ДЖОРДЖИ. Пила? – ошарашенно вскрикиваю я

Пила? – ошарашенно вскрикиваю я. – Ты пила?

Полицейские ушли – их прогнала медсестра после того, как Кара захлебнулась рыданиями и тут же задохнулась от боли, потому что дернула больным плечом. Не знаю, на кого я больше разозлилась: на полицейских – за то, что они попытались обвинить ее в управлении автомобилем в нетрезвом состоянии, или на Кару – за то, что она изначально обманула меня.

Это был всего один стакан...

Стакан? А может быть, ведро? – уточняю я. – Кара, анализ крови, черт побери, не врет!

Мы с Мириам отправились на вечеринку, – объясняет она. – Я даже идти не хотела. Там был один старшеклассник из Бетлхэма, с которым она познакомилась на соревнованиях по легкой атлетике. С самого начала все пошло не так, и я позвонила папе и попросила забрать меня. Я правду говорю, клянусь!

Почему ты ничего не сказала врачу, когда в травмпункте спрашивали, принимала ли ты наркотики или спиртное?

Потому что я знала, какая будет реакция. Признаю, я совершила ошибку! Разве ты никогда не ошибалась

Господи, да сто раз!

Если ты не хотела признаваться врачам, – продолжаю пенять я, – то могла, по крайней мере, сказать мне. Ты выставила меня перед полицейскими полной дурой.

Кара поджимает губы.

И как ты себе это представляешь? Если бы не я... Если бы я не выпила, папа не пострадал бы. Никогда бы не слетел с дороги.

От ее слов спадает пелена гнева, которая застилает мне глаза с тех пор, как я узнала, что моя несовершеннолетняя дочь, находясь под присмотром Люка, пьет. Если бы я узнала об этом при иных обстоятельствах – призвала бы его к ответу. Я бы орала, что он безответственный отец, угрожала бы пересмотром договора об опеке...

Но сейчас на него особенно не накричишь.

Кара, – присаживаюсь я на край кровати, – это была авария. Несчастный случай. Не нужно себя винить.

Она резко отстраняется.

Тебя там не было! – отрезает она.

Она злится на меня, и я не понимаю: она расстроена из‑за того, что мы заговорили об аварии, или потому, что я была со своей новой семьей, когда это произошло?

Мне хочется верить, что если бы Кара жила со мной под одной крышей, то она бы не напилась. Если бы она осталась со мной, мы бы не оказались в больнице. В отличие от Люка, который всегда был слишком занят своими волками, я бы знала, чего можно ожидать от своей дочери, и никогда бы не отпустила ей так поздно в будний день. Правда заключается в том, что если бы Кара не решила уйти жить от меня к отцу, в тот четверг она могла бы звонить мне с просьбой приехать за ней.

Несколько раз в жизни я внезапно видела себя со стороны и могла проследить, как я оказалась в той или иной ситуации. Впервые это случилось в то утро, когда я прочла записку от Эдварда, в которой он сообщал, что уезжает из дома. Второй раз – на нашей свадьбе с Джо, когда я была – возможно, впервые в жизни – по‑настоящему счастлива. Третий раз – когда родились близнецы. И теперь четвертый – сейчас, посреди этого кошмара! – когда моя первая семья вновь собралась вместе, в очередной раз из‑за Люка. «Будь осторожна со своими желаниями».

Можешь сказать папе, чтобы посадил меня под замок, – говорит Кара. – Когда он очнется.

У меня не хватает духу исправить ее: не «когда», а «если».

А это означает, что в этой палате не только она скрывает правду.

Мы познакомились с Люком, когда меня послали сделать о нем сюжет в местных новостях. Я была уверена, что стану очередной Кэти Курик[9], несмотря на то что пока прозябала на местном телевидении Нью‑Гэмпшира. Стоит ли напоминать о том, что репортеры невероятно безграмотны, и, пересматривая запись выпусков новостей, я играла в «бутылочку» – каждый раз, когда неправильно произносилось слово, я делала глоток вина и частенько выпивала целую бутылку за получасовой выпуск. Моя задача заключалась в том, чтобы рассказывать о необычных, уникальных жителях штата в течение последних трех минут вечернего выпуска новостей.

На своем веку я повидала чудаков. Жену фермера, которая наряжала дворовых котов в собственноручно сшитые костюмы и фотографировала их в тех же позах, что и люди на всемирно известных картинах. Пекаря, который случайно выпек рогалик с сыром и укропом, по иронии судьбы похожий на губернатора. Хрупкую блондинку, учительницу младших классов, которая выиграла соревнование лесорубов в Канаде. Однажды нашу съемочную группу, состоявшую из меня и оператора с камерой, отправили в единственный зоопарк Нью‑Гэмпшира, сонное царство недалеко от Манчестера, где можно было покататься верхом на лошадях, живущих в коровнике, и где содержалось несколько диких животных.

Один наш зритель поделился с нами этой историей. Он пришел в зоопарк с ребенком и с удивлением обнаружил толпу людей у вольера, где содержались волки. Как выяснилось, один из смотрителей зоопарка, Люк Уоррен, стал оставаться на ночь с волками. И часть дня тоже проводил у них в вольере. Его начальство сперва решило, что таким образом он хочет свести счеты с жизнью, но оказалось, что волки приняли его в свою стаю и стали общаться с ним в то время, когда зоопарк работает. Его странные действия в четыре раза увеличили количество посетителей зоопарка.

Когда мы с Альфредом, оператором, приехали в зоопарк, нам пришлось протискиваться через собравшуюся у заграждения толпу. В вольере находилось пять волков и один человек. Люк Уоррен сидел между двумя волками, каждый из которых весил намного больше пятидесяти килограммов. Заметив нас, он подошел к двойным воротам у входа в вольер. Люди у нас за спиной шептались и показывали на него пальцем. Он приветствовал тех, кто заинтересовался волками, потом подошел к моему оператору.

Вы, наверное, Джордж, – сказал он.

Я шагнула вперед.

Нет. Джорджи это я.

Люк засмеялся.

Не такой я вас представлял.

Я могла бы сказать то же самое. Я думала, что этот парень такой же псих, как и большинство тех, у кого я брала интервью, – практически невменяемый. Но Люк Уоррен оказался высоким, атлетически сложенным, с белокурыми длинными, до лопаток, волосами и такими пронзительными голубыми глазами, что на мгновение я совершенно забыла, что здесь делаю. На нем был старый ужасный комбинезон.

Позвольте мне переодеться, – сказал он, расстегивая змейку комбинезона, под которым оказалась защитная форма смотрителя зоопарка. – Волки привыкли к этому запаху, но моя одежда такая грязная, что, наверное, могла бы стоять.

Он скрылся в сторожке и через минуту вернулся – волосы аккуратно стянуты на затылке, руки и лицо чисто вымыты.

Вы не возражаете, если мы будем снимать? – спросила я.

Начинайте, – ответил Люк.

Он провел нас к скамье, откуда открывался лучший вид на волков, гуляющих за его спиной, потому что, по его словам, ими – настоящие звезды.

Снимаю, – предупредил Альфред.

Я сложила руки на коленях.

Вы уже некоторое время ночуете в вольере...

Люк кивнул.

Четыре месяца.

Постоянно? – уточнила я.

Да. Дошло до того, что там мне намного удобнее спать, чем и кровати.

Я недоумевала: о чем думает этот парень? Никто не станет спать четыре месяца в вольере с дикими животными, если только не хочет привлечь к себе внимание или не является душевнобольным. Я подумала, что, возможно, он хочет организовать собственное ток‑шоу. Тогда все к этому стремились.

Вы не боитесь, что волки нападут на вас спящего?

Он улыбнулся.

Не стану лукавить: когда я остался там ночевать первый раз, то глаз не сомкнул. Но в целом волк гораздо больше боится человека, чем человек волка. А поскольку я позволил им учить себя, что мне делать, – вместо того, чтобы указывать, – они приняли меня как низшего члена своей стаи.

«Явный псих», – подумала я.

Люк, сразу напрашивается вопрос: зачем?

Он пожал плечами.

Я считаю, что, если на самом деле хочешь понять, кто такие волки, нельзя просто наблюдать со стороны. Многие биологи со мной не согласятся, скажут, что можно наблюдать за отношениями в волчьей стае через объектив фотоаппарата и делать выводы на основании знаний о поведении людей, но разве все должно быть так? Если хочешь понять мир волков, необходимо иметь желание жить среди них. Нужно научиться говорить с ними на одном языке.

Значит, вы утверждаете, что владеете языком волков?

Люк усмехнулся.

Свободно. Я могу научить вас некоторым фразам. – Он встал и нагнулся ко мне. – Существует три типа волчьего воя, – объяснил он. – Вой, определяющий местоположение, – таким образом любая стая обозначает свое присутствие – не только для членов своей стаи, но и для стаи конкурентов. Оборонительный вой немного ниже. Он означает «не подходи», таким образом волки защищают свою территорию и живущую на ней стаю. Третий вид – объединяющий вой. Это классическое голливудское завывание – унылое, меланхолическое. Волки воют так, когда потерялся один из членов стаи. Раньше ученые думали, что этот вой – мера страдания, но на самом деле это вокальный маяк. Способ помочь потерявшемуся члену семьи найти дорогу домой.

Вы можете показать?

Только с вашей помощью, – ответил Люк и поднял меня со скамьи. – Сделайте глубокий вдох, наполните легкие. Задержите, насколько сможете, дыхание, а потом выдохните. На третьем выдохе завойте.

Он вдохнул три раза, прикрыл ладонью рот, и двухтональный вой наполнил вольер, поднимаясь над верхушками деревьев. Волки от любопытства задрали морды.

Попробуйте, – предложил он.

Я не могу...

Конечно, сможете. – Он встал за моей спиной и положил руки мне на плечи. – Вдох, – подсказал он. – Выдох. Вдох. Вы‑дох. Вдох... Готовы? – И, нагнувшись, прошептал мне на ухо: – Давайте!

Я закрыла глаза, и воздух из моих легких хлынул вперед на вибрации, зародившейся у меня внутри и наполнившей мое тело. Я завыла еще раз. Звук получился примитивным и гортанным. За спиной я услышала, как Люк издал другой вой – длиннее, ниже, более напряженный. Его вой переплелся с моим, и получилась песня. На этот раз волки в вольере задрали морды и ответили нам.

Удивительно! – воскликнула я, перестав выть, чтобы послушать, как их вой, словно волны, сплетается в причудливый узор. – Они знают, что мы люди?

А какое это имеет значение? – спросил Люк. – Это вой, определяющий местоположение. Стандартный вой.

А еще какой‑нибудь?

Он сделал глубокий вдох и округлил рот. Звук, который он издал, был совершенно другим, похожий на квинтэссенцию печали. В нем я услышала душу саксофона, разбитое сердце...

А этот что означает?

Он так пристально взглянул на меня, что я отвернулась.

Это ты? – прошептал Люк. – Ты меня ищешь?

Кара безуспешно пытается съесть желе. Она гоняет небольшую баночку левой рукой по всему подносу, но каждый раз, когда пытается набрать желе в ложку, баночка либо переворачивается, либо ускользает.

Давай помогу, – предлагаю я, присаживаясь на край кровати.

Она открывает рот, как птенчик, и глотает.

Ты все еще злишься на меня?

Да, – вздыхаю я. – Но это не означает, что я тебя не люблю.

Я вспоминаю, как тяжело было заставить Кару принимать твердую пищу. Чаще всего еда оказывалась у нее в волосах, она пачкала ею свой стульчик для кормления или выплевывала все мне в лицо. Очередное взвешивание во время профилактического осмотра показывало, что Кара находится на грани истощения, и я изо всех сил пыталась объяснить патронажной мед‑сестре, что это не я морю ее голодом – она сама себя морит.

Когда Каре был всего год, мы остановились у «Макдоналдса» по дороге домой после одной из игр Малой бейсбольной лиги, в которой участвовал Эдвард. Пока я возилась с баночками с детским питанием и лезла в сумку за слюнявчиком, Кара дотянулась до подноса Эдварда с «Хэппи мил» и принялась радостно жевать картофель фри.

А как же ее детское питание? – спросил Эдвард.

Она уже выросла, – ответила я.

Он задумался над моими словами.

Но она осталась прежней Карой?

Оглянитесь вокруг и увидите, что люди, о которых вы думали, что знаете их как свои пять пальцев, могут измениться. Ваш маленький сынок может теперь жить на другом конце света. Красавица дочь сбегает из дома по ночам. А бывший муж, возможно, медленно умирает. Как известно, танцоров учат оставаться на одном месте, когда они выполняют пируэт: мы все хотим оказаться на том же самом месте, откуда начали.

Кара отталкивает здоровой рукой поднос с едой и начинает пультом переключать телевизионные каналы.

Нечего смотреть.

Сейчас пять часов, по всем каналам местные вечерние выпуски новостей.

Разве новости – это «нечего смотреть»? – удивляюсь я.

Поднимаю глаза на экран, настроенный на канал, где я раньше работала. Диктор – двадцатилетняя девушка, у которой слишком сильно накрашены глаза. Если бы я продолжила работать на телевидении, сейчас уже стала бы продюсером. Человеком, который остается за кадром, которому не нужно волноваться из‑за прыщиков, желтых зубов и лишних килограммов.

Ошеломляющая победа, – говорила диктор. – Дэниел Бойл, прокурор Графтона, выиграл в суде спорное дело, что, по мнению некоторых, является громкой победой консерваторов в нашем штате. Судья Мартин Кренстебль постановил, что Мерили Свифт, беременная женщина, пострадавшая в декабре от аневризма[10], будет еще полгода подключена к аппаратам, поддерживающим жизнедеятельность организма, пока не родится доношенный ребенок. Бойл сам вызвался выступить обвинителем в этом деле, когда муж и родители женщины попросили больницу отключить Мерили Свифт от аппарата искусственной вентиляции легких.

Свинья! – бормочу я себе под нос. – Он бы и пальцем не пошевелил, если бы в этом году не было выборов.

Сюжет переключается на интервью с самим Дэнни Боем – как он любит, чтобы его называли – на ступенях здания суда.

Я горд тем, что выступаю опекуном самых крошечных потерпевших, у которых даже еще нет собственного голоса, – говорит он. – Жизнь есть жизнь. И я знаю, что если бы миссис Свифт могла говорить, то она бы попросила, чтобы ее ребенку не дали погибнуть.

Ради всего святого! – бормочу я и выхватываю пульт из рук Кары. Переключаю на следующий канал, и у меня в буквальном смысле отвисает челюсть.

За плечом диктора на весь экран изображение Люка, улыбающегося одному из волков, облизывающих его лицо.

Как нам стало известно, Люк Уоррен, натуралист и сторонник охраны дикой природы, который заработал себя имя, прожив два года со стаей волков, пострадал в автомобильной аварии. Сейчас его состояние называют критическим. Уоррен знаменит телевизионным шоу, в котором детально освещается его жизнь с волками в парке Редмонда, Нью‑Гэмпшир...

Нажимаю на кнопку, экран гаснет.

Они скажут что угодно, чтобы их смотрели, – говорю я. – Нам не обязательно это слушать.

Кара зарывается лицом в подушку.

Они говорят так, как будто он уже умер, – шепчет она.

Как ни смешно, но после того, как Эдвард шесть лет прожил со мной на разных континентах, теперь, находясь всего лишь этажом ниже, он остается для меня таким же далеким.

Стоит ли говорить о чувствах матери, от которой уходит сын. Это случается бесконечно по естественным причинам – уезжает в летний лагерь, поступает в колледж, женится, начинает работать. Такое чувство, что материя, из которой ты соткана, внезапно рвется посредине, и как бы ты ни старалась залатать ее – это место всегда останется шитым белыми нитками. Не верю, что есть родители, которые смиренно принимают то, что больше не нужны своим детям. Меня правда ударила по самому больному. Эдвард уехал, когда ему было всего восемнадцать и он собирался в следующем году поступать в колледж. Я думала, что у меня есть еще полгода, чтобы придумать, как отрезать этот кусок своей жизни, а сама все время улыбалась, чтобы он даже заподозрить не мог, что я не рада его счастью. Но Эдвард так в колледж и не поступил. Вместо этого одним ужасным утром он оставил мне записку и исчез – наверное, именно поэтому было ощущение, что мне выстрелили в спину.

Я не хочу оставлять Кару одну, поэтому отправляюсь в реанимационное отделение, только когда она засыпает. Эдвард сидит на стуле, опустив голову на руки, как будто молится. Я жду, не хочу его тревожить, но потом понимаю, что он дремлет.

Мне выпадает шанс более внимательно посмотреть на Люка. Последний раз я была здесь с Карой и социальным работником и тогда больше обращала внимание на реакцию дочери, чем на собственные чувства.

Я всегда считала, что Люк – это глагол. В том смысле, что он всегда в движении, никогда не отдыхает. Глядя на него недвижимого, я вспоминаю то время, когда мне хотелось проснуться раньше, чем он, чтобы получше его рассмотреть: лепной изгиб уха, золотистый изгиб подбородка, переливающиеся всеми цветами радуги шрамы на руках и шее, которые он получил за эти годы.

Наверное, из горла у меня вырвался какой‑то звук, потому что Эдвард внезапно очнулся и уставился на меня.

Прости, – извинилась я, не зная, у кого прошу прощения.

Чудно, верно? – Эдвард встает, подходит ко мне, и я понимаю, что от него пахнет мужчиной. Дезодорантом «Олд Спайс» и кремом для бритья. – Я продолжаю думать, что он просто спит.

Я обнимаю сына за талию, прижимаю к себе.

Я хотела раньше спуститься, но...

Кара, – произносит он.

Я смотрю на Эдварда.

Она не знала, что ты приехал.

Он криво усмехается.

Отсюда и такой «теплый» прием.

Она сейчас плохо соображает.

Эдвард хмыкает.

Ну да! Она явно считает меня козлом. – Он качает головой. – И я уже начинаю думать, что она права.

Я смотрю на Люка. Он без сознания, но вести при нем подобные разговоры немного странно.

Мне нужно выпить чашечку кофе, – говорю я.

Эдвард идет за мной по коридору в семейную комнату отдыха. Это скучная, мрачная небольшая комната с серыми стенами и без единого окна. В углу кофейная машина и автомат, в котором за доллар можно купить стаканчик. Еще здесь стоят два дивана, несколько стульев, ящик с поломанными игрушками и лежат старые‑престарые журналы.

Я варю себе черный кофе без сахара, Эдвард усаживается на диван.

Возможно, твоя сестра этого и не понимает, но ты ей нужен.

Я не останусь, – тут же заявляет Эдвард. – Сразу уеду, как только...

Он не заканчивает фразу. И я молчу.

Я чувствую себя обманщиком. Часть меня понимает, что я должен находиться в той палате, беседовать с его врачами, потому что я его сын, – правильно, именно так сыновья и поступают. Но другая часть меня осознает, что я уже давно не его сын, что меньше всего, когда откроет глаза, он захочет увидеть меня.

В заключение кофе проливается из кофеварки. Я понимаю, что понятия не имею, какой кофе любит Эдвард. Раньше я могла бы рассказать о своем мальчике все до мельчайших подробностей: откуда у него шрам сзади на шее, где у него родинки, насколько он боится щекотки, как он спит – на спине или на животе. Чего еще я больше не знаю о своем сыне?

Ты вернулся домой, когда я попросила, – говорю я, протягивая ему черный кофе без сахара. – Ты поступил правильно.

Эдвард проводит пальцем по кромке стаканчика.

Мама, а что если...

Я сажусь рядом с ним.

Что, если что?

Сама знаешь.

Надежда и реальность в больничных стенах лежат в противоположных плоскостях. Эдварду нет нужды уточнять, что он имеет в виду; именно об этом я так старательно запрещаю себе думать. Сомнение подобно красителю: капнешь на ткань сотканных тобой оправданий – от пятна никогда не избавишься.

Я многое хочу сказать Эдварду. Что это нечестно, так не должно быть. После всего, что Люк пережил – сколько раз он мог замерзнуть, сколько раз на него могли напасть дикие звери, сколько сотен других ужасных природных явлений он пережил, – казалось унизительным думать, что он погибнет в результате банальной автомобильной аварии.

Но вместо этого я предлагаю:

Давай пока не будем об этом говорить.

Мама, здесь мне не место.

А кому здесь место? – Я тру виски. – Просто продолжай накапливать информацию, которой с тобой делятся врачи. Когда Кара будет готова, вы вдвоем сможете все обсудить.

Я могу тебя спросить? – задает вопрос Эдвард. – Почему она так меня ненавидит?

Я думаю о том, чтобы скрыть от него правду, но потом вспоминаю Кару: о том, что она выпила в день аварии, о том, какой я выгляжу лицемеркой, когда разыгрываю перед ней оптимизм касательно состояния Люка, в то время как прогнозы врачей подобных надежд явно не внушают.

Она во всем винит тебя.

Меня? – Эдвард явно удивлен. – В чем?

В том, что мы с отцом развелись.

У Эдварда вырывается смешок.

Она винит меня? В вашем разводе? Меня вообще здесь не было.

Ей было всего одиннадцать. Ты исчез, не простившись. Мы с Люком начали ссориться, видимо, из‑за случившегося...

Из‑за случившегося, – негромко повторяет Эдвард.

Как бы там ни было, с точки зрения Кары, ты стал первой ступенькой в череде событий, которые разрушили ее семью.

Все сорок восемь часов, с тех пор как мне позвонили из больницы и рассказали о Каре и аварии, я крепилась. Я оставалась сильной, потому что дочери нужна была моя поддержка. Когда перед тобой начинает маячить, как Эверест, известие, в которое не хочешь верить, ситуация может развиваться двумя способами. Трагедия пронзает человека, словно меч, или делает его крепче. Он либо ломается и захлебывается рыданиями, либо говорит себе: «Ладно. Что дальше?»

Вероятно, из‑за переутомления я наконец даю волю слезам.

Я знаю, что ты чувствуешь после всего, что случилось между тобой и отцом. И не тебя одного раздирает это чувство, – плачу я. – Но как бы ужасно это ни звучало, я не перестаю думать о том, что это первая ступень в череде событий, которые вновь сплотят семью.

Эдвард не знает, как вести себя с рыдающей матерью. Он встает и протягивает мне целую пачку салфеток, которые достал из корзинки у кофеварки. Потом неловко обнимает меня.

Особенно не обольщайся, – говорит он, и мы, словно по молчаливому согласию, плечом к плечу покидаем комнату отдыха.

Никто из нас не вспоминает, что я и не притронулась к кофе, который так хотела выпить.

ЛЮК

В мире волков для всех лучше, когда все места в иерархии стаи заняты. У семьи, которая потеряла одного из своих членов – то ли он был убит, то ли потерялся, – резко снижается статус. Любая конкурирующая стая, пытающаяся отобрать у этой стаи территорию, становится еще большей угрозой, и оборонительный вой семьи меняется на вой‑призыв: более пронзительный вой, приглашение одиноким волкам присоединиться к стае и вместе противостоять врагам.

Что же заставляет отвечать одиноких волков?

Представь, что ты в дикой природе один‑одинешенек. Ты являешься потенциальной добычей другого хищника, врагом конкурирующей стаи. Знаешь, что большинство волчьих стай крадучись пробираются по ночам, поэтому ты передвигаешься в основном днем – но таким образом ты становишься уязвимым и слишком заметным. Бредешь по опасному канату, мочишься в ручьях, чтобы скрыть свой запах, чтобы тебя невозможно было выследить и напасть. За каждым поворотом, от каждой встречи с другим животным ты ждешь опасности. Наибольшие шансы выжить – если ты принадлежишь к группе.

В численности заключается безопасность и уверенность. Ты вверяешь свою жизнь другому члену своей семьи. Обещаешь: если ты сделаешь все, чтобы сохранить мне жизнь, я сделаю для тебя то же самое.

ЭДВАРД

Значит, сестра ненавидит меня за то, что я разрушил ее детство. Ксли бы она поняла иронию самого этого заявления, Господи, как бы мы с ней вместе посмеялись! Возможно, когда‑нибудь, когда мы состаримся и поседеем, мы таки будем смеяться над этим.

Во горазд фантазировать!

Меня всегда изумляло то, как, когда ты не даешь никакого объяснения, другие люди начинают читать между строк. В записке, что я оставил маме на подушке, чтобы она ее сразу заметила после моего ночного бегства, я написал, что люблю ее и ни в чем не виню. Еще я написал, что больше не могу смотреть отцу в глаза.

Все написанное – правда.

Жажда замучила? – спрашивает какая‑то женщина, и я отскакиваю назад, когда понимаю, что из автомата с содовой, перед которым я стою в больничном кафе, кока‑кола льется мне прямо на кроссовки.

Господи! – бормочу я, отпуская рычаг. Оглядываюсь вокруг, пытаясь найти, чем бы вытереть лужу. Но салфетки выдают поштучно на кассе – своеобразная инициатива, направленная на защиту окружающей среды. Я оглядываюсь на кассиршу, которая прищуривает глаза и качает головой.

Луэллен! – кричит она через плечо. – Позови охранника.

Возьмите.

Стоящая рядом женщина достает из сумочки упаковку салфеток «Клинекс» и начинает вытирать мою мокрую рубашку и штаны. Я пытаюсь забрать у нее влажный клубок бумажных салфеток, и мы ударяемся лбами.

Ой!

Простите! – извиняюсь я. – Я такой неловкий.

Вижу.

Она улыбается. У нее ямочки на щеках. Она, наверное, моя сверстница. У нее на груди больничный пропуск, но она без халата или униформы медперсонала.

Знаете что, давайте я угощу вас колой.

Наполнив еще один стаканчик, она перекладывает банан и йогурт с моего подноса на свой. Проводит пропуском через терминал, чтобы оплатить обед, и я иду за ней к столику.

Спасибо. – Я потираю рукой лоб. – В последнее время я совсем не сплю. Вы так любезны.

Вы так любезны, Сьюзан, – подсказывает она.

Я – Эдвард...

Приятно познакомиться, Эдвард. Я просто поправила тебя, чтобы ты на будущее знал, как меня зовут.

На будущее?

Когда ты мне позвонишь...

Разговор развивается так стремительно, что я не успеваю сле‑дить за его поворотами.

Сьюзан смущенно улыбается.

Блин, как я не подумала... Похоже, моя интуиция спит. Противно, да? Пытаться закадрить кого‑нибудь в больничном кафе... Насколько я понимаю, ты здесь лежишь или сейчас наверху рожает твоя жена... Но ты выглядел таким беспомощным, а мои родители познакомились на похоронах, поэтому я всегда считала, что не нужно упускать свой шанс, если встречаешь человека, с которым хочешь познакомиться поближе...

Подожди... Ты пыталась меня закадрить?

Прямо в точку!

Впервые за время нашего разговора я улыбаюсь.

Дело в том, что я не... – Теперь ее черед смущаться. – Я к тому, что я не твоя мишень... Я играю в другой команде, – признаюсь я.

Сьюзан заливается смехом.

Поправлюсь: моя интуиция не просто спит, она себя полностью дискредитировала. Похоже, мне уготована участь старой девы.

Но я все равно польщен, – признаюсь я.

К тому же пообедаешь бесплатно. Можешь угощаться. – ()на указывает на стул напротив. – Так что привело тебя в больницу Бересфорда?

Я не спешу с ответом, вспоминая об отце, который молча и неподвижно лежит в реанимации. О сестре, которая терпеть меня не может и которая, как раненый солдат, от шеи по пояс и бинтах.

Успокойся. Я не собираюсь нарушать закон о медицинской ответственности. Я просто подумала, что было бы неплохо хоть ненадолго найти собеседника. Если только тебе не нужно куда‑нибудь бежать.

Мне нужно дежурить у постели отца. Я впервые за двенадцать часов покинул палату, зашел в кафе, чтобы подкрепиться и отдежурить еще двенадцать. Но вместо этого я сажусь напротив Сьюзан. Убеждаю себя, что всего на пять минут.

Не нужно, – произношу я первое из последующей череды лжи. – Я никуда не спешу.

Когда я вернулся в палату к отцу, там меня ждали двое полицейских. Я почему‑то не удивлен. Это просто очередной пункт в длинном списке неожиданностей.

Мистер Уоррен? – спрашивает первый полицейский.

Непривычно, когда тебя так называют. В Таиланде меня называли Ajarn Уоррен – учитель Уоррен, и даже тогда я испытывал неловкость, как будто натянул рубашку, которая мне не по размеру. Слишком велика. Я никогда не понимал, в какой момент человек взрослеет и начинает откликаться на подобное обращение, но абсолютно уверен, что сам я до этого пока не дорос.

Я – офицер Уигби, а это офицер Дюпон, – представляется полицейский. – Сочувствуем вашей... – Он прикусывает язык, не успевая вслух произнести слово «потеря». – Тому, что произошло.

Офицер Дюпон выступает вперед и протягивает мне бумажный пакет.

На месте аварии мы обнаружили личные вещи вашего отца и решили, что вы захотите их получить, – говорит он.

Я протягиваю руку и забираю пакет. Он легче, чем мне показался.

Они прощаются и выходят из палаты. На пороге Уигби оборачивается:

Помните одного из волков, которого чуть не отравили? Я рыдал, как ребенок, Богом клянусь.

Он говорит о Вазоли, молодой волчице, которую привезли к отцу в Редмонд после того, как над ней поиздевались в зоопарке. Он построил для нее вольер и переселил в него двух самцов‑переярков, чтобы сформировать новую стаю. Однажды в Редмонд после закрытия прорвался один из защитников прав животных и подменил мясо, купленное на бойне, на мясо, приправленное стрихнином. Поскольку Вазоли являлась альфа‑самкой, она поела первой – и без сознания упала в пруд. Операторы сняли тот момент, когда отец вылавливал ее из воды и переносил в свой трейлер, укутав в собственные одеяла, чтобы она согрелась, пока волчица не стала вновь реагировать на происходящее.

Этот полицейский не просто сообщает мне, что является фанатом моего отца. Он говорит: «Я помню, каким был твой отец». Он говорит: «Это тело на больничной койке – не настоящий Люк Уоррен».

Когда они уходят, я присаживаюсь рядом с отцом и рассматриваю содержимое пакета. Внутри летные солнцезащитные очки, рецепт от Джилли Люба, мелочь. Бейсболка с пожеванным козырьком. Мобильный телефон. Бумажник.

Я кладу пакет и начинаю вертеть в руках бумажник. Он почти новый, но, с другой стороны, отец часто забывал брать его с собой. Он оставлял бумажник в бардачке грузовика, потому что, когда шел в вольер к волкам, любопытное животное, вероятнее всего, вытащило бы бумажник из заднего кармана. К двенадцати годам я стал носить наличные, когда куда‑то ходил с отцом, чтобы избежать неловких ситуаций, когда стоишь в очереди к бакалейщику, а тебе нечем расплатиться.

Я открываю бумажник. Внутри сорок три доллара, карта «Visa» и визитка ветеринара из Линкольна. Еще лежит накопительная карточка из магазина, торгующего зерном и кормами, на тыльной стороне которой рукой отца написано: «Сено?», а ниже номер телефона. Еще я нахожу маленькое фото Кары на ярко‑синем фоне, который всегда присутствует на школьных фотографиях. Нет даже намека на то, что мы вообще с ним знакомы.

Наверное, стоит отдать эти вещи Каре.

Его водительское удостоверение засунуто в ламинированный карманчик. На фотографии отец на себя не похож: волосы стянуты на затылке, он смотрит в объектив так, как будто его только что обидели.

В нижнем правом уголке – маленькое красное сердечко.

Я помню, как заполнял бумаги, когда мне было шестнадцать и я получал права.

Хочу ли я быть донором органов? – крикнул я тогда маме, которая находилась в кухне.

Не знаю, – ответила она. – А ты хочешь?

Как я могу прямо сейчас принимать такое решение?

Она пожала плечами.

Если не можешь решить, не стоит ставить отметку в квадратике.

В эту минуту в кухню зашел отец, чтобы взять себе поесть – он собирался на работу в Редмонд. Я припоминаю, что даже не знал, что в то утро он был дома: моего отца с неизменной регулярностью не бывало дома. Мы не являлись его домом, просто местом, где можно принять душ, переодеться, время от времени перекусить.

А ты донор органов?

Что?

А что у тебя в правах? Думаю, меня будет это бесить. – Я состроил гримасу. – Мои роговицы в чужих глазах... Моя печень у кого‑то другого...

Он сел за стол напротив меня и принялся очищать банан.

Ну, если до этого дойдет, – сказал он, пожимая плечами, – не думаю, что физически ты будешь в состоянии злиться или беситься.

В итоге я оставил клеточку пустой. В основном потому, что если мой отец что‑то одобряет, то я решительно принимаю противоположную сторону.

Но мой отец, по всей видимости, был иного мнения.

В дверь негромко стучат, и в палату входит Трина, социальный работник. Мы уже с ней познакомились, она работает с доктором Сент‑Клером. Именно она привезла Кару в инвалидной коляске, чтобы та посмотрела на лежащего на кровати отца.

Здравствуйте, Эдвард, – говорит она. – Можно?

Я киваю. Она придвигает стул и садится.

Как дела? – спрашивает Трина.

Странный вопрос из уст человека, который зарабатывает на жизнь, опекая больных. Неужели предполагается, что люди, с которыми она встречается, могут воскликнуть: «Великолепно!» Стала бы она суетиться возле меня, если бы думала, что я сам отлично справляюсь?

Сперва я не понимал, зачем моему отцу, лежащему без сознания, социальный работник. Потом понял, что Трина здесь ради меня и Кары. Раньше я думал, что функция социального работника заключается в опеке приемных детей, поэтому не до конца понимал, чем она может мне помочь, но Трина оказалась прекрасным источником информации. Если я хочу поговорить с доктором Сент‑Клером, она тут же идет за ним. Если я забыл фамилию главврача, она мне подсказывает.

Сегодня я беседовала с доктором Сент‑Клером, – сообщает Трина.

Я смотрю на отцовский профиль.

Я могу вас кое о чем спросить?

Разумеется.

Вы когда‑нибудь видели, чтобы больные выздоравливали? Больные... с такими тяжелыми травмами, как у него?

Я не в силах смотреть на больничную койку, когда произношу эти слова. Я не отрываю взгляда от точки под ногами.

После черепно‑мозговых травм часто выздоравливают, – негромко отвечает Трина. – Но, по словам доктора Сент‑Клера, у нашего отца необратимые повреждения мозга, его шансы на выздоровление в лучшем случае минимальны.

Кровь приливает к моим щекам. Я прижимаю к ним ладони.

И кто решает? – тихо спрашиваю я.

Трина понимает, о чем речь.

Если бы ваш отец находился в сознании, когда его доставили в больницу, – мягко говорит она, – ему задали бы вопрос, хочет ли он отдать какие‑либо распоряжения на будущее: кого он уполномочивает заботиться о себе, кто имеет право выступать от его имени, принимая медицинские решения.

Я думаю, он хотел бы выступить донором органов.

Трина кивает.

Согласно закону о донорстве, существует процедура, которую проходит семья, определенный порядок передачи донорских органов человека, который физически не может говорить от своего имени.

Но на его водительских правах значок донора.

Что ж, это немного упрощает ситуацию. Этот значок означает, что он зарегистрированный донор, что он официально дал согласие на изъятие донорских органов. – Она замолкает в нерешительности. – Но, Эдвард, прежде чем вы начнете хотя бы думать о донорстве, вам необходимо принять еще одно важное решение. В этом штате нет официальной процедуры, которую нужно проходить перед тем, как отключить больного от аппаратов жизнедеятельности. Ближайшие родственники больного с такими повреждениями, как у вашего отца, обязаны принять решение о прекращении или продолжении лечения до того, как вообще начнут заикаться о донорстве органов.

Я не общался с отцом шесть лет, – признаюсь я. – Я даже не знаю, что он ест на завтрак. Что уж говорить о том, как бы он хотел, чтобы я поступил в этой ситуации!

В таком случае, – советует Трина, – мне кажется, вам нужно переговорить с сестрой.

Она не захочет со мной разговаривать.

Вы уверены? – спрашивает социальный работник. – Или это вы сами не хотите с ней общаться?

Через несколько минут она уходит, а я запрокидываю голову и вздыхаю. Все, что Трина сказала, – правда на сто процентов: я прячусь в палате отца, потому что он лежит без сознания и не может злиться на меня за то, что я уехал шесть лет назад. С другой стороны, моя сестра может и обязательно будет злиться. Во‑первых, за то, что уехал, не простившись. Во‑вторых, за то, что вернулся и занял место, которое по праву принадлежит ей, – место человека, который лучше всего знает отца. Человека, которого отец хотел бы видеть у своей постели, если бы был выбор.

Я замечаю, что продолжаю сжимать отцовский бумажник. Достаю водительское удостоверение, провожу пальцем по сердечку, значку донора органов. Но когда хочу вложить его обратно, понимаю, что что‑то мешает.

Это фотография, которая обрезана, чтобы могла влезть в карманчик бумажника. Снимок сделан в 1992 году, на Хэллоуин. На мне бейсбольная кепка, отороченная мехом, из нее торчат два острых уха. Лицо раскрашено и напоминает рыло. Мне четыре года, я хотел быть в костюме волка.

Неужели уже тогда я понимал, что он любит этих животных больше, чем меня?

И зачем он хранит эту фотографию в бумажнике после всего, что произошло?

Несмотря на то что я был на семь лет старше Кары, я ей завидовал.

У нее были золотисто‑каштановые кудряшки и кругленькие щечки, и люди, бывало, останавливали маму с коляской прямо на улице, только чтобы сказать, какая красивая у нее малышка. А потом замечали идущего рядом с ней угрюмого подростка – слишком тощего, слишком стеснительного.

Но я ревновал не к внешности Кары, а к ее уму. Она никогда не была обычной девочкой, играющей в куклы. Вместо этого она рассаживала их по всему дому и придумывала какую‑нибудь историю о сиротке, которая тайком на пиратском корабле пересекает океан в поисках женщины, продавшей ее еще крошкой, чтобы спасти своего мужа от тюрьмы. Когда из начальной школы стали приходить табеля успеваемости, учителя в них всегда указывали на то, что она витает в облаках. Однажды маме даже пришлось идти к директору, потому что Кара убедила своих одноклассников, что ее дедушка космонавт, что к шести вечера Солнце столкнется с Землей и мы все погибнем.

Несмотря на значительную разницу в возрасте, когда она просила меня с ней поиграть, я часто соглашался. Одной из ее любимых игр было спрятаться в платяном шкафу и стартовать на космическом корабле. В темноте она щебетала о планетах, мимо которых мы пролетаем, а когда открывала дверцу, с придыханием рассказывала о пришельцах с шестью глазами и горах, дрожащих, как зеленое желе.

Поверьте, будучи уже достаточно взрослым для выдумок, я безумно хотел увидеть тех инопланетян и горы. Мне кажется, еще в детстве я понял, что другой, и больше всего надеялся, что можно измениться, что я смогу стать таким, как все. Но я открывал дверцы шкафа и... видел тот же старый комод и письменный стол, и маму, которая раскладывает белье Кары.

Поэтому ничего удивительного, что, когда отец ушел жить в лес, Кара для всех любопытных придумала свое объяснение: «Он на раскопках с археологами в Каире. Его готовят к полету на космическом корабле. Он снимается в фильме с Брэдом Питтом».

Понятия не имею, верила ли она сама в то, что говорила, но скажу вам одно: как бы я хотел с такой же легкостью придумывать оправдания для отца!

Отделение больницы, в котором лежит Кара и остальные пациенты ортопедического отделения, во многом отличается от отделения реанимации. Здесь оживленнее, и мертвую тишину, которая заставляет понижать голос, когда находишься в отделении у отца, сменяют голоса переговаривающихся с больными медсестер, скрип тележки с книгами, которую толкают по полосатому ковру, доносящийся из десятка палат звук работающего телевизора.

Когда я вхожу в палату Кары, сестра смотрит «Колесо фортуны».

Только достойные умирают молодыми, – произносит она, разгадывая загадку.

Мама первая замечает меня.

Эдвард! – восклицает она. – Что‑то случилось?

Она имеет в виду моего отца. Разумеется, она говорит о нем. От выражения лица Кары у меня скручивает живот.

С ним все хорошо. То есть все плохо. Но его состояние без изменений. – Я уже все испортил. – Мама, я могу поговорить с Карой наедине?

Мама смотрит на Кару и кивает.

Пойду позвоню близнецам.

Я опускаюсь на стул, который освободила мама, и придвигаю его ближе к кровати.

Расскажи, – я киваю на перевязанное плечо Кары, – сильно болит?

Сестра пристально смотрит на меня.

Бывало и хуже, – равнодушно отвечает она.

Я... Мне жаль, что наша встреча произошла при таких обстоятельствах...

Она пожимает плечами, поджав губы.

Да уж. Тогда почему ты до сих пор здесь? – через минуту спрашивает она. – Почему бы тебе не вернуться к своей размеренной жизни и не оставить нас в покое?

Если хочешь, я уеду, – обещаю я. – Но мне бы действительно хотелось рассказать тебе о том, чем я занимался. И хотелось бы услышать и о твоей жизни.

Я живу с папой. Ну, с тем человеком этажом ниже, насчет которого ты делаешь вид, что знаешь лучше меня.

Я потираю лицо рукой.

Ситуация и без того тяжелая. И без твоих всплесков ненависти.

Боже мой! Ты прав. О чем только я думаю? Я же должна встречать тебя с распростертыми объятиями. Я же должна наплевать на то, что ты разрушил нашу семью, потому что ты эгоист и уехал, вместо того чтобы попытаться во всем разобраться. А теперь ты являешься, как рыцарь на белом коне, и делаешь вид, что тебе не наплевать на отца.

Ее невозможно убедить в том, что, даже если убежишь от кого‑то на другой край земли, из памяти этого человека не вычеркнуть. Можете мне поверить. Уж я пытался.

Я знаю, почему ты уехал, – вздергивает подбородок Кара. – Ты во всем признался папе, он вспылил. Мама мне все рассказала.

Тогда Кара была еще слишком маленькой, чтобы понять, но сейчас повзрослела. В конце концов она стала задавать вопросы. И, конечно, мама рассказала ей то, что сама считала правдой.

А знаешь что? Мне наплевать, почему ты уехал, – говорит Кара. – Я просто хочу знать, зачем ты вернулся, раз тебе здесь никто не рад.

Мама рада. – Я делаю глубокий вдох. – И я сам рад, что вернулся.

Нашел в своем Таиланде Бога или Будду? Или кого там? Искупаешь грехи прошлого, чтобы перейти на новую ступень своей кармической жизни? Знаешь что, Эдвард. Я тебя не прощаю. Вот так!

Я даже ожидаю, что она покажет мне язык. «Ей больно, – говорю я себе, – она злится».

Послушай. Если хочешь меня ненавидеть, хорошо. Если хочешь, чтобы следующие шесть лет я провел, вымаливая прощение, – я так и сделаю. Но сейчас речь не о нас с тобой. У нас еще будет время выяснить отношения. Но у отца этого време ни нет. Нужно сосредоточиться на нем.

Когда она втягивает голову в плечи, я принимаю это за знак согласия.

Врачи говорят, что такие повреждения, как у него, не лечатся...

Они его не знают, – возражает Кара.

Они же врачи, Кара.

Ты его тоже не знаешь...

А если он никогда не придет в себя? – перебиваю я сестру. – Тогда что?

По ее побледневшему лицу я понимаю, что она даже мысли такой не допускала. Не позволяла даже зернышку сомнения зародиться в своей голове, боясь, что оно пустит корни, как бурьян вдоль дороги, разрастающийся так же быстро, как рак.

Ты о чем говоришь? – шепчет она.

Кара, он не может быть вечно подключен к аппаратам.

Она от удивления открывает рот.

Господи! Ты так его ненавидишь, что готов убить?

Какая ненависть?! Знаю, ты в это не поверишь, но я достаточно его люблю, чтобы задуматься о том, чего бы хотел он сам, а не чего хотим мы.

У тебя, черт возьми, довольно извращенный способ демонстрировать свою любовь! – заявляет Кара.

Ругательства из уст младшей сестры – как скрежет ногтями по школьной доске.

Ты же не станешь уверять, что отец захотел бы, чтобы за него дышал аппарат. Захотел бы жить с человеком, который станет его подмывать и менять пеленки. Что он не скучал бы по своей работе с волками.

Он борец. Он не станет сдаваться. – Она качает головой. – Поверить не могу, что мы вообще это обсуждаем! Поверить не могу, что ты считаешь, будто у тебя есть право рассказывать мне, чего хотел бы или не хотел отец!

Я просто трезво смотрю на вещи, вот и все, – отвечаю я. – Мы должны быть готовы принять трудное решение.

Решение? – задыхается она от возмущения. – Мне ли не знать о трудных решениях! Как поступить: сломаться или держать все в себе, пока родители разводятся? Несмотря на то что единственный человек, который бы понял мои чувства, бросил меня? С кем жить? С папой или с мамой? Потому что, каким бы ни было решение, оно обязательно ранит второго родителя. Я приняла трудное решение и выбрала папу. Как ты вообще посмел сказать мне, что сейчас я должна от него отвернуться?

Я знаю, что ты его любишь. Знаю, что ты не хочешь его терять...

Перед отъездом ты сказал маме, что хочешь убить его, – обрывает меня Кара. – Теперь тебе представилась такая возможность.

Не могу винить маму за то, что она так сказала. Это правда.

Это было давно. Все меняется.

Вот именно! И через две недели или два месяца – может быть, чуть дольше – отец выйдет из этой больницы.

Нейрохирурги заставили меня поверить в обратное. Да и собственными глазами я вижу, что все обстоит иначе. Однако я понимаю, что она права. Как я могу принимать семейные решения с сестрой, когда уже давно не являюсь частью этой семьи?

Я жалею, что уехал, – хочешь верь, хочешь нет. Но сейчас я здесь. Я знаю, тебе больно, но на этот раз ты не одна.

Если хочешь ко мне подлизаться, – говорит Кара, – тогда скажи докторам, что дальнейшую судьбу папы должна решать я.

Ты несовершеннолетняя. Они не станут слушать.

Она пристально смотрит на меня.

Но ты мог бы, – отвечает она.

Откровенно говоря, я хочу, чтобы отец очнулся и пошел на поправку, но не потому, что он этого заслуживает.

А потому что я хочу отсюда уехать как можно скорее.

Кара права. Я не был частью этой семьи шесть лет. Нельзя так просто появиться и сделать вид, что идеально сюда подходишь. Это я и говорю маме, когда выхожу из палаты Кары и па тыкаюсь на нее, меряющую шагами коридор.

Я возвращаюсь домой, – сообщаю я.

Ты уже дома.

Мама, кого мы хотим обмануть? Кара не хочет, чтобы я оставался. В сложившейся ситуации отцу я ничем помочь не могу. Я только мешаюсь под ногами, а не помогаю.

Ты устал. Переутомился, – успокаивает мама. – Целые сутки в больнице. Отправляйся и поспи на настоящей кровати.

Она лезет в сумочку и отстегивает ключ от связки.

Я не знаю, где ты теперь живешь, – возражаю я. Разве это не доказательство того, что мне здесь не место?

Но ты знаешь, где жил раньше, – отвечает она. – Это запасной на случай, если Кара свой потеряет. Как понимаешь, дома никого нет. Даже хорошо, что ты сможешь туда вернуться и проверить, все ли в порядке.

Как будто в Бересфорде, штат Нью‑Гэмпшир, вламывались в дома!

Мама зажимает ключ в моей ладони.

Просто отдохни, – говорит она.

Я понимаю, что должен отказаться, бесповоротно порвать с прошлым. Поехать в аэропорт и купить билет на ближайший рейс в Бангкок. Но голова словно мухами набита, а сожаление имеет миндальный привкус.

На одну ночь, – отвечаю я.

Эдвард! – окликает меня мама. – Тебя не было шесть лет. Но до этого ты восемнадцать лет прожил с ним. У тебя больше прав, чем ты думаешь.

Этого‑то я и боюсь, – отвечаю я.

Что не сможешь принять правильное решение?

Я качаю головой.

Что смогу его принять, – признаюсь я.

По совсем по другим причинам.

Я чувствую себя, как Алиса в Стране чудес.

Дом, в который я вхожу, кажется знакомым, но совершенно другим. Вот диван, на котором я лежал и смотрел телевизор после школы, но это другой диван – он полосатый, а не однотонного красного цвета. По стенам развешаны фотографии, на которых запечатлен мой отец с волками, но сейчас они перемежаются школьными снимками Кары. Я медленно прохожу вдоль стены, рассматривая, как сестра взрослела.

Натыкаюсь на пару кроссовок, но это больше не кроссовки моей маленькой сестрички, с огоньками на подошве. Обеденный стол завален открытыми книгами – уравнения, всемирная история, Вольтер. На кухонном столе пустой пакет из‑под апельсинового сока, три грязные тарелки и рулон бумажных полотенец. Этот беспорядок оставил человек, который надеялся вернуться и позже все убрать.

Еще на кухонном столе почти пустая пачка мюсли «Жизнь», и это кажется метафорой, а не просто частью домашнего беспорядка.

Еще у дома есть запах. И приятный – пахнет сосной и дымом, как будто ты на улице. Не знаете, почему, когда приходишь к кому‑то в гости, у каждого дома есть запах... но когда возвращаешься к себе, запаха совсем не ощущаешь? Если нужно очередное подтверждение тому, что я посторонний человек, – вот, пожалуйста.

Я нажимаю мигающую красную кнопку на автоответчике. На нем два сообщения. Одно от девочки по имени Мария. Это звонили Каре.

«Послушай, мне обязательно нужно с тобой поговорить, а голосовая почта на твоем мобильном переполнена. Позвони мне!»

Второе от Уолтера, сторожа из Редмонда. Шесть лет назад он работал смотрителем у волков, когда не было отца, – именно он распиливал туши, которые привозили с бойни, именно он звонил отцу среди ночи, если возникала какая‑то проблема со здоровьем зверей, а папа, так случалось, был дома с нами, а не в трейлере в парке. Наверное, он до сих пор там работает, по тому что спрашивает о том, как лечить одного из волков.

Уже два дня отец не показывается в Редмонде. Неужели ни кто не сообщил Уолтеру о том, что произошло?

Нажимаю кнопки на телефоне, но не могу разобраться, как перезвонить на последний входящий номер. Где‑то должна быть записная книжка, или, возможно, он хранит контактную ин формацию в компьютере.

Папин кабинет.

Так я тогда это называл, хотя отец мой, насколько я знал, редко входил сюда. Формально в нашем доме это была гостевая спальня, но в ней находился шкаф для хранения документов, письменный стол и семейный компьютер, а гостей у нас никогда не было. Именно здесь два раза в неделю я заполнял семейные счета – мои рутинные обязанности, как у Кары – загружать и разгружать посудомоечную машину. Нам всем пришлось энергично включиться в дело, когда отец отправился в Канаду, чтобы влиться в дикую стаю. Уверен, он надеялся, что нашими финансовыми вопросами займется мама, но она постоянно забывала о сроках, поэтому, когда нам два раза отключили отопление из‑за просроченных платежей, мы решили, что счетами займусь я. И уже с пятнадцати лет я знал, сколько тратится на хозяйство. Узнал о процентах по долгам на кредитной карте. Я подводил баланс в чековой книжке. И когда отец вернулся, само собой сложилось так, что я продолжил заниматься счетами. Мысленно отец всегда находился в миллионе разных мест, но так случалось, что ни разу этим местом не был письменный стол, за которым выписывались счета.

Вероятно, вам покажется странным, что подростку поручили вести домашнюю бухгалтерию, что это плохое воспитание. А я возражу, что брать ребенка в вольер с волками – ничуть не лучше. Но никто и ухом не повел, когда двенадцатилетняя Кара стала киногеничной звездой в шоу моего отца на канале «Планета животных». Отцу удалось убедить даже заядлых скептиков, что он полностью владеет ситуацией.

То же кресло за столом – одно из тех эргономических кресел со шкивами и рычагами, которые помогают человеку устроиться так, чтобы не болела спина. Мама нашла его на гаражной распродаже за десять долларов. Но на столе не громоздкий компьютер, а небольшой блестящий «Макинтош», в качестве хранителя экрана – заставка с волком с такой мудростью в желтых глазах, что на мгновение я не могу отвести взгляд. Открываю один из ящиков, забитый конвертами, – тот же штемпель «Просрочен платеж». И как будто влекомый магнитом, я ловлю себя на том, что сортирую их. Лезу в правый ящик за чековой книжкой, ручкой, марками. Судя по стопке конвертов, с тех пор как я уехал, счета никто не оплачивал.

Что, если честно, меня совершенно не удивляет.

Я уже забыл, зачем зашел в кабинет. Вместо этого я начинаю математически сортировать почту, выписывать чеки, подделывая подпись отца. Каждый раз, когда я вскрываю конверт, мое сердце замирает от того, что я ожидаю увидеть тот же фирменный бланк, что и шесть лет назад, увидеть счет, от которого я тогда онемел. Счет, который я хотел швырнуть отцу в лицо и спровоцировать его на очередную ложь.

Но ничего похожего здесь нет. Одни коммунальные платежи, просроченные кредитные карточки, предупреждения из коллекторских фирм. Мне пришлось остановиться, заполнив счета за телефон, электричество и газ, потому что баланс в чековой книжке стал отрицательным.

Куда, черт побери, делись деньги?

Если бы мне пришлось гадать, я бы ответил: «Ушли на Редмонд». Сейчас у моего отца пять вольеров с волками – пять отдельных стай, о которых он должен печься. А еще и дочь. Покачав головой, я открываю верхний ящик и начинаю запихивать неоплаченные счета назад. Это меня не касается. Я ему не бухгалтер. Я ему больше вообще никто.

Пытаясь засунуть конверты в ящик, который оказался слишком мал, чтобы вместить все, я замечаю его – пожелтевший, измятый клочок бумаги, застрявший в выдвижном механизме. Я лезу вглубь ящика, пытаясь достать бумагу. Уголок рвется, но мне все‑таки удается выдернуть страницу. Я кладу ее рядом с ноутбуком и разглаживаю.

И вот мне опять пятнадцать лет.

Это случилось вечером перед папиным отъездом. Мы с Карой прятались в шкафу.

Они весь день ругались. Мама кричала, отец орал в ответ, потом мама плакала. «Если ты так поступишь, – грозилась она, – домой можешь не возвращаться».

«Ты же это несерьезно», – сказал он.

Кара посмотрела на меня. Она жевала кончик своего хвостика, и он выпал у нее изо рта, похожий на мокрую кисточку. «Она шутит?» – спросила Кара.

Я пожал плечами. О любви я знал одно: всегда любит кто‑то один. У Левона Джейкоба, который сидел передо мной на алгебре, кожа была цвета горячего шоколада, а сам он знал все о каждом игроке «Бостон брюинс». Он обратился ко мне лишь однажды – попросил карандаш, и, кроме того, как и всех остальных мальчишек в классе, его интересовали девочки. Мама любила папу, но он думал только о своих дурацких волках. Отец любил волков, но даже он утверждал, что они не испытывают к нему любви: считать, что волки могут любить, – приписывать человеческие эмоции диким зверям.

«Это безумие! – кричала мама. – Люк, так нельзя поступать, когда у тебя семья. Взрослый человек так не поступает».

«Ты говоришь так, как будто я намеренно хочу тебя обидеть, – ответил отец. – Джорджи, это наука. Это моя жизнь».

«Вот именно! – воскликнула мама. – Твоя жизнь».

Кара прижалась спиной к моей спине. Она была худенькой, и я чувствовал ее проступающие позвонки.

Отец собирался пожить в лесу, без крова, без еды, в одном лишь тяжелом брезентовом комбинезоне. Он планировал понаблюдать за миграцией волков в одном из естественных канадских коридоров и примкнуть к стае, как раньше он примыкал к семьям волков, содержащихся в неволе. Если у него получится, он точно станет первым человеком, который по‑настоящему сможет понять, как функционирует волчья стая.

Если он останется жив, он сможет, когда вернется, обо всем рассказать.

Голос отца стал мягким, как войлок. «Джорджи, – сказал он. – Не надо ссор. Не перед моим уходом».

Повисла тишина.

«Папочка пообещал мне, что вернется, – прошептала Кара. – Он пообещал, когда я вырасту, взять меня с собой».

«Только маме об этом не говори», – предупредил я ее.

Больше я криков не слышал. Возможно, они помирились. Так они ссорились последние полгода с тех пор, как папа сообщил о своем намерении отправиться в Квебек. Я желал только одного – чтобы он поскорее уехал, тогда, по крайней мере, они перестанут ссориться.

Мы услышали грохот, и через несколько секунд раздался стук н дверь моей спальни. Я велел сестре сидеть тихо, а сам пошел открывать. За дверью стоял отец. «Эдвард, – сказал он, – нам нужно поговорить».

Я распахнул дверь, но он покачал головой и жестом велел следовать за ним. Оглянувшись на Кару и приказав ей оставаться на месте, я последовал за отцом в комнату, которую мы называли кабинетом, но на самом деле она была лишь складом коробок. Там стоял письменный стол, заваленный письмами и счетами, которые никто не удосужился разобрать. Отец убрал кипу книг со складного стула, чтобы я мог сесть, порылся в одном из ящиков стола и вытащил две рюмки и бутылку шотландского виски.

Признаюсь честно, я знал, что там спрятана бутылка, даже сделал из нее пару глотков. Папа только пригубил виски, потому что волки чуют наличие алкоголя в крови, но маловероятно, что он замечал, что количество жидкости в бутылке медлен но уменьшается. Мне было пятнадцать, в конце концов! Еще я знал, что на чердаке под кипой старых журналов «Жизнь» спрятаны два «Плейбоя», за декабрь 1983 и март 1987 года, которые я зачитал до дыр в надежде, что наконец почувствую искру возбуждения при виде обнаженной девушки. Но меньше всего я ожидал, что отец предложит выпить, – по крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один год.

Если бы мы намеренно старались, и то не могли бы быть с отцом более непохожи. И дело не в том, что я гей, – я никогда не замечал, что он страдает гомофобией. А в том, что он – современная версия искателя приключений: сплошные мускулы, загорелый, с развитой интуицией, я же больше склонен читать Мелвилла и Готорна. Однажды на Рождество в качестве подарка я написал ему эпическую поэму (я тогда увлекался Мильтоном). Отец заохал, выразил восхищение, бегло просмотрел произведение, а потом позже я услышал, как он спрашивает маму, что, черт побери, все это означает. Я знаю, что он уважал мою тягу к знаниям; может быть, даже понимал, что у меня возникает такое же непреодолимое желание, какое ощущает он, когда необходимо выйти на улицу и услышать шорох листьев под ногами. Я, как отец свою работу, использую книги, чтобы сбежать от действительности, но его так же поставил бы в тупик томик «Улисса», как меня ночь, проведенная в лесу.

«Ты остаешься единственным мужчиной в доме», – сказал он таким тоном, что я увидел: у отца есть сомнения относительно того, смогу ли я справиться с отведенной мне ролью.

Он плеснул на дно каждой рюмки по капле темно‑желтой жидкости и протянул одну мне. Свою он выпил одним глотком; я сделал два, почувствовал, как внутри все запылало, и поставил рюмку.

«Пока меня не будет, тебе придется принимать непростые решения», – сказал отец.

Я не знал, что ответить. Понятия не имел, о чем он говорит. То, что он будет бегать со своими волками, вовсе не означает, что мама перестанет заставлять меня убирать в комнате и делать уроки.

«Не думаю, что до этого дойдет, но все же...»

Он достал лист бумаги, вырванный из тетради на столе, и придвинул его ко мне.

Там от руки написано:

«Если я не смогу принимать решения касательно своего состояния здоровья, я разрешаю своему сыну Эдварду принимать все необходимые медицинские решения».

И потом нарисована линия для его подписи. И для моей.

Мое сердце принялось бешено колотиться, как у барсука.

«Не понимаю».

«Сперва я попросил твою мать, – объяснил он, – но она отказалась что‑либо подписывать, чтобы не создалось впечатление, что она не возражает против этой поездки. А было бы безответственно не подумать о том... что может случиться».

Я в недоумении уставился на него.

«А что может случиться?»

Разумеется, я знал ответ. Просто хотел, чтобы отец признался в этом вслух: он рискует всем ради кучки животных. Он выбирает их, пренебрегая нами.

Отец ушел от прямого ответа.

«Послушай, – сказал он, – нужно, чтобы ты это подписал».

Я взял листок. Почувствовал крошечные бороздки и дырочки, где ручкой нажимали слишком сильно, и меня едва не вывернуло при мысли о том, что всего пару минут назад отец размышлял о собственной смерти.

Отец протянул мне ручку. Я уронил ее на пол. Мы вместе потянулись ее достать, и его пальцы коснулись моих. Меня словно током ударило. И я тут же понял, что подпишу бумагу, даже помимо собственного желания. Потому что, в отличие от мамы, мне не хватало решимости отпустить его – возможно, навсегда! – мечтая о том, чтобы все сложилось по‑другому. Он давал мне шанс стать тем, кем я никогда раньше не был: сыном, о котором он всегда мечтал, сыном, на которого он мог поло житься. Мне так нужно было стать тем, к кому он захочет вер нуться, – как еще я мог быть уверен, что он вообще вернется

Он поставил свою неразборчивую подпись внизу листа и протянул мне ручку. На этот раз я не дал ей выскользнуть из рук. Я аккуратно вывел «Э» – первую букву своего имени.

Потом остановился.

«А если я не буду знать, как поступить? – спросил я. – Если выбор будет неправильным?»

Вот тогда я понял, что отец относится ко мне, как ко взрослому. Он не стал притворяться. Не стал говорить, что все будет хорошо; не стал меня обманывать. «Все просто. Если я не смогу сам говорить и спросят тебя... скажи им, чтобы меня отпустили».

Когда люди уверяют, что повзрослеть можно за одну ночь, они ошибаются. Все случается даже быстрее, за одно мгновение. Я дописываю свое имя. Потом беру рюмку с виски и выпиваю.

Когда я проснулся на следующее утро, отец уже уехал.

Я долго смотрю на заостренный, похожий на паутину, свой подростковый почерк, как будто это зеркало моей собственной души. Я и забыл о существовании этого документа – как и мой отец. Через год и триста сорок семь дней отец вернулся из Канадских лесов с отросшими до пояса волосами, с запекшейся грязью на бородатом лице, до смерти перепугав группу школьников на остановке. Он вернулся домой и увидел, что семья справляется и без него, и повторно медленно привыкал к таким простым вещам, как душ и горячая еда, к общению с помощью человеческого языка. Больше он никогда не упоминал об этом листке бумаги, и я тоже молчал.

В то время я не раз среди ночи слышал звук шагов, тайком пробирался вниз и видел, как отец спит на заднем дворе под открытым небом. Уже тогда я должен был понять: если человек выбрал своим домом улицу, любой другой дом ему покажется тюрьмой.

Продолжая сжимать пожелтевший лист бумаги, я покидаю кабинет и направляюсь в темноте наверх. Миную розовую спальню Кары и застываю на пороге своей старой комнаты. Когда включаю свет, вижу – ничего не изменилось. Моя двуспальная кровать так же покрыта голубым одеялом; на стенах продолжают висеть плакаты «Грин Дей» и «Ю2».

Шагаю дальше по коридору, вхожу в родительскую спальню. Вернее, в спальню моего отца. Стеганого одеяла с вышитыми обручальными кольцами нет, но вместо него аккуратно, с армейской четкостью на кровать натянуто покрывало защитного цветa, сверху сложена накрахмаленная простыня. На прикроватной тумбочке стоит стакан с водой и будильник. Лежит телефон.

Это не тот дом, который я помнил, – не мой дом. Но дело в том, что и Таиланд я своим домом назвать не могу.

Пapy дней я размышлял, а что будет дальше – не только с отцом, но и со мной. За границей у меня своя жизнь, но похвастаться нечем. У меня есть работа без всяких перспектив, несколько друзей, которые, как и я, от кого‑то или чего‑то бегут. Несмотря на то, что я ехал сюда неохотно, намереваясь кое‑что подлатать и вернуться назад в надежное место на другом конце света, ситуация изменилась. Я не могу ничего исправить – ни отцу помочь, ни себе, ни своей семье. Я могу попытаться на скорую руку склеить разбитую вазу – нашу семью – и надеяться, черт побери, что она не будет пропускать воду.

Намного легче убедить себя, что мое место в Таиланде, где я могу упиваться старыми обидами и снова и снова заливать горе в барах Бангкока. Но это б

Date: 2015-07-17; view: 321; Нарушение авторских прав