Самое большое счастье 4 page

- А почему именно послушание является святостью, папа?

- Послушному все равно - жить или умирать. Скажет ему Го­сподь - жить, он останется жить. Скажет - умирать, умрет без ропота. Поэтому послушные стоят у Бога выше всех - у них нет своей воли...

Отец, как всегда, поражал меня.

Мой друг, отец Пимен, когда мы только переселились на Новую Фиваиду, возгорелся желанием оставить игуменство и поселиться в скиту. Он обратил внимание на ту перемену, которая произошла с монахом Симеоном, и в свои приезды, бывало, беседовал с ним. Как-то архимандрит разговаривал в келье со стариком о жизни. Мне пришлось остаться стоять в дверях.

- Я тоже хотел бы молиться на Афоне, отец Симеон. Мне нра­вится это место, и Симон держит для меня отличную келью, но не знаю, не знаю, что скажет на это Святейший... А больше всего дела не отпускают! - делился он с отцом своими скорбями.

- А вы оставьте свои дела, пусть другие делают их, у кого есть к ним охота! - советовал отец.

- Нет, нет, отец Симеон! Что без меня станет с монастырем? И Святейшего нельзя оставить без поддержки, - вздыхал игумен.

- Слушайте, отец Пимен, вы хотите сейчас полюбоваться Афо­ном? - внезапно спросил монах Симеон.

- Хочу, почему бы и нет?

- Давайте зайдем в наш разрушенный умывальник и полюбуем­ся прекрасным видом из него!

- Но оттуда же мы ничего не увидим! - возразил игумен.

- Вот так и вам дела не дают увидеть Афон, и не только Афон...

Однажды старик услышал, как послушник Илья рассказывает мне о том, что происходит в мире:

- Обстановка в мире ухудшается. На Северном Кавказе война, теперь еще это вторжение Америки в Ирак... Я слышал, что монахи говорят - это начало третьей мировой...

Отец поднял голову от Евангелия и посмотрел на нас:

- Война? Никакой войны не бойтесь. Нужно быть живым в Духе Божием! На войне убивают только трупы...

- Как это понять, отец Симеон? - спросил озадаченный Илья.

- На войне убивают тех, кто до войны уже мертв душой... Пови­дал я такие дела! Кто жив остался? Те, кто людям, которые рядом, дали жить! Сам погибай, а товарища выручай! Так-то... А осталь­ные, кто хотел убивать и наслаждаться убийствами, уже мертвы судьбами Божиими. Война - это время жатвы душ человеческих: кто к чему призван и что заслужил своими делами. Когда война на­чинается, у Бога нет выбора, а у людей - оправдания...

В один из прекрасных афонских вечеров я поделился с отцом своими намерениями:

- Папа, у меня появилась идея написать книгу в виде притч, а в ней поместить и твои рассуждения о жизни...

- Идея - это хорошо, а идиотизм - плохо, - ответил он шут­кой. - Что такое хорошая идея? Узнать самую суть жизни и пра­вильно рассказать о ней. А что такое идиотизм? Держаться за этот мир, как ненормальный, и всем навязывать свое понимание... Если рождается хорошая идея, то ее никто не может остановить, она са­ма войдет в сердца людей. А идиотизм может лишь временно тор­мозить правильные идеи, но больше ничего не умеет. Все идиот­ские идеи держатся на одном интересе - эгоизме! Пока ничего не знаешь, стремишься узнать больше. Но когда узнаешь саму жизнь, как она есть, тогда уже даже жить неинтересно с ее постоянными обманами. Вот тогда и приходится из нее уходить; игра окончена и ты понимаешь, что только Бог и нужен душе больше всего!

- Папа, а в чем суть жизни? Скажи мне, - упрашивал я отца.

- Узнаешь сам в свое время, сын, когда доживешь до моих лет. Этого словами не объяснить... Поэтому мне эта келья и четки с Евангелием дают больше счастья, чем все людские обещания и красоты жизни, от которых у нас ничего не остается, ничего, сын, не остается. Мы все оставляем людям...

Когда наступали жаркие душные ночи, мы выходили в коридор, открывали настежь широкие двери в сторону моря, откуда немно­го тянул ветерок, и усаживались в старые побелевшие от времени стасидии... Тихо... И монах Симеон, и я тянем четки. Блестящее словно ртуть море, в мутной горячей дымке, не шелохнется. Об­лака легкие, прозрачные, как невесомые, стоят в высоком мутно­золотистом небе, не закрывая полной луны. Небосклон, словно опрокинутый в серо-стальную эмаль моря, медленно меняет свой бледно-золотистый свет на розоватую дымку рассвета, встающего над Афоном. Из темноты ущелья слышны всхлипывания шакалов.

Рассветная прохлада немного освежает наши лица. Чайки про­носятся над берегом, некоторые подлетают прямо к дому, словно заглядывая в окна и двери. Отец уже спит, уронив голову на руки, лежащие на подлокотниках. Я увожу его в келью и укладываю отдыхать. Такие молчаливые молитвенные ночи с отцом запом­нились мне на всю жизнь. Невозвратное, неуловимое и мгновен­ное, словно искра, счастье жизни, от расставания с которым сжи­мается сердце...

Не я один испытывал любовь и признательность к монаху Си­меону за то, что Бог даровал его нашему братству. Не раз я заста­вал братьев, беседующими со стариком. Его светлое лицо и улыб­ка отогревали души как братьев, так и гостей. Все последние годы я не видел в отце ни раздражительности, ни нетерпения. Своей снисходительностью он покрывал все наши промахи. Неоднократ­но мы говорили между собой в трапезной, как благодатно иметь в братстве пожилого человека и присматривать за ним. Несмотря на некоторые неудобства при уходе за стариком, в наших сердцах жило трепетное чувство знакомства с иной жизнью, рождающейся в близком человеке и переходящей за грань обыденности.

- Батюшка, мне стало понятно очень многое, когда мы посели­лись с отцом Симеоном на Фиваиде, - поделился своим открытием иеромонах Агафодор. - Что такое пожилой человек, особенно если он монах? Мы видим его стариком со всеми признаками старости, но на самом деле душа его не живет на земле, а словно уже посели­лась в обители Небесной. Знаете, отче, смотрю на отца Симеона и вижу так, как будто в его старческом теле родилось новое существо, которое стремится улететь на небо! Не знаю, прав я или нет, но так я ощущаю в душе, когда вхожу в келью монаха Симеона... Эх, если бы мой отец, протоиерей Иоанн, перебрался бы к нам на Фиваиду...

- Ты прав, отец Агафодор! - согласился я. - То же самое про­исходит и во мне, когда я рядом с отцом. Слава Богу, что это чудо открылось нам через нашего старца, я имею в виду, как благодатно, когда в братстве есть престарелый монах! Я бы с радостью помог тебе перевезти сюда и твоего отца...

- Да, это было бы замечательно! - возликовал мой друг. - Пока не знаю, правда, как отец отнесется к этому варианту...

Наверное, Господь известил как-то протоиерея Иоанна о нашем расположении к нему, потому что вскоре он появился на Новой Фиваиде как паломник, вместе с другим иереем. Афон ему очень по­нравился и при отъезде он обещал своему сыну, иеромонаху Ага- фодору, что непременно переберется в наш скит, но, несмотря на наши намерения, Бог определил иначе...

Нашему питерскому знакомому, подружившемуся с братством, удалось купить тот самый оливковый холм на Корфу, который так нам приглянулся во время последней совместной поездки. Теперь у нас на острове появился уединенный уголок со своей церковью Благовещения. Ее мы сообща соорудили в доме, приобретенном Даниилом. Когда я заболевал и возникала опасность повторного воспаления легких, братия увозили меня на западное побережье Греции, по очереди оставаясь с отцом Симеоном. Радовало всех и то обстоятельство, что на зеленом острове с чудесным климатом находятся мощи святителя Спиридона - величайшая святыня Православной Греции.

Отец тихо старел и не желал никуда ездить. На мои предложе­ния он отвечал:

- Сын, мне достаточно выйти на прогулку в сад. А климат ме­ня не безпокоит. Если тебе становится хуже, можешь выезжать на время. Мне достаточно, чтобы приносили еду в келью, а то ноги слабы стали...

Его уступчивость трогала меня до слез:

- Папа, прости, что из-за болезни приходится иногда уезжать... Я тебя очень люблю!

- Сын, единственное, что действительно существует, - это лю­бовь! Все остальное - ложное призрачное счастье. Когда мы нау­чимся любить, то станем также испытывать боль от страданий и боли наших близких, как прежде не выносили собственной боли и страданий. Я знаю, что ты любишь меня, ты даже не представля­ешь, как я счастлив, что Бог соединил нас на Фиваиде! Как будто только сейчас и начал жить...

Огорчало одно обстоятельство: наши документы лежали в Па­триархии в Стамбуле, а в отделе внешних церковных связей слов­но забыли о наших прошениях по переводу в Русский монастырь на Афоне. Все это было следствием большой политики. Что де­лать? Между Москвой и Константинопольской Церковью продол­жались разногласия, а нам, и всем, кто стоял за нами в очереди на оформление документов, приходилось отдуваться...

Когда на эти темы возникал разговор с полицейским, греком Георгием, он с сочувствием посматривал на нас. Понимал ли он всю сложность нашего положения, не знаю, но, во всяком случае, он был на нашей стороне. В один из летних дней он попрощался со мной и отцом Агафодором:

- Вызывают на задание в Стамбул. Буду охранять Патриарха. Обязательно, при случае, расскажу ему о вас! Как только появятся новости, сообщу...

Мы с недоверием выслушали его обещание. Сколько человек уже говорили нам подобные слова и давали клятвенные заверения! Через афинского адвоката мы каждый год продлевали с неимовер­ными усилиями наши визы, изощряясь в разных способах их полу­чения и не имея никакой поддержки из Москвы. Георгий записал наши телефоны, и мы с сожалением расстались с ним, скорбя, что такой добрый полицейский покидает Святую Гору.

На Новую Фиваиду продолжали прибывать гости и паломни­ки. Некоторые из них имели влиятельные связи и обещали нам поддержку в получении документов для оформления в Русском монастыре святого великомученика Пантелеймона. Но дело не двигалось, а монастырь считал неделикатным напрямую писать Константинопольскому Патриарху о двух монахах, нуждавшихся в получении документов.

К осени раздался звонок от нашего друга, полицейского из Стамбула:

- Я говорил о вас в канцелярии Патриарха. Там сказали, что из Москвы не присылают соответствующие бумаги для вашего оформления. Канцелярия не против того, чтобы помочь вам. Они подготовят ваши документы для Патриарха. Но, патерас, вы тоже не должны сидеть сложа руки! Вам необходимо приехать в Фанари в канцелярию, подписать бумаги и привезти в подарок свое рукоде­лие. Вы что делаете? Ладан? Вот ладан и привозите!

Голос полицейского звучал бодро и оптимистично. Мне всегда эти поездки по начальству не доставляли радости. Тем более, что перед нами к Патриарху в Стамбул ездил отец Херувим. Его при­няли очень нелюбезно, после чего он вынужден был покинуть Афон. Иеромонах убеждал меня:

- Батюшка, к самому Святейшему мы не пойдем! Георгий гово­рит, что нам нужно всего лишь показаться в канцелярии, подпи­сать бумаги и отдать подарки...

Мы, собрав десять пачек ладана, выехали в Турцию. По дороге товарищ предложил:

- Отец Симон, давайте по пути посетим знаменитую православ­ную святыню - храм Живоносного Источника, известного сво­ими чудесами!

Помолившись у святыни, мы стали раздумывать, как добраться до Патриархии в Стамбуле. У ворот монастырского подворья сто­ял черный лимузин, к которому вышел благообразный худенький старичок приятной внешности, с седой бородкой, в плаще и шляпе. Его обступили монахини, беря благословение.

- Наверное, это какой-нибудь Владыка! Пойдем, отче, возьмем и мы у него благословение - увлек меня за собой отец Агафодор.

Я было пошел за ним, но остановился.

- Но он же в плаще и шляпе! - дернул я его за рукав, не зная, что делать.

- Отец Симон, им в Турции нельзя ходить в подрясниках и ря­сах! - шепотом объяснил мне мой спутник.

Благословив нас, Владыка разговорился с отцом Агафодором, удивляясь его знанию греческого языка. Он оказался митрополи­том из Фанари, заведующим канцелярией Вселенского Патриарха. Узнав о наших обстоятельствах, митрополит усадил нас в маши­ну и привез прямо к зданию резиденции Святейшего. Сначала он отвел нас в храм великомученика Георгия, где мы приложились к иконам и столбу, у которого бичевали Христа, с остатками кольца, где был привязан Спаситель. Затем Владыка привел нас в канцеля­рию, пообещав ускорить ход дела и указав на стол, у которого мы должны были ожидать служащего.

- Что за удивительный старичок этот митрополит! - прошептал я моему другу. - Привез в резиденцию, показал храм, святыни, все объяснил и даже привел в канцелярию, где обещал непременно по­мочь; такой простой, что я даже полюбил его...

- У греков много таких иерархов, народ их любит, потому что они все простые...

Иеромонах искал взглядом, к кому следует обратиться из при­сутствующих клириков, но тут к нам подошел диакон:

- Патерас, вы со Святой Горы? - обратился к нам служащий. - Благословите! Мне о вас сказал митрополит... Пожалуйте, сюда!

Он подвел нас к бюро с бумагами во множестве различных ящи­ков и неожиданно быстро нашел нашу папку. Мы поставили свои подписи на разного рода прошениях и заключениях.

- Так вы знакомы с полицейским Георгием? Он о вас здесь хло­почет, всех теребит...

- Примите от нас для храма святого Георгия наше рукоделие!

Отец Агафодор вручил расторопному диакону коробку с лада­ном. Служащий взял ладан, поблагодарил и пообещал позвонить, когда отправит наши документы на Афон, в Святейший Кинот.

Мы вышли из канцелярии, благодаря Бога и удивляясь тому, как быстро и удачно все произошло.

- У греков такие дела решаются на контакте! - уверял меня ра­достный иеромонах. - Если отношения доверительные, то все сде­лают. А если их нет, то никакие подарки не помогут...

На Фиваиде нас ожидало сообщение из Русского монастыря, что Лавра преподобного Афанасия Афонского отобрала у нас Каруль- скую каливу по жалобе греков-монахов. Жалоба состояла в том, что на келье стали появляться неизвестные русские паломники и живут там без всякого благословения. Снова с Карули пришел сигнал, что русские захватывают чужие кельи. Со временем выяс­нилось, от кого была подана жалоба. Как ни жаль было отдавать нашу каливу, на которую во время приездов на Афон уходили с моего разрешения для уединения москвич Михаил и послушник Исаакий из монастыря игумена Пимена, любители молитв и аске- тики, но делать было нечего, мы передали ключи в Лавру. Оказа­лось, что жалобщик имел в виду наших близких знакомых, приняв их за незаконно вселившихся на Карулю мирян. Не став спорить с Духовным Собором Лавры, мы с отцом Агафодором поблагода­рили игумена за оказанную нам в свое время помощь на Каруле, сказав, что принимаем новое благословение Духовного Собора Лавры и, не выясняя причин случившегося недоразумения, про­сили молитв. Первые уроки клеветы на Афоне показали, что это очень изощренное орудие для всякого рода интриг, от которых не­возможно оправдаться. Пока удалось притушить клевету в самом начале, отделавшись потерей старой русской каливы, построенной подвижниками Феодосием и Никодимом.

Монах Симеон, услышав эту историю, увещевал меня:

- В этом деле нужно выдержать спокойствие и рассуждение, сын. От Бога пришло и к Богу ушло. Ни с кем не воюй! Если в миру мы ни к одному человеку не имели вражды, будь то парторг или даже работник КГБ, не озлобились на власть, которая у нас отняла и землю, и жилье, и приняли все как должное, то здесь, на Афоне, отрекшись от мира, не стоит переживать ни о чем! Нужно всегда оставаться людьми... Даже если и с Фиваиды выгонят, не будем рас­страиваться: вся земля Господня! У Бога всего много, а у человека земли- всего два метра. Их-то никто не отнимет...

- Спасибо, папа, за вразумление, - я с усилием подавил в себе чувство обиды. - Впредь, какие бы слухи ни распространяли о нас, не буду обращать внимания...

- Симон, каждый человек, как может, так и поступает. Но вни­мание на клевету, по-моему, обращать стоит! Какое внимание? А вдруг в клевете есть что-то такое, что мы в себе можем испра­вить? Тогда даже клевета пойдет на пользу! На пустую ложь дей­ствительно не стоит обращать внимания: как ее ни украшай, она всегда останется ложью и время покажет ее во всей «красе».

В следующие месяцы меня отвлек приезд гостей: отец Пимен впервые отправил своих монахов на обучение в Ватопед. Один из них, иеромонах Лаврентий, был мне хорошо знаком. Он и прежде, когда мы встречались в северном монастыре, всегда казался мне интересным человеком, искренне обменивавшимся со мной мона­шеским опытом. К сожалению, он, прожив год или два в Ватопеде, разочаровался в этом «обучении» и вернулся в Россию, выбрав для себя открывшийся монастырь на острове Коневец. Другим гостем оказался монах из Троице-Сергиевой Лавры, которого я давно знал и уважал. Чуткий и внимательный ревнитель молитвы, к тому же известный духовник, он часто беседовал со мной о духовной жиз­ни. Обычно для уединенной беседы мы прогуливались в оливковой аллее. Однажды, как всегда, разговор зашел об Иисусовой молит­ве. Монах внимательно прислушивался к моим словам:

- Отец Евлогий, старайся больше вникать в практику молитвы, чем в молитвенную теорию. Практик обретает знание Самого Бога и молитвы, а теоретик - лишь сведения обо всем этом. Интеллек­туальное исследование никогда не находит живого опыта молитвы и остается с пустыми руками. Наш ум всегда рассеян, а цельность и единство его, соединяясь с чуткостью души и благодатью, включа­ют в себя и устремленные в мир наши чувства и рассеянные помыс­лы, вбирая их в себя, подчиняя благодати и неисходно утверждаясь в сердце. В этой чуткости состоит вся надежда и опора молитвенной практики. Вот что значит возлюбить Христа всем сердцем своим...

Мой собеседник, сосредоточенно слушавший эти слова, остано­вился и углубился в себя.

- Отец Симон, молитва в сердце начала сама двигаться... Со мной такое впервые...

Он продолжал усиленно прислушиваться к себе.

- Верно, движется сама... Не знаю, как это получилось... Я слу­шал тебя и пробовал молиться, а сердце вдруг получило какой-то толчок и начало говорить слова Иисусовой молитвы! Я четко слы­шу в себе каждое ее слово! Это какое-то чудо... Неужели такое со­стояние уйдет? Будет очень жалко, если я его потеряю! Как же со­хранить молитву, отец?

- Ты когда уезжаешь, отец Евлогий? - спросил я.

- Завтра уже нужно ехать, отпуск заканчивается. А меня еще ча­да ждут и послушание...

Мой спутник перенесся мысленным взором в Россию.

- Отец Евлогий, если сможешь не рассеиваться на чад и удер­живать молитву в послушаниях, она укрепится в тебе. Если же ув­лечешься внешней деятельностью, не знаю что и сказать... Будет очень трудно тогда вернуть благодатную молитву! Тебе выбирать, что важнее...

- Буду стараться, Симон! Спасибо за все и помолись обо мне...

К сожалению, этот талантливый человек потерял свой дар на долгие годы. Ради обретения утерянной молитвы, он отпросился из Лавры в уединение и уехал потом на монастырское подворье. А над Фиваидой тем временем сгущались скорби, постоянные спут­ники этой, и без того нелегкой, жизни.

* * *

Не хочу и не жду изменений,

Словно замерла дней череда.

Вновь душа из больших потрясений

Поднимается не без труда!

Утихает ненужное чувство

Оболыценья пустой суетой.

Да, конечно, жить - тоже искусство,

Но дается большою ценой!

Кто-то хочет весь мир перестроить,

Разломать, переделать, создать.

Пусть кому-то дано - жизнь построить,

А кому-то - ее понимать.

И, смиряясь, смотрю без опаски

На попытки ненужных затей,

Как на старые вечные сказки,

Как на игры наивных детей...

Но чем отличаюсь я от братьев своих, Боже? Еще большим не­послушанием и гордыней! Раздираю я одежды души своей и раны сердца моего выставляю на свет земной. Только тот огонь священ­ной любви, что Ты возжег в сердце моем, призывает меня говорить о Тебе, Боже, и прославлять святое имя Твое, Иисусе, по всей зем­ле! Знаю, будут порицать меня близкие, а дальние - глумиться, перемывая каждое слово мое, сказанное второпях, и уничижая на жестоких судах своих. Да будет святая воля Твоя, Боже! Ты, Господи, - единственная радость моя и мерило благодати Твоей, которую Ты щедро даруешь мне, недостойному! Исповедую Тебя, Иисусе Христе, пред всеми великими и малыми: ради только одной души, которая обратится к Тебе после слабого слова моего, готов отдать я жизнь свою и вечность на Голгофе скорбного пути моего к Тебе, единственный Святый Боже и Безсмертный!

«И К ЖИЗНИ НЕСТАРЕЕМЕЙ ПРЕСТАВЛЫНЕСЯ...»

Когда я обращаю слова мои к различным людям, таким же как я, или превышающим меня своими дарованиями и способностями, то они произносят имя мое, понимая под ним телесные и душев­ные признаки существа моего, подобно тому, как мы свое отраже­ние в зеркале считаем своим настоящим обликом в неведении ума своего. Мир не видит истинное, ибо оно сокрыто от взора людско­го, искаженного грехом незнания Бога. Всякий человек запечатан печатью неведения и не проникает смертный взор человеческой души в свои же глубины.

Лишь когда благодать Твоя, Христе Спасе, коснется духа челове­ческого, то он срывает напрочь печать неведения и Ты ставишь на нем Свои Небесные печати, печати Духа Святого: печать смирения, печать кротости, печать рассуждения, печать разумения, печать созерцания, печать Богоподобия и печать Божественной любви. И каждая печать удостоверена Честным Крестом Твоим, Спаситель мой Иисусе, - даром Небесного безсмертия. Поэтому имя мое, как и каждого человека, не полученное от земных родителей, а даро­ванное Самим Отцом Небесным - Безсмертие! О, как свято имя сие, истинное имя всякого человека, рожденного Тобою, Господи Иисусе, в жизнь вечную и нетленную!

Гости сменяли гостей на Новой Фиваиде. Вскоре я почувство­вал недомогание. Похоже, от приехавших из России паломников я заразился гриппом. У меня вновь поднялась температура и я слег. Верный отец Агафодор вновь начал колоть мне антибиотики и при­носить еду в мою келью и в келью монаха Симеона. Почти месяц я провалялся на своем деревянном топчане, с тоской глядя в зимнее небо, по которому неторопливо плыли клубящиеся серые тучи. Как только здоровье мое пошло на поправку, братья вывезли меня на Корфу. Продышавшись здоровым и целебным адриатическим воз­духом, я вернулся в скит, намереваясь отправиться к монаху Григо­рию, надеясь, что его уже выписали из клиники. Но все обернулось иначе и гораздо трагичнее, забрав мои последние силы.

Вернувшись на Новую Фиваиду, я с большой скорбью обнару­жил, что снова тяжело заболел мой отец: грипп перешел в воспа­ление легких. По коридорам корпуса ходили паломники, чихая и кашляя. Они прилетели в Грецию, чтобы помолиться и, заодно, подлечиться. Как я ни упрашивал гостей принять серьезные ле­карства, чтобы не заразить отца, они предпочитали кашлять и чи­хать, попивая душистые травки. Грипп снова накинулся сначала на меня, не имеющего никакого иммунитета, а затем на монаха Симеона. Вместе с отцом Агафодором мы принялись лечить ста­рика, но ему становилось все хуже. Я, полубольной, еще держался на ногах, но отчаяние начало овладевать моей душой: отец горел огнем. Высокая температура убивала его, он начал хрипеть. При­шлось вызвать врача, монаха из Русского монастыря, отца Климен­та. Спасибо этому доброму человеку: он приехал незамедлительно и мы уже не отходили от больного. Мощные уколы антибиотиков привели отца в сознание и он начал узнавать окружающих.

- Папа, тебе стало лучше? - обрадовался я, поглаживая ладонью его слипшиеся от пота седые волосы.

Утром его удалось Пособоровать и причастить. Отец говорить не мог, но с улыбкой помахал мне рукой. Мне показалось, что он идет на поправку. Увы, радость моя была преждевременной. Монах Си­меон снова впал в забытье и температура начала расти. Когда я на­кладывал на его горячую голову повязки, намоченные в холодной воде, они тут же высыхали.

Отец Климент горестно сказал мне:

- Симон, дела у нас плохие...

- Почему они плохие, отче? - разволновался я.

- Пока мы с вами колем антибиотики, нам удается на время сби­вать у больного высокую температуру. Но, боюсь, почки у него мо­гут не выдержать. Я думаю, что печальный исход неизбежен...

Монах Симеон начал задыхаться и хрипеть. Полусидя на поду­шках, он сделал глубокий вдох. Но выдоха не последовало.

- Симон, Симон, смотри, из макушки твоего отца душа выхо­дит! - изумленно воскликнул доктор.

Действительно, тонкое и светлое, словно нематериальное, об­лачко, похожее на неуловимый пар, легко вышло из головы отца и рассеялось в воздухе при нашем полном молчании. Я положил руку ему на голову: она все еще была теплой и такой оставалась до вечера.

- Ну, вот и все... Царство Небесное монаху Симеону! - сочув­ственно сказал отец Климент. - Сделали, что могли...

Я молился не переставая. Собрались Фиваидские братья. Отец Агафодор начал готовить все нужное для погребения. Виктор от­правился в столярную мастерскую делать крест, остальные пош­ли копать могилу возле храма святых апостолов Петра и Павла. После заупокойной панихиды мы похоронили монаха Симеона и водрузили кипарисовый крест на его могиле: «Монах Симеон, 1915-2004». Паломники принесли с моря белые камни и обложи­ли ими могильный холмик.

Просматривая свои записи, в которых были собраны рассказы и притчи отца, я решил посвятить ему книгу, написав ее от его име­ни: Монах Симеон Афонский. На то что такой псевдоним автора может дать повод для разного рода измышлений, я махнул рукой: для меня отец навсегда остался Симеоном Афонским. В этих рас­сказах и притчах мне хотелось рассказать о сокровенной сути ду­ховной жизни и практики, передав их словами притч и жизненных историй, по большей части поведанных мне отцом, сподобившемся милости Матери Божией почить на Афоне. Книга получила назва­ние «Таинственные беседы или сокровенные истины».

Я служил и служил литургии о новопреставленном монахе Си­меоне. Отошла и растворилась в молитвенной благодати скорбь об ушедшем отце. На сердце светлело при воспоминании о том, что он скончался монахом, соборован и причащен, упокоившись во владениях Пресвятой Богородицы, в Ее Богодарованном уде­ле - Святой Горе. Но лишь закончились сорок дней поминовения монаха Симеона, другая скорбная весть пришла теперь к моему другу, иеромонаху Агафодору. Нам сообщили, что его отец после инсульта находится в реанимации в безсознательном состоянии. Мы срочно вылетели в Харьков, где в реанимационной палате увидели неподвижного Протоиерея Иоанна, дыхание которого поддерживалось только аппаратами. Мне всегда нравился этот человек своей прямотой, верным служением Богу и любовью к людям. Мы с иеромонахом собирались забрать на Фиваиду этого достойного человека, но Бог рассудил иначе.

Мой товарищ находился в подавленном состоянии, поэтому чин елеосвящения мне пришлось совершать одному прямо в палате. Лишь только закончились последние молитвы, как на мониторе появилась сплошная белая линия и раздался тревожный сигнал аппарата. Отец Иоанн скончался, словно до последнего мгновения дожидался любимого сына и этого соборования. Как будто он по­прощался с нами и с последними словами завершающей молитвы отошел ко Господу. Последующие хлопоты и похороны почившего протоиерея вконец измотали меня. Еле живой от усталости, поя­вился я на Новой Фиваиде вместе со скорбящим иеромонахом.

Хотя приближалась Пасха, желание помолиться всей душой и сердцем в уединенной Афонской пещере увлекло меня в любимые скалы и леса. На этот раз я поднимался один, с трудом нацедив воду по каплям в десятилитровую флягу. Ноги и руки дрожали от напряжения, но духом я чувствовал себя в этих обрывах и про­пастях Афона как дома, в родной комнате. Прижавшись щекой к шершавой бугристой стене пещеры и закрыв от счастья глаза, я всей душой со слезами благодарил Матерь Божию за радость пребывания наедине с Богом.

Скоро среди каменных стен затрепетала палатка, наполнив­шись упругим горным воздухом, когда я закрепил ее на растяжках. Вновь чувство свободы от зимних тревог и нескончаемых скорбей ожило в груди. Вознамерившись пребывать все дни без малейше­го отвлечения, душа моя углубилась в молитву, восходя по незри­мым ступеням от созерцания к созерцанию. Молитва перестала оставлять меня даже ночью, преображая обычные сонные прова­лы в целиком сознательную жизнь, где молитвенная струя текла и текла, связуя воедино день и ночь. Как отрадно было засыпать с молитвой, но еще отраднее стало просыпаться с ней в живом тре­пещущем сердце!

Пасхальный перезвон колоколов от Кавсокалиии до Великой Лавры наполнил афонские леса радостным гулом. Слезы счастья и благодарения Богу за благодатное воскресение души возводили молящуюся душу в небеса созерцания, соединяя ее с Воскресшим Господом и благоговейно славя Бога за всю Его безпредельную лю­бовь к каждому страдающему и любящему сердцу. Там, в горном уединении, сердце мое встретилось с настоящей Пасхой, Пасхой новой жизни в Божественной благодати, в безпрерывной молит­ве и неотвлекаемом созерцании Воскресшего Христа - истинного и единственного Бога моего сердца! Все последующие дни и ночи слились в один непрерывный праздник - праздник обновленной души, восприявшей без всяких сомнений торжествующую жизнь в Господе, в которой слово «Иисус» трепетало в милующей тихости преображенного духа, полного света Христова. В этом свете Христо­вом была совершенная свобода, как будто с глаз сдернули повязку. В великом счастье и облегчении от земных тягот дух жил Христом и повсюду, прямо и без усилий, видел лишь одного Христа...

Спустившись в скит, я узнал от отца Агафодора, что звонил отец Пимен и передал мне свои соболезнования.