Поощрения и награждения Т. Г. Фоменко за время его работы в донбассе, в городах Магадане и Луганске 2 page

Из этого можно заключить, что наш род не был безобидным. А известно, что для любого государства, для поддержания в нем желаемого порядка и устойчивости, наиболее подходящими являются не беспокойные, а наоборот безобидные люди.
Безобидные люди всегда смирные, со всем соглашаются, и к тому же инертные. От них никогда не исходят ни идеи, ни действия, ни отрицания, которые могли бы нарушать государственное равновесие.
Что же касается моего рода, то упрекнуть его в бездеятельности никак нельзя.

2.

Чтобы более полно представить те истоки и обстановку, в которой проходило мое становление и самоутверждение, остановлюсь на этом периоде подробнее.
Село Святославка, где род Фоменко, наконец, обрел оседлость, расположено на взгорье, перерезанном тремя балками, соединяющимися с большой долиной и маленькой речушкой. Когда-то, когда впервые появились здесь переселенцы, в числе которых был и пращур нашего рода, село занимало небольшую равнину, расположенную между двумя балками, по которым в дожди и паводки бурно стекала вода в речку и пруд. Затем стали строить дома по другую сторону этих балок, вплоть до третьей балки. В результате, поселение выросло в большое село, вытянувшееся вдоль речушки. Дома располагались в два ряда, образуя одну главную улицу. Огороды одних домов полосами небольшой ширины опускались с косогора к речушке и пруду, а огороды других домов, расположенных по другую сторону улицы, равнинные и выходили к пастбищам, к выгону для скота. Долина, по которой протекает речушка, довольно обширная и это позволяло не только устраивать пруды, но часто отдельные ее участки занимали под огородные культуры, которые хорошо прорастают в низинах. Во многих местах по берегам и вообще в низинах росли раскидистые вербы и кое-где камыш.
По другую сторону реки находится возвышенность, на которой расположены пахотные земли. Далее, по течению реки, эту возвышенность разрезает еще одна долина, но более узкая. По одну сторону ее находилось в то время кирпичное производство, состоящее из трех обжиговых печей и нескольких сараев-навесов для просушки кирпича-сырца. Сырец изготовлялся из грунтовой смеси, добывавшейся из карьера, расположенного недалеко от сушильных навесов. Далее, к верховьям, эта долина покрыта лесом и кустарниками.
Садов в селе было очень мало, вся земля занималась огородными культурами. Дома по размеру и удобствам - разные, но подавляющее их число – это небольшие хаты с глиняными полами и соломенными крышами. Домов с деревянными полами и железной кровлей было очень мало. В них жили более зажиточные семьи. Возле каждого дома имелись придворные постройки для скота, птицы, зерна, сбруи и продуктов питания. Все эти постройки располагались возле дома, образуя двор с выходом на улицу и на огород. Для кормов скоту строились особые помещения, назывались «клуня», которые располагались в глубине огорода, в целях безопасности на случай пожара. Впереди домов, на улице, как правило, располагался палисадник.
В нашей семье в отличие от других, выписывались газета и даже журнал «Нива» с приложением. В качестве приложений, помимо книг с художественными произведениями, высылались и репродукции таких картин, как переход Суворова через Альпы, горящая Москва во время наполеоновского нашествия и т.д. Все книги были в превосходных переплетах, а картины были выполнены на плотной бумаге, с матерчатой подкладкой. В таком виде они долго сохранялись.
В наш дом крестьяне обращались не только за медицинской помощью, но часто за советом. Все это отличало нашу семью от остальных крестьянских семей, члены которых, как правило, были неграмотны.
Несмотря на то, что отец жил в селе и имел весьма скромное образование, хотя в дореволюционное время окончить медицинское училище и получить звание фельдшера, было уже немало, но по характеру он представлял собой полную противоположность своим братьям. Он был до некоторой степени одаренным человеком, склонным предаваться размышлениям, изучению книг и стремлению как можно больше познать природу людей и медицину.
Я не знаю, как к религии относился мой дед Захар, вероятно, был верующим, но отец в Бога не верил. Если в детстве он часто взывал к Богу (особенно тогда, когда по его понятиям несправедливо его наказывали, а он частенько делал, что ему хотелось, и не делал того, что ему не нравилось), то позже, будучи более взрослым, его представление о Боге постепенно становились более отчетливыми, и он все реже и реже общался с ним. Особенно резкое отрицание веры в Бога у него произошло после того, как он молился и слезно просил Бога защитить его от частых наказаний. Наказания не прекращались, а Бог не принимал никаких мер.
По мере того, как шло время, мой отец сначала стыдился своего отступничества от Бога, а потом вообще перестал молиться. У отца Бог, как кормилец и заступник людей на земле, уже не пробуждал никаких чувств и радостных раздумий. Он просто утратил для него тот смысл, о котором так тщательно пекутся верующие.
Правда, отец любил Иисуса Христа, но не как святого, а как личность, представляющую плод легенды, возбудившей в свое время прогрессивные мысли. Он любил помечтать не только над явлениями природы, человеческими отношениями, но и над писаниями о святых, о религии и, конечно, о философии, весьма модной науки во все времена. Но к религии он всегда испытывал враждебность и даже получал удовольствие от этой неприязни.
Несмотря на свой преклонный возраст, моя мама сохранила живость и умение слушать собеседника. Хотя она была из крестьянской семьи, но она не была крестьянкой в полном смысле этого слова, так же, как не была и городским жителем. Она была просто славная и добрая женщина. Каждое ее слово выдавало ее, как благородную и незлобливую женщину-мать, свободную от накипи мелочных страстей. Мама была бесхитростная и здравомыслящая женщина, нисколько не относилась к числу тех, кто горячо верил в Бога. Она была человеком просто верующим, но не фанатиком. Она полагала, что человеку вера нужна, хотя бы потому, что у него всегда есть потребность во что-то верить, но не для того, чтобы удовлетворять томление своего сердца и желания людей. Бог в ее глазах был мудрым и добрым творцом всего живого, но не тем, кто обязан отпускать людям грехи. Она считала, человек должен быть всегда честным перед самим собой, всегда быть свободным от пороков, ибо грехопадение любого человека рождается и продолжает жить в повседневном бытии самого человека. В ее понимании человечество можно избавить от всякого зла только воспитанием его нравственности, любви друг к другу. Она ревностно придерживалась этой веры.
Так постепенно уходила в забвение вера в Бога из нашего рода. Вместо сияющего и непоколебимого ореола Бога и веры в него, в нашей семье водворилось здоровое неверие. Во всем, в чем проявлялась христианская вера никто из членов нашей семьи не находил для себя ничего нужного и приятного, кроме неправдоподобных обструкций.

3.

Теперь о себе. Родился я без особых приключений, как и все, с плачем. Точного веса никто не знал. Вероятно, не взвешивали меня. Я был плотным и, конечно, орал. Для новорожденного это был хороший признак. Но радоваться долго не пришлось. Спустя десять дней тяжело заболела моя мама, и я перешел на искусственное питание. Мне, по-видимому, было все равно, а старшим сестрам и отцу прибавилось забот. За время продолжительной болезни мамы я вырос, прибавил в весе и меня продолжали кормить по-прежнему, сначала с помощью соски, а затем ложечкой. Так я и остался искусственником.
Трудно установить, как это повлияло на мое здоровье, но я никогда не отличался крепким здоровьем, но никогда и не болел. Я занимал, как бы промежуточное положение между сильными и слабыми здоровьем людьми, то есть относился к наиболее многочисленной категории людей, так как особо сильных и совсем слабых, в общем-то, меньше, чем со средним здоровьем.
Наша семья, в которой я воспитывался, по своему социальному положению того времени также занимала промежуточное положение: ее нельзя было отнести к интеллигентной, но ни в коем случае, и не к крестьянской семье. Я бы сказал – это была здоровая, работоспособная семья, дети которой уже учились. Вот та обстановка, в которой я воспитывался в раннем детстве.
В дошкольном возрасте я уже знал все буквы русского алфавита и умел считать до ста. Когда меня отвели в школу, то я превосходил всех ребят, так как никто из них не знал букв и не умел считать.
Школа размещалась в крестьянской избе, без деревянных полов. Внутри стояло несколько грубых парт, небольшой столик для учителя и доска. Окна в избе были маленькие и только с двух сторон. Класс был небольшим и не светлым.
Детей школьного возраста в селе было очень много. Большинство семей имели по 5-10, а то и по 15 детей, но учились немногие. Бедные крестьянские семьи, как правило, не могли учить своих детей, да и негде было. С раннего возраста их приучали к работам в поле и по хозяйству.
Так вот, когда я пришел, учитель, Порфирий Иванович, спросил меня:
- Как тебя зовут?
- Тимка, - ответил я.
- Не Тимка, а наверное Тимофей!
- Да!
- Ну, тогда садись вон там, на заднюю парту, у окна, - и он указал пальцем, куда мне идти.
Мое имя Тимофей греческого происхождения и означает – богобоязненный, хотя Бога я никогда не боялся. Это имя я получил в честь, правда, не особенно крупного святого, но все же святого, - Тимофея, ученика святого апостола Павла, который по святцам пришелся на день моего рождения, то есть 22 января по старому или 4 февраля по новому стилю.
Учитель, Порфирий Иванович, был худ, высок, с довольно большими усами вразлет. Несмотря на свой зрелый возраст, выглядел стройным и моложавым. Правда, его некогда правильные черты лица уже изменились, появилось лучеобразное расположение морщин у глаз, а цвет немного сжатой кожи был как бы покрыт ржавчиной.
Несмотря на его волевой нос и тяжелый подбородок, мне он показался добрым, и я как-то почувствовал себя несколько смелее. С интересом я разглядывал крестьянских ребят, когда пробирался сквозь тесный ряд кое-как сколоченных парт из некрашеных досок. Ребята тоже рассматривали меня, тем более, что не все знали меня по улице.
Сел я рядом с рыженьким, веснушчатым пареньком. На парте было тесновато, но он подвинулся, и я уселся на самом краю парты у окна. В классе было тихо. Все с интересом и неподдельным любопытством ждали начала первого урока. По команде учителя мы все поднялись и один мальчик, по-видимому, из старшего класса, сидевший на первой парте, прочел наизусть молитву «Отче наш».
Когда все уселись, Порфирий Иванович легким и плавным движением правой руки извлек из деревянного ящика, стоявшего на столе, картонку, на которой была изображена большая и малая печатная буква «А». Без резких движений он поднял руку и протяжно произнес:
- Это ребята, буква А-а-а!
Повторил несколько раз, затем попросил всех вместе повторить название этой буквы. Все ученики, в большинстве несмелыми голосами, вразнобой, протянули:
- А-а-а!
Мне показалось это очень смешным, и я громко на весь класс расхохотался.
Порфирий Иванович резко повернул голову в мою сторону, взял линейку и решительным шагом направился ко мне. На его лице появилось злобное выражение, а в глазах вспыхнула ярость. Все притихли. Я был несколько смущен, не только его решительным видом и угрожающей линейкой, которую он твердо держал в правой руке, но и неожиданным поворотом. Я не видел ничего предосудительного в моем поступке. До меня еще не доходила серьезность создавшегося положения. Не успел я оценить обстановку и понять существо случившегося, как почувствовал резкий наклон своей головы и глухой удар линейкой по спине.
Я не помню, чего у меня было больше, страха перед свирепым видом учителя, боли от удара линейкой или обиды за несправедливое, по моему мнению, понесенное наказание, но я был подавлен и, конечно, плакал.
После этого в классе стало еще тише. На меня никто не обращал внимания. Порфирий Иванович продолжал вести урок, а я, сдерживая слезы, тянул вместе со всеми злополучное для меня «А-а-а».
Так произошло мое крещение на поприще просвещения при царствовании Николая II.
После этого я больше не смеялся на уроках. От одного удара по спине линейкой я стал прилежным учеником.
Правда, наше учение вскоре прервалось вместе с крушением царского режима. К нашему селу Святославка приблизился фронт, Порфирий Иванович бежал и школа закрылась. Несколько раз в нашем селе менялась власть. Сначала «красные» сменили «белых», а потом «белые» - «красных» и, наконец, появились немцы.
В это неустойчивое время я с соседним дедушкой сторожил бахчу. Вдруг на дороге появился автомобиль открытого типа, в то время в тех краях это было весьма редкое явление. Поравнявшись с нашим куренем, где я с дедом сидел, автомобиль остановился. В нем было пять человек. Они вышли и попросили у дедушки арбузов. Я пошел, сорвал два арбуза и принес. Во время еды один из них спросил деда:
- Вы за кого, за «белых» или за «красных»?
- Дед хитро улыбнулся и ответил:
- Куда иголка, туда и нитка! Так и мы, куда вы, туда и мы!
Все дружно рассмеялись.
- Хитер старик! – сквозь смех сказал один из них.
Когда они уехали, дед, обращаясь ко мне, сказал:
- Беляки! Сразу видно, хотя они и одеты в гражданку. Меня не проведешь!
Из дореволюционного периода я помню своего дедушку Захара по отцу, стройного, худощавого, с казацкими усами. Помню и бабушку, хотя она умерла раньше дедушки. Она всегда угощала меня пирожками. В моей памяти они, дедушка и бабушка, сохранились очень добрыми, ласковыми и любимыми.
Бабушку и дедушку по маме я не помню. Мама была привезена отцом из другого села и ее родители с нами не жили.
Помню я и сельского старосту, часто бывавшего в нашем доме, который на бумагах вместо подписи ставил какие-то кресты. Он был среднего роста и крепкого сложения. На вид он не производил впечатления притязательного человека, но под его могучей черепной коробкой таился незаурядный ум, позволявший ему легко преодолевать любые сельские вопросы. Наряду с хохляцким остроумием и живостью, он был наделен изрядной проницательностью и самообладанием, которое не часто подметишь у других.
Хорошо помню и такой случай. Какая-то собачонка на меня неожиданно исподтишка залаяла. Испугавшись и вообразив, что мне грозит опасность, я пустился вовсю бежать, а собака за мной. Говорят, со страху поджилки трясутся и ноги подкашиваются, а мне страх придал сил и прыгучести. Я с ходу, с искаженным от страха лицом, перескочил, точнее перемахнул, через довольно высокий забор. Какое же было мое удивление, когда я обернулся, будучи уже в безопасности, и увидел совсем маленькую собачонку и не лающую по настоящему, по-собачьи, а еле тявкающую, издававшую не грозные собачьи звуки, а какой-то тоненький отрывистый писк. Действительно, у страха глаза велики. Впоследствии я несколько раз пытался перескочить через этот забор, но осилить его не смог.
Из далекого моего прошлого, пожалуй, можно еще отметить разницу, существовавшую в то время между благосостоянием украинских и русских крестьян. Наше село Святославка находилось на стыке границ Украины и России. Кто бывал в этих краях в то время, того, вероятно, поражало резкое различие между людьми русских сел и сел украинских, которые в тех местах были расположены вперемешку.
Русские мужчины, как правило, белобрысые, с нависшими волосами на лоб, высокие, почти обязательно худые и в лаптях. Ели они плохо, хотя по праздникам пили сивуху, вероятно, от бедности. Жили в избенках, в задней части которых находился и скот. Дворы, если и встречались, то редко. Избы прижаты одна к другой, деревьев и вообще зелени очень мало.
Украинские мужчины – это совсем другое дело. Чаще всего брюнеты с самодовольными лицами. Пожилые, как правило, полные, одеты лучше русских, богаче. Во всех домах есть дворы, со значительными постройками для скота, зерна, кормов, утвари и т.д. Дворы расположены более вольно, кругом чувствуется простор, много зелени.
Крестьяне украинских сел жили более зажиточно, чем русские крестьянские семьи. Их бедность особенно подчеркивалась на фоне дворянско-помещичьей роскоши. Но как бы высшее общество ни утопало в роскоши, царская Россия всегда была «лапотной» и скрыть это было невозможно. Бедность русских крестьян происходила не потому, что они не уважали труд. Труд для русского человека-труженика всегда был священным долгом. Их труд не смущал, но они непосильно эксплуатировались и полностью были лишены как политических прав, так и благ собственного труда.

4.

Во время Гражданской войны у нас в семье произошло прибавление. Родился мой младший братик Вася. Ему пришлось нелегко. Время было тяжелое. Воинские части конфисковали у крестьян лошадей, скот, птицу и продукты питания. Особенно этим отличались белогвардейские части, в частности, так называемые «белоподкладочники» куда входили, главным образом, юнкера. Крестьяне спешно закапывали зерно, а лошадей, коров и другой скот угоняли в близлежащие леса. Но это не всем и не всегда удавалось. Многие дворы лишились скота.
Появление немецких оккупантов еще в большей степени ухудшило положение крестьян. Немцы конфисковали все не только для содержания своих воинских частей, находившихся в то время на территории Украины, но многое отправляли в Германию. Взрослое население их ненавидело. Мы, подростки, хотя и проявляли любопытство к их вооружению, но и у нас чувствовалась враждебность к ним. Общая настороженность взрослых передавалась и детям.
Отряды Красной армии того времени в большинстве случаев по внешнему виду не носили отпечатка регулярных, хорошо обученных войск, но сила их была не в выправке, обмундировании и вооружении, а в ненависти к прогнившему царскому режиму. Поэтому, иронические замечания западных держав о ношении красноармейцами буханок хлеба не в рюкзаках, а продетыми штыком, на плече, далеки от истины. Им было невдомек, что хорошо сплоченные массы народа, борющиеся за свою свободу и справедливость, не могут быть побеждены, даже при щедрых подачках врагу из-за границы.
В конце концов, под напором Советов немцы вынуждены были уйти из Украины, и установилась довольно прочная власть Советов. Постепенно все нормализовалось, прошли неурожайные годы. В крестьянских домах стали появляться запасы зерна, шел рост скота, птицы. Жизнь быстро улучшалась. Правда, в деревнях и селах почти не было промышленных товаров. Но тогда особой нужды в них не ощущалось. Каждая семья готовила себе не только продукты питания, но одежду и обувь. Ощущалась нужда только в керосине и сахаре. Но сахар потребляли не все крестьянские семьи. В нашей деревне сахар давали детям в качестве гостинца (подарка). Получить кусочек сахару считалось большим событием для ребенка. Для взрослых заменителем сахара был напиток – солод, готовившийся из свеклы. На вкус он сладкий, но с не особенно приятным привкусом.
Основной крестьянской пищей было мясо, сало, птица, яйца, молочные продукты, различные каши, вареники, пироги, соленья и, конечно, знаменитые украинские блины. Из жидкого готовились только украинские мясные и постные борщи. В общем, пища была здоровой, плотная и всегда свежая. Остатки пищи отдавались скоту. Это был своего рода залог здоровья, чего нельзя сказать о нынешних временах. Подавляющее число современных семей, куда более образованных и интеллектуальных, чем крестьянские семьи прошлых лет, и по сей день едят пищу двух- и трехдневной давности. К тому же часто прибегают к консервам длительного хранения. Вряд ли это можно считать нормальным явлением. Если в некоторых случаях это объясняется нехваткой времени для приготовления ежедневно, то чаще просто нежеланием уделять внимание этому вопросу. В современной жизни появилось очень много соблазнов, куда более приятных, чем приготовление пищи. Это отвлекает искусных домашних кулинаров от забот, и они часто пользуются услугами столовых, пища в которых не всегда находится на должном уровне.
Так вот. После завершения Гражданской войны в нашей стране был невероятно большой подъем в сельском хозяйстве и промышленности. Но главное – это небывалый патриотизм и преданность существующему строю среди людей (пожалуй, всех слоев населения) как города, так и деревни. Исключение составляла незначительная прослойка, чьи личные интересы были затронуты Октябрьской революцией. Но это были единицы, и они терялись в общей массе преданных и честных людей-тружеников.
Вот, пожалуй, и все, что осталось в моей памяти из того бурного периода времени.
Наконец все стабилизировалось. У нас в селе Святославка открылась школа, но не в прежнем помещении, а в большом светлом доме, ранее принадлежавшем весьма зажиточной семье. Школа была большой по числу обучающихся детей. Потянулись учиться и те, кто в дореволюционное время не мог посещать школу.
Октябрьская революция всколыхнула не только вопросы политических прав, но и перестроила сознание людей, как бы вдохнула совершенно новое и совсем иное понимание действительности. Будущее перед крестьянами предстало совсем в ином свете. Все мрачное и бесперспективное отошло на задний план или вообще исчезло. Это вселило не только надежды, но дало прочную основу до сих пор невиданному в России патриотическому подъему.
Несмотря на большую отсталость России, везде все спорилось, возрождалось и двигалось, хотя и вручную, но только вперед. Подъем в народных массах и их самоотверженность превзошли все ожидания. Советская власть росла и крепла в полном смысле этого слова. И остановить это гигантское шествие, когда-то отсталой и туманной России, уже не могла никакая сила.
Потуги отдельных групп, помощь им из-за границы, оказались жалкими во всеобщем росте здоровых сил народных масс. Но враги Советской власти не унимались. Только одна газета «Нью-Йорк таймс» за первые три года существования Советской власти объявляла крах большевикам более 90 раз. А сколько было высказываний за границей на сей счет. Роберт Уилтон в книге «Агония России» писал в 1919 году: «С экономической точки зрения продолжение существования Советского режима невозможно, а с политической точки зрения абсурдно».
В 1920 году У.Черчилль, тогдашний военный министр Великобритании, писал «…пусть большевики отбросят свой коммунизм… Если они этого не сделают, ничего не спасет Россию месте с ее городами и селами и совсем экономическим и научным аппаратом». Даже в 1926 году газета «Чикаго трибюн» предрекала: «Россия накануне краха», «Торговля и промышленность России рушится».
А Советская Россия, наконец, вздохнула полной грудью, продолжала существовать и набираться сил.
Здесь уместно привести пророческие слова о России и русском человеке наших великих демократов и писателей.
Белинский писал, что наступят времена, когда в Россию придут не за пенькой и салом, а за покупками мудрости, которой больше не торгуют на европейских рынках. Завидую внукам и правнукам нашим, которым придется увидеть Россию в 1940 году, стоящую во главе и указывающую путь всему человечеству.
А Гоголь, олицетворяя Россию в виде скачущей удалой русской тройки, восклицал: «Ах, тройка, птица тройка, кто тебя выдумал!». И в гордом восторге прибавлял, что перед скачущей сломя голову тройкой почтительно сторонятся все народы.
Что и говорить, метко сказано. А русский человек? Разве неправда, что не парень – то чудо, что не девица – то диво!
«Назначение русского человека бесспорно всемирно, - писал Достоевский. – Стать русским может только тот, кто может быть братом всех людей, всечеловеком, если хотите».
Вот как представляли Россию, расправившую свои могучие крылья.
Даже в те относительно далекие времена (1822 году), один французский историк с восхищением и некоторой тревогой так писал о России и ее людях, обращаясь к своим современниками.
Их будут уважать наши потомки.
Быть может на своих глазах
Вы увидите, как это малое,
Полутатарское Московие войдет в разряд
Великих государств Европы.
Оно будет расти все больше и больше
И рост его будет так же скор,
Как рост всякого дикого дерева.
Я не знаю, сколько миллионов людей
Таится в русских лесах,
Но если вся эта огромная масса объединится,
Зажжется одним духом, она будет страшна
И что вы, изнеженные люди,
Будете делать, если против вас встанут вчерашние варвары,
От вас же перенявшие искусство кораблестроения и регулярных войск.
Вы думаете, не на свою голову воспитываете этого русского великана?
Очень метко сказано, да и правдиво представляли эти люди будущее России. Кто сегодня может сомневаться в этом? Таких людей нет, даже среди врагов Советского Союза. Сегодня Россию знают не только в Европе, и не случайно во всем мире ее называют сверхдержавой.
Разве не является ярким подтверждением этих пророчеств, хотя бы такой факт, как строительство Магнитки. Это одна из самых удивительных побед человечества ХХ века.
Как известно, строился этот гигант на необжитом, почти диком месте, после разрухи, при весьма ощутимой бедности и неграмотных, в лучшем случае части полуграмотных, людей. И вот, сто тысяч людей, обутых в лапти, с помощью мотыг, лопат и носилок воздвигнули гигантскую Магнитку. Это ли не достойно удивления? Магнитка – это восьмое чудо!
А разве нельзя назвать чудом трамбовку человеческими ногами свыше 500 тысяч кубометров бетона при строительстве Днепрогэса?
Многие зарубежные газеты того времени этот «танец» советских людей по не застывшему бетону высмеивали и считали строительство неосуществимой фантазией русских. Да, это действительно фантастично, но это было совершено! И не древними египтянами или греками, и не современными западными странами, с их развитой техникой, а советскими людьми. Движущей силой при этом было не насилие, как это было в древности, а прежде всего, и бесспорно, вера людей в свои силы и свое будущее. Это лишний раз подтверждает тот факт, что при построении любого прогрессивного нового общества всегда куда важнее владеть передовыми идеями и умами людей, чем ими созданными машинами.
Руководители нашей партии и Советского государства хорошо это понимали и блестяще справились с этой задачей. Именно эта направляющая сила оказалась непобедимой в борьбе со старым строем и его пережитками.
Предреволюционная Россия была измучена, в ней был душный спертый воздух. Внешне казалось, Россия находится в спячке в этой гнетущей и затхлой атмосфере. Но это только внешне. Она просто была задушена трусливым и подлым эгоизмом, разлагавшегося высшего общества.
Россия пережила все стадии варварства, невежества, деспотизма, монархического диктаторства, глупости и убожества.
И вот Октябрьская революция распахнула во всю ширь окно. Впустила свежий воздух, который был овеян дыханием и кровью героев революции.
Прошли те времена, когда люди, задавленные нуждой, тяжелыми домашними заботами, обремененные непосильным трудом, выматывающим силы, без надежды и проблеска радости, в большинстве случаев вели борьбу порознь в одиночку, хорошо не зная друг друга. Нужна была помощь этим одиночкам. Надо было не только их объединить, но и зажечь пламя Справедливости и Свободы. Эти огни были зажжены именно Октябрьской революцией.
Все, бурно происходившее после революции, не могло не сказаться на молодежи и в частности не могло не задеть и меня. Революция захватила всех.
Я учился уже не в начальной, деревенской школе, а в девятилетке районного центра, в Красной Яруге. Учение мне давалось легко. Я был переростком из-за большого перерыва в учебе и мне пришлось наверстывать упущенное. Пятый, шестой, седьмой и восьмой классы я прошел за два года и через год после этого окончил девятилетку. Тогда еще не было средних школ с десятью годами обучения.
В детстве меня не очень баловали и, возможно, именно поэтому я стал так рано взрослым в понимании значения знаний. Правда, я пользовался услугами репетитора, но и сам работал очень серьезно и много в эти напряженные для меня годы.
Будучи учеником старших классов, я принимал самое деятельное участие в общественной жизни школы. Особое внимание комсомольские организации того времени уделяли борьбе с пережитками николаевских времен. В районном центре, где находилась наша средняя школа, значительная часть населения непосредственно сельским хозяйством не занималась. Многие работали на сахарном заводе и других предприятиях небольшого городка. В общем, в этом старом волостного масштаба городке была своя интеллигенция, как дореволюционного периода, так и вновь зародившаяся – советская.
Среди учеников много детей было из интеллигентных и полуинтеллигентных семей. Некоторые из них, особенно в первые годы Советской власти, держали себя в отношении к остальным детям рабочих и крестьян несколько пренебрежительно. Они действительно выделялись среди нас как своей осведомленностью, я бы сказал даже начитанностью, и особенно внешним видом. Одеты они были более опрятно и богаче. Больше того, некоторые носили галстуки, тогда как дети рабочих и крестьян особенно были слишком далеки от подобных украшений.
Комсомольские вожаки и не только они (к нам часто на собрание приходили рабочие-революционеры), нацеливали нас на пропаганду среди учеников и вообще населения ленинского учения о государстве и революции, о построении социализма в нашей стране и особенно обращали внимание на идеологическое воспитание учащейся молодежи в духе современности.
У себя на собраниях мы часто прорабатывали наших «интеллигентов», за их самомнение и даже за ношение галстуков. Сначала нам не всегда удавалось брать верх над ними, но затем, когда мы становились старше, многие из нас превосходили их и знаниями и политической зрелостью.
К окончанию школы в нашем классе грань между учениками почти стерлась, и класс в целом был очень дружен, и с хорошими знаниями.

5.

Окончив среднюю школу в 1926 году (рис.8), я решил учиться дальше. Но в те годы в СССР было сравнительно мало высших учебных заведений. Поступить в институт было довольно трудно, особенно если у абитуриента не было рабочего стажа. Пришлось и мне поступать на работу, зарабатывать рабочий стаж. Сначала я работал на полевых работах по обработке свеклы в одном из совхозов, а затем перешел на сахарный завод в качестве ученика-слесаря. На этом заводе я впервые ел соленые огурцы с «белой патокой». Так рабочие называли очищенный сок после сатураторов, перед его кристаллизацией в центрифугах. Надо сказать, такое сочетание на вкус очень приятное. Ведь без огурца, как я потом узнал этого сока много не выпьешь. Он очень густой и до приторности сладкий, а вот с огурцом - совсем другое дело.
В течение двух лет работы я все время готовился к поступлению в ВУЗ. В то время в технические ВУЗы был большой наплыв – от 8 до 10 человек на одно место. Это позволяло к абитуриентам на вступительных экзаменах предъявлять повышенные требования. Поэтому я готовился весьма тщательно, так было сильно желание поступить в институт.
Трудность поступления объяснялась еще и тем, что значительная часть мест выделялась лицам, окончившим рабочие факультеты (рабфаки), и так называемым «парттысячникам», которые состояли только из членов партии и готовились для поступления на специальных курсах. Кроме того, абитуриентов для высших учебных заведений поставляли не только средние школы и рабфаки, но и профшколы, которые в то время были приравнены по общему образованию к средним школам.
От поступающих в ВУЗы в те времена не требовались подлинные документы, а ограничивались заверенными копиями. Это иногда давало возможность подавать документы одновременно в два и даже три института. А так как это делалось в одном и том же городе, то многие сдавали экзамены сразу в два института. Вероятность поступления в один из них вроде бы возрастала, но вследствие этого увеличивалось и число претендентов. Часто все это не давало положительного результата, так как помимо набора требуемого количества баллов, необходимо было обладать объективными данными: рабочим стажем, должным социальным происхождением и т.д.
Для поступления в институт я прибыл в бывшую Юзовку (ныне город Донецк), где расположен один из горных институтов страны, впоследствии переименованный сначала в индустриальный, а затем в политехнический. Было поздно, и устроиться с жильем мне не удалось. Ночь пришлось провести на скамейке в скверике, в самом центре города. Проснулся я с утренней зарей, сильно продрогшим и еще более уставшим. На левой щеке обнаружил небольшую опухоль, по-видимому, свинка. На светлом небосклоне горизонта занимался день. На небе не было ни одного облачка. Бледная лазурь, окрашенная в желто-розовые тона, отчетливо предвещала жаркий день. В конце июля дни были знойными. кругом все было опалено солнцем. От зноя пожелтела не только трава, но и оголенные места земли. Везде была пыль, которая при движении городского транспорта или дуновении ветра, поднималась большими клубами, примешивалась к шахтной и заводской пыли, делала голубое небо мертво-мутным, а затем постепенно оседала на листьях деревьев, на крышах домов, на всем окружающем.
С опухшей щекой, позавтракав в одной из столовых, я направился в институт. В общежитии свободных мест уже не было, но мне дали направление в дом крестьянина. Когда я вошел в отведенную мне комнату, где стояло четыре железных кровати, в лицо мне пахнуло душным застоявшимся и накаленным от солнечных лучей воздухом. Но это уже было жилье, куда лучше проведенного мною в скверике на скамейке. В общем, я был доволен, оставалось только успешно сдать вступительные экзамены.
Конкурс был достаточно велик – 8 человек на одно место. После экзаменов так случилось, что на одно место по набранным балам претендовало двое: в моей паре я и еще один абитуриент. У нас все данные были одинаковыми, но мне отдали предпочтение лишь потому, что у меня был рабочий стаж, а у моего соперника его не было.
Вот так я стал студентом горного института. В то время мне трудно было ориентироваться в выборе специальности как из-за общей недостаточной осведомленности (особенно в специальных дисциплинах, а тем более в технике), так и, главным образом, из-за трудности поступления в ВУЗ. Между тем желание учиться было сильное. Оно у меня, да и не только у меня, граничило со страстью. Но вы хорошо знаете, если человек поражен какой-либо страстью, то логика в этом случае бессильна. Если страсть очень сильная, то логика не может осилить страсть, так как она сводит человека чуть ли не с ума и тогда рассудительность становится бессмысленной. Тогда все хотели учиться. Это было ново для всех, привлекательно, почетно и необходимо. Это понимали многие. Все ощущали потребность в знаниях, в удовлетворении своих увлечений таинственными загадками всего окружающего. Когда ты многое видишь, но не можешь полностью уяснить себе весь смысл происходящего, это вызывает сильное чувство и тягу к знаниям. К тому же, в ответ на запросы молодежи тогдашнего общества предлагалось очень мало, поэтому все хотели учиться. Неуемная жажда знаний влекла в мир страстей. Я не был исключением и поступил в горный институт не из-за любви к этой специальности, а из-за любви к познанию. Я не выбирал, а поступил в подвернувшийся институт и, в общем, был счастлив, что учусь.
Но вот постигло меня несчастье. Да и не только меня. Сталин начал компанию по раскулачиванию, а так как наша семья жила в деревне и имела неплохое хозяйство, то ее тоже причислили к категории кулаков. В деревне никто не относил нашу семью к кулацкой, даже Сельсовет не считал правильным решение раскулачивать нас, но уполномоченный был неумолим.
Получилось так, что отец в то время был в Донбассе, в отъезде, я учился, две сестры были замужем и жили отдельно от родных. И вот в это время, скоропостижно, маму, старшего и младшего моих братьев, выслали в районы Крайнего Севера в архангельские леса.
Здоровая и работоспособная семья, в силу непродуманного волевого решения одного человека, по существу распалась. И дело не только в нашей семье. Главное заключалось в том, что раскулачивание приняло такой размах и такие уродливые формы, что в эту категорию попали и те, кто не имел к кулакам никакого отношения. В результате, как известно, в сельском хозяйстве произошел резкий спад и сразу последовал голод. По существу, вся система хозяйствования была быстро разрушена. Потребовалось после этого целых три года, пока в какой-то мере окрепли колхозы, и был ликвидирован ужасный голод, созданный совершенно непродуманной системой ликвидации кулачества и унесший множество жизней.
Многие в то время (да и сейчас еще есть отдельные товарищи) оправдывали быструю коллективизацию тем, что это, мол, дало возможность не только перестроить сельское хозяйство на новую социалистическую систему, но и одним махом покончить с врагами народа в деревне. Может быть, но нельзя не видеть тех грубых ошибок и многочисленных жертв невинных людей, которые были вызваны такой необдуманной поспешностью. Да и созданный этим голод, унесший многие жизни, тоже не может быть оправдан.
Все это произошло из-за жестких безумств Сталина, от которых он не мог отрезвиться, будучи у власти. Бессмысленные его жестокости не только не требовались необходимостью, но не были оправданы морально.
Прошли годы. Мама с моими братьями вернулась из ссылки, но семьи уже не было. Отец за это время женился на другой женщине, а мы все, будучи взрослыми, жили в разных местах.
Трудно обвинить или оправдать поступок отца, тем более мне. Неожиданно свалившееся горе, сильно повлияло на его поведение. Он начал пить, и все это кончилось вторичной его женитьбой.
Так чрезмерная и непродуманная поспешность в таком серьезном вопросе, как коллективизация, ввергла нашу, да и не только нашу, здоровую, вполне советскую семью в опалу и разрушила ее основы.