Глава восьмая. Король состарился. Состарился и Страуд

Король состарился. Состарился и Страуд. А игра между тем не была завершена. Они родились в один и тот же год. В один и тот же год была решена их участь. Один стал королем, другой — узником. Две эти противоположные судьбы скрестились, сплелись и были уже неразделимы. Король каждый год в день своего рождения требовал принести ему последнюю фотографию Страуда и прятал ее в своем письменном столе. Иногда он тайком вытаскивал эти фотографии и долго разглядывал их, внимательно сравнивая последнюю с предпоследней. И чем больше он старел, тем чаще повторял эту процедуру. Говорят, в нагрудном кармане он хранил еще одну фотографию, чью — неизвестно, потому что ее никто не видел. Многозначительно шептались, что в большой приемной под фотографией отца спрятана еще какая-то фотография, чья — неизвестно. Никто не видел...

Но ведь своих фото король вроде бы не прятал...

Он думал так: когда-нибудь, рано или поздно, Страуд умрет. И его вопрос сам собою ликвидируется. Но он ужасно трусил, его пугала мысль о том, что Страуд переживет его и, значит, снова оставит в дураках. Во всяком случае, однажды в минуту откровения он мысленно признался себе, что, если ему удастся заставить Страуда умереть, он достигнет своей высшей цели и восстановит границы свободы и несвободы, восстановит авторитет закона и наказания, то есть снова укрепит те основы, без которых его страна не может существовать. И тогда он с легким сердцем запрется в какой-нибудь из дальних комнат дворца, опустит все занавески и вдали от людей, оставшись наедине с собой, вволю поплачет. О чем обязан будет тут же забыть.

— Ну? — мрачно спросил он первого министра.

— Началась вторая мировая война, ваше величество.

— Мы тоже участвуем? — испугался король.

— Нет. Англия, Франция, Россия...

— Германия небось начала? Так я и знал. И давно все это происходит?

— Уже год, ваше величество.

— Ничего. Пускай пока сами разбираются. Мы дальше всех от Германии. Пусть судьба будет справедлива к нам хоть немножко. А королю Германии в знак уважения отправь мое фото с автографом. Еще? — И как итог своих печальных размышлений он захотел в лице первого министра увидеть то человеческое качество, к которому сам не имел права стремиться. — Ну ладно, не надо. Ты с этой минуты больше не первый министр. Я решил сменить тебе должность.

— Неужели ваше величество недовольны мною? — изменился в лице первый министр.

— Я хочу назначить тебя министром откровенности. В конце концов, должен же быть на свете хоть один человек, который не побоится сказать мне в лицо всю правду! — взорвался король. — Ведь существуют возраст, годы, когда это становится просто необходимостью.

— Но, ваше величество... разрешите указать на одно несоответствие... Мы слишком долго работаем вместе.

— И слишком долго оба лжем. Знаю. Но у тебя есть два достоинства. Во-первых, ты раболепен, и, если будет мой приказ, ты мгновенно заоткровенничаешь. Во-вторых, ты труслив. Если я назначу тебя министром откровенности, ты со страху не сможешь быть неоткровенным.

— Благодарю вас, ваше величество! — растрогался первый министр. — Я постараюсь оправдать ваше доверие.

— Ну, министр откровенности, слушай мой первый вопрос. Я хорошо руковожу моей страной?

— Разрешите не отвечать, ваше величество. Более откровенным быть невозможно.

— Мои подданные любят меня?

— Этот вопрос никогда не должен вас интересовать, так как если мой король испытывает потребность в любви, значит, он уже не чувствует себя сильным, как прежде. Исключите эту потребность, ваше величество.

— А поединок между мною и этим птичником, чем он, по-твоему, завершится, кто возьмет верх?

— Безусловно, вы, ваше величество.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился король, — почему?

— Потому что вы очень опасный и коварный человек. И за вашими странностями, кажущимися безобидными, прячется ужасный и жестокий деспот.

— Ты не представляешь, до чего же мне приятно слушать твои слова, — расцвел в улыбке король. — Ты словно делаешь мне массаж.

— Но пока держит верх он, ваше величество. Вы захотели отнять у него его птиц и перевести в другую тюрьму, вы думали убить его этим, а он не только не умер, но и одурачил вас.

— Но сейчас я снова нашел выход. И на этот раз беспроигрышный.

— Не сомневаюсь, ваше величество. Этот орнитолог честный человек, ему не выстоять перед вашим коварством.

Король знал, что Страуд завалил его план с помощью книг и безукоризненного знания законов. И тогда он последовал примеру Страуда и тоже обратился к книгам. Он проштудировал труд Страуда о тюрьме, прочитал всю существующую юридическую литературу и наконец набрел на нужную строку. Ужасная ошибка, которую допустил суд пятьдесят лет назад. Неслыханное беззаконие потрясло даже его черствую душу. Страуда не имели права заключать в одиночную камеру. Он скажет об этом Страуду. И от этого известия у Страуда разорвется сердце. Но почему снова явилась его мать и почему она целую неделю упорно дожидается приема? Весьма несвоевременный приход... А впрочем... Король приказал впустить ее. Мать вошла, с достоинством поклонилась.

— Я мать Страуда, ваше величество.

— Помню, помню. Я знаю всех жителей своей страны. По имени и фамилии. Знаю все их заботы и боли. Между прочим, слабое место моего врага, короля соседней страны, именно в том, что для него масса — все, а личность — ничто. Но ведь существует элементарная истина: масса состоит из отдельных индивидуумов. Министр откровенности, запишите это мое высказывание, распространите. — И он снова с любезной улыбкой обратился к матери Страуда: — Я предпочитаю поговорить о политике с такими простыми, как вы, людьми, а не с моими министрами-тупицами. К сожалению, время не позволяет... Может быть, вы уже получили ответ на ваш вопрос и хотите попрощаться со мною?

— Нет, ваше величество, — не поддалась мать. — Moй сын женился, не спросив моего согласия, Я против этой женитьбы.

— Любовь толкнула его на этот шаг, мадам, любовь... — опешил король.

— Я прошу запретить этой женщине посещать его.

— Но почему? Я не могу принимать несправедливые решения. Я должен быть убежден в своей правоте.

— Я столько лет боролась за сына, — оскорбленно сказала мать. — Я все распродала и сижу на пепелище. И это его благодарность?

— Какая благодарность, мадам? — Король не мог сориентироваться. — Придите в себя. Разве матери нужна благодарность?

— Вы тоже должны ненавидеть эту женщину, ваше величество, — решительно сказала мать. — Это она распространила по всему миру, что знаменитый орнитолог Страуд — узник.

— Я прощаю ее.

— Я требую запретить им переписываться.

— Ваш сын действительно великий ученый, мадам. Гордитесь им. Я до земли склоняюсь перед его гением. — Король не знал, презирать ему эту старуху или же остерегаться ее. — Я ежедневно получаю сотни прошений со всех концов земли. Все в один голос требуют освободить Страуда. Вы представляете, в какое положение поставил своего короля ваш сын? Тем не менее я восхищен его волей. А вы... в таком большом деле выдвигаете какие-то мелкие, житейские счеты... невестки и свекрови... Вы ведь даже не видели друг друга и никогда не будете жить вместе, под одной крышей... Мои симпатии целиком на стороне вашего сына... А ведь я первый враг вашего сына...

— Можно подумать, вы печетесь о нем больше, чем я, — посмела оборвать короля мать. — Я пришла к вам ради его же блага. Ои не может быть счастлив с этой женщиной.

— Оставьте эту болезненную ревность, ради бога. Слышать этого даже не хочу. Идите и боритесь против меня. Знайте, что для короля нет никого опаснее, чем мать Страуда. Идите же, я все сказал, я открыл вам свою тайну.

Мать молча направилась к дверям.

— Может быть, вы заплачете? — спросил король. — Я требую, чтоб вы раскаялись.

Мать остановилась у дверей, но не обернулась. Лицо сухое, непроницаемое.

— Минутку! — вспомнил что-то король, — Вы моего шофера знаете?

— Вашего шофера?.. Почему это я должна его знать?..

Мать вышла из приемной и тотчас была окружена большой толпой журналистов. Защелкали фотоаппараты. Мать, казалось, даже стала позировать перед объективами. Во всяком случае, она машинально провела рукой по волосам. Со всех сторон посыпались вопросы.

— Мадам Страуд, мы слышали, начинается новое движение за освобождение вашего сына?

— Мне нечего вам сказать.

— Мадам Страуд, а правда ли, что на этот раз движение возглавляет его жена? Как вам кажется, сумеет она вырвать мужа из тюрьмы?

— Мой сын находится там, где ему следует быть, — холодно ответила мать. — Лично я не предприму ничего, чтобы освободить его.

— Надо ли это понимать так, что вы предпочитаете, чтобы ваш сын оставался в тюрьме?

— Да, я считаю, что так для него будет лучше.

И, не оглядываясь, горделиво подняв голову, она пошла к выходу и скрылась с глаз.

— Смешала все планы! — отирая пот с лица, простонал король. — До чего несвоевременно явилась! Но как она пронюхала про мои планы? Ведь я только своему шоферу рассказал...

— Но какая связь между вашим шофером и этой старухой? — позволил себе спросить министр откровенности.

— Ты не знаешь, не знаешь их! Эти так называемые простые люди — у них молчаливый союз друг с другом.

— А что вы задумали, ваше величество?

— То, что я задумал, настолько безошибочно, что я не чувствую надобности советоваться с тобой. Через несколько дней ты сам в этом убедишься.

Король так и не сумел выяснить (шофер, конечно, отпирался) — мать Страуда в самом деле узнала про его планы или же это была выходка самолюбивой и ревнивой старухи. Ему стало известно, что она покинула столицу, поселилась у своих дальних родственников и через несколько месяцев скончалась в возрасте девяноста лет; как бы то ни было, если ей был известен его план, она совершила гениальный шаг. Если же был неизвестен, все равно — ее появление перед журналистами усложнило дело короля. Как же он мог осудить совершившееся пятьдесят лет назад беззаконие, если сама мать узника была обратного мнения и публично заявила об этом.

— Все равно я одолею его, — не сдавался король.

— Безусловно, ваше величество. Вы большой злоумышленник, вы ни перед чем не остановитесь.

— У меня от твоих слов прямо мурашки по спине бегают. — И король с удовольствием, по-домашнему потянулся.

— Ваше решение, что он должен умереть своей естественной смертью, гениально по своей низости.

— Ничего другого не остается. Поскольку мы не смогли уничтожить его и не смогли освободить.

— А почему вы меня не наказываете, ваше величество? — вдруг прорвало министра откровенности. — Почему вы терпите мою откровенность? Что я вам, чучело, что ли? Я требую наказания! Я знаю, вы назначили меня министром откровенности, потому что больше всех презираете меня! Но вы об этом пожалеете!..

— Значит, достаточно тебе было сказать два-три откровенных слова и ты уже почувствовал себя человеком? — удивился король, потом задумался и долго, очень долго молчал.

— Убийца! — разъяренно орал министр откровенности. — Коварный лгун! Я ненавижу тебя! Все тебя ненавидят!.. Низкая личность!.. Бесплодная тля!..

— Я ведь говорил, лучшего министра откровенности мне не найти. — Король дружески хлопнул его по плечу. — Браво.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Очередное заседание комиссии по помилованию состоялось в самом большом зале дворца, там, где обычно проходили карнавалы. Король сидел возле стены в высоком кресле. Он был в синей рабочей одежде, потому что пришел сюда прямо из сада. Он любил по утрам собственноручно заниматься цветами. Он сознательно не сменил одежду. Если бы его спросили, почему он так сделал, он не смог бы дать определенного ответа, по он был уверен, что так нужно. Точно так же, интуитивно, был выбран этот громадный зал. Король часто покусывал ноготь большого пальца — жест, чрезвычайно любимый народом. Сегодня был решающий день. Король разрубит узы, связывающие его со Страудом, выкинет к черту все его фотографии, порвет их на мелкие клочки, бросит в огонь. В зале, кроме короля и Страуда, находились министр справедливости, министр трудных ситуаций и министр особо тонких дел. Они сидели в разных углах зала, лицом к стене. Словно не имели никакого отношения друг к другу и попали сюда совершенно случайно. В отличие от короля все трое были одеты строго официально и даже со всеми знаками отличия и наградами. Изрядно постаревший Страуд стоял в центре зала. Он не видел короля и министров, так как стоял лицом к дверям. Он был в костюме, из-под которого виднелась полосатая тюремная куртка.

— Заседание комиссии по помилованию объявляю открытым, — сказал король и обратился к спинам министров: — Я ведь правильно выразился? — Потом скучающе прибавил: — Страуд доставил нам немало хлопот. Давайте сегодня раз и навсегда покончим с этим вопросом.

Раздались восхищенные голоса трех министров:

— Мы почитатели твоего таланта, Страуд.

— Мы завидуем тебе.

— Ты счастливый человек.

— А почему мы так странно расположены, ваше величество? — с осторожностью спросил Страуд.

— А это для того, чтобы мы, оскверненные мирской грязью, смогли бы быть по возможности беспристрастными, — любезно пояснил король. — Ведь если мы будем сидеть лицом друг к другу, мы сможем переговариваться взглядами. О, я представляю, какие сейчас эмоции выражает твое лицо. Этого нам тоже не следует видеть.

— Благодарю вас, ваше величество, — неуверенно сказал Страуд.

— Комиссия по помилованию независимо от своего решения должна заранее знать, чем станет заниматься заключенный, что он станет делать, если ему даруют свободу. Мы должны убедиться, готовы ли вы к свободе, Страуд.

— Я организую лабораторию, — деловито ответил Страуд. — Своего рода учебный и научно-исследовательский институт, где будут заниматься изучением проблем генетики птиц, их психологии, патологии и терапии...

— Не знаю почему, но мне кажется, что, если ты получишь свободу, ты забросишь птиц, — так же деловито заметил король. — Если ты лишишься своей привычной атмосферы, ты больше не сможешь творить.

И снова раздались восхищенные голоса трех министров:

— Мы читали все твои труды еще в рукописном со стоянии, у тебя замечательный почерк, Страуд.

— Нам знаком твой двухтомник, посвященный тюрьме. Прекрасная работа, Страуд. Жалко только, что все это об Алькатразе.

— Мы восхищены. С каким мастерством ты обличаешь нас! Жалко только, что нас.

— Дальше? — спросил король. — Чем бы ты еще занялся, Страуд? Наукой ведь все не кончается.

— Мы с Герой будем жить в маленьком тихом городке... — после небольшой паузы взволнованно заговорил Страуд. — Мы построим свой дом собственноручно... на высоком холме... у всех на виду... Мы побелим его, чтобы он был виден и в темноте... Мы научим всех таких же, как мы, обездоленных силою урывать свою долю счастья... Мы заставим их вызубрить назубок наш урок... — Он говорил задыхаясь, со страстной верою: — У нас будет много детей... мы усыновим. Мы научим их трудолюбию, честности, благородству. Мы не злом, а вот так ответим на перенесенные унижения и муки.

— Пятьдесят лет назад ты говорил те же слова другой женщине, — напомнил король. — И звучали они тогда столь же убедительно и искренне. Как это понять?

Страуду словно дали пощечину. Он не помнил. Он мучительно напряг память и все равно не вспомнил. Он понял, что король говорит о чем-то очень жестоком, и увидел, что король прав. Он поглядел со стороны на воодушевленного узника и снисходительно улыбнулся ему.

— Забыл, ваше величество... Я виноват перед этими двумя женщинами. Потому что в каждой из них я видел только себя...

Послышались восхищенные голоса трех министров:

— Твой монолог — пощечина нам...

— Жалко только, что нам...

— Да, нам...

— Я глубоко сожалею, Страуд, что мы не можем даровать тебе свободу, — перешел наконец к самой сути король, — И знаешь, по чьей вине? По моей, — смущенно признался он. — Ведь я уже раз помиловал тебя. Суд приговорил тебя к смертной казни, а я заменил это пожизненным заключением. Хоть бы я тогда не делал этого, Понимаешь? У меня нет права вторично помиловать тебя.

— Почему же вы меня сюда вызвали, ваше величество? — упавшим голосом спросил Страуд.

— Я внимательно перелистал дело Страуда и убедился, что пятьдесят лет назад произошла серьезная ошибка, полвека назад имела место одна из величайших шуток в истории правосудия. Суд не имел права приговаривать Страуда к одиночному заключению.

— Но я просидел в одиночестве пятьдесят лет... — изумленно пробормотал Страуд. — Согласно решению суда...

— Понимаю, Страуд. Это жестокий факт. Прискорбный. И ты, конечно, считаешь, что если уже просидел пятьдесят лет в одиночке, то это законно.

И снова послышались восхищенные голоса трех министров:

— Но существует справедливость, Страуд!

— Она есть, Страуд!

— Существует правда, Страуд, и ее никуда не спрячешь!

— Я убил человека! — крикнул Страуд, тревога его возрастала еще и потому, что он не видел лиц собеседников. — Мне полагалось самое тяжкое наказание...

— Кого же мне наказать, Страуд, — жалобно сказал король. — Тот судья умер. Присяжных тоже нет в живых. Ну сам посуди, кого мне наказывать. Как мне расхлебать всю эту кашу...

— Но я не обращался к комиссии... — искаженный голос Страуда отозвался эхом. — Почему вы разбираете мой вопрос, кто вас просил трогать меня?!

— Ты не обращался к нам. Зато обращались другие, твои защитники. А знаешь, какая это ответственность для твоего короля? Как это угнетает?

— Я понес свое наказание... Я заслужил его... — потеряв самообладание, Страуд поворачивался то к королю, то к министрам, вернее, к их спинам. — Никто не имеет права лишать меня этого наказания задним числом... — И он обреченно закричал: — Все было правильно! Никакой ошибки не было!..

— Не смотри на нас, Страуд, не смотри, не смотри, — испуганно попросил король.

— Напротив, со мной еще мягко обошлись... — Страуд в панике перебегал от министра к министру и заглядывал им в лица. — Дали возможность заниматься наукой... — Он вынужден был обратить свое единственное счастье в обвинение: — Я вас спрашиваю... в конце концов, это тюрьма или санаторий?..

— Повернись... не смотри на нас, Страуд... ради бога... это запрещается...

— Я совершил преступление!.. — Страуд вдруг обратил внимание на то, что зал слишком, чересчур велик и потолки немыслимо высокие. — Я считаю понесенное мною наказание справедливым... Это я должен считать, я, а не вы... мое мнение важно, не ваше...

— Не понимаю, почему ты так кипятишься? — настало время, чтобы взгляд короля выразил недоумение. — Ведь мы в твою пользу говорим. И если есть кто-то, кому не на руку юридическая эта ошибка, так это именно я.

— А почему вы вдруг вспомнили о ней, ваше величество? Зачем вам это понадобилось? Вы хотите отнять у меня то, чего я сам достиг... Мою свободу... Мою независимость... Понимаю... Хотите раздавить меня своим сообщением. Чтоб я не выдержал... Чтоб у меня от горя разорвалось сердце...

— Стыдно, Страуд, — укоризненно сказал король. — Разве королю трудно было убить тебя до сих пор? Если бы я захотел, тебя бы давным-давно не было в живых...

— Даже моя мать, даже она была против помилования, — у Страуда вдруг заблестели глаза. — Если даже мать заявляет, что место ее сына в тюрьме, чего же больше? Нет, нет, все было правильно, ваше величество... Наказание было правильное. Пятьдесят лет одиночества...

— Мы пересмотрим дело, — невозмутимо сказал король. — Тебя переведут в общую камеру. С опозданием в пятьдесят лет.

— Нет, ваше величество! — Страуд упал на колени. — Не делайте этого... ведь я убийца... Для кого же тогда предназначены одиночные камеры? — Глаза его вдруг снова заблестели, он вскочил с колен. — Если бы я не был в камере-одиночке, птицы бы не залетали ко мне, я бы не занимался наукой и не принес своей стране миллионные прибыли...

— И почему только я усложняю себе дело? — предпочел притвориться непонимающим король. — Если ты так настаиваешь, пусть будет по-твоему. — Он был совершенно сбит с толку, он ведь никак не предполагал, что Страуд разгадает смысл этой его затеи. А раз уж разгадал, значит, напрасны были все усилия, и весь этот разыгранный спектакль теряет смысл. Игра вновь оставалась незаконченной. Но король обязан был найти выход из создавшейся ситуации (если уж на большее его не хватило). — Какое имеет значение, для чего именно мы вспомнили эту ошибку, все равно ты уже знаешь истину. Несправедливый приговор остается несправедливым приговором независимо от того, когда и с какой целью тебе о нем сообщают.

— Да, я уже знаю истину... — вынужден был сдаться Страуд, и поражение его выразилось в том, что он медленно, еле волоча ноги, вернулся и встал на свое место в центре зала, спиной к комиссии, лицом к дверям...

— Я искуплю свою вину. В какой-то мере, конечно... — Король наконец перевел дух, он еле сдерживал свое ликование. Так неожиданно, так нечаянно победить! Но он взял себя в руки и с достоинством распорядился: — Отремонтировать камеру Страуда, стены покрасить в указанный узником цвет, поставить телевизор, провести телефон, пусть говорит с кем хочет, провести также горячую воду, кормить особыми блюдами, меню согласовывать с узником. Подавать к обеду вина. Украсить стены картинами. Оригиналами. Освободить соседние камеры, снести стены, оборудовать там большую лабораторию. По последнему слову техники.

— Не хочу горячую воду!.. — завопил Страуд. — Не желаю...

— Знаешь что, — обиделся король, — если отбывать наказание — твое право, то мое — искупить свою вину. Раз уж на то пошло. Увести заключенного.

Вошли несколько конвойных, схватили Страуда за руки. Страуд вяло сопротивлялся. Конвойные протащили его до дверей и вытолкали из зала.

— Не хочу горячую воду... ваше величество... не хочу...

Наступила тишина. Король снял ботинки, остался в носках, вытянул ноги. Напряжение многих лет отпустило его. Он вдруг почувствовал потребность испытать самые элементарные удовольствия, простые радости, которых он был лишен от рождения: ему захотелось поваляться на траве, громко, не прикрывая рта, чихнуть, пойти в кино, вернуться на трамвае домой, после обеда поковырять спичкой в зубах, подраться на улице с прохожим, в праздничный день смешаться с толпой на площади, встать на цыпочки и вытянуть шею... чтобы увидеть короля. «Завтра в этом зале устроим большой банкет в честь сегодняшней победы и дальнейшего бездействия». До короля вдруг дошло, что у него больше нет никаких дел. А может быть, Страуд тоже, сам того не ведая, отомстил ему? Может, и его теперь ждет та же гибель, что и Страуда, тот же конец?

— Следующий, — мрачно приказал король.

Вошел министр откровенности и впервые в жизни не поклонился королю.

— Этот человек, который когда-то был моим министром, — углубленный в собственные заботы, рассеянно сказал король, — тоже просит наказания. Я как-то по требовал, чтобы он был со мной откровенным. И что же? Ом не может простить себе этих нескольких минут откровенности. Я прощаю его, а он себя — нет. Рефлексирует жутко.

— Почему ты погубил меня, ваше величество?.. Разво я плохо служил тебе?.. Или мы не совершали вместе чудовищных преступлений... — и он с мечтательным и отрешенным выражением стал вспоминать прежние славные денечки: — Помнишь, ваше величество? Надеюсь, ты не забыл, что и корону-то свою заполучил с моей помощью?.. Каким прекрасным, каким кровавым был наш путь... Так почему же ты вздумал меня погубить? Для чего заставил быть откровенным?.. Теперь уж мне нет возврата...

— Что верно, то верно, в этом качестве ты мне ненужен.

— Умоляю тебя, ваше величество... Во имя старой дружбы... Не будь грубым, не оскорбляй меня этим, не унижай... Ты ведь сумел тонко повести себя со Страудом, как незаметно ты поставил его на колени... Неужели я не заслуживаю того же обращения?.. Я прошу уважения... Демагогии прошу...

— Прощай, министр откровенности. Я выполню твою просьбу. — Король стал нехотя обуваться. — Ты, безусловно, заслуживаешь уважения. Итак, я не прощаю тебе твоих откровенных слов, тех, что ты бросил мне в лицо. Я обещаю придумать для тебя самое изощренное наказание и преподнести его тебе тоже изощренно и изысканно. Расстрелять!

Министр откровенности бросил победный взгляд на своих бывших коллег, вернее, на их спины, поскольку те по-прежнему сидели в разных углах зала, уткнувшись носом в стену.

— Благодарю, ваше величество...

Он поклонился до земли и вышел из зала.

— Вот и все, — вздохнул король, потягиваясь. — Ну, друзья мои, мне нужен новый министр откровенности.

Три министра так на месте и подскочили и разом повернулись лицом к королю.

— Вы сами им и будьте, ваше величество, — выпалил министр справедливости.

— Сами для себя, — пояснил министр особо тонких дел.

— И мы тоже для себя, — заключил министр трудных ситуаций.

— Не проведете, разлюбезные мои министры... Не выйдет... — В приподнятом настроении король погрозил им пальцем. Потом неожиданно взгрустнул. Потом ему показалось, что он сам перед собой фальшивит и разыгрывает грусть. Впрочем, он и в этом не был уверен. — Но если задуматься, какая страшная, чудовищная штука... человек неожиданно узнает, что незаслуженно провел пятьдесят лет, — пятьдесят, слышите, в одиночестве, не видя человеческого лица, в то время как могло быть иначе. Я бы, например, не. вынес такого известия...

Потом он достал из нагрудного кармана какое-то фото и долго с грустью разглядывал его. И ему показалось, что на этот раз грусть его неподдельна. Впрочем, только показалось, особой уверенности не было.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Камера Страуда превратилась в опрятную комнатку с телевизором, с телефоном, с горячей водой, которой он так никогда и не пользовался. Камеру обставили современной мебелью. На стенах, вперемежку с клетками, висели полотна известных художников. Оригиналы, как и было сказано. Страуд только раз включил телевизор и с большим удовольствием посмотрел всю передачу от начала до конца. Именно поэтому он больше к нему не прикасался. Только раз поговорил по телефону: он набрал первый попавшийся номер, услышал совершенно незнакомый голос и сказал с волнением: «Сегодня вечером не садитесь пить чай без меня». Это могло стать прекрасным времяпрепровождением. Именно поэтому он больше не звонил по телефону. Соседние камеры освободили, перс-городки между ними снесли, и вскоре Страуд получил лабораторию, оборудованную по последнему слову науки и техники. Он поболтался в этой необъятной лаборатории, поразился, восхитился и убедился, что это и было предметом его мечты. Он был уверен, что будет творить здесь чудеса. С воодушевлением приступил к работе. Но ничего не вышло. Мозг его словно отключился. Несколько дней он предавался безделью. С раннего утра до позднего вечера, заложив руки за спину, он вышагивал по громадной лаборатории. Самое ужасное было то, что вышагивал он не медленными, а быстрыми шагами. Он понял, что его притягивает прежняя маленькая камера-одиночка, пятидесятилетняя его обитель. Именно здесь он снова сел за работу. Он продолжил опыты над своими птицами, а к тем, что специально были привезены и помещены в лаборатории, он даже не приблизился. Да и результат этих опытов вновь заслуживал внимания, Но именно эти успешные опыты его и опечалили. Он инстинктивно почувствовал, что силы его иссякли. Хотя работы было непочатый край. Несколько дней он не прикасался к еде. В полосатой своей одежде он часами неподвижно сидел в центре комнаты, И он понял, что это и есть конец. И поскольку это был конец, он встал, собрал все вещи, всю мебель, все, что было в комнате, и беспорядочно свалил все возле стены. Потом снова сел посреди комнаты и стал ждать. Наконец юный Страуд явился. Они не обнялись, не подали друг другу руки, не поздоровались. Они молчали и, казалось, ждали чего-то теперь уже вдвоем. Старый Страуд с презрением усмехнулся, потому что в комнату вошли одетые в смокинги двенадцать мужчин, у каждого в руках по стулу. Они расселись вдоль стен, образовав некий квадрат вокруг двух Страудов. Старый Страуд вспомнил, что они так и останутся в комнате до самого конца. Молча будут сидеть и мешать им не станут. Корректные и безучастные друг к другу. Иногда только после каждого поворотного слова старого или юного Страудов они будут сдвигать стулья, квадрат будет уменьшаться.

— Что пришел? — спросил старый Страуд. — Я хочу остаться один.

— А я вот захотел попрощаться с тобой.

— Ты надеешься, что будешь жить после меня?

— У меня давно уже нет ничего общего с тобой. Не объединяй нас.

— Ты меня ненавидишь больше, чем я тебя. Хотя должно было быть наоборот.

— Мы, кажется, впервые встречаемся. Мне казалось, ты будешь любезнее. Не скрывай... ты многие годы подряд хотел видеть меня. Ведь у тебя не было даже моей фотокарточки.

Двенадцать мужчин пошевелили стульями и устремились к центру комнаты. Квадрат вокруг Страудов стал чуть-чуть меньше.

— Я вынужден был забыть тебя, — спокойно проговорил старый Страуд. — Ты слабый человек, Страуд. И полюбил ты тоже из слабости. Гея была сильной женщиной. Ты инстинктивно искал у нее защиты. При ней ты сам себе казался сильным. И человека убил ты опять-таки из слабости. А меня заставил искупать вину. Я вынужден был с трехклассным образованием стать ученым.

— Это я положил всему начало, — возразил юный Страуд. — Ты продолжил.

— Не порть мой последний день, — бесстрастно сказал старый Страуд. — Не торгуйся.

Двенадцать мужчин снова пошевелили стульями. Квадрат еще немного уменьшился. Смокинги? Что за вульгарность.

— Я пришел сказать, чтоб ты выкинул это из головы... — вспылил вдруг юный Страуд. — Ты не можешь увести меня с собой... Я сам по себе... Ты сам по себе...

— Я сделал все, чтобы отделиться от тебя.

— Тебя в ловушку заманили, Страуд. Совершенная пятьдесят лет назад несправедливость подкосила тебя, сразила...

— Они оказались искуснее меня, — невозмутимо подтвердил старый Страуд, — иначе и не могло быть. Я был один. Против меня действовала целая машина.

— Но если ты все понял, если ты знаешь правила игры, отчего же ты умираешь? — удивился юный Страуд. Ему показалось, что он нашел самый верный довод, чтобы убедить старика еще немного продержаться.

— Но это истина, Страуд, — то, что решение было несправедливым. Какое имеет значение, что об этом сказали пятьдесят лет спустя. И неважно, с какой целью сказали. Истина от этого не меняется.

Ответ был настолько исчерпывающим, что мужчины снова сдвинули стулья. Квадрат стал уже. И зачем только он привел с собой этих мужчин. Ведь Страуд давным-давно отказался от болезненного воображения этого юноши.

— Ты победил меня, Страуд, — энергично заговорил юный Страуд. — Я принимаю свое поражение. Хочешь, скажу тебе, в чем наша с тобой разница? Я был свободен.

А ты свою свободу завоевал. Я готов всюду засвидетельствовать это. — Он смотрел на старика с мольбой и сам вместо него кивал себе. — Я думал, ты ни о чем не подозреваешь. Я хотел внушить тебе, сказать, что ты много выше меня. Я рад, что ты сам все знаешь. Пусть это станет твоим последним утешением.

— Не делай свою слабость знаменем, — усмехнулся старый Страуд. — Не делай это своим преимуществом. — И решительно отрезал: — Не волнуйся, Страуд, мы с тобой ничем не связаны.

— Скажи, что ты не помнишь Гею, — потребовал юный Страуд.

— Не помню.

— Говори об этом убежденно! — с ненавистью потребовал юный Страуд.

— Не надо меня уговаривать, Страуд. Я в самом деле забыл.

— Не забыл ты! — крикнул юный Страуд. — Не ври...

— Пусть так. Не забыл. Просто меня это больше не касается.

— Гею любил я, — победно сказал юный Страуд. — Это я из-за нее убил человека, не ты. Ты страдал по моей вине. Я виноват перед тремя людьми. Ты — ни перед кем. Ты даже перед собой не виноват.

— Расскажи мне, — вдруг мягко попросил старый Страуд. — Расскажи мне лучше о себе. Что ты делал эти годы?

Мужчины пошевелили стульями, квадрат стал уже. Но почему? Ведь он задал такой невинный вопрос. В комнате ощущался недостаток воздуха. Столько народу и столько вещей, еще бы.

— Я сделался жокеем, — стал рассказывать юный Страуд. — Я всегда приходил первым на скачках. Одна девушка влюбилась в меня и писала мне письма. Сейчас она моя жена. Однажды я упал с лошади и сломал ногу. После этого мы с женой каждое воскресенье идем на ипподром и смотрим скачки. И хотя я давно уже не садился на лошадь, жена любит в разговоре ввернуть, что от ее мужа пахнет конюшней...

— Продолжай, Страуд. — В голосе старика впервые за все время послышалась страсть.

Мужчины во время рассказа юноши то и дело сдвигали стулья, и квадрат вокрут Страудов все более суживался. Воздуха становилось все меньше, дышать делалось трудней.

— Мои ребятишки — других таких не найти — сущие разбойники, чего только не вытворяют, соседи каждый день приходят жаловаться. Жена считает, что я должен пороть их, но у меня рука не поднимается. Я думаю, мы с ней должны сообразить и как-то направить их энергию. Может, ты мне что-нибудь посоветуешь. Что бы ты сделал на моем месте, подскажи что-нибудь... Это самая моя большая забота сейчас... На что направить их энергию?

— Расскажи еще, — попросил старый Страуд. Что-то блеснуло в глазах старика и погасло. — Что-нибудь совсем обычное...

— Мы с женой мирно живем. Да и с чего нам ссориться? А если все же поссорились, значит, с финансами худо или же кредитор явился и долг с нас требует. Ну мы стараемся, конечно, жить экономно — да это уже по женской части. Вот, например...

— А наука, Страуд? — заволновался вдруг старик. — Про науку забыл...

— Наука? Но я и без того был счастлив, — равнодушно сказал юноша. — Да и таланта у меня к науке никогда не было, — и он снова стал наседать и подлизываться. — Я знаю, ты великодушен... Ты очистился от моих пороков, ты само совершенство...

— Не наговаривай на себя, — с симпатией упрекнул его старый Страуд. — И успокойся, у нас с тобой ничего общего.

— И мы никогда не примиримся, верно? — по-детски доверчиво спросил юноша.

— Зачем нам примиряться? — незаметно улыбнулся старый Страуд. — Мы должны хоть немножко не любить друг друга...

— И ты не уведешь меня с собой?

— Нет, ты должен еще жить и страдать, — по-прежнему с симпатией продолжал старый Страуд. — Ты еще не знаешь, что такое настоящее страдание.

— Чем бы ты, Страуд, занялся, если б жизнь повторилась?..

— Я должен оставить после себя хоть какую-то частицу, какое-то воспоминание обо мне должно остаться здесь. И я избираю для этого тебя. Значит, тебе и решать, чем бы я занялся, если бы жизнь повторилась...

— Я буду как ты, — искренне сказал юный Страуд. — Обещаю тебе, я сделаюсь тобой, и тебя не забудут...

— А сейчас уходи. Я должен остаться один.

И юный Страуд шепотом, с ужасом и восхищением задал свой последний вопрос:

— Но ты, Страуд... Как ты выдержал?

— Человек — существо смертное, — спокойно ответил Страуд. — Но никакая сила не может сделать его рабом, ни в прямом, ни в переносном смысле этого слова. Если только он сам добровольно не примет рабство. Ступай, Страуд.

Юный Страуд подчинился и молча вышел. Одиночная камера на секунду наполнилась птичьими голосами, потом вдруг сразу стало тихо.

Двенадцать мужчин, которые забыли уйти с юношей, снова пошевелили стульями. Страуд в последнюю минуту догадался, что это была западня, что они с тем и пришли, чтоб остаться до конца. Квадрат резко сузился, стал быстро уменьшаться...