Конец войне, но не бедам 5 page

Нет, вряд ли... Уже почти месяц, а он как в воду канул... Думаю, утонул.

Может, по берегам поискать? - предложил я.

По берегам и искали, никаких следов! Ну, я пошел... Прошу ваших молитв о сыночке моем...

Подождите, Василий Николаевич, давайте молебен отслужим Матери Божией!

Я надел епитрахиль. Мы пропели молебен и прочитали акафист.

Ну, теперь вроде полегче, спасибо, батюшка! - стал прощать­ся мой гость. - Благополучной вам зимовки. Весной, если Господь приведет, свидимся...

Мы распрощались, и я остался один на один с тревожными думами.

В один из походов за листьями черники, когда лег снег, метрах в десяти от себя, внизу на полянке, я неожиданно увидел медведи­цу с медвежонком. Они разгребали наст и разыскивали в опавшей листве буковые орешки. Во мне, видимо, осталось достаточно дер­зости и самонадеянности, так как я смело заговорил с медведицей, пытаясь приручить ее:

Медведица, не бойся меня, ведь мы с тобой соседи!

Она подняла голову и внимательно посмотрела на меня. Годова­лый медвежонок залез ей под брюхо.

Вдруг медведица с рыком кинулась на меня, с треском ломая ку­сты. Раскрыв с устрашающим ревом пасть, она приблизила ее к мо­ему лицу. Не знаю как, из моей груди вырвался сильный грозный крик, от которого медведица оторопела. Рявкнув, она развернулась и прыжками бросилась вниз к медвежонку. Они вместе скрылись в зарослях рододендрона. Только теперь, вслед за криком, мои гу­бы прошептали: “Господи, помилуй!” Я перекрестился и, не помня себя, стал уходить по направлению к своей келье, проваливаясь в снежные заносы.

Нащупав в кармане горсть сухарей, я принялся разбрасывать их позади себя в наивной надежде, что если медведица опомнится и бросится по следу, сухарики остановят ее. Когда я вошел в келью, мне стало по-настоящему страшно. Ведь я мог за доли секунды глу­по погибнуть по собственному неразумию. Руки и ноги дрожали мелкой дрожью. Я присел на деревянный топчан и услышал, как что-то тяжелое стукнуло в кармане куртки. Оторопь взяла меня - рука нащупала в кармане заряженную ракетницу, о которой я даже не вспомнил!

“Господи, прости меня, дурака! - громко сказал я, смотря на икону Спасителя. - Никогда больше не буду дерзким и самона­деянным, а стану вести себя в лесу смиренно и с уважением ко все­му живому... Слава Тебе, Боже, что именно Ты спас меня от гибели, а не эта дурацкая ракетница!” Я унес ее в пристройку и спрятал в подпол, решив больше никогда не ходить в лесу с оружием.

В начале декабря подули сильные ветра. Лес стонал и скрипел на все свои таинственные голоса. Особенно страшно было по но­чам. Мне вновь стало казаться, что моя огромная пихта, высотой метров в шестьдесят, рухнет на келью. Каждое утро я выходил наружу и смотрел, не начала ли она крениться, не сломается ли от бури. И все же в одну из таких кромешных ночей, с истошным завыванием ветра, мне пришлось в ужасе вскочить с топчана, на котором я молился по четкам. По лесу шел страшный гул: где-то вверху с треском и грохотом валились деревья. И этот грохот шел на келью. Я выскочил в страхе и трепете в ночную воющую тьму и, перекрикивая гул бури, стал кричать в темноту: “Господи, Боже мой, милый и родной, пощади, пощади мою келью и меня самого!” Невероятный треск раздался где-то впереди меня, и гигантская пихта рухнула в темноте, обдав меня ворохом мелких веток и сно­пом разлетевшихся игл.

Вой ветра еще продолжался, но падение деревьев прекратилось. Когда слегка рассвело, я вновь робко вышел из кельи, держа в ру­ках четки, которые не выпускал всю ночь. Огромные пихты и буки, словно костяшки домино, лежали по склону. Верхушка последней пихты и несколько буков образовали огромный бурелом прямо ря­дом с крестом, стоящим перед церковью в полутора метрах. Ветви, каждая из которых составляла целое дерево, завалили всю поляну. Буря шла страшной полосой сверху, так как поваленные деревья образовали целую просеку длиной метров триста. После этой бури еще несколько лет я расчищал завал возле кельи и распиливал на дрова ветки, которые мог поднять и утащить.

Воспоминания, обретя в уединении и зимней тишине большую силу, внезапно нахлынули на меня. То, что ранее в Лавре казалось несущественным - женские взгляды, улыбки, смех и разговоры, - всплыло из глубины души и встало перед глазами. Я отбивался как мог. На память пришел рассказ лаврского схимника, который передал мне случай из своего детства. Он никак не мог выучить одно стихотворение из программы третьего класса, за что получил двойку. В семьдесят лет в затворе он вспомнил его до мельчайших подробностей. То же самое теперь происходило и со мной. Каждая услышанная шутка, игривое замечание и мимолетные диалоги всплыли в уме, поражая меня пугающей отчетливостью деталей. Я пытался не думать об этом, но каждый раз неудача преследовала мое смутившееся сердце. Обращаясь в молитвах за помощью к Бо­гу, я ощутил, что как будто некая здравая идея осенила мою душу. Мне вспомнился совет бывалого пустынника: вспоминаешь хоро­шее - молись, вспоминаешь дурное - кайся. Как только чей-нибудь образ из лаврской жизни всплывал в сознании, я принимался мо­литься за этого человека, а когда на ум приходили грустные вос­поминания о собственных прегрешениях и ошибках, я пытался сугубо каяться в содеянном. Незаметно этот натиск воспоминаний утих, и появилась возможность перевести дух.

Понемногу природа вокруг начала успокаиваться. Снег завалил все окрестные горы. На верхушках пихт образовались огромные снежные сугробы, которые обледенели во время оттепели. Ходить под ними за водой к роднику стало очень опасно. Падая, эти су­гробы разбивались, подобно снарядам, образуя огромные ворон­ки в глубоком снегу. К тому же с нижних ветвей деревьев свисали большие ледяные сосульки, любая из которых могла убить, падая с высоты. Поэтому, распиливая сучья пилой, приходилось все время посматривать вверх.

Каждый раз, когда я рассеивался и во время работы терял вни­мание, Господь показывал, что враг рядом и готов сделать все, что угодно, чтобы нанести мне раны и выгнать с этого места. Иногда двуручная пила выскакивала из распила и с лету падала зубьями на руку. Но у самой руки что-то отворачивало ее, и она, взвизгивая, вонзалась зубьями в бревно рядом с рукой. Топор в работе вылетал из рук и, вращаясь в воздухе, летел точно в ногу - и вдруг отвора­чивал в сторону и, возле самой ноги, впивался в землю. Замечая то, как опасно приходится одиночкам в лесу, я перед каждой работой читал молитвы, в которых перечислял все угрозы, которые могли встретиться в течение дня.

В феврале задрожала земля, мощный гул сотряс окрестности. Это начали сходить первые лавины. Пока снег лежал на скалах пу­шистой бахромой, он срывался вниз красивыми шлейфами, рассыпаясь в воздухе. Февральское тепло напоило огромные пласты снега влагой, и они устремились вниз, сокрушая все на своем пути. Последняя большая лавина, видимо, прошла где-то поблизости в балке, судя по дрожи кельи. Снежный наст уже выдерживал мой вес, поэтому для прогулки я надел ботинки. Издали стали видны поваленные деревья и валы обледеневшего снега. Огромный вы­скобленный лавиной овраг пугал мощью пронесшихся в нем ле­дяных масс. Решив перейти лавинную балку, я нагнулся завязать шнурок на ботинке. Чудовищный грохот заставил меня отпрянуть от оврага. Со скоростью железнодорожного состава мимо мелька­ли вперемешку с деревьями глыбы снега и льда, размером с вагон. Сильным ветром с меня сбило шапку и осыпало осколками льда. Если бы не шнурок на ботинке, который задержал меня, в живых бы я не остался.

Когда я перетаскивал тяжелый груз в рюкзаках или волочил ве­ревкой тяжелые бревна, силы мои быстро заканчивались, поэтому я пристрастился к растворимому кофе, который появился с “гума­нитарным” грузом. Этот кофе подстегивал тело, заставлял его бе­шено трудиться. Но после каждой такой работы мне приходилось подолгу лежать, ощущая неприятную дрожь в уставших мышцах. Силы уходили полностью, восстановление их происходило медлен­но. После долгого размышления и борьбы с самим собой я решил отказаться от разрушительного подстегивания своего тела раство­римым кофе и выкинул банку с кофе в обрыв.

Ближе к концу февраля я стал чувствовать себя все хуже. Чув­ство голода немного снимала мука, растворенная в воде. На ней я продержался еще некоторое время. Именно мука помогла мне вы­жить, но слабость нарастала. Делая земные поклоны, я удивил­ся, что ноги перестали сгибаться в коленях. Приподняв брюки, я увидел страшную картину: ноги опухли так, что стали похожи на столбы. Кожа свисала складками на щиколотках и коленях. В то же самое время неудержимо хотелось овощей и зелени. Особенно почему-то нарастала тяга поесть вареной красной свеклы, кото­рую я никогда особенно не любил. Как мог я боролся с этими по­мыслами, но со слабостью тела и нарастающим распространением опухоли вверх по ногам я не мог ничего поделать. В марте, дождав­шись плотного наста и ясной погоды, я выбрался из кельи наружу. Сильная слабость и одышка не позволяли быстро передвигаться. А спешить было необходимо, чтобы успеть засветло пройти места с глубоким снегом и добраться до водопада, где снежный покров должен быть меньше.

Хватаясь руками за ветки и стволы деревьев, я медленно спу­скался вниз. Силы давала одна надежда, что пониже снега будет меньше. Когда я добрался до водопада, то с глубоким разочарова­нием обнаружил, что снежный покров не уменьшился. От весенне­го солнца он подтаял, и я проваливался в него по колена. Началась борьба за жизнь, для которой у меня уже не было никаких сил. Оставалась только молитва: на каждое слово молитвы я вытаски­вал из снега одну ногу, а затем передвигал другую. Потом падал на спину и лежал, глядя в чистое весеннее небо, по которому плы­ли легкие светлые облака. Как бы я хотел, чтобы мое тело превра­тилось в такое невесомое облако и мучения на этом закончились. Но тело лежало словно свинцовое, и мне приходилось с огромным усилием поднимать его и заставлять двигаться вперед. Время ис­чезло. Осталась только молитва и мое движение, подобное движе­нию гусеницы.

Когда я уже не мог двигаться и в последний раз приподнял голо­ву, то увидел перед собой тропу, которую проторил кто-то из охот­ников. По ней, ковыляя, падая и не надеясь добраться до скита, я дополз до пасеки. Из трубы домика вился дымок. На мой стук вы­шел небритый мужчина, новый помощник Василия Николаевича. Ужаснувшись моему виду, он напоил меня горячим чаем и накор­мил медом, которым он не скупясь полил огромный кусок хлеба. Подкрепившись неожиданным угощением, к вечеру я добрался до скита. Из дома пахнуло сухим обжитым теплом.

Наконец я сидел в теплой комнате, не веря, что добрался до ски­та и слушаю сострадательные вздохи моих друзей. Они наперебой советовали мне отправиться на Псху, чтобы там подлечиться. Меня охватило глубокое уныние:

Вот, отцы, какая моя жизнь! Все силы отдал на стяжание мо­литвы ради Бога, а что имею теперь? Опух, сил нет, и непонятно, что ждет впереди... - пожаловался я.

Да, отче, ты все отдал, а вот с Богом не соединился! - серьезно ответил Павел.

Моя душа опять погрузилась в мучительные переживания.

* * *

Я не знаю, Господь, что со мной!

Лишь невзгоды несу да потери.

Словно я пред глухою стеной,

Как слепой, не нащупаю двери.

У дверей Твоих плачу навзрыд И блуждаю то дальше, то ближе.

Этот вход постоянно открыт,

Но его я не вижу, не вижу...

Неизменный в облике славы, неразрушимый в покое безсмертия, Ты, Боже, дал мне понять изменяемость помышлений моих и воображения моего, не имеющих сил подняться из праха суетной жизни. Ни тело, ни помышления мои не могут иметь в себе безсмертия, но дух человеческий, преображенный Твоей благодатью, устремляется безстрашно в Божественное безсмертие Твое, ибо там его Родина и безконечная Жизнь.

УБИЙСТВО

Преображенный дух человеческий обретает безстрашие в даро­ванном ему Богом смирении, ибо безсмертная жизнь - это и есть смирение, не имеющее в себе ни тени безпокойства, ни страха за свое безсмертие. Боже, напитай меня причастием истины Твоей, чтобы пребывать в Тебе вместе с теми, кто вкусил Небесного Твоего Причащения и ныне насыщается ненасытимо радостью пребыва­ния в Тебе и в непрестанном молитвословии, восхваляя и благода­ря Тебя, Творче мой и Создатель!

Целомудренное сердце приходит к чистоте. Чистое сердце, вни­кая в себя, находит Бога и зрит Его напрямую.

Утром послушник спешно ушел на Псху известить людей, что­бы меня вывезли для лечения на Псху. За мной приехал Василий Николаевич и отвез на лошади в село, устроив в своем доме. Его жена по моей просьбе отварила мне целое ведро сладкой свеклы. Что было удивительно: мне хотелось есть ее не переставая. Чем больше я ел свеклы, тем больше ее хотелось. Никакая другая пища не привлекала меня. С каждым днем силы мои восстанавливались, и я стал чувствовать себя значительно лучше. В конце недели вер­толетом прилетел фельдшер, вызванный по рации лесничим. Он послушал мое сердце и сделал заключение:

Сильный авитаминоз. Сердце ослабело, поэтому начался отек. Но сейчас здоровье идет на поправку. Какие лекарства вы ему дае­те? - спросил фельдшер у окружающих.

Да он только одну вареную свеклу ест, доктор! - ответил за всех пчеловод.

Вот как? А это именно то, что ему нужно, потому что свекла укрепляет сердце!

Отек быстро прошел и с тех пор не возобновлялся.

В семье Василия Николаевича горе жило всю зиму: сына так и не нашли. Пчеловод и его жена попросили отслужить молебен Ма­тери Божией. Все их просьбы заключались в одном - найти хотя бы его тело. Сочувствующие горю этой семьи собрались у них в до­ме. Пришел с женой и милиционер. Молебен прошел под вздохи и слезы женщин. После службы никто не хотел уходить, начались разговоры о происшедшем. Выяснилось, что в день исчезновения парня некоторые охотники слышали крики в районе пасеки. Кто- то вспомнил, что в тот день в тех местах охотились сыновья неве­рующего старика. С одним из его сыновей зимой поссорился сын Василия Николаевича. Именно этот парень приходил ко мне в ке­лью на Грибзе.

На следующий день в дом пчеловода пришел взволнованный старший лесничий и шепотом попросил меня выйти и перегово­рить с ним наедине:

Батюшка, посоветуйте, что делать. Я нашел тело в реке возле пасеки. Паводок вынес труп и понес по реке. Мне удалось выловить его. Убитый, по-видимому, был спрятан в воде под обрывом, завер­нут в полиэтилен и придавлен камнями. Потому мы и не смогли его найти... Боюсь им говорить об этом...

Скажите Василию Николаевичу! Не нужно откладывать, - по­советовал я. - Неизвестность еще хуже...

Когда хозяева узнали о случившемся, в доме начались рыдания, беготня и хлопоты. К вечеру мужчины привезли тело. Фельдшер, после осмотра тела, утвердительно заявил, что оно попало в во­ду уже мертвым. На голове были найдены следы от удара. Многие высказывали предположение, что парень оступился, ударился го­ловой о камень и утонул. Милиционер, негодуя, сказал, что он так этого не оставит и убийцу найдет непременно.

Мне пришлось служить панихиду. Убитого хоронили всем се­лом. Но нам уже было ясно, что убийцы тоже приходили на похоро­ны и делали сочувствующие лица. После похорон Василий Никола­евич отозвал меня и со слезами на глазах признался, что в гибели своего сына он видит наказание Божие:

Пока вас не было, этой зимой мой сыночек обворовал церковь, где хранились гуманитарные вещи и продукты для бедных, а ли­тургические сосуды отвез и продал в городе! Прости его, Господи! Простите его, батюшка!

К одной печали добавилась другая печаль из-за того, что па­рень сильно запутался в жизни и сам ускорил свой конец. Как мог я успокоил моего друга, уговаривая его принять случившееся как волю Божию, а сосуды для церкви достанем другие.

Если мы все же найдем убийцу, что с ним делать? Мои сыно­вья убьют всю их семью на месте! - горестно недоумевал пчеловод, сдерживая себя, чтобы не озлобиться. - Шишин говорит, что тогда в селе начнется вендетта. Валера тоже не знает, что с убийцей де­лать, тюрьмы ведь на побережье разрушены...

Оставьте это дело Богу, Василий Николаевич! - высказал я свое мнение. - Бог Сам накажет тех, кто совершил такое злодеяние. А верующих Он не оставит Своей милостью...

Обнявшись, мы тихо стояли в темной комнате. Слезы пчеловода капали на подрясник и прожигали мне грудь. В своей беде он стал мне ближе всех на Псху, словно самый родной человек, и частью моей жизни на самом трудном ее этапе.

Милиционер, у которого в прошлые годы отец работал следо­вателем по особо опасным делам, проявил немало изобретатель­ности и постепенно разыскал свидетелей убийства. Он нашел че­ловека, охотившегося в тот злополучный день недалеко от пасеки. Путем осторожных расспросов Валерий выяснил, как соверши­лось убийство.

Этот охотник, боясь мести братьев, долго скрывал то, что он ока­зался невольным свидетелем преступления. Выяснилось, что сына Василия Николаевича убили неверующие старик и его младший сын. Они ударили парня прикладом автомата и затем добили его, когда он начал кричать. После этого обернули полиэтиленом и уто­пили в глубокой выемке под крутым берегом реки, придавив кам­нями. Но паводок помог обнаружить это злодеяние. Догадка лесни­чего оказалась верной.

Запугав угрозами случайного свидетеля преступления, убийцы успокоились и считали, что дело закрыто. Все это с гневом поведал мне Валерий, поднявшись в келью на Грибзу.

Серьезная проблема, батюшка. Знаю точно, кто убил, и могу доказать. Сдать убийц в сухумскую милицию? Но их выпустят че­рез месяц, так как старший брат назначен абхазами главой адми­нистрации на Псху. Убить из засады отца и сыновей? Но это не по- православному... Сейчас вся эта семья ходит в горы, держась вме­сте. Все вооружены автоматами. Как поступить? - опустив голову, задумался милиционер.

- Не знаю, Валера. Оставь все на волю Божию. - после долгого молчания посоветовал я. - Бог Сам решит все как нужно, раз тебе нет поддержки от властей...

На этом мы попрощались. А мной овладела печаль: зло на Псху взяло верх, так как полная анархия и безвластие в стране дали воз­можность злодеям жить и действовать безбоязненно, утверждая свою силу автоматами и прикладами. К тому же Василий Нико­лаевич по простоте открыл место моей кельи одному из убийц. В тот же день я с утра поднял к заветным скалам топор, пилу, поли­спаст, молот и железные скобы, чтобы начать строительство церк­ви в честь Рождества Пресвятой Богородицы. Этот праздник был особенно дорог для меня, потому что в этот день я когда-то стал иеромонахом.

Отобрав продукты для верхней кельи - муку и крупы, нагрузив­шись вдобавок тяжелой брезентовой палаткой, я отправился вверх еще раз. Но к полудню быстро собрались огромные тучи, подул хо­лодный ветер, и хлынул такой ливень, что все вокруг исчезло под сплошной завесой дождя. Скользя по размокшей глине, цепляясь руками за мокрые ветки кустарника, я вылез к моим скалам. Ли­вень хлестал во всю свою мощь, сопровождаемый вспышками мол­ний над самой головой и страшными раскатами грома.

Когда я начал ставить палатку, стало нестерпимо холодно. Дро­жа от ветра и холодного ливня, потоками низвергавшегося с по­темневшего неба, я затянул последние растяжки и заглянул внутрь моего трепещущего убежища. То, что творилось в нем, ужаснуло меня - вода на несколько пальцев стояла на дне палатки. Когда я начал вычерпывать ее посиневшими руками, посыпался град. Крупные горошины больно били по спине. У меня перехватило ды­хание. Сил сражаться со стихией уже не оставалось. Из последних усилий я принялся кричать: “Господи, помоги! Помоги мне, Боже!”

Кое-как удалив воду, я кинул внутрь полиэтиленовую пленку, затем коврик и, выбросив на дождь мокрую одежду, забрался в спальник. Только тогда, свернувшись в комок, мне удалось прийти в себя - и слезы благодарности Богу за то, что я еще жив, душили меня. Жить постоянно на пределе своих сил и возможностей не­выносимо, но та радость, которая приходила в душу после прой­денных переживаний, - непередаваема. Читая про себя Иисусову молитву, я уснул под шум дождя и раскаты грома.

Проснулся я среди ночи оттого, что по мне кто-то бегал. Я при­слушался: по быстрым прикосновениям понял, что в палатку про­никли мыши. С фонариком в углу палатки я обнаружил дыры, ко­торые проделали мыши. Пришлось до утра гонять их, хлопая ладо­нями по брезентовому полотнищу. Утром я завязал дыры веревкой и на время избавился от назойливых соседей. На маленьком ручье я поставил небольшой отрезок пластикового шланга, и эта крохот­ная струйка пока обеспечивала меня водой.

Пихты на склоне почти все оказались очень большими, до полу­метра в диаметре возле комля. Тонких пихт я не нашел, пришлось валить какие есть. Стволы ложились хорошо, верхушками вниз по склону. Так их было легче подтаскивать к строительной площадке. Некоторые из сваленных деревьев, после того как я снял с них кору и распилил, заскользили вниз и ушли в обрыв. Тут-то и пригодился полиспаст, которым мне удалось вытащить их наверх. Удивительно было смотреть, как огромное бревно двигалось вверх усилием чело­веческих рук, подчиняясь законам механики.

Когда я готовил себе тесто для лепешек, которые пек на костре в крышке из-под котелка, мелкие крошки падали на землю. Меня поразило, что эти комочки теста принялся уплетать, похоже, с ви­димым удовольствием, небольшой паучок, спустившийся сверху на тоненькой паутинке. Заметив ползущую улитку, я предложил и ей кусочек теста. Она внимательно осмотрела его и взялась поедать этот комочек, словно всю жизнь питалась тестом.

“Вот теперь и у меня здесь новые добрые друзья... - подумалось мне. - В отличие от жестокого мира, где убивают и воюют ради гор­дыни тленного мира сего, который сам подобен мимолетной тени...”

Периодически я спускался в келью для служения литургии. Мо­лодой папоротник и грибы, которые удавалось набрать по пути, разнообразили мой рацион. Иногда на пихтах попадался огромный древесный гриб, размером с корзину и похожий на морскую капу­сту, с приятным вкусом и запахом. Такой гриб приходилось нести в руках, и его, если погода стояла прохладная, хватало на неделю.

Наступили жаркие дни. Оставив на ночь сваренную “морскую капусту” в котелке, утром я почувствовал душок, словно у палатки лежал труп. Этот запах источал мой гриб. Жалко было спускаться за продуктами и терять день на подъем обратно. Я вспомнил, как пустынники ели тухлую рыбу, и тоже решил воспитать в себе на­чатки безстрастия. Перекрестив испорченный гриб, я смело при­ступил к нему, но очень скоро понял, что ошибся. Дыхание пере­хватило, живот свело, в глазах все позеленело. Я кинулся к моему ручейку: остатки пластмассовой трубки валялись на земле, изгрызанные медведицей. Как я ни пытался губами поймать небольшие капли воды, стекающие по камням, только перепачкался грязью. Пришлось добираться до водопада, где, почти теряя сознание, по­грузил голову в прохладные струи. До вечера я лежал у водопада, не обращая внимания на медведицу, которая недовольно бродила в борщевике, ворча и ломая кусты. Как я выжил, не знаю, но понял, что безстрастие не следует практиковать без рассуждения.

Вскоре закончился “гуманитарный” сахар, соли осталось в банке совсем на донышке, и я решил приучить себя жить без этих продук­тов. Если без сахара было еще терпимо, то без соли супы из папо­ротника, крапивы и грибов стали вызывать сильные желудочные расстройства. Но вот закончился сахар, и я заметил, что силы мои быстро убывают, а движения походят на движения альпинистов, находящихся на большой высоте. Каждый шаг давался с усилием, и приходилось часто отдыхать, чтобы отдышаться. Прошел месяц без соли и сахара, сил для работы почти не осталось, пришлось спу­ститься в келью за пополнением продуктов.

Соль и сахар я принес в одинаковых полотняных мешочках. Чтобы сахар не отсырел, я высыпал его в банку и, попив чаю с са­харом и лепешкой, отправился работать. Движения сразу стали быстрыми и энергичными, и в тот день я трудился дотемна. Вер­нувшись в палатку, я вспомнил, что не высыпал из мешочка соль в банку, и заполнил ее солью. Спохватившись, я от расстройства ударил себя по лбу: сахар и соль оказались в одной банке. При све­те свечи пришлось ложкой отделять соль от сахара, но помол этих компонентов был очень мелким, и я быстро убедился, что разде­лить их не удастся. В огорчении я перемешал ложкой вместе сахар и соль, решив, что буду добавлять эту смесь в супы и в чай. На этой смеси удалось продержаться еще месяц, пока меня не начало тошнить от одного ее вида. С тех пор я отказался от сахара и брал в горы только мед.

* * *

То, что я еще жив, - Удивительно.

То, что солнце встает, - Поразительно.

То, что все повторится, - Сомнительно.

То, что жизнь непонятна, - Мучительно.

Боже, если я умер в Тебе и снова жив, тогда смерть уже не страш­на душе моей. Если же я родился в Тебе по Твоей благодати в новую жизнь, то в ней не может быть смерти, чтобы опасаться ее. Твоя истинная жизнь - вечное и неизменное есмь, где нет ни вчера, ни завтра, ибо в ней нет никакого времени. Тело мое, которое я на­зываю своим, всего лишь земной ночлег мой, но дух, который во мне, преображенный Твоей благодатью, имеет вечное пребывание в Твоей неизмеримой вечности.

СЕРЕБРЯНЫЙ РУДНИК

Услышу ли поношение и хулу, не с кладбища ли доносятся они? И если раздастся глас одобрения и похвалы, не из уст ли, залеплен­ных глиной, звучат они? Гробы повапленные и ходящие по земле до назначенного им часа, забывшие в суете о раскрытом зеве жду­щей их могилы, молюсь об этих несчастных и плачу Тебе, Господи, ибо я - один из них. Помоги нам очнуться в покаянии от усыпляю­щей смерти, дабы встретить нам звезду утреннюю вечной жизни в омраченных сердцах наших.

Когда внутри и вовне постигаешь благодать, тогда Бог становит­ся ближе, чем собственная душа. Но для этого незабвенного мига необходимо отринуть все земное раз и навсегда, не оставив ему ни­какой возможности подняться и вновь утвердиться в душе.

Полное безлюдье - это поистине совершенно ни с чем не срав­нимое ощущение. Тот, кто не знает его, никогда не поймет, что это такое. Тот кто жил в нем, никогда не сможет передать его дух, дух особой невыразимой свободы и невероятного счастья. Это счастье не заключалось только в любовании красотой природы и окружа­ющего мира. Оно наполняло душу удивительным единением со всеобщей жизнью, которая окружала меня и являла свои превра­щения. Птенцы дроздов, своим писком свидетельствовавшие о том, что они выбрались из яиц и увидели невообразимо прекрасный мир, на моих глазах выросли и покинули гнездо. Феерические хо­роводы светлячков, соперничающие красотой с вечерними созвез­диями, закончили свое представление и к концу лета растворились в лесных далях. Изумительные симфонии сверчков и кузнечиков, ошеломляющие своим звучанием в начале лета, теперь стали глу­ше и доносились словно издалека, уходя в дымку осеннего бора. Ущелья далеких гор, украшенных позолотой, укрыли до следую­щей весны волнующие душу голоса кукушек.

Если тихо сидеть на скалах с четками в руках, когда лес под но­гами становится безграничным волнующимся зеленым океаном, можно увидеть сокровенную жизнь его обитателей. Красноголо­вый дятел наполнял лес трескучей дробью, деловито трудясь над стволом белокурого бука. Стаи птиц, как стаи морских рыбешек, мелькали в лесных волнах под водянистой синевой осеннего неба. Ловя чутким ухом безчисленные звуки, на скрытых полянах в ро­систых травах паслись серны. Медведи, ломая ветви черники, лако­мились в густом кустарнике. Животные общались друг с другом без слов, но прекрасно понимали друг друга.

Однажды под скалами я видел семью серебристых серн с де­тенышем. Самец обнаружил спиленный мною пень и вниматель­но стал его рассматривать и обнюхивать. Как будто догадавшись о чем-то, он посмотрел на самку. Та подошла и также тщательно обнюхала пень. Затем они переглянулись: в их больших темных глазах появилось осознание опасности. Малыш тоже занялся пнем и сосредоточенно обнюхал срез дерева черным влажным носом. Родители кивнули детенышу, и все трое грациозными прыжками скрылись в зарослях. Прекрасные милые лесные друзья мои, спа­сибо вам за эти минуты!

Я занимался перетаскиванием первых, самых тяжелых, венцов церкви. Бревна пахли свежей смолой и были страшно тяжелыми и скользкими. Вырываясь из креплений веревки, они, падая, раз­били мне сухожилия на ладони левой руки. Пальцы на ней из-за этого перестали полностью разгибаться. Но я не останавливался и продолжал перетаскивать бревна и рубить угловые пазы. Однаж­ды, совершенно неожиданно, из лесу донесся чей-то голос:

Симон!

От испуга я выронил топор и замер. Из кустов вышел иеромонах Ксенофонт. Я вздохнул с облегчением. Он пришел сообщить мне, что в скит приехали знакомые мне монахи из Лавры.

А как же ты меня нашел? - с замиранием сердца спросил я.

Отче, стук топора с ваших скал разносится эхом по всему лесу. Поэтому мне удалось легко вас разыскать...

С того времени я начал работать лишь рано утром и поздно ве­чером, время от времени останавливаясь, чтобы частыми ударами топора или молота не привлечь к себе охотников.

В скиту меня ждали лаврские иеромонахи, любители гор и мо­литвы, которых привез Андрей по благословению наместника. Вместе мы отслужили литургию. Монахи пели партесом так красиво, что я заслушался и забыл о молитве. Наконец они перешли на знаменное пение, входящее тогда по монастырям в моду, и закон­чили греческим иссоном, которому они научились по магнитофон­ным записям. Если партесное пение сбивало с молитвы, то знамен­ное исполнение и иссон настраивали на нее совершенным образом. Красота этих мелодий вызвала у меня шок: ничего лучшего до сих пор я не слышал. Затем мы служили литургию на Грибзе, где бра­тия вволю помолились по четкам. Там мы впервые заменили ка­ноны всенощного бдения Иисусовой молитвой. Каждый из нас по очереди вслух читал молитву, остальные молча молились.