Глава четвертая. Первое время после коронации король работал день и ночь — вносил изменения во все законы, учрежденные его предшественником

Первое время после коронации король работал день и ночь — вносил изменения во все законы, учрежденные его предшественником, то есть его отцом. Но когда он заменил портреты отца своими, к его великому сожалению, оказалось, что они, отец и сын, весьма похожи...

У него не было наследника, и это обстоятельство навело его на весьма своеобразный ход. Он панически боялся новейших идей и вообще всяких идей, и для того, чтобы уберечь себя от возможных бунтов, обеспечить спокойную жизнь до глубокой старости, он издал манифест, в котором говорилось, что после его смерти королевство автоматически станет республикой. Этот манифест дал гораздо больше результатов, нежели он предполагал. Король приобрел необычную популярность. Его почитали как основоположника будущей республики и сентиментально любили как последнего короля. Все это привело к тому, что он перестал править страной, уверенный в том, что инерция и министры сделают свое дело. Он увлекся философией и искусствами, потому что полагал, что из всех занятий это наиболее легкое и наиболее доступное. Так бы и жил он спокойно и беспечно до конца жизни, если бы не одно обстоятельство. Обстоятельство это нарушало его покой, преследовало на каждом шагу и относилось к разряду тех вопросов, которыми мог заниматься только он. И только он один и понял всю глубину этого вопроса и почувствовал всю таящуюся в нем опасность.

— Это не обычный узник, ваше величество, — докладывал первый министр. — Он, можно сказать, без двух минут ученый. Лечит птиц в тюрьме.

— Ученый? В тюрьме? Среди четырех стен?

— Да, ваше величество, отрезанный от всего мира.

— Значит, этот несчастный творит? — озабоченно спросил король. — А до тюрьмы у него не было подобных наклонностей?

— Он кончил всего три класса. Тем не менее он станет выдающимся ученым, ваше величество. Надзиратель прислал мне донос. Его прогнозы всегда безошибочны.

— Значит, что же получается? — нахмурился король. — Получается, что он... свободен.

— Разрешите не согласиться, ваше величество. Он узник.

— Глупец! — Король впал в еще большее беспокойство. — Он сам обрел свою свободу. Сам. Независимо от ваших законов и приговоров.

Случайность это была или опять несчастливая звезда Страуда, но король и узник были ровесниками. И даже больше: король вступил на престол именно в тот год, когда Страуд был арестован. Два этих совпадения, безусловно, сыграли определенную роль в дальнейшем их поединке.

— Да ведь он пожизненно заключенный, ваше величество, — успокоил короля первый министр и не удержался, обиженно буркнул: — Уж хоть бы образованным человеком был, а то три класса...

— Уничтожить! Немедленно уничтожить! — Это было первое, что пришло в голову королю. — Так, чтобы и следа не осталось.

— Это невозможно, ваше величество. Вы лично даровали ему жизнь. Вы подписали прошение матери.

— Если свободен — уничтожить.

— Ваша подпись — закон и святыня.

— Я мог ошибиться.

— Вы не могли ошибиться. Вы не имеете права. Вы король.

— Значит, суд приговорил его к смерти, а я своей рукой даровал ему жизнь, так? Ликвидировать!

— Ваше величество, будет скандал. Такие вещи не остаются в тайне. Как бы тихо мы все ни проделали. Тем более что эти постыдные заседания суда еще не забыты.

— Выходит, он таким свободным и останется? — с ненавистью сказал король. — Ладно, не напоминай мне больше о нем.

Кабинет короля был маленьким, не больше десяти квадратных метров. Письменный стол, кресло, ковровая дорожка. На стене рядышком два флажка — королевский и будущей республики. Флажок республики из предосторожности и деликатности пока назывался эскизом и существовал в единственном экземпляре.

— Ну хорошо, поговорим немножечко о делах страны. Что с переворотом? Если не ошибаюсь, неделю назад готовился переворот.

— Провалился, ваше величество.

— Потому что бездарные...

— Но слава всевышнему, ваше величество, что провалился. Неужели вы недовольны?

— Напротив, сейчас я снова самый счастливый король на свете.

— Тогда в чем же дело? — растерялся первый министр.

— Но вы мои министры, черт побери! — рассердился король. — И я не потерплю, чтобы мои министры были настолько бездарны, чтоб не могли организовать какой-то паршивый переворот. Я всегда должен быть уверен в вашей силе. — Потом спросил угрожающе: — Послушай, скажи мне правду, ты ведь тоже был среди них?

— Да, ваше величество, — стал заикаться от страха первый министр. — И сейчас глубоко раскаиваюсь и готов провалиться сквозь землю.

— Напротив, ты выиграл в моих глазах. Наконец-то ты делаешься мужчиной, — подбодрил король своего первого министра и дружески хлопнул его по плечу. —,А если бы я узнал, что ты был руководителем восстания, я бы обнял тебя и поздравил. Ну что у тебя еще?

— На севере страны волнения, ваше величество.

— Подавить. За один день. Но так, чтобы повстанцы не почувствовали. Не задевайте их достоинство. Еще? Нет, подожди минуточку... — Он стал грызть ноготь на большом пальце, жест настолько некоролевский, настолько человеческий, что снискал королю большую популяр-гость в народе. — Этот неграмотный узник... этот новоявленный ученый... который развил деятельность в тюрьме... о нем что, уже известно?..

— Да, ваше величество. Надзиратель полагает, что скоро о нем заговорит весь мир, а его прогнозы...

— А тебе не кажется удивительным, что птицы залетают в тюремную камеру? — прервал его король. — Любопытно, не так ли? Весьма любопытно. Что будем делать, первый министр? Как поступим? Этот несчастный не дает мне покоя. — Он стал расхаживать взад и вперед по кабинету. Он расхаживал из угла в угол и размышлял вслух, словно арифметическую задачу решал: — Если в тюрьме творит, значит, свободен. Если свободен, значит, надо уничтожить. Если невозможно уничтожить и весь мир вскоре заговорит о нем... — тут он на минуту замолчал, потому что сделал открытие. — Значит, он наша гордость, первый министр, национальная гордость, и мы вынуждены сами дать ему свободу. Это единственный достойный выход. — Король блестяще решил задачу, воодушевился собственным величием и сделался нетерпеливым. — Найди повод, быстренько, убедительный повод... быстро, тебе говорят!..

— Мать узника здесь и просит вашей аудиенции, ваше величество.

— Мать узника? — растерялся король. — Что ж ты мне раньше не говорил?.. Нельзя ли не принять? Придумай что-нибудь. Скажи, что я ушел, что меня нет...

— Но вы искали повод. Более удобного повода не найти, ваше величество.

— Я не готов к беседе с ней, — всполошился король. — Если бы это был какой-нибудь король или министр, я бы как-нибудь выкрутился. Но я давно не имел дела с простыми людьми. На каком языке она разговаривает, она поймет меня?

— В вашей стране один общий язык, ваше величество.

— Как? — опешил король. — Какой позор! При твоем попустительстве небось! Позор, полный позор. Ну ладно, об этом после поговорим. Скажи, пусть войдет.

Вошла мать Страуда, молча поклонилась и протянула королю прошение. Король никак не мог взять себя в руки и пытался не смотреть на нее. Поэтому он уткнулся в прошение, несколько раз подряд прочел одни и те же строки.

Мать прибыла из глухой провинции. Она села на поезд и, не доезжая километров пятьдесят до столицы, сошла, потому что решила оставшийся путь проделать пешком. Когда ее спрашивали, почему она так поступила, она серьезно отвечала: «Чтобы было время подумать, что королю говорить». В руках ее был маленький чемоданчик, все деньги, какие у нее были, она раздала нищим. Потом стала побираться сама. Да с такой легкостью, словно это было ее привычным занятием. Обедала она раз в день и ела очень немного. Ночью спала в открытом поле, а утром засветло пускалась в путь. Это была уловка трусливого, несмелого человека. Она нарочно создавала на своем пути трудности и лишения, чтобы внушить самой себе, что миссия ее справедливая. И действительно, чем дальше, тем фанатичней делалась она. В конце концов вся эта бессмыслица родила в ней слепую веру, некую прямолинейную твердолобую непоколебимость, Как бы это ни показалось странным, сын был вроде бы даже и позабыт, как-то отступил на второй план. Она вообще шла воевать. Может быть, даже желая отомстить за неудачу, выпавшую в свое время мужу. Такая вот усталая, фанатичная и злая она дошла до столицы. В столице все это ей понадобилось, чтобы добиться одного: получить право свидания с королем. И когда это право было наконец получено и она предстала перед королем, это была прежняя обездоленная, безответная женщина, которая могла только плакать. И она заплакала.

Король растерянно смотрел на первого министра. Сейчас он был в самом деле очень и очень беспомощен.

— Первый министр, подумай, что можно сделать, — взволнованно сказал король. — Это действительно хороший случай. Я хочу отпустить на свободу сына этой женщины.

— Это невозможно, ваше величество, — ответил первый министр. — Он совершил преступление. Преступление не может быть ненаказуемо. Если не будет лишения свободы, не будет и самой свободы.

— Нашел время изрекать истины. Вызови министра справедливости.

Мать встревоженно переводила взгляд с короля на первого министра и хотела понять, что у этого министра против ее сына. Так и не поняв этого, она спросила себя:

почему же король на стороне ее сына? Оба эти обстоятельства показались ей чрезвычайно подозрительными.

Не постучавшись в дверь, вошел министр справедливости.

— Послушай, сын этой женщины совершил убийство, но я хочу отпустить его на свободу. Как быть?

— Никак, ваше величество. Это нарушение закона. А если нарушится закон, наказание, предусмотренное для выпущенного на волю узника, должен буду понести я как министр справедливости.

— Ему двадцать лет только было, — послышался голос матери.

— Но разве это аргумент, мадам? Другого, более убедительного аргумента у вас нет?

Мать покачала головой, ей показалось, она все сказала этой одной фразой.

— Как же быть все-таки? — искренне и озабоченно повторил король. — Кто учредил этот закон?

— Вы, ваше величество.

— Опять я? Вызвать министра трудных случаев.

Явился, словно из-под земли вырос, министр трудных случаев.

— Сын этой женщины совершил убийство, но я хочу отпустить его на свободу. Как быть? Нельзя ли изменить закон?

— Это невозможно, ваше величество. Закон может быть изменен в одном случае. Извините за дерзость... Если сменится король.

— Я? Опять я? Вы что, сговорились все?

— Это мой единственный сын, — вновь послышался несмелый голос матери.

— Но разве это аргумент, мадам? Более убедительного аргумента у вас нет?

Мать покачала головой, так как была уверена, что уж на этот-то раз она все сказала.

— Как же быть, как же быть? — взволновался король. — Не понимаю, получается так, что я, король этой страны, не имею права делать то, что хочу? Допустим даже, что я не прав... Надо же, раз в жизни захотел сделать доброе дело и вот... — И он рассерженно закричал на первого министра: — А если б захотел сделать что-нибудь плохое, небось получилось бы?! Сколько зла, подумать, совершили мы с тобой! Помнишь, как мы отравили моего кузена? А моего кума?! Ты убил его! Не бледней, не бледней, по моему приказу и убил. Король свою вину на другого не перенесет. — И он еще громче заорал: — В бассейне, самым гнусным образом! Ты ведь не можешь сказать, что забыл это! Похороны, правда, были пышные. И кто нам тогда помешал? Кто схватил нас за руку, кто сказал: «Что вы делаете?»? Вызвать министра особо тонких дел!

Явился министр особо тонких дел. Мать, несмотря на терзавшую ее боль, с любопытством наблюдала этот парад министров. Чудовищное признание короля не настроило ее против него. Напротив, король понравился ей еще больше.

— Сын этой женщины... словом, ты понял меня. Что можно сделать? Так, чтобы не причинять вреда министру справедливости, ну и, разумеется, чтоб ваш король остался на своем месте.

— Есть только один выход, ваше величество, — ответил министр особо тонких дел. — Поскольку наша страна разделена на пятьдесят штатов, удобнее было бы изменить закон только в одном штате, то есть в том самом, в котором проживает мой король и вышеупомянутый узник.

— Ну вот! — обрадовался король. — Слава богу, наконец-то нашелся человек, который готов пойти мне навстречу. Весьма тебе благодарен.

— Это мой долг, ваше величество, вы платите мне за это жалованье.

— Сам же и займешься этим вопросом.

Мать в этой ситуации больше даже за короля обрадовалась, чем за сына. Сейчас она была ярой его поклонницей. Такой молодой, такой красивый и настолько король! Она мысленно сравнила с ним сына, сравнение оказалось не в пользу сына. «Что же это ты?» — пожурила она его про себя.

— Ваше величество, к сожалению, мне тут нечего делать, — сказал министр особо тонких дел. — Дело в том, что мое предложение, которое вы так высоко оценили, невозможно провести в жизнь.

— То есть как это?.. — удивился король.

— Для этого вы должны упомянутый штат уступить какой-нибудь другой стране. Закон в штате может измениться только в том случае, если какое-нибудь другое государство захватит этот штат. Правда, потом мы можем отвоевать его обратно.

— Уступить штат! — покраснел от возмущения король. — Что это еще за шуточки!

— Шуточки? Но ведь вы всегда подчеркивали мое преимущество как министра, указывая на то, что я начисто лишен чувства юмора. Что же касается моего нового предложения, его тоже невозможно осуществить, так как наши соседи... наши соседи все без исключения слабые страны. Мы ведь не можем уступить штат слабой стране. Это подорвет наш авторитет. Следовательно, нам надо выбрать какую-нибудь из этих стран и укрепить ее, сделать мощной. А это нам влетит в копеечку, ваше величество.

— И в таком случае получится, что мы уступаем штат сильному государству? — опасливо поинтересовался первый министр.

— Но это тоже подорвет наш авторитет. Мы будем вынуждены тут же пойти войной на эту страну, что также влетит нам в копеечку.

— Это и есть переворот! — в бессильной ярости заметался король. — Вы все против вашего короля. Я и не знал, что вы давно уже свели счеты со мной. Вы что, с ума посходили? — Он вдруг замолчал и своим династическим чутьем почувствовал, что настала решающая минута. Если он даст им сейчас послабление, они запомнят это и когда-нибудь отомстят. И как это ни парадоксально, отомстят именно за то, что он не смог высоко держать свою королевскую честь. И он деловито спросил: — Сколько человек решено было отпустить в последнюю амнистию?

— Восемьдесят одного, ваше величество. — Глаза у первого министра заблестели, потому что он уловил какую-то перемену в голосе короля.

— Пожизненное заключение всем! — почувствовав наконец себя в своей стихии как настоящий король, приказал он. — Скольких человек решили освободить от виселицы и приговорить к пожизненному заключению?

— Восемнадцать, ваше величество, — ответил первый министр, любуясь своим королем.

— Вздернуть всех!

— Слушаюсь, ваше величество, — сказал первый министр, гордясь тем, что король снова страшен.

Мать тоже мысленно подбадривала короля. Он был прав, во всем прав, прав и тогда, когда считал, что этим арестантам не следует даровать помилование. Так, значит, им и надо. И хотя сама она была здесь с подобным вопросом, но почему-то никак не связывала свое дело с происходящим. Она тоже гордилась этим молодым и решительным королем.

Без вызова, один за другим вошли удалившиеся было министр справедливости, министр трудных случаев и министр особо тонких дел. Вошли и вытянулись в струнку.

— Слушаюсь, ваше величество, — трезво и испуганно сказал министр справедливости, испытывая величайшее удовольствие от собственного страха.

— Слушаюсь, ваше величество, — трезво и подавленно сказал министр трудных случаев и подумал, что всегда, во всех ситуациях он грудью встанет на защиту своего короля.

— Слушаюсь, ваше величество, — трезво и трепеща от страха, сказал министр особо тонких дел и пожалел, что весь министерский кабинет не наблюдает их унижения.

— Вы свободны, — пренебрежительно сказал король министрам.

— Это я во всем виновата... — вдруг послышался голос матери. — Если бы я смогла вовремя оградить сына...

— Ну что это за аргумент, мадам? — удивились министры. — Более серьезного аргумента у вас нет?

Мать отрицательно покачала головой и подумала, что они правы, правы с самого начала... И зачем только она прошла пятьдесят километров пешком.

— Разрешите хоть повидать сына, ваше величество, — сказала она, когда осталась наедине с королем.

— В другой раз не говорите, что это вы виноваты, — мягко, как вначале, улыбнулся король. — Если будете настаивать на этом, вас тоже арестуют. И не говорите, что это я вас предупредил...

— Могу я видеть своего сына?..

— Сейчас что-нибудь придумаем, — шепотом сказал король. — Только чтоб никто не узнал. Обещайте, что это останется нашей с вами тайной.

Он приподнял ковер, под ним на дощатом полу был квадратный люк. Король открыл деревянный люк, и внизу показалась одна из камер-одиночек Алькатразской тюрьмы. Король лег на пол и стал смотреть в щелку.

— Как его звать? — спросил он мать.

— Боб.

— Боб, а Боб... — шепотом позвал король. Послышался скрип кровати, и под люком возник человек. — А ну принеси лестницу... — тихо сказал король, — вон она, в углу.

Страуд принес лестницу, прислонил к люку. Король пальцем подозвал мать. Мать с осторожностью спустилась по лестнице и очутилась у сына на руках.

— Боб... как же ты похудел... мальчик мой... и небритый... — Два обстоятельства, которые мать не могла не заметить с первого же взгляда. И дальше вопрос, который ее тревожил и который надо было первым делом выяснить: — Тебя тут не бьют, Боб?..

— Нет, ма, что ты говоришь! — засмеялся Боб.

— А голодом не морят?..

— Да нет же, ма, почему должны морить голодом?

— Будь всегда послушным, слушайся их, Боб... если будешь так себя вести, может, пожалеют, отпустят... слышишь, сынок...

Она враждебно, осуждающе оглядела стены, увешанные клетками, в которых щебетали различные птицы. Житейский опыт и любовь подсказали ей, что именно это и есть знак непокорности сына. Еще что выдумал, подумала она, какие-то дурацкие птицы, зачем ему все это...

— Не беспокойся, ма... Расскажи лучше о себе... — Страуд все еще не мог прийти в себя. — Как ты?.. Ноги не болят больше?.. Как соседи поживают? По вечерам опять заходишь к ним? В карты играете по-прежнему?

Ты всегда проигрывала, ма... и все равно продолжала играть.

— Боб, это правда, что тебя не бьют?..

— Э, ма... а помнишь, как ты меня лупила?

— Один только раз, Боб...

— Я не хотел идти в школу... Сказал, что палец болит. Ты перевязала на ночь палец, и я, счастливый, заснул. Утром ты спросила меня: «Ну как палец?» Я схватился за палец и застонал, а ты меня хорошенько отколошматила и отправила в школу. Потому что ночью ты сняла повязку с моего пальца и перевязала тот же палец на другой руке.

Мать с сыном засмеялись, им обоим хотелось бы, чтобы у этой истории было побольше деталей.

— А как это случилось, Боб?.. — вдруг сделалась серьезной мать. — Ну, это...

— Не надо, ма. Зачем тебе, какая польза от этого?

— Верно, верно, не надо, — как-то рассеянно сказала мать. — А правда это, до меня дошло, будто из-за какой-то женщины?

— Приблизительно, — уклонился от ответа Страуд.

— Боб, а ты не женишься на ней? — забеспокоилась мать, и в глазах ее показалось что-то недоброе.

— Нет, ма... уже невозможно... Тот человек между нами... если мы женимся, мы возненавидим друг друга...

— Значит, не женишься? Слава богу, — обрадовалась мать. — Ты даже не знаешь, как меня успокоил. Словно камень с души упал. — И она серьезно добавила: — Мы подыщем тебе хорошую девушку.

— Мадам, поторапливайтесь, — сказал король, который, лежа на полу, наблюдал за ними в щель. — Ко мне могут прийти. Неудобно. Что подумают?

Свидание показалось матери очень коротким. Она никак не предполагала, что попадет сегодня к сыну, и ничего для него не взяла с собой.

— Да мне ничего и не надо, ма...

— Погоди, погоди... — Она панически стала рыться в карманах, вывернула их, собрала всю мелочь и сунула Страуду в руку. — Обижусь, Боб, так и знай, что обижусь, не отказывайся... — Потом скинула обувь, сняла черные носки, протянула их Страуду. — Молчи, бери и не разговаривай. Оденешь, когда будет холодно. Какое еще стыдно, никто не увидит. — Она сняла с головы платок, протянула сыну, — пригодится, мало ли. Она дала ему свои варежки, носовой платок, маленькое зеркальце, расческу... Больше у нее ничего с собой не было. Страуд не мог противиться и только улыбался.

— Поторопитесь, мадам.

— Ма, кто это там говорит?

— Это наш король, — шепотом сказала мать.

— Какой король? — удивился Страуд.

— Наш... мой и твой.

Страуд, опешив, посмотрел вверх. Король улыбнулся ему в щелочку и помахал рукой.

— Это я, Боб, твой король. Не думай обо мне плохо. Я виноват, знаю. Ты на моей совести... ведь я отец тебе. Я всем отец. Ах, если бы твоя мать сумела вовремя оградить тебя. Если б ты не бродяжничал всю жизнь. Но все эти «если» в конечном счете бьют по мне... Да, да, это все моя вина.

— Нет, ваше величество, — вздернув голову, трезво сказал Страуд, — у нас с вами ничего общего. Вы сами по себе, я сам по себе. Это именно так. Виноват тот Мужчина.

— Тот Мужчина я.

— Вы знали его?

— Нет, конечно же, нет. Ну ладно, помоги матери подняться.

Страуд и мать обнялись. Мать со слезами на глазах, босая, держа в руках туфли, поднялась по лестнице. С последней ступеньки, что-то вспомнив, она обернулась:

— Боб, ради бога, перестань возиться с этими птицами... Это может рассердить их... будь скромным, будь послушным...

Люк закрылся.

Страуд, задрав голову, смотрел на знакомый потолок и пытался понять, где же щель от люка.

— Я обо всем позабочусь, — говорил наверху король матери. — Найму самых знаменитых адвокатов, приглашу из-за границы. Сначала все расходы возьмете на себя вы, а когда у вас не останется ни гроша и вы достигнете степени нищенства, я приду вам на помощь. Я знаю, У меня нет права лишать вас акта материнского самопожертвования. С моей стороны это было бы нечутко...

— Ваше величество... но почему так получилось... почему вы не смогли ничего сделать? — Она зарыдала, в эту минуту ей было жалко и себя, и сына, и умершего мужа, и короля. — Какой же вы после этого король...

— Понимаю, понимаю, — искренне вздохнул король, — но именно в этом наша сила, в демократии. Век тирании прошел. Давно прошел, мадам.

Он взял мать под руку и проводил ее до дверей. Потом вернулся, встал прямо там, где был люк; внизу еще виднелся Страуд. Король прислушался.

— Мама... я боюсь... не оставляй меня одного...

— Кажется, мои расчеты оправдались... — пробормотал король.

И король снова стал решать в уме арифметическую задачу: если этот неграмотный узник творит, значит, он свободен, если свободен, значит, надо уничтожить, если невозможно уничтожить, если так и так весь мир вскоре должен услышать о нем, значит, он гордость, национальная гордость, значит, надо освободить...

— Расчеты были верные... — Король томно развел руками.

Потом поднял занавес и прошел в другой кабинет, чрезвычайно просторный, ошеломляюще роскошный. На стене красовался один-единственный флажок — символ королевства, и, что самое главное, здесь было полным-полно стульев.

ФАКТОГРАФИЯ

Пернатое семейство Страуда росло день ото дня. Человек этот, приговоренный к пожизненному безделью, не имел ни секунды свободного времени. Он выкармливал птенцов, наблюдал за их повадками и даже обучал птиц различным трюкам. Это было поистине чудо: в искусственных условиях, в тюрьме, птицы размножались, давали потомство. За один год число канареек достигло пятидесяти. Страуд попросил передать канареек его матери, с тем чтобы она продала их и выручку взяла себе. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно Страуд наблюдал за своими подопечными. Теоретические познания, почерпнутые из книг, он незамедлительно применял на деле. Когда одна из птиц погибла, Страуд осколком разбитой бутылки и ногтями произвел вскрытие и ознакомился с анатомическим строением птицы. Постепенно Страуд изменился, стал неузнаваемым. Его единственным желанием было учиться, постигать тайны природы, изучать животный мир и причины его многообразия. И чем больше он узнавал, тем более несовершенными считал свои познания. Тюремный библиотекарь с удивлением отметил, что за эти годы Страуд проштудировал около десяти тысяч книг. Однажды Страуда постигло несчастье. Птицы его одна за другой стали болеть и умирать. Страуд при помощи книг определил у них злокачественную лихорадку. Его ужаснуло описание этой неизлечимой болезни. Все совпадало. Точка в точку. С большими трудностями он получил из тюремной больницы кое-какие лекарства и стал составлять различные смеси из них, все время меняя дозы. Он проделывал опыты над умирающими птицами, чтобы спасти остальных, еще не заболевших... После долгих и неудачных попыток ему наконец удалось спасти одну птичью жизнь. Он не верил, что нашел средство борьбы с неизлечимой болезнью, то есть открыл лекарство, над которым ученые всего мира тщетно бились десятки лет. Открытие это имело колоссальное значение не только для орнитологов, но и для хозяйства страны, для его государственного бюджета. Страуд написал о своих опытах книгу, следом еще одну, затем третью. Книги эти стали известны в Советском Союзе, Англии, Франции, Голландии, Бельгии, Японии, Австралии и сделались необходимым пособием для орнитологов. Они были изданы даже по системе Брейля — для слепых. Страуд ничего не знал об этом. Он узнал про все это через много лет. К тому времени он написал еще несколько книг и являлся крупнейшим авторитетом в области орнитологии. Ему позволено было переписываться с отдельными учеными и научными обществами. Единственное условие — никто не должен был знать, что адресат — узник. Корреспонденция прибывала по адресу: абонементный ящик 7, до востребования. Он получал со всех сторон приглашения и хранил упорное молчание. Впоследствии, много лет спустя, когда тайна всемирно известного орнитолога была раскрыта, все задавали один и тот же вопрос: как смог полуграмотный узник с трехклассным образованием обрести славу мирового ученого, несмотря на то, что был поставлен в такие условия, когда вообще исключается любая возможность достичь чего-либо? И все, словно сговорившись, давали одно и то же объяснение: всю свою любовь к жизни он выразил посредством птиц.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Приглашений было так много, что в конце концов придворные были вынуждены устроить хотя бы один спектакль. Приглашение от местного общества орнитологов было принято. Страуд в сопровождении надзирателя отправился на встречу. Его везли в закрытом автомобиле. У него кружилась голова, и было чувство легкого опьянения. Он уже целую неделю с нетерпением ждал этого дня, готовил речь, составлял планы, репетировал перед маленьким осколком зеркала, но сейчас все вылетело из головы, сейчас у него сильно колотилось сердце. Он был чрезвычайно растерян и напуган. Он даже предпочел бы вернуться в камеру и избежать счастливого вечера. Ему все время казалось, что ему надо сбегать в туалет.

За Страудом по пятам следовали тюремные психологи, им надо было измерить, сколько квадратных метров свободы прошел узник. Итак, тротуар, от входа до лифта, лифт, прихожая и комната, в которой происходила встреча. Всего пятьдесят четыре квадратных метра. В прихожей Страуд и надзиратель разделись, сдали пальто. Оба были в дорогих костюмах, специально сшитых для них лучшим портным страны по последнему слову моды.

— Не забудь про условие, — сказал надзиратель, — Они не должны знать, что ты узник.

— Но я нехорошо себя чувствую в этой одежде, — побледнел Страуд. — Как-то ненадежно в ней.

— И мне, Страуд, не по себе. А все ты. Я знаю, ты еще много бед принесешь мне.

— Не отходи от меня.

— Будь смелее. Никто не заметит, что мы неуверенно себя чувствуем.

— Не отходи, не отходи от меня, — Страуд был в панике. — Я не люблю незнакомых людей.

Они вошли в просторную комнату, где группа орнитологов с нетерпением ждала их. Собравшиеся почтительно поднялись, чтобы приветствовать Страуда. Страуд напряженно кивнул головой.

— Если вы собрались для того, чтобы узнать секрет моего нового лекарства, уверяю вас, ваши усилия напрасны.

Это заявление Страуда привело ученых в замешательство. Они недоуменно переглянулись. Больше всех был смущен надзиратель.

— Просто нам было интересно увидеть вас, — сказал председатель общества. — Ваши труды приводят всех в восторг, мы хотели засвидетельствовать это.

— Но я готов в случае надобности посылать вам его, — продолжал Страуд. — Когда и сколько захотите. Не так ли, надзиратель?

Надзиратель побледнел. Все из вежливости пытались улыбаться. Страуд сообразил, что допустил ошибку.

— Извините, я не представил вам своего секретаря, — сказал он. — Извольте. Всюду сопровождает меня, следит за каждым моим шагом.

— Я высоко ценю ваш талант, — промямлил надзиратель.

— И потому я называю его надзирателем. Если мне когда-нибудь удастся освободиться от этого ненавистного человека, я, наверное, снова почувствую потребность в нем. Я уже не представляю свою жизнь без него.

— В конце концов у каждого из нас есть свой надзиратель, — любезно улыбнулся надзиратель. — А если такового нет, мы сами делаемся своим собственным надзирателем.

— Садитесь, Страуд, — председатель указал на кресло. Все уселись. Разговор не клеился. — У нас есть о чем поговорить. Я думаю, что выражу мнение всех, если скажу, что мы давно ждали этой встречи. Нас интересует...

— Я хочу сесть у окна, — перебил его Страуд и повернулся к надзирателю. — Можно? Сейчас на улице самый час «пик».

— Пожалуйста, пожалуйста, — растерялся председатель. — Где вам будет удобно.

— И этого ненавистного человека посадите рядом.

Создалась тяжкая и гнетущая атмосфера. Единственный, кто ничего не чувствовал, был сам Страуд. Как это ни удивительно, это были самые искренние, самые чистые минуты в его жизни. Он был само естество — такой весь неуравновешенный, счастливый, возбужденный. Забыв обо всем, Страуд завороженно смотрел из окна.

— Вы, очевидно, ведете уединенный образ жизни, — заговорил наконец один из ученых и тем самым прервал постыдное и длительное молчание.

— Вы хотите сказать, что я веду себя среди людей как дикарь? — Страуд вскочил с места, словно ужаленный.

— Боже упаси! — тут же пожалел о своей инициативе ученый. — Я просто хотел сказать, что было бы желательно ваше присутствие на наших собраниях.

— Так позовите меня. Почему вы не приглашали меня до сих пор? — Страуд начал удивляться недогадливости этих людей. — Я с удовольствием приму ваше приглашение. Не так ли, надзиратель?

— В зависимости от обстоятельств... — натянуто улыбнулся надзиратель.

— Мы можем установить личные контакты и приглашать друг друга... — Страуд хотел перехитрить судьбу. — Я никогда не откажусь. Ты разрешишь, надзиратель?

— Безусловно, безусловно... если позволит ваше время...

— Я могу быть хорошим собеседником, — воодушевился Страуд, в эту минуту даже надзиратель готов был пожалеть его. — Лишь бы вам удалось завоевать мое доверие и внушить мне симпатию. Я должен знать, с кем я имею дело... Ты согласен, надзиратель?

— Вы совершенно правы...

— Врет он, не верьте ему! — не выдержал Страуд. И случилось это не потому, что он увидел, что хитрость его не удалась — напротив, он вдруг поверил, что-таки провел судьбу. — Он всегда подавлял мою волю! — кричал Страуд, — он не разрешал мне ступить без него ни шагу... Ради бога, освободите меня от него! — умолял он. — Разрешите мне остаться в этом доме, разрешите... — И тут он пришел в себя. Но было уже поздно. От растерянности Страуд начал гладить надзирателя по голове. Оба они тяжело дышали и мечтали только об одном — как можно скорее очутиться в тюрьме.

— Не обращайте внимания, — побагровев, весь в поту, сказал надзиратель. — Иногда у него бывают подобные странности... Потому-то он и избегает публичных встреч...

После каждого его слова Страуд усердно кивал головой.

— Очевидно, наука поглощает все ваше время... — Председатель пытался смягчить впечатление от инцидента.

— Если вы станете говорить о науке, я уйду, — буркнул Страуд. — Я сегодня хочу развлекаться. Нет ли чего выпить?

— Минуточку. — Председатель открыл бутылку, стоявшую на столе, наполнил стаканы и сказал сокрушенно: — Но должен признаться, что все мы довольно-таки беспомощны по этой части.

— Я постараюсь выполнить вашу просьбу, — раздался вдруг женский голос.

Это была единственная женщина в комнате. До этой минуты Страуд не замечал ее. Он вообще никого не замечал (через несколько дней он сможет все до мельчайших подробностей вспомнить и пересказать себе). Женщина была высокая, с длинными волосами, в черном и узком вечернем туалете — тот стандарт красоты, который Страуд свято хранил в своей памяти. Женщина стояла подбоченившись. Легкими шагами, не глядя кругом, но обращая ни на кого внимания, она подошла к граммофону, поставила пластинку со старым танго и пригласила Страуда танцевать. Приглашение было очень неожиданным и очень желанным. Страуд напряг память, собрал все силы и отчего-то призвал на помощь сложную математическую формулу.

— Вы произвели на нас довольно-таки скверное впечатление, — сказала женщина. — Вы в самом деле странный человек или попросту скандалист?

— Но я очень хотел произвести хорошее впечатление, — огорчился Страуд.

— Или вы мните себя настолько гениальным, что простые смертные вас уже не интересуют?..

— Напротив, мне здесь очень понравилось, я всех бесконечно полюбил, — искренне сказал Страуд. — Это самый лучший день в моей жизни. Я никогда, никогда не забуду его... — Потом неожиданно спросил: — Как вас звать?

— Гера.

— Гера, вы какими духами пользуетесь?

— Мне кажется, когда впервые обращаются к женщине по имени, следует спросить о чем-либо более существенном.

— Я влюбился в вас, Гера.

— Ого, — засмеялась женщина, — так вот, сразу?

— У меня нет времени, — сухо сказал Страуд. — Мое время дорого.

— Не пытайтесь быть еще более отталкивающим, — оскорбилась женщина. — Вам это уже удалось сполна.

— Будь на вашем месте другая женщина, я бы влюбился в нее. Лишь бы от нее пахло теми же духами.

— Знаете, ваш дорогой костюм не соответствует вашему характеру. В чем дело?

— Гера, в этом доме так много комнат, нам, наверное, надо уединиться. Хотя мне не хочется. Не обращайте внимания на моего надзирателя.

— Ну, Страуд, я уже не знаю, смеяться мне или сердиться.

— Я спешу, — лихорадочно проговорил Страуд. — У меня считанные минуты.

— Мне кажется, вы просто нашли удобную форму существования.

— Гера... а эти люди, что собрались здесь... смогли бы они танцевать на телефонных будках?.. — спросил вдруг Страуд, целиком захваченный своей фантазией. — Только не говорите, что это слишком маленькое пространство...

— Страуд... знаете, вы даже скучны... честное слово...

— Я бы все отдал, чтобы еще раз увидеть вас.

— А хоть завтра, — невольно, а может быть, из чувства противоречия сказала женщина.

— Не могу. Это выше моих сил.

— А я хочу, — сказала женщина. — Завтра в восемь. вечера. Я буду ждать вас в порту на набережной.

— Я не приду... но прошу вас... вы будьте там в восемь... — взволнованно сказал Страуд и почувствовал, что задыхается от счастья, на секунду даже счастье показалось ему чем-то близким к тошноте. — Я с нетерпением буду считать часы... и вы побудьте там, подождите меня десять минут, только десять... Очень вас прошу... — И вдруг он на половине оставил танец. Внимание его что-то привлекло — он заметил чучело орла, висевшее на стене. — Не продадите ли мне это чучело? — обратился он к председателю. — Оно мне очень нравится.

— Я могу подарить вам его, — опешил председатель.

— Ни в коем случае, — категорически отказался Страуд. — Устроим честный обмен. — Он пошарил в карманах. Ничего там не обнаружил и впал в глубокую задумчивость, потом встрепенулся. — Я дам вам мои часы, чистое золото.

— Они стоят гораздо дороже, — занервничал надзиратель.

— Ничего, посчитаем, и они вернут нам разницу деньгами.

— Но я подарю, зачем же...

— Нет, нет, дарить не надо, — разгорячился Страуд. — Я еще что-нибудь подберу, разумеется, с вашего согласия.

— Не теряйся, — восторженно зашептала Гера председателю. — Если станешь торговаться, я соглашусь выйти за тебя замуж.

— Не понимаю, что за позор такой, — проворчал председатель и так несвоевременно, так не к месту сообразил, что эта женщина никогда его не любила.

— Но он в самом деле большой ученый, — уколола его женщина.

— Большой? Великий! Он один больше, чем все мы, вместе взятые. — И председатель обратился к Страуду, который внимательно изучал чучело: — Я должен просить, чтобы вы подписали свои книги, это будет дорогая память для нас.

— Пожалуйста, — мягко сказал Страуд и старательно подписал все книги. Вдруг в нем возникла острая потребность пообщаться с этими людьми. — У вас не бывает такого чувства?.. Когда читаешь рукопись, написанную на бумаге твоим почерком, все кажется гладким и убедительным, а когда видишь свой текст, отпечатанный на машинке, начинаешь сомневаться... А уж когда выходит книга, все ошибки и недостатки разом встают перед тобой. Такие иногда встречаешь ляпсусы, что диву даешься, как это не заметил сразу. И кажется, книга уже не твоя, какое-то отчуждение возникает. Я считаю, это очень честное чувство. Потому что только после этого можно переходить к следующей книге.

Все с приятным удивлением смотрели на Страуда, в особенности надзиратель, который наконец свободно перевел дух. Страуд вел себя и говорил таким образом, словно он всю жизнь провел в кругу этих людей. Словно был старым членом этого общества. Блестящим знатоком коктейлей и шампанского, постоянным партнером в бильярде, незаменимым ценителем изысканных яств, непревзойденным рассказчиком самых свежих и самых пикантных анекдотов.

— А когда у вас бывает неудача, — поинтересовался один из ученых, — определенная неудача?

— Пусть не покажется это странным, но скажу вам, что неудача — это тоже своего рода счастье. В эти минуты, наверное, более, чем в другие, я чувствую себя человеком, таким, знаете, добрым и сентиментальным. А ведь основа творчества — доброта. Даже когда речь идет о самых прозаических формулах. Не люблю очень Удачливых людей. Еще очень здоровых. Не знаю, может быть, есть доля кокетства в моих словах, но, мне кажется, я искренен.

— Я совершенно с вами согласен, — сказал председатель. — Я бы сказал, что творчество само по себе уже свобода, самая совершенная форма свободы. И если мы...

— Простите, что перебиваю вас. Интересно было бы знать, сколько денег на вашем банковском счету?

— Денег?.. — удивился председатель. — Но мы так славно беседовали...

— Ну ладно, я не настаиваю. Если вам не хочется, не говорите. Что, надзиратель, не пора ли нам домой? — И устало и искренне Страуд прибавил: — Здесь хорошо... очень хорошо... но дома лучше...

— Может быть, поужинали бы с нами? — вежливо предложил председатель. — Слишком рано уходите.

— Если есть бутерброды, мы возьмем с собой, — сказал Страуд, окончательно потеряв все связи с миром. — Заверните, отдайте надзирателю. — Он низко поклонился всем. — Прощайте. Мы провели прекрасный вечер. Незабываемый. Благодарю вас.

Страуд и надзиратель вышли из зала. Психологи, которые незаметно следовали за ними, вдруг спохватились, что забыли присчитать метраж обратного пути. А тут еще Страуд прошел в туалет. Как быть, присчитывать?

— Я перехватил твой взгляд, — немного погодя сказал Страуд надзирателю. — Если бы не ты, я бы купил это чучело. Ты почувствовал, что я мог бы его перехитрить? Дал бы ему часы, взамен бы взял кучу вещей.

— Несчастный! — шепотом, сам не свой от ярости, взорвался надзиратель. — Арестант... узник...

— В самом деле, я так выглядел? — испугался Страуд. — Как узник?.. Как арестант?..

— Да уж так это, будь ты хоть трижды великий ученый, все равно ты житель моей тюрьмы, — злорадно усмехнулся надзиратель. — Мой квартирант!

— Не может быть! — содрогнулся Страуд. — Я держался непринужденно... Даже слишком непринужденно...

— Ничтожество... тебе померещилось, что ты выше меня... что больше я над тобой не властен...

— Не говори так, прошу тебя... — Страуду казалось, все идет прахом, рушится то, что далось ему с таким трудом, к чему он шел миллиметр за миллиметром. Изо дня в день много лет. — Мы не можем быть равными... Я Должен быть выше тебя... Во всем. — Он мучительно напряг сознание, чтобы найти свой просчет. Лицо его сделалось багровым, пот тек ручьями по всему телу. — Может быть, мне в самом деле надо было говорить с ними об орнитологии... Но у меня не было времени... Я двадцать пять лет не видел их. Не говори, что мы равны... — И Страуд, сгорбившись от горя, крикнул: — Подержи мое пальто... Держи, тебе говорят! Если ты не подашь мне пальто, я сейчас же вернусь к ним и расскажу всю правду... Ты обязан уважать меня... Подай мне пальто...

Надзиратель, еле сдерживая гнев, вынужден был подчиниться. Он подал Страуду пальто. Страуд надевал его медленно, долго, словно обряд совершал. Не для того чтобы унизить надзирателя, — для чего-то гораздо более важного...

ИНТЕРМЕДИЯ

Поздняя ночь. Все давно разошлись по домам. В помещении царил беспорядок, столы и стулья были сдвинуты, пол затоптан, в пепельницах окурки горой, в рюмках остатки коктейлей. Воздух в комнате тяжелый, полом дыма, сплетен, козней. По пустым огромным залам в темноте передвигалась чья-то тень. То был король, последний правитель, в чьем кабинете хранились дубликаты всех ключей государства. Если творит, значит, свободен, если свободен, значит, надо уничтожить. Если уничтожить невозможно, если весь мир знает о нем, значит, национальная гордость Алькатраза, надо освободить. Если невозможно освободить...

Многие годы подряд король решал эту головоломку, пытаясь найти к ней ключ. Задача эта касалась только его. Потому что это он олицетворял все то, против чего, сознательно или бессознательно, взбунтовался узник, пожелавший отнять у него право быть единственным в своем роде, решивший тоже что-то олицетворять. Это были личные счеты между ним, королем, и обычным узником. Его сверстником, по странному стечению обстоятельств арестованным в день его коронации. Король не знал еще, что следует также добавить: рабочим фабрики, производившей женские чулки и трикотаж. Да, но вместо того чтобы проясниться, задача все больше запутывалась. Ну что ты, язык проглотил, мой первый министр, молви что-нибудь... А ты, второй министр... Ты, третий министр... Найдите же выход, думайте, соображайте, торопитесь. Из окна стал просачиваться слабый свет, обозначивший мрачные силуэты огромного города. Король подошел к сдвинутым стульям, стал заботливо расставлять их. Потом допил коктейль из одного стакана. Коктейль показался ему чрезвычайно вкусным.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вернувшись с приема, Страуд заболел. Его перевели в тюремную больницу и поместили там в изолятор, где ощущался сильный недостаток воздуха. За дверью, правда, стоял баллон с кислородом.

Врач вытащил термометр из-под мышки Страуда. Температуры не было. Подозрительно. Страуд раскрыл рот, высунул язык. Горло чистое. Более чем подозрительно. Врач посадил Страуда на стул и велел закинуть ногу на. ногу. Колено не дрожало. Комбинация из трех этих компонентов предполагала единственный диагноз: крупозное воспаление легких. По всей вероятности, от пережитого волнения. Исходя из его известности, врач назначил ему пенициллин. Будь на его месте другой узник, врач назначил бы что-нибудь другое. По больничному уставу, некоторые лекарства, в том числе и пенициллин, запрещено было прописывать узникам, лежавшим в изоляторе. Другой пункт того же устава гласил, что приговоренных к пожизненному заключению в случае заболевания следует помещать только в изолятор.

— Рассуди сам, разве я виноват, что не могу прописать тебе пенициллин? И тем не менее пенициллин, Это во-первых. Во-вторых, свежий воздух, минимум шесть часов в день. В-третьих, усиленное питание. Побольше меду, отвар шиповника. Все пройдет. Если даже диагноз ошибочен, все равно все пройдет. Я сделал тебе столько добра, — сказал врач, — а ведь ты знаешь, долг платежом красен. Я слышал, ты написал книгу о нашей тюрьме. Всех, говорят, ославил... — Доктор покраснел, по-глупому засмеялся и посмотрел на свои стоптанные новомодные ботинки. — Я тебя очень прошу... впиши туда мое имя... напиши, что тюремный доктор в высшей степени злой и жестокий человек... преступник... безжалостный и бездушный... Поноси меня, как только можешь... Выдумывай что хочешь. Я не обижусь, клянусь, не обижусь. Напротив, буду тебе очень благодарен...

И он ушел, уверенный, что наконец-то возьмет реванш, отомстит за все унижения, за низкое жалованье, за дюжину детей, появившихся на свет в результате неосторожности, за трудную карьеру от фельдшера до врача, за невежество жены и ее косноязычие, за свои стоптанные ботинки. Но в дверях он столкнулся с надзирателем, покорно уступил ему дорогу, и уверенность эта в минуту улетучилась, И когда он оказался по ту сторону двери, он встал обалдело, округлил губы и незивестно почему дунул — «фу».

— Где ж это ты так простыл? — спросил надзиратель больного. — Наверное, тогда, на приеме. Свежий воздух тебе противопоказан. Представь, мне тоже. Если подумать, я свободный человек, не так ли? Но я целыми днями просиживаю в этих стенах и дышу одним с тобой воздухом. Когда я все же изредка выбираюсь домой, на улице меня обязательно прохватывает. Знаешь, о чем я недавно подумал? До меня вдруг дошло, что в конце концов я тоже пожизненно заключенный. Хорошая штука логика, Страуд.

Надзиратель очень напоминал Страуду одного его давнишнего знакомого, которого теперь уже не было в живых. Страуд убил его. Сейчас это был голый и сухой факт, который вот уже много лет не вызывал, не будил в нем никаких эмоций и размышлений. Страуд частенько пересчитывал в уме своих знакомых. С самого начала и до сегодняшнего дня, до сегодняшних его пятидесяти лет. Число знакомых едва достигало пятидесяти. За всю свою жизнь он узнал около пятидесяти человек. У надзирателя и у его давнишнего знакомого, того самого, которого давно нет в живых, была особая страсть к логическим умозаключениям. Чтобы восполнить недостаток образования. Комплекс неполноценности, усмехнулся про себя Страуд, вспомнив старый эпизод из своей биографии. Потом он ужасно загрустил, подумав, что мало того, что у него такой ограниченный список знакомых — к тому ж еще двое так похожи друг на друга.

— Между прочим, поговаривают, будто ты написал книгу о тюрьме, — сказал надзиратель, — наверное, она У тебя с собой, под подушкой небось прячешь. Я вас всех насквозь вижу, все заключенные примитивные люди. Ну вот видишь, в самом деле под подушкой. — И он пренебрежительно добавил: — Вы говорите, будто в камере больше некуда прятать. Но если б даже было куда прятать, все равно б пихали под подушку, — и весьма довольный собой, надзиратель стал перелистывать рукопись. Он снова нашел повод выказать Страуду свое презрение и был в своей стихии. — Хорошо пишешь, Страуд... Аж мурашки по спине бегают... Переполняешься ненавистью... А, про это тоже ты написал. Ну что ж, правильно сделал. Это сразу прольет свет на все... Ага, и про меня есть... Ну как же иначе... хотя неприятно читать... но справедливо, справедливо... Если бы я был приличным человеком, я бы совершил самоубийство... но ведь я не без причины плохой человек, ты об этом подумал, Страуд? Вот взять, к примеру, моего соседа, мясника, его злоба никак не оправдана... он мог быть хорошим человеком к остаться мясником... А у меня это профессия... цель... сверхзадача... попробуй посмотреть на меня с этой точки зрения. Зло на философской платформе... аристотелевская категория... — его лицо выразило недовольство, он поморщился. — А вот это ты неправильно написал... За последний год в тюрьме от тяжелых условий умерло не двадцать семь, а двадцать восемь человек... документальная вещь должна быть точной...

— Надзиратель, во что были одеты ученые? — заговорил в бреду Страуд. — Какого цвета была их форма?

— Форма?

— Сколько им было лет, всем вместе?.. Мне пятьдесят...

— Это плохой признак, Страуд. Больше всего я боялся этого. Если бы ты был обычным узником, плевать. Но я отвечаю за твою жизнь головой.

— Сколько там было комнат... — бредил Страуд. — Я знаю, но не скажу...

— Удивительное дело, я должен плохо кормить тебя, лишать воздуха, солнечного света, создавать для тебя по возможности тяжелые условия — и одновременно отвечать за твою целость и сохранность, — и, упрекая кого-то, надзиратель покачал головой. — Ну и кашу ты заварил, Страуд. Не расхлебать никому.

— Надзиратель, а что было из окна видно... не помнишь?

— Тюрьму было видно, Страуд, тюрьму. Не люблю, когда человек настолько невезуч.

— Почему ты не пригласишь их сюда... неудобно... я дал им слово...

— Брось, Страуд. Воспоминания — самый большой враг заключенного. Смотри загнешься. — Он покраснел, как-то глупо засмеялся и посмотрел на свои стоптанные, старомодные ботинки. — Как бы то ни было, я всегда давал тебе дельные советы. Отплати-ка мне добром за добро, окажи услугу. Ты ведь у нас прославленный человек, хоть и узник. Замолви словечко, пусть мне повысят жалованье... — Надзирателя, как ни странно, успокаивала мысль о том, что его жестокость предопределена свыше. Что у него никогда не было свободы выбора — того, что было у всех. Даже у этого арестанта она была. А это чего хочешь стоит. — Но знай, если даже ты замолвишь за меня словечко, я все равно не буду делать тебе поблажек. А то ведь повышение зарплаты лишится смысла. Я докажу тебе, что даже твое заступничество не поколеблет меня. И ты наконец станешь считаться со мной. Я конфискую твою рукопись.

Надзиратель взял рукопись и вышел. Вот что он думал: пока он надзиратель, эта вещь не должна выйти в свет. А вот когда в один прекрасный день он перестанет быть надзирателем, он сам ее и обнародует. Под своим именем, не скрывая своего истинного лица. И это саморазоблачение принесет ему сногсшибательную славу.

Когда Страуд очнулся, когда он открыл глаза и увидел потолок изолятора, он попытался вспомнить что-то. Он напряг память, в конце концов вспомнил, что хотел, и спокойно перевел дух. Он должен был стать самоубийцей. Именно так. Это решение было до того понятно и естественно в его положении, что о нем, как о всяком-обычном житейском деле, можно было даже забыть (как это только что случилось со Страудом). Страуд сел в постели, взял обрывок бумаги и неторопливо вывел: «Моя рукопись конфискована. Прошу опубликовать после моей смерти. Гонорар прошу передать моей матери. Страуд». Он свернул записку, вложил ее в маленькую металлическую капсулу, проглотил капсулу и запил ее водой. Потом достал несколько таблеток снотворного и принял их все разом. Когда произведут вскрытие, записку найдут, и весь мир узнает о существовании рукописи. Мысль об этом доставляла ему удовольствие. Еще большее удовольствие доставляла ему возможность насолить надзирателю. Это было в нем сильнее, чем, скажем, волнение или раскаяние перед лицом смерти. Тем не менее он был как-то неспокоен. Какие-то узы все же связывали его с этим миром. Реальные, грубые и ощутимые узы. Если б он еще немножечко помедлил, он, возможно, передумал бы, испугался бы, потерял хладнокровие и ясность мысли. Страуд придвинул кровать к противоположной стене, взял простыню и матрац, поднялся на спинку кровати и выбросил все это из окна. Отломил у стула ножки и тоже выбросил их вон. Выбросил полотенце, стакан, лекарства, полосатую куртку, брюки, носки и туфли. Остался в грязном нижнем белье. Он посмотрел кругом, убедился, что в камере ничего больше нет, и после этого спокойно улегся на металлическую сетку. Вначале он почувствовал приятное неудобство, потом его постепенно стала окутывать дремота. В камеру вошли юный Боб и Гея. Повторилась их история. Боб объяснился Гее в любви. Гея вначале выламывалась, а потом пожалела и с тоской по настоящей любви посмотрела на Боба. И они пошли друг другу навстречу. Они уже должны были поцеловаться, когда между ними затесался Мужчина и балетным жестом поднял руки. Началась борьба между Бобом и Мужчиной. Они царапали друг друга, пытались вцепиться в волосы, плевались. Потом Мужчина, поверженный, лежал на земле. Боб победно поставил ногу ему на грудь. Гея и Боб поволокли тело Мужчины из комнаты. Гея баюкала младенца. Боб, счастливый, пил чай и смотрел телевизор, по которому передавалась все та же история, его и Геина. Потом послышался чей-то голос: «К вам обращается корреспондент самой крупной в мире газеты. Ваше предсмертное слово! Постарайтесь быть лаконичным и образным». Это требование показалось Страуду вполне справедливым, Что ж, он будет лаконичным и образным.

— Я тридцать лет живу в этой тюрьме, но ни разу не видел, как выглядит здание снаружи...

Вдруг он объявился в лабиринте узких улочек. Проворно сориентировался, перешел улицу. Прочел по дороге все вывески. Выпил в закусочной пива, съел рыбу, вытер руки об одежду. Потом запустил камнем в витрину, разбил ее, радостно высунул язык, убежал и очутился в новом лабиринте. Как загнанный зверь, стал крутиться и озираться кругом. И вдруг с облегчением перевел дух: наконец-то нашелся выход. Впереди был тупик.

Надзиратель вошел в камеру Страуда, быстро приблизился к кровати и в ужасе уставился на своего подопечного. Так он и знал. Разговоры Страуда не понравились надзирателю. Пожизненно заключенный не должен иметь воспоминаний. Если они появились, все кончено...

— Помогите! — встревоженно кричал он. — Я не виноват... Я тут ни при чем... Я говорил, не надо возить его на прием... — Потом неожиданно распрямил плечи и с достоинством заключил: — Я обыкновенный надзиратель... Давайте мне обыкновенных заключенных...

ИНТЕРМЕДИЯ

В камере на потолке обозначилась щель, сверху спустили лестницу, и через некоторое время на лестнице показался какой-то человек. То был король, последний правитель страны. Он покрутился в камере, с любопытством все оглядел, и от спертого воздуха у него заныл зуб. Потом он придвинул кровать к противоположной стене, встал на спинку и выглянул в крошечное окно. Он удивился, почему это из его окна, которое находится прямо над этим, не видно тех же верхушек деревьев и тех же крыш. Он спрыгнул вниз и вдруг лег на голую сетку. Он с нежностью вспомнил мать, которая с малых лет приучала его спать на жестком матраце. Пусть нищие спят в мягких постелях, — внушала ему мать. Ну ладно, не дрейфь, надзиратель, врачи спасут его. Зато я нашел выход. И знаешь, кто мне подсказал его? Он сам же и подсказал. Самый простой выход. Узник умрет сам, естественной смертью. И не вздумай отравлять его, дурак. Здесь твои приемы не годятся. Здесь должен решать король. Король же обязан выбрать более сложный, более честный путь. Король поднялся с кровати и быстро взбежал по лестнице. И пусть автор теперь приблизит финал! Потому что король нетерпелив.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Страуд кормил птиц, самодельные клетки были без дверец. В сопровождении двух верзил-конвойных в камеру вошел надзиратель. Он быстро и деловито приблизился к Страуду и обнял его.

— Это впервые, Страуд. Поверь, что впервые в жизни. Мне всегда были противны заключенные, от них пахнет тюрьмой.

— Что случилось, надзиратель? — смешался Страуд. — Почему ты такой радостный?

— Радостный? Напротив. Ведь мы были достойными противниками.

— Говори же, что произошло. — Страуд схватил надзирателя за ворот и прижал его к стене. Радость была настолько неестественна в этой камере, что ничего хорошего не могла предвещать.

— Тебя переводят в другую тюрьму.

Конвойные подошли к Страуду и схватили его за руки.

— Надзиратель, что им надо от меня? — в ужасе закричал Страуд. — Скажи, пусть не трогают меня... Я их не знаю... Лучше ты сам! Пусть не они избивают, ты!..

— Какая разница, Страуд, кто бьет?

— Не могу, когда мучают незнакомые люди.

— Минутку, минутку, — опешил надзиратель. — Но ведь я тебя никогда не избивал, Страуд. У меня даже в мыслях этого не было. Знаешь, почему я избиваю заключенных? Потому что они об этом думают, они ждут этого. — Он всегда видел это, чувствовал, безошибочно угадывал. Наконец-то и этот сломался. Спустя тридцать лет. — Согласись, ты потерпел поражение, Страуд. Сдавайся. Отныне, с этой минуты, я тебя больше не боюсь. Что греха таить, я всегда тебя боялся. И знаешь почему? Потому что читал твои книги и ничего не понимал. Тебе повезло, что ты ускользаешь от меня именно теперь. — И он самодовольно и немного рассерженно приказал конвойным: — Начинайте.

Конвойные набросились на Страуда и нещадно избили его, потому что он сопротивлялся и не подпускал их. Он не знал, чему он так яростно противится, и от этого еще больше выбивался из сил. Чего они хотели от него — ни надзиратель не сказал, ни конвойные. Ведь если бы сказали, он готов был понять их... Хоть бы слово сказали, хоть полслова... Да что с них требовать, ведь и он сам вначале не говорил, не умел сказать нужных слов, он и Гее не сказал их вовремя и тем самым погубил себя. Один из конвойных схватил его за голову, пригнул к земле, другой стал стягивать с него полосатую куртку. Наконец Страуд понял, что им нужно. Они хотели переодеть его — в униформу новой тюрьмы. С огромным усилием он стряхнул с себя двух громил. И сам снял полосатые брюки. Но он вконец растерялся и озверел, когда конвойные подняли с земли ту же одежду и, как новую, стали напяливать на него. На этот раз Страуд сопротивлялся еще яростнее. Переодев Страуда в его же одежду и посчитав дело сделанным, конвойные вышли из камеры. Страуд, обессиленный, сел на постель, поднес платок к расквашенному носу и машинально стал ощупывать лицо.

— Почему ты меня переводишь? — еще не придя в себя, хриплым голосом спросил Страуд.

— Не я перевожу. Король приказал.

— Король? — Страуд вздрогнул и вскочил с места. — Если это он, я никуда не пойду!

— Это не от тебя зависит. Но все-таки интересно — значит, если бы я приказал, ты перешел бы?..

— Потому что от тебя тоже разит тюрьмой. Понять тебя мне не составляет труда. Мы с тобой ненавидим друг друга. Тут все ясно. Но он... Я и он... — Страуд беспомощно развел руками. — Мы не можем быть противниками... это абсурд... Что между нами общего... За эти тридцать лет я ни разу не вспомнил о нем...

— Тем более, не охаивай своего короля.

— Но я не вижу смысла... Это-то меня и настораживает. Какова его цель, надзиратель?.. Он хочет отнять у меня моих птиц?..

— Угадал, Страуд. В новой тюрьме тебе не позволят держать птиц.

— Но почему, почему? — Страуд должен был понять причину, во что бы то ни стало понять. — Это не может быть бессмысленной подлостью. Бессмысленную подлость можешь совершить только ты.

— Ты считал меня ниже себя. Поди теперь с королем повоюй! — злорадно осклабился надзиратель и вдруг, перейдя на шепот, испуганно спросил: — А короля ты сможешь уложить на лопатки?

— Смогу, — уверенно ответил Страуд.

— Не ошибаешься, Страуд? — побледнел надзиратель. — Подумай хорошенько.

— Смогу. Если ты мне поможешь.

— Я? — съежился от ужаса надзиратель. — Да ты что, Страуд, опомнись. Не припутывай меня, нет!

— Помоги, надзиратель, не пожалеешь! Если я возьму верх над королем, будет и твоя победа. Твоя победа и твоя заветная тайна. Самое счастливое воспоминание в твоей жизни. — Страуд был воодушевлен. Он нашел ключ. Он знал, что слабость надзирателя — разводить философию. — Отныне ты никого не будешь бояться. Ты и меня перестанешь бояться. Ты станешь сильным человеком. Очень сильным. Ты победишь не только короля, но и меня. Потому что мне придется воспользоваться твоей помощью.

— И, может быть, после этого я еще лучше стану служить королю, — неуверенно вставил надзиратель.

— Да, надзиратель. Ты еще больше станешь любить своего короля, — продолжал с жаром Страуд, — потому что будешь знать, что победил его. И никто ничего не узнает.

— А ты пожизненно заключенный. Тебя нет. Не существуешь. Ты труп! — Глаза у надзирателя заблестели. — Ты не в счет, я полностью застрахован. — Он поверил, что наконец-то он действительно возьмет верх над Страудом. И, воодушевленный этим, спросил нетерпеливо: — Что я должен сделать?

— Помнишь дом, где мы с тобой были?

— Помню, как же. Этот дом чуть не положил конец моей карьере. Мое счастье, что врачи тебя спасли.

— Пойдешь туда, узнаешь адрес женщины по имени Гера, разыщешь ее и приведешь ко мне.

— Только-то?

— Да. От тебя ничего больше не требуется.

— Прямо сейчас и пойду. — Он пошел было к двери, но вдруг что-то вспомнил, вернулся и зашептал Страуду на ухо: — За дверью тебя ждет твой новый надзиратель. Это ничтожество смотрит на меня свысока, потому что его тюрьма самая ужасная во всей стране.

За долгие годы заключения Страуд прочел множество ненужных книг, у него появилась масса ненужных познаний, куча ненужных сведений. Все это беспорядочно, балластом накапливалось у него в памяти. Так, например, он назубок знал историю права. Во время разговора с надзирателем ему вспомнился один закон, и он решил непременно его обыграть. Дело в том, что территория этого штата некогда принадлежала Франции. Законы для жителей этой территории были учреждены известным парижским договором. Положения договора безусловно обязана была принять любая страна, в чье владение входил штат.

Страуд быстро нацарапал что-то на листе бумаги и стал ждать Геру. Он убеждал себя, что волнуется перед предстоящей встречей. На самом же деле никакого волнения не было. Было просто нетерпение. Если бы Гера пришла в другой раз, у него бы непременно от волнения колотилось сердце. Но сейчас им владел один лишь неистовый азарт. Гера для него сейчас была орудием, с помощью которого он должен был одурачить короля и расстроить его планы, пока что Страуду не до конца ясные. Ничто сейчас для него не имело значения — ни Гера, ни даже весьма конкретная угроза быть переведенным в другую тюрьму, что лишило бы его возможности работать. Важно было одно — одолеть короля, вслепую помешать ему. Самым главным сейчас была эта абстрактная победа. Его глаза блестели от предвкушения близкой игры, руки лихорадочно дрожали, и от напряженности перехватывало дыхание.

Неожиданно в камеру вошла и замерла на пороге — Гера. Казалось, она несколько даже подурнела от волнения. Ей хотелось сказать сразу очень многое, но она только пробормотала:

— Прости меня.

— За что?..

— Я тогда действительно ждала тебя... в порту...

— А те десять минут... что я просил тебя...

— Ждала...

— Я в тот день был очень счастлив, Гера... Гера не имела того блеска, что в тот вечер, она была в черном плаще, из-под которого виднелся домашний халат. Торопилась, верно. Волосы небрежно заколоты. И запаха духов не слышно. Сегодня она была обычной женщиной, такой реальной в этих мрачных и бесцветных стенах. Желанной и доступной.

— Когда я узнала, когда этот человек рассказал мне обо всем... — Гера ломала пальцы. — Все так усложнилось... так запуталось... И в то же время все стало до того ясно и просто, что, видишь, я могу вот так стоять перед тобой, могу, не стесняясь, сказать человеку, которого и получаса не видела, — я тебя люблю...

— Гера, не надо... — испугался Страуд. — Если ты будешь продолжать, я пропал... Если скажешь хоть одно еще слово... я не смогу сопротивляться, не смогу не слушать тебя... Ведь я тридцать лет ждал этих слов...

— А зачем тебе быть крепким и зачем мне быть крепкой? Для кого? — В глазах Геры показались слезы.

— Гера... я вызвал тебя для другого... прост