сада завывания ветра, гулявшего в

голых, оставшихся без единого листочка ветвях деревьев, напоминали невнятные

короткие стоны. Я постоял немного у колодца, глядя на небо, и подумал:

"Может, и Кумико сейчас где-то смотрит на эти облака". Эта мысль пришла в

голову просто так, без причины. Вдруг возникла ниоткуда.

Спустившись по лестнице в колодец, я потянул за веревку и закрыл

крышку. Несколько раз глубоко вдохнул, крепко сжал в руке бейсбольную биту и

в навалившейся темноте медленно опустился на пол. Полный, абсолютный мрак.

Вот в чем дело. Вот оно -- самое главное! Ключ в этой непроглядной тьме.

Смахивает на урок кулинарии по телевизору: "Итак, главное в этом рецепте --

полный мрак. Надо, чтобы он был как можно гуще". "А бита как можно крепче",

-- подумал я и чуть улыбнулся в темноту.

Пятно на щеке понемногу стало теплеть. Оно давало знать, что разгадка

всего, что происходит со мной, становится ближе с каждым шагом. Я закрыл

глаза. В ушах засела мелодия, которую за работой все утро слушал Корица.

"Музыкальное приношение" Баха. Оно звучало в голове, напоминая приглушенный

шум голосов в зале с высокими сводами. Но вскоре все стихло, и тишина стала

забираться в мозговые извилины, как насекомое, откладывающее яйца, охватывая

один участок мозга за другим. Я открыл глаза, потом опять закрыл. Тьма

смешалась, и я начал постепенно отделяться от своей телесной оболочки.

Все было как всегда.