Джемс Ретедли и Лиза у лорда Бенедикта

В стретившись с Лизой, с одинаковым нетерпением ждавшей возможности поговорить без помехи родителей со своим женихом, капитан повез невесту в свой маленький коттедж, как он выражался. Маленький коттедж оказался прелестным, правда одноэтажным, но поместительным и уютным старинным особняком. Когда-то он составлял холостяцкую квартиру деда, желавшего отдать ее внуку Ричарду. Но после ссоры, вполне сознавая свою ошибку, упрямый дед все же завещал дом Джемсу, которому в то время было всего двенадцать лет. Дом так и стоял много лет заколоченным.

Когда капитан впервые вошел в него, на него пахнуло такой стариной, о которой сейчас и думать забыли в Англии, поддаваясь моде. Дед собрал в этом доме все самое лучшее, чем владели его предки из мебели, хрусталя, скульптуры и фарфора. Не только кусочек старой Англии, но много венецианских кружев и стекла, несколько исключительной художественной ценности картин и ковров, музейных столов и гобеленов нашел здесь капитан. Дом был на холме, окружен садом, и улица спускалась вниз, проходя мимо зелени садов. Правда, от центра дом был далеко, но капитан не сомневался, что Лизе он понравится, и решил поселиться в нем с женой.

Отделав заново некоторые из комнат, подновив другие в их старинном стиле, капитан был очень рад, что его родным не приходило в голову проведать дом ни разу за столько лет, хотя ключи были в их распоряжении. Леди Ретедли была поражена, когда узнала, что сын предполагает поселиться с женой в дедовском особняке.

— Да разве там есть что-либо ценное? Ведь дедушка говорил мне, что этот дом пустой.

— Ценное, мамаша, понятие растяжимое. На ваш и Ревекки вкус там, быть может, и нет ничего ценного. На мой и, надеюсь, моей будущей жены — там будет уютно и красиво, а главное, радостно.

Крайне недовольная, что не только ее покровительство будущим родственникам отклонено, но даже сам сын не спрашивает ни мнения, ни советов матери, леди Ретедли замолчала, всем своим видом выражая негодование и порицание. Однако, уверенная, что сына ее околдовала жадная невеста, благородная леди решила быть разумной и политичной, выказывая как можно больше внимания сыну, но всячески язвя и коля будущую родню и особенно невестку.

Капитан ни словом не обмолвился Лизе, как выглядит их будущее жилище. И девушка, хотя и знала своего жениха как натуру художественную, все делавшую красивым, к чему бы ни прикоснулись его ловкие руки, но ждала самого обычного трафарета, приличного дома. Она заранее обрекла себя на печальную участь дамы света, хотя сердце ее бунтовало и протестовало против той пустой и бессодержательной жизни, какую ей приходилось наблюдать в своей среде.

Дилемма любви к человеку и любви к искусству беспокоила Лизу. Здесь могло быть большое поле для размолвок и взаимных разочарований. Сердце Лизы часто болело, когда она думала о будущей замужней жизни. Но она не высказала Джемсу ни разу своих сомнений, и все они гасли, когда она видела его твердо смотревшие желтые глаза или замирала под его поцелуем.

В этом настроении и сейчас ехала Лиза с женихом. Но, как только он открыл входную дверь и Лиза очутилась в большом холле, с деревянным потолком, с огромными, старинными балками, с высокими, деревянными же панелями, потемневшими от времени, с колоссальным камином, где весело трещал огонь, где было много цветов в старинных вазах, — у нее вырвался крик восторга и, забыв все на свете, она бросилась на шею жениху.

Чем дальше шла Лиза со своим будущим мужем, тем яснее становилось ей, что он поймет все ее сердце, что у нее не будет тайн, что их не разделит ревнивой полосой ее искусство.

— Ну, теперь мы входим в твое святая святых, — сказал капитан, подводя Лизу к небольшой двери, которую скрывал редкий ковер. — Не знаю, угадал ли я. Понравится ли тебе этот уголок моей родины? Но я вложил в него всю любовь, все понимание художественного вкуса, на какое я способен.

Капитан открыл дверь, но ставни комнаты, куда они вошли, были закрыты, и Лиза не могла видеть ясно того, что ее окружало. Как только капитан открыл ставни и солнце ворвалось в комнату, Лиза увидела, что стоит в небольшой комнате, из которой идут двери направо и налево. По самой середине комнаты, на тяжелом, старинном постаменте, стояла белая фигура Будды, державшего в вытянутой руке чашу. Глаза фигуры смотрели прямо перед собой, точно приветствуя вошедших и прося подать ему в чашу все самое высокое, самое чистое со дна души. Пол был застлан светлыми японскими циновками очаровательной работы и тонов, и такими же циновками были затянуты стены. По углам и у стен стояло несколько низких диванов, небольших низких восточных столов с инкрустацией из перламутра и таких же табуретов. Лиза смотрела в лицо встретившего ее Будды, которое сияло божественной добротой и состраданием, и по лицу ее катились слезы.

— Как мог ты знать, что я так глубоко чту Будду? Я ведь никогда никому не говорила, как преклоняюсь перед ним. Как я всегда мечтала иметь белого Будду! — прошептала она.

— Перестань плакать, дорогая. Я нашел это сокровище в одном из ящиков подвала, как и эти циновки. Я увидел в Будде символ величия человека, который хочет идти путем талантов и возможностей, что живут в нем. Я подумал, что если оба мы будем видеть перед собой эту чашу и нести в нее мир и пощаду — наша жизнь не будет пуста и бесцельна. И мир, и пощада будут литься из его чаши обратно в наш день через наши сердца.

Ты будешь трудиться и совершенствоваться в искусстве, будешь очаровывать сердца людей музыкой. А я буду трудиться, как умею и могу, в своем сером дне. И оба мы, видя перед собой эту эмблему милосердия, будем нести чашу любви и единить вокруг себя людей в красоте и чести. Не бойся меня, не бойся жизни вообще и не бойся жизни со мной. Перед этим великаном духа я обещаю тебе оберегать твою свободу и создать тебе дом, где бы тебе жилось легко, просто, весело. Но пойдем, дорогая, дальше. Это преддверие, твой же храм дальше.

Они прошли в комнату налево. Окна выходили в сад, и все в ней, от ковра, стен, люстр, занавесей, было белое. Посреди комнаты стоял рояль, покрытый белой старинной парчой, и в небольшом шкафу из саксонского фарфора и стекла стояла скрипка в старинном футляре.

— Скрипку эту я нашел в одном из стенных шкафов, всю покрытую пылью и паутиной, обернутую целыми стопами бумаги. Я разворачивал ее чуть ли не час, пока добрался до футляра. При ней была записка, написанная женской рукой, где говорилось, что тот, кто эту скрипку отыщет, может считать себя ее владельцем. Не будучи осведомлен в достоинстве скрипок, я вызвал знакомого мастера, которой сказал, что скрипке этой и цены нет.

Дольше Лиза выдержать искушения не могла и через минуту, забыв все на свете, кроме своей любви и великого облика Будды, заиграла свою фантазию. Почти пустая комната, с узкими белыми диванами, вся наполнилась звуками. Скрипка, точно человек, то плакала, то торжествовала, и голос ее напомнил капитану другой город, другой музыкальный зал, Ананду с его виолончелью и... человека его мечтаний, чудесно воплотившегося из мечты в действительность.

Капитан закрыл лицо руками. Мысли его улетели к Флорентийцу. Он вспоминал слово за словом их разговор в деревне, вспомнил картину в кабинете, где видел И. и Ананду в обществе еще кого-то, кого он не знал, и твердо, ясно понял, что без этих людей для него больше жизни нет. Звуки кончились. Капитан открыл глаза и увидел Лизу преображенную, Лизу моментов вдохновения. Но Лиза еще не видела ни его, ни земли вокруг себя. Она прижимала скрипку, как икону, к своей груди, и лицо ее носило выражение не то клятвы, не то молитвы.

— О чем ты думаешь, Лиза? — подходя к ней и обнимая ее, спросил капитан.

— Я молюсь, чтобы мы с тобой, под благословением этой статуи, что ты поставил здесь, прошли чистыми и добрыми тот кусок жизни, что нам дано пройти вместе, Джемс. Я молюсь, чтобы мы встретили в нашей жизни такого наставника, который помог бы нам славить жизнь, украшать ее людям, как мы оба хотим этого сейчас, чтобы мы умели в жизни не плакать о себе и не забывать о других.

— У нас уже есть такой друг, Лиза, друг таких обаяний и совершенства, что только личное твое знакомство с ним может дать тебе о нем представление. Все слова бледны и бессильны, чтобы его описать. В понедельник мы с тобой поедем к нему завтракать. Ты ни о чем не беспокойся, все устроится так, что мы поедем вдвоем, и все, что только ты сможешь понять в доме друга, лорда Бенедикта, все проникнет в тебя навеки. Я уверен, что там ты найдешь тот духовный путь, ту творческую красоту, которые ищешь.

Уложив скрипку в футляр, скрипку, цену которой Лиза поняла с первых же звуков, она поставила ее снова в чудесный шкаф.

— И надо же было твоему деду собрать столько сокровищ в одном доме! Глаза разбегаются, я даже упомнить всего не могу, что здесь видела.

— Пойдем теперь обратно, посмотрим еще раз на божественного мудреца, — взяв Лизу под руку и уводя ее из музыкального зала, сказал капитан.

Они подошли к статуе. Теперь Лизе казалось еще более прекрасным лицо Будды. Казалось, сейчас уста откроются, и он заговорит. Ей представился мир с его войнами, преступлениями, местью, жадностью, борьбой. Представилась смерть, о которой царский сын, будущий нищий и, наконец, Будда не должен был ничего знать. Представилась жизнь его юности в садах удовольствий, где он не видел старых лиц, не знал о старости и болезни, — и вот он выбрал сам себе удел санньясина и стоит здесь, вечный и милосердный, провозглашая миру свободу и пощаду.

Лиза и Джемс тесно прильнули друг к другу. Они точно венчались сейчас здесь, давая обет верности и любви перед этой дивной эмблемой и видя в ней для себя единственный чистый путь к чистой и честной жизни.

— Направо, Лиза, твоя спальня. Мы не войдем в нее сейчас. Мы войдем туда как муж и жена, чтобы никогда не переступать ее порога в ссоре или раздражении. Пусть великий образ этого искателя божественной истины будет нам тем источником доброты и мудрости, где мы будем находить силы для каждого следующего дня.

Сойдя вниз и посмотрев на часы, они увидели, что пропустили все обещанные сроки возврата, и помчались к графам Р. Старики хотели было начать с выговора, но, увидев, как преображены счастьем лица молодых людей, весело рассмеялись и изменили только план своих действий. Сначала — визит к леди Ретедли, потом — осмотр дома.

Визит к будущей свекрови, которого так боялась Лиза, теперь уже не казался ей страшным, но стал казаться просто формальностью, тем более что она отлично чувствовала суть отношений сына, матери и сестры. О сестре она меньше всего думала, так как капитан говорил ей иногда в юмористическом тоне о Ревекке, об ее ожиданиях заморского принца, так и не явившегося по сей час за соблазнительной невестой.

Леди Ретедли попробовала встретить покровительственно своих будущих родственников, но наткнулась на такую стену высокой гордости, кроме того, граф так засыпал ее именами своих высоких друзей из высочайшей аристократии, которые будут на свадебном обеде его дочери, что леди Ретедли, и не мечтавшая о таком обществе для себя и Ревекки, сразу изменила тон. По свойственной ей бестактности, она пересолила и здесь, что не особенно было по вкусу графине Р.

Всегда любя музыку, вращаясь в кругу выдающихся людей всю свою молодость, графиня Р. не переносила мещанских по духу семей. Мать будущего зятя произвела на нее отталкивающее впечатление, и она радовалась такту и любви капитана, устроившего Лизе совершенно отдельный дом. Теперь ей не терпелось увидеть поскорее этот дом и вырваться из атмосферы банальности леди Ретедли. Перед самым отъездом едва не разыгралась неприятная сцена. Ревекка, узнав, что брат везет своих будущих родственников смотреть новый дом, захлопала в ладоши и запрыгала, как восьмилетнее дитя, выражая страстное желание за себя и мать присоединиться к графам Р. У тех вытянулись физиономии, но капитан категорически заявил, что ни мать, ни сестра не войдут в его новый дом до свадьбы. Когда будет первый прием гостей молодыми у себя, приедут и они, но не раньше. Если не было охоты видеть, как он перестраивал дом, — они увидят его только в полном блеске, когда хозяин и хозяйка будут уже в нем жить. Тон капитана, тот новый тон, к которому ни мать, ни сестра никак не могли привыкнуть, был очень любезен, но категоричен. Пришлось покориться, сдерживая внутри злость и любезно улыбаясь внешне.

Лиза торжествовала. Она везла своих родителей к себе в дом, совершенно ясно чувствуя себя хозяйкой нового жилища. Не сговариваясь друг с другом, оба решили про себя не вводить никого в Лизин уголок, а после ряда комнат, через другую дверь, ввести родителей прямо в музыкальный зал и этим закончить осмотр дома. Старики были восхищены и домом, и садом, и обстановкой. Графиня-мать радовалась уединению дома, но отец находил, что для молодых людей было бы лучше жить ближе к центру. Возвратившись в отель, выработали программу дня на завтра, и оба старика были чрезвычайно польщены предстоящим визитом к лорду Бенедикту, о котором они уже успели услышать как о новом чуде лондонского общества.

Следующий день пролетел для Лизы и Джемса так быстро, что они едва успели урвать время, чтобы несколько минут постоять у статуи белого Будды, без которого, как казалось теперь Лизе, она уже жить не может. В воскресный вечер, после подробного обсуждения во что и как все Р. оденутся, чтобы быть безукоризненными в доме лорда Бенедикта, причем капитан делал дамам такие юмористические наставления, что все весело смеялись и, в свою очередь, добродушно язвили его, графиня несколько раз пожаловалась на легкую головную боль. Но так как у графини вообще всю жизнь было плохое здоровье, то никто не увидел в этом ничего, кроме простой мигрени. Весело расставшись с женихом, все разошлись по своим комнатам. И так же весело, легко, радостно вскочила Лиза с постели на следующий день. Она спала всю ночь очень крепко, проснулась с сознанием какого-то небывалого счастья, уверенности в себе и в первый раз почувствовала себя по-новому взрослой, по-новому самостоятельной и готовой к жизни.

«О, я в силах все победить! Я знаю сейчас, какое величие жизнь человека и какими чудесами она полна. О, мой белый Будда, как многим я тебе обязана, — думала Лиза, — те минуты, что я простояла у твоей чаши, великий мудрец, раскрыли мне, что в жизни не может быть такого явления, как смерть. Ты не умер, ты — Вечность. А значит и всякий, за Тобой идущий, тоже Вечность. И моя скрипка тоже частица Вечности».

Лиза была уже совсем готова, но не хотела идти к родителям, так необычайно светло она себя чувствовала. Всеми мыслями она прильнула к чаше Будды и несла в нее свою скрипку и свою любовь, молясь, чтобы светлое состояние духа, в каком она находилась сейчас, никогда не омрачалось для ее искусства и любви. Ничто ей сейчас не казалось страшным. Она поняла, что жизнь вечна, что тот день, который она живет сегодня, — это минута творчества. И творчество вечно, значит, и эта минута, в огне творчества прожитая, не может быть не чем иным, как мгновением вечного творчества, Вечной Жизнью.

— Как хотелось бы мне, — шептала Лиза, — приносить мои звуки людям такими чистыми, такими любовными и утешающими, как будто бы я вынула их из чаши Будды.

Стуком в дверь были прерваны ее грезы. Стучал граф, взволнованный и раздосадованный. У графини к утру поднялся жар, кашель, насморк, и о поездке их к лорду Бенедикту нечего было и думать. Лиза тотчас же прошла к матери, очень огорченной своей неожиданной болезнью и еще больше раздосадованной невозможностью поехать к очень ее интересовавшему лорду. Привыкнув видеть в Лизе девочку, которой не полагается быть самостоятельной и которая не может ехать никуда без отца или матери, графиня принялась уговаривать дочь ехать с отцом и оставить ее одну. Граф, не стеснявшийся в России покидать свою жену на очень долгое время, здесь не расставался с нею ни на шаг. Он категорически заявил, что они не поедут, что лорду Бенедикту будет извещение о болезни графини, а дети посидят тоже дома.

— Это совершенно невозможно, папа. Лорд Бенедикт ближайший друг Джемса, которым он очень дорожит и которого чтит не меньше, чем мог бы чтить отца. Я знаю, что вся семья лорда переехала из деревни раньше времени, чтобы познакомиться со мной. Я знаю, что на этом завтраке, даваемом в честь меня и Джемса, будут присутствовать люди, от которых будет зависеть многое в судьбе Джемса. Мама не больна, а только нездорова, и мы возвратимся скоро. Если вы, папа, не хотите ехать, мы поедем с Джемсом вдвоем. Ехать нам необходимо, и мне немного странно, как вы, решаясь отдавать меня замуж, не решаетесь предоставить мне самостоятельности в таком маленьком деле, как завтрак.

Оба супруга были так поражены решительностью Лизы и ее желанием, выраженным в такой категорической форме, что даже не нашлись, что ответить, но оба были явно недовольны ее самостоятельностью. Графиня точно от сна очнулась и стала впервые понимать, что у дочери есть уже своя жизнь, где ей места быть не может. Каждый из троих таил свои мысли, и, будучи слишком воспитанными людьми, чтобы говорить неприятности, все держали себя внешне спокойно, но у стариков горечь заливала все остальное. Как бы то ни было, в назначенный час Лиза и капитан Ретедли входили в дом лорда Бенедикта.

Лиза была приготовлена капитаном, кто и что ее ожидало в доме и семье Бенедикта. Но она растерялась не только от первого же взгляда хозяина, но и каждое новое лицо, с которым он ее знакомил, заставляло ее все больше смущаться. Застенчивость, свойственная ей всегда, на этот раз дошла до такого предела, что ей самой становилось уже невыносимым ее скованное состояние. И именно в тот миг, когда она дошла до изнеможения, она почувствовала на себе

взгляд лорда Бенедикта, который встал со своего места и, опустившись в кресло рядом с нею, спросил о здоровье матери. Слово за слово разговор перешел на Лондон, на музыку, и через десять минут от стеснительной застенчивости Лизы не осталось и следа. А все окружающие ее лица, казавшиеся ей такими особенными, теперь стали простыми и достижимыми. Вначале, пораженная целым кольцом красавиц, Лиза законфузилась своей внешности. На самом же деле, в своем светло- сером костюме с отделкой цвета резеды, с бледным личиком, на котором горели глаза отмеченного темпераментом и талантом существа, вдохновляемая любовью и счастьем разделенной привязанности, Лиза была не только мила, но не могла остаться незамеченной в любом кругу красавиц. Тонкая фигурка и полные грации движения делали весь ее облик гармоничным и исключительно изящным. Ее голос, металлический и вибрирующий массой разнообразных интонаций и оттенков, приятного тембра, решительный, довершал цельность впечатления. От той девочки, которую И. и Левушка встретили в пути еще так сравнительно недавно, и следа не осталось.

Флорентиец спросил Лизу, не певица ли она, она засмеялась — точно колокольчик зазвенел — и сказала, что, к большому огорчению отца, она и певица, и скрипачка, но и то, и другое еще только в любительской фазе.

— О, тогда у вас есть здесь соперница. Моя приемная дочь тоже певица, но не скрипачка, а пианистка, и тоже любительница. Если бы вы захотели доставить нам удовольствие, вы не отказали бы нам сыграть что-либо с Алисой. Мы все давно не слышали скрипки и были бы вам благодарны за час отдыха в музыке.

— Играть я так люблю, что рада каждому случаю, когда могу коснуться скрипки. Но сегодня у меня так много «но», что я едва ли решусь играть.

— Ну, а если я угадаю все ваши «но» до самого последнего — согласитесь ли вы тогда играть?

— Это так невероятно, чтобы вы могли угадать все до единого, лорд Бенедикт, что я даже не решаюсь принять такое условие.

— Первое ваше «но», что вы давно по-настоящему не занимались. Второе, что вашей скрипки здесь нет, а моя понравится ли вам — вы не знаете. Третье — вы только что держали скрипку, перл старинного мастера, подаренную вам влюбленным в вас человеком. Четвертое — у Будды...

— О, ради всего святого, — вскрикнула вскочившая с места Лиза, — я не знаю, что вы хотели сказать, — задыхаясь, продолжала она, — но слово, которое вы начали, привело меня в восторг и ужас одновременно.

— Если бы я не был прерван столь внезапно, я бы сумел дойти до вашего пятого и шестого сомнений, — улыбался Флорентиец.

— Нет, нет, я вижу, что мне уж лучше согласиться играть. Я еще не знаю, найдем ли мы контакт с мисс Алисой и знаю ли я вещи, которые знает она, но, пожалуйста, дальше не угадывайте.

Лиза старалась овладеть собой. Ей была тяжела вспышка перед лордом Бенедиктом, особенно в присутствии жениха, так образцово владевшего собой всегда. Лиза даже не решалась посмотреть в его сторону, как вдруг увидела его перед собой.

— Если вы желаете играть на вашей старинной скрипке — я привезу ее вам, Лиза, сию минуту. — Голос капитана был так нежен, ласков и любящ, каким Лиза еще ни разу его не слыхала.

— Не беспокойтесь, капитан, — вмешался Флорентиец. — У меня есть здесь скрипка Ананды, которую он оставил мне на хранение. Я думаю, чистые руки вашей невесты достойны прикоснуться к такой драгоценности. А вам, — продолжал он, повернувшись к Лизе, — прикосновение к смычку и грифу, которых касались руки великого мудреца и музыканта, поможет выполнить то четвертое «но», которое вы не дали мне высказать.

Слуга вошел звать завтракать, чем дал Лизе немного овладеть собой от изумления, восторга, детской радости и робости, которые внушал ей красавец хозяин. Подав ей руку, лорд Бенедикт повел ее к столу. Положительно все в этом доме ее поражало своей необычайностью. Хотя у себя дома Лиза была приучена к прекрасной сервировке и красиво накрытому столу, всегда украшенному цветами, так как дед — большой любитель фарфора и цветов — сам составлял букеты, но в доме лорда Бенедикта она не знала, кому и чему отдавать предпочтение. Лизе казалось, что все вокруг нереально, что Наль — это сказочная принцесса ее собственного сна, что вот она проснется — и Наль не станет. Алиса представлялась ей феей, а Николай и сам лорд Бенедикт — заколдованными царевичами. Пока она шла в столовую, она раза два сильно оперлась на руку хозяина, точно желая проверить самое себя. И оба раза чэдное и чуднуе чувство спокойствия, почти блаженства, разливалось по всему ее существу.

Все страхи Лизы, ее застенчивость и робость постепенно исчезали. Сидя подле ласкового хозяина, видя против себя своего жениха, Лиза думала, что за всю жизнь она, пожалуй, не была так счастлива, как сейчас. Какое-то величавое спокойствие, еще не испытанное ею равновесие и вместе с тем вся полнота сознания себя творчески целым существом по-новому освещали ей жизнь.

— Жизнь — это не отрезок качеств и сил, включенных в человеке из всей вселенной, — услышала она слова лорда Бенедикта. — Жизнь человека на земле — это та частица вселенной, которую он мог вобрать в себя, в себе творчески обработать, очистить страданиями и вылить обратно во вселенную, чтобы помочь ей двигаться вперед.

Наша гостья будет нам играть сегодня. Мы будем слушать. Но если ее дух не будет гореть огнем неугасимой любви к ее искусству, мы останемся холодными наблюдателями. Мы будем разбирать ее тон, ее руки, лицо, ее мимику. Мы будем видеть только ее, и наши глаза не проникнут в закрытое царство радости того общения в красоте, которое одно только и ценно и необходимо людям. Если Фидий оставил нам свое имя, которое не затмил ни один скульптор, то это только потому, что, творя фигуру для земли, он не о земле думал, а нес свое небо скорбящей земле. Наша гостья все еще стеснена нашим обществом. Но, я уверен, как только пальцы ее коснутся заветной скрипки — она забудет о нас и понесет свое счастливое небо в наши сердца.

Флорентиец ласково и ободряюще смотрел на смущенную Лизу.

— Если бы подле вас, лорд Бенедикт, я не испытывала совсем неизвестных мне до сих пор чувств, я бы не могла, по всей вероятности, издать ни звука после ваших слов об искусстве. Но сейчас, подле вас, в меня вливаются и уверенность, и дерзновение. Я не боюсь больше играть перед вами, а наоборот, мне кажется, что только сегодня я начну играть не по-ученически. Быть может, это слишком дерзновенно так говорить, но так чувствует моя душа в эту минуту.

Завтрак кончился, все встали вслед за хозяином. Если бы Лизу спросили, что она ела и пила и был ли вообще завтрак, она вряд ли сумела бы ответить на этот вопрос. Для нее существовали какие-то отдельные минуты, отдельные слова лорда Бенедикта и лицо человека, в которого она была влюблена. Все остальное тонуло в том огне желания играть и в такой — еще никогда не испытанной — жажде творчества, которые ей открылись сегодня и сжигали ее своим огнем. Лорд Бенедикт подвел Лизу прямо к роялю, куда подозвал и Алису. Пока девушки сговаривались, что им сыграть, он принес футляр из своего кабинета. И футляр, и несший его человек были необычны. Футляр был квадратный, из очень светлого, пожелтевшего от времени дерева. Небольшим старинным ключом лорд Бенедикт открыл его. Раньше чем поднять крышку, он посмотрел на Лизу, говоря:

— Я еще раз повторяю вам, Лиза, что скрипка эта принадлежит теперь моему другу, большому мудрецу Ананде. Это не только мудрец, это принц среди обычных людей. Это чистая доброта и такая сила любви, перед которой и Везувий утихает. Соберите всю вашу любовь, такую сейчас чистую и счастливую. Играя на этой скрипке, несите в чашу Будды ваши звуки, и пусть они из нее прольются обратно миром и силой всем скорбящим на земле.

Он открыл ящик и подал Лизе большую старинную и удивительно пропорциональную скрипку. Дрожа от радости, Лиза взяла инструмент, попробовала строй, удивляясь, что он точен и, переглянувшись с Алисой, стала ждать первых звуков сонаты. В это короткое мгновение у Лизы мелькнули десятки мыслей и сомнений, что и кого она найдет в пианистке. Взглянуть на Алису она уже не могла. Все ее силы перешли в руки, которые казались ей легкими, свободными, точно их зарядили электрическим током. Алиса, под устремленным на нее взглядом Флорентийца, преобразилась более обычного, и ее первые звуки, неожиданно для Лизы глубокие и мощные, заставили ее выпрямиться, вздрогнуть, и когда она ударила по струнам смычком, ей самой показалось, что она зацепила все сердца присутствовавших.

Часть за частью шла соната, и вдруг Лизе показалось, что за ее спиной растет какая-то новая сила, которая ей помогает. Руки ее стали еще легче, звук сильнее, сама скрипка одухотвореннее, и не мозг, не память ведут ее пальцы, а из самого сердца идет к ним ток. Почти не сознавая, где она и кто подле нее, Лиза кончила сонату.

— Теперь, Лиза, попробуйте сыграть нам свою фантазию, — попросил лорд Бенедикт.

Все так же мало сознавая действительность, Лиза стала играть свою фантазию, ту песнь торжествующей Любви, которую играла в новом доме капитана, вдохновясь образом Будды. Сейчас ей казалось, что она слышит какой-то новый оттенок в струнах, точно они шепчут ей: «Ты играй для земли, для людей. Ты не думай о себе, но думай о людях, для радости которых должна жить твоя песня. Играй только тогда, когда сердце чисто». Сила, помогавшая ей сейчас играть, слилась с ее руками, сердцем, окутав всю ее атмосферой счастья. И Лиза кончила свою фантазию таким порывом страсти, что даже физически почувствовала изнеможение.

Когда она пришла в себя, ее потянуло оглянуться. Ее взгляд встретился с незаметно вошедшим в комнату новым гостем. Посреди комнаты стоял Ананда. Все глаза были прикованы к этой античной фигуре, к этим глазам, испускавшим лучи. Все были поражены бесшумно проникшим к ним неизвестным гостем, и только Флорентиец и Николай без всякого удивления радостно подходили к нему с разных концов огромной комнаты. Флорентиец заключил гостя в свои могучие объятия, и тот, казавшийся за мгновение таким высоким, показался вдруг не особенно большим рядом с колоссальным ростом хозяина. После первых приветствий лорд Бенедикт представил всем присутствующим своего нового гостя, назвав его своим другом Сандрой Кон-Анандой.

Первыми познакомились с ним обе юные музыкантши. Взяв руку Лизы в обе свои руки, Ананда оглядел комнату, как бы кого-то ища.

— Ты, конечно, ищешь другую половину яблока, — лукаво усмехаясь, сказал Флорентиец. — Вот он, храбрец капитан, спрятался за моей спиной. — И Флорентиец выдвинул Джемса, лицо которого было таким растроганным и взволнованным, каким Лиза не считала даже возможным его увидеть.

Ананда взял руку капитана, положил ее на руку Лизы, которую держал в своей, и сказал Джемсу своим особенным, неподражаемо ласковым, металлическим тоном:

— Когда я говорил вам об этой минуте в Константинополе, она казалась вам немыслимой фантазией. Теперь я спокойно соединяю вас с этой чистой душой, зная, что в ней для вас сохранится огонь радостной любви до конца ее и ваших дней. Все остальное, друг, неважно. Сейчас важна только задача новой семьи, в которой так нуждаются и так ждут чистого места для своего воплощения чудесные, высокие души. Помните об этом, и вы выполните то, что обещали мне в Константинополе. А я буду всегда помнить, кому обязан так многим, кто вернул мне украденное кольцо дяди. Вы же, дорогая, — обратился Ананда к Лизе, — выполните только один мой завет: всегда, везде утверждайте и научите своих детей понимать свою современность, приняв ее, и никогда не отрицать.

Искусство поможет вам воспитать своих детей. Оно будет им второй матерью. Не верьте тем, кто будет говорить вам, что искусство и семья несовместимы. Не делить надо свою любовь между семьей и искусством, но сливать их воедино, отражая в себе всю вселенную, как единую вечную Любовь, в которой семья и труд для нее, общественный труд и искусство с его трудом — все лишь аспекты этой Единой Любви, живущей в нас. Играйте. Играйте всюду и везде, как можно больше. Играйте большим толпам народа, сбросив с себя предрассудок: «Выступать на подмостках». Но играйте всегда даром, отдавая все деньги от ваших песен беднякам.

Ананда повернулся к Алисе, слушавшей его с тем вниманием, что граничит с благоговением.

— Вам, мой друг, также дано утешать людей музыкой. Вы будете еще молоды, когда будете выступать сами вместе со своими детьми. Откиньте робость, идите с той непреклонной волей, которую передал вам отец. Ничего и никогда не бойтесь. Я еще буду с вами говорить.

— А вот я тебе, Ананда, у самой двери изловил эту парочку беглецов, — со смехом подвел Флорентиец Генри и его мать к Ананде.

— Неужели же, Генри, ты был бы способен еще раз бежать от меня?

— Простите нас, — тихо сказала леди Цецилия и — чего никто не мог ожидать — опустилась на колени перед Анандой. — Мы оба так виноваты перед вами. Не сын виноват, но мать, не сумевшая воспитать в нем самообладания, — поднятая Анандой, склонясь к нему на плечо, продолжала леди Цецилия.

— Полноте, дорогая. Генри славный малый. Если в нем раньше слишком бурлили страсти, то сейчас он уже так вырос в своей чести и цельности за время жизни у нашего друга и Учителя Флорентийца, что о прежнем сумбурном мальчике и помина нет. Генри, мой добрый сынок, твои испытания зрелого, честного сердца только еще начинаются, а не кончились, как ты думаешь, — с неподражаемой добротой говорил Ананда. — Много тебе предстоит испытать. Но ты не один, у тебя не только Флорентиец и я. У тебя еще целое кольцо людей-друзей здесь, и каждое сердце всех тех людей, кого ты видишь в этой комнате, — все сердца, связаны с тобой многими веками труда и любви.

Правда, до сих пор ты доставлял нам всем немало забот и беспокойств. Но сейчас в тебе уже созрело мужество отдать самому себе отчет в своих поступках. Созревай же дальше, друг, вскоре тебе представится случай проявить героизм сердца и всю правдивость его.

Дальше Ананда, радостно и счастливо приветствуемый Николаем и Наль, сказал ей:

— Вы знаете меня давно заочно, как и я вас. Теперь нам довелось встретиться и уже никогда не забыть, где, как и когда мы встретились. Ваш дядя Али и тот, кого вы теперь зовете отцом, — мой великий друг Флорентиец — мои извечные наставники. Я всем сердцем приму всех ваших детей в свои ученики. И хотел бы для вас только одного, чтобы вы, готовя к жизни детей, были сами бесстрашны за их судьбу. Нет сильнее талисмана и защиты для детей, чем бесстрашная любовь матери.

Окруженный всеми присутствующими, Ананда прошел в кабинет Флорентийца, где сказал Амедею, Сандре и Тендлю, каждому в отдельности, по несколько слов. Он сказал их так тихо, что никто из остальных их не слышал, но лица всех троих засияли, что ясно видели все.

Через некоторое время, когда Ананда рассказал, что неожиданно для него получил известие от своего дяди о новых каверзах Браццано и приказ выехать немедленно в Лондон, лорд Бенедикт отпустил всех своих гостей, чтобы переговорить с Анандой наедине и дать ему отдохнуть. Прощаясь с Лизой и капитаном, Флорентиец ласково напомнил обоим об их новой жизни и новой психике, в которой они должны вести свои дни и особенно встречать каждый расцветающий день.

— Я буду завтра у вас, Лиза, вместе с Алисой, Наль и Николаем. Я знаю необычайное хлебосольство и самолюбие в этом вопросе вашего отца и потому даю вам право «по секрету» выдать наш завтрашний визит. Вы же, Джемс, не беспокойтесь ни о чем. Я помогу вам миновать угрозу помпезного обручения и венчания, точно так же, как и угрозу путешествия родителей за вами в Америку. Будьте счастливы, в добрый путь.

Оставшись вдвоем с Анандой, лорд Бенедикт передал гостю, что в дело о завещании пастора уже вмешались друзья Браццано, которых прислал к пасторше один из друзей ее юности и непосредственный друг Браццано из Константинополя.

— Не только те, кто уже прислан, — отвечал Ананда. — Но на одном со мною пароходе приехали еще двое. Эта парочка получила точное задание: похитить Алису. Пасторша в переписке со своим другом ясно характеризовала своих дочерей, со свойственной ей откровенностью. Для адских замыслов Браццано нужна девственница чистейшего сердца. Я не был узнан этими негодяями. Полагая, что я не понимаю языка, они откровенно болтали и о плане женитьбы на обеих сестрах двух присланных юнцов, и об увозе Алисы немедленно после венчания. Подкупить они, конечно, могут пол-Лондона. Я не составил пока плана действий и приму все ваши приказания. Нет ли надежды спасти пасторшу и ее дочь от ужаса, в который они лезут?

— Я испробовал все средства, Ананда. Им сейчас спасения нет. И мать, и дочь так устойчиво и давно раскрыли сердце злу, что в данную минуту на всех их страстях висят прочные приманки, навешанные константинопольскими друзьями. Их жажда роскоши, их желание блестящей жизни — все использовано и разожжено до пламени. Пока обе несчастные не дойдут до дна, ни одна из них не опомнится. Но я думаю, что дно пасторши ближе и мы с тобой еще сможем попытаться вырвать ее у шайки злодеев. Что же касается дочери, то там слишком глубоко лежит связь с Браццано. Свои путы она сама затянула, отвергнув дважды мой зов.

— От тех же пароходных спутников я узнал, что план составлен так, чтобы взять Дженни как бесплатное приложение к Алисе, которая и составляет всю цель. Несчастная Дженни, — прошептал Ананда.

— Да, весь план нашел пламенного слугу в пасторше. Она пойдет на все, чтобы вырвать Алису из моих рук. Нам с тобой, Ананда, предстоит встреча в судебной конторе с нею, Дженни и с теми двумя молокососами, которые сейчас уже, конечно, в полном распоряжении вновь присланных им союзников. Не может быть и речи о малейшей угрозе Алисе. Но тех, кого я тебе здесь оставлю — Сандру, Тендля, — тебе, Ананда, придется защищать, так же как и бедного адвоката. На них падет все бешенство и злоба врагов. Мой дорогой друг и брат, — обнимая Ананду, продолжал Флорентиец, — который раз в этой жизни ты принимаешь на себя тяжесть борьбы со злом, тяжесть за чужие грехи и поступки, развязывая путы страшных карм людей. Да будут благословенны дни твои! Да будут вечным светом и спасением пути твоего труда для людей!

Точно сноп солнечного света лился от Флорентийца и окутывал Ананду со всех сторон.

— Немало мучительных минут придется тебе пережить здесь еще раз, мой друг, в новой фазе борьбы с шайкой Браццано. Твоя божественная доброта, путем которой ты идешь в служении людям, заставила тебя пожалеть негодяя. Ты полагал, что у гада вырваны ядовитые клыки, он дал слово чести оставить темный путь. Ты поверил. Ты забыл, что нет чести у бесчестного. Ты его пожалел, применив меру личного восприятия момента. Но ты упустил из вида, что закон мировой пощады требовал полного уничтожения гада. Снова и снова ты принял в свои силы муку погибшего сердца, мой светлый друг. И теперь, не смея ослушаться выше меня идущих, я принужден предоставить тебе одному борьбу со сплотившейся вновь шайкой. Да к тому же подкидываю тебе еще двух юных и неопытных моих приятелей. Они мужественны и бесстрашны, но не закалены в воле и послушании.

— Великий мой наставник, — с сияющим лицом ответил Ананда. — Я сам выбрал путь доброты, я сам выбрал путь помощи строптивым, не умеющим воспитывать в себе дисциплину и мудрость послушания иначе, как путем самостоятельного развития опыта и воли на ряде ошибок и падений. Я сам выбрал тот путь, где почти каждый ученик приносил мне скорбь обратных ударов. Но я их принимал как радость, и почти во всех случаях люди находили путь освобождения и любви. Во всех же тех случаях, где я не мог победить их любовью, твоя могучая рука, Учитель, приходила мне на помощь. Ни разу я не был оставлен тобой, и даже в более мелких случаях, вроде Генри и Дории, и здесь твои такт и мудрость помогали мне. Если я не понял, как должен был поступить с Браццано, — я знаю, что сейчас ты дашь мне точный план, и где я не пойму до конца твоих приказаний, я буду им радостно повиноваться. А потому я совершенно уверен теперь в полной и точной победе над злом, хотя бы вся видимость говорила обратное.

— Будь еще раз благословен, мой друг и сын Ананда! Да будешь ты живым примером света всем твоим встречным! Кстати, тебя ждет Дория, не осмелившаяся войти в зал, куда — я ей сказал — войдешь ты.

— Дория, не осмеливающаяся войти в ту комнату, где нахожусь я? — воскликнул, смеясь своим металлическим смехом, Ананда. — Да это какая-то иная, не моя Дория. Та, строптивица моя, не задумывалась отчитывать меня за все дела, хоть ни капли в них не понимала.

— О, Ананда, ради всего святого, не продолжайте, — бросилась Дория к ногам Ананды через дверь, которую ей открыл Флорентиец. — Я все теперь поняла. Все мои поступки и слова заставляют меня краснеть и страдать, и жаждать поступить теперь так, чтобы искупить свое поведение перед вами, — рыдала Дория. — Не отталкивайте меня теперь.

— Мой бедный дружок, мой милый и дорогой строптивец, мой любимый, доверившийся мне и усомнившийся ученичок, — поднимая Дорию, необычайно ласково говорил Ананда. — Не будем разбирать, что было в прошлом темного и печального. Поблагодарим небо, что оно послало нам помощь в могучей руке Флорентийца, в его любви и такте. Теперь, когда ты так кротко, чисто и верно выполнила все его задачи, когда ты сама поняла, как много ты потеряла, нарушив свой обет беспрекословного послушания, не будем тратить времени на разбор прошлого. Его нет больше. А возвращая его в собственной душе, ты попусту тратишь время, ибо в раскаянии нет творчества сердца, и мгновение твоей вечности, твое летящее сейчас, летит пустым. Ободрись, мужайся. Нам с тобой предстоит много дел. Я читаю в тебе, как ты жаждешь просить меня не отправлять тебя в Америку, а оставить подле себя. Прежнюю Дорию я не смог бы убедить и остановить. Она набрала бы задач сверх сил, не послушала бы моих советов, ринулась бы в бой невооруженной и снова была бы вынуждена выбыть из строя. Теперешняя же Дория молчит, ни о чем не молит и даже считает себя недостойной быть подле меня. Успокойся, друг. Я буду просить Флорентийца оставить тебя мне. Я надеюсь, что он даст свое согласие. Если же нет — мы подчинимся его решению легко, просто, весело. Пойдем со мной. Мне нужен секретарь, я думаю, ты выполнишь часть запущенной мною работы.

Сияя счастьем, глубоко тронутая и дважды покоренная величием доброты Ананды, который не допустил и намека на упрек, Дория пошла за Анандой в приготовленные для него комнаты. Как только они вышли, хозяин снова появился в кабинете, и через несколько минут туда уже входили мистер Тендль со старым адвокатом. Оба юриста изложили лорду Бенедикту все новые изломы в деле завещания пастора, которые внесли пасторша и Дженни за последнее время. Кроме протеста и официально поданного заявления, что сестры Цецилии у пастора никогда не было, а потому пасторша требует скрытый от нее мужем капитал, она и Дженни подали второе заявление, доказывая, что пастор был ненормален, поэтому они требуют Алису обратно домой. На послезавтра назначен вызов в судебную контору всех заинтересованных в завещании лиц, а через несколько дней состоится судебный разбор нового заявления пасторши. Старый адвокат кипел возмущением и говорил, что использовал все средства, стараясь убедить пасторшу в незаконности ее поведения. Но что какой-то молодой человек, которого она рекомендовала как жениха Дженни, уверял ее в противном, называя себя юристом. Сегодня утром этот молодой человек являлся к нему в контору снова и всячески старался его подкупить, за что и был изгнан с позором. Успокоив обоих юристов, дав им указания держаться спокойно, говорить и поступать, руководствуясь одной истиной, лорд Бенедикт отпустил своих деловых гостей.

Присев к столу, он написал два письма и вызвал слугу отправить их. Сам же поднялся наверх, где сказал Николаю, что выедет сейчас из дома и вернется поздно вечером. Николаю же поручает весь дом и усталого гостя Ананду. Он отдал Николаю самое строгое распоряжение, чтобы никто из домашних никуда не выходил и никого не принимал к себе, пока он не возвратится домой.

— Тебя я знаю, друг Николай. В твоей верности ни трещинки, ни пятнышка не сыщешь. Но в эти дни может встретиться многое, в смысле обмана. Если бы Алисе были письма или кем-либо привезенное известие, что мать, умирая, желает с ней проститься, — предупреди девушку, что все это будет обман.

До поздней ночи не возвращался Флорентиец домой, и все обитатели его дома, сгруппировавшись вокруг Ананды, терпеливо и спокойно ждали его. Только один человек не находил себе места, волновался и трепетал, сам не понимая, что с ним происходит, и это был Генри. То его бросало в жар, то он дрожал, точно в ознобе лихорадки, хватаясь за голову и за сердце.

— Что с тобой происходит, Генри? — спросил его наконец Ананда, когда состояние юноши дошло почти до потери сознания.

— Я сам не знаю, что со мною. Я весь в беспокойстве и волнении, точно что-то грозит мне, внутри у меня все дрожит, и я не в силах сдержать раздражения.

— Пойди со мной в мою комнату. Мы скоро вернемся, Николай, но если я понадоблюсь тебе экстренно, пошли за мной Дорию.

— Теперь, мой мальчик, — вводя Генри в свою комнату и закрывая дверь, сказал Ананда, — тебе приходится переносить плоды зла, неосторожно сотканного тобой. Когда ты пошел против меня в Константинополе, ты начал открывать в себе дорогу злу. Не потому зло могло коснуться тебя, что оно было сильнее тебя, но только потому, что оно нашло себе грот, где могло угнездиться в твоем сердце. Страсти и гордость затемнили твою интуицию, и ты взял от Браццано письмо. Яд его злой гипнотической воли — будь ты чист и верен — не мог бы отравить тебя. Во взволнованную твою душу он пролился страхом, самомнением, отрицанием. Мои усилия любви спасли тебя от гибели. И. помог мне. Он защитил тебя образом увиденной тобой матери, ее чистой любовью, ввел тебя на пароход капитана Джемса, а Флорентиец несет тебя на своей могучей силе воли от преследующих тебя друзей Браццано.

Сейчас они здесь, в Лондоне. Их эманации вьются вокруг тебя, так как они узнали, где ты живешь, и караулят тебя со всех сторон дома. Чем защититься тебе, друг? Если ты сам не найдешь в себе полного бесстрашия сейчас, если уверенность твоя не перейдет в радость верности Флорентийцу и всем друзьям, окружающим тебя своим светом, если ты не увидишь счастья в том, как тебя спасла Жизнь от адских сетей мошенников, — никто из нас не сможет помочь тебе. Вся твоя психика должна перевернуться. Не ты и лично твое, извне к тебе идущее счастье или несчастье составляют смысл жизни твоей. А тот мир, тот свет, те поддержка и твердость, что ты выльешь из себя в твой труд для людей, — вот твой смысл жизни. Украшая старость матери, молодость которой ты не раз отравлял, рыцарски защищая Алису, в любви которой ты понял величие и силу чистой женской любви, ты можешь теперь, в эти дни, стать снова моим учеником, которому уже будут по плечу большие задачи труда.

Ты еще не знаешь второй своей кузины, Дженни. Но по опыту с Браццано знаешь, как легко человек попадает в сеть злых, если он раздражителен. Дженни не только перманентно раздражена и зла. Она еще и постоянно возбуждена настоящим астральным костром — своею матерью. Друг друга питая, обе привлекают к себе всю шайку наших врагов. Если ты готов, вынеся опыт бездны страдания, повторить обет беспрекословного повиновения. Если в сердце твоем нет раздвоения и ты ясно видишь, что для тебя есть только один путь: идти так, как видит и ведет тебя твой Учитель, — я могу принять твой обет и вести тебя дальше. Но на несколько лет ты уедешь с Флорентийцем, видя в нем такого же Учителя и друга, как я. Разлука внешняя не будет существовать для тебя, если радость и спокойствие знания поселятся в тебе.

Генри, за несколько минут до разговора дрожавший, почувствовал такое глубокое успокоение, какого еще не испытывал за годы жизни.

— Благодарю вас, Ананда, Учитель и друг. Я понял все, что вы мне сказали. Я знаю, что мне делать, я спокоен. Я больше не тот шалый, в вас влюбленный мальчик, который причинил вам столько горя, вернее, беспокойств вам и горя себе. Я созрел и могу теперь, непоколебимо и добровольно, произнести обет беспрекословного послушания.

Ананда подошел к Генри, положил ему обе руки на голову и посмотрел ему прямо в глаза. Карие с золотом звезды Ананды, казалось Генри, пронизывали его до самых сокровенных частиц существа. Генри точно таял под этим взглядом, точно растворялась и растапливалась в жидкий огонь вся кровь в его жилах.

«Еще мгновение — и я умру, умру счастливый», — мелькнуло в уме Генри.

— Подожди меня здесь, сын мой, — услышал Генри голос Ананды, показавшийся ему измененным. Он несколько раз глубоко вздохнул, оглядел комнату, в которой был один, и бессильно опустился в кресло. Слабость его прошла быстро, он снова почувствовал себя сильным и радостным. В комнате открылась другая дверь, которой Генри не заметил. На пороге стоял преображенный Ананда, Ананда, сиявший, как шар света, в белой одежде с золотым шитьем, и протягивая к нему руки.

С криком счастья бросился Генри к Ананде и был введен в белую комнату Флорентийца. Ананда подвел его к белому мраморному столу, поднял его крышку, и изумленному взору Генри представилась высокая зеленая чаша, в которой горел огонь. Ананда взял тонкую палочку со стола, как показалось Генри, из аметиста и розовых камней с золотом, опустил ее конец в чашу, что-то напевая на непонятном ему языке, — и огонь ярко вспыхнул, выбросив несколько пламенных лент, из которых одна крепко пристала к палочке и горела на ней.

Ананда коснулся темени Генри этим огнем, и по всему его телу прошло содрогание. Несколько раз прикасался Ананда огнем палочки, прикладывая ее между глаз Генри, у горла, у сердца, у селезенки и пупка, между плеч, и каждый раз пламя чаши бурно вспыхивало, а все тело Генри содрогалось. Подняв обе руки высоко над головой Генри, Ананда все так же протяжно напевал непонятные Генри слова. Генри умом не понимал смысла произносимых слов, но сердце его, ликовавшее, освобожденное, проникало в весь смысл творимого действия. Он сознавал безграничную и вечную Жизнь без форм, без времени, без пространства, к которой его присоединил Ананда.

Пламя, горевшее теперь уже на всей палочке, которую Ананда все еще держал в руке, бежало по всему его телу, по всей его белой одежде, играя всеми тонами и переливами фиолетового тона. Даже чаша, которую Генри видел вначале зеленой, теперь была фиолетовой. Очарованный, счастливый, Генри всем существом понимал, что Ананда поет сейчас песню торжествующей Любви. И он отвечал Ананде, сливаясь с ним в благоговейном Гимне Вечности. Повернувшись к коленопреклоненному Генри, Ананда снова положил палочку ему на темя и сказал своим дивным голосом:

— Можешь ли и хочешь ли, сын мой, идти в вечной верности с братьями Милосердия, в единении вечном с их трудом и путями?

— Если я достоин этого счастья — хочу, — отвечал Генри.

— Можешь ли и хочешь ли приносить труд дня не иначе, как в героическом напряжении?

— Жить иначе я уже не могу. Жить без борьбы и труда за свет и истину для меня больше невозможно.

— Иди же в храм творчества отцов твоих, Учителей, и там оставь все условное — и Жизнь возвратит тебе твои таланты, что ты забыл в веках. Повторяй за мной, сын мой, те немногие формулы, что отныне станут тебе основанием дня:

Я иду всей верностью моей за верностью Учителя моего. Иду, в беспрекословном и радостном повиновении, так, как видит и ведет меня мой Учитель.

Иду, мча песнь торжествующей любви.

Иду, любя и радуясь, утверждая силу победы моей радостью.

Иду, забыв навек об унынии и отрицании.

Иду, неся бесстрашие и мир всему встречному.

Иду, в чести и бескорыстии мой день труда, и то не мои личные качества, но аспекты живой Вечности, во мне живущей.

Ананда поднял Генри, взял обе его руки в свои и положил их на чашу. Блаженство, мир, гармония, неизреченный покой охватили Генри, точно сама божественная сила коснулась его. Радость хлынула волной из всего его очищенного существа, пламя вспыхнуло, точно перелетело из чаши на голову Ананды, где сложилось в пятиконечную звезду, упало каскадом, как плащом покрыло Ананду и Генри, почти ослепив его.

Когда Генри пришел в себя, он увидел жертвенник закрытым, себя все еще стоящим возле него, а Ананду в его обычном платье, державшим руку на его плече.

— Мужайся, сын мой, помни эту минуту твоего посвящения, но не суди по ней, что именно так совершаются все посвящения. Шире раскрой глаза духа и пойми: сколько людей — столько и путей. Путь посвящения всюду. И на поле сражения. И у постели больного. И в труде у станка. И всюду, где трудятся радостно, — всюду лежит путь к посвящению. Где звенит чистый смех, его тоже находят. Но где живут страх и уныние — там к нему не подойдут. Встречай радостно все испытания, ибо знаешь, что все, с чем ты встречаешься в жизни, — все пути отцов твоих, Учителей, к Вечному во встречных твоих.

Обняв трепещущего и счастливого Генри, Ананда повел его снова в музыкальный зал, где Алиса садилась за рояль. Как нельзя больше ответило сердцу Генри общее молчание под мощные и торжественные звуки рояля.

— Ананда, спой нам что-нибудь, — попросил Николай.

— Петь я буду не сегодня. Сегодня Алиса будет аккомпанировать моей виолончели, и наша музыка сегодня будет только для Генри. А ты, Генри, вспомни зал в Константинополе, темноволосую, прекрасную музыкантшу и... себя. И все, что вынесешь из нашей музыки сейчас, вернее, из нашей звучащей любви к тебе, — пусть это будет только твоей тайной.

И полились звуки человеческого голоса виолончели Ананды. Не только Генри и леди Цецилия были захвачены ими — вся группа людей, точно скованная, боялась шевельнуться. Для Генри была существенная разница в игре Ананды с Алисой и в его игре с Анной. Генри думал, что Анну Ананда все время вводил в какое-то гармоническое русло, из которого она каждую минуту могла выпасть. Он как бы направлял ее борющийся дух, помогая ей выйти из борьбы со своими страстями. Он нес ей мир и успокоение, а она все рвалась в новую и новую фазу борьбы, жалуясь на страдания и скорби. В ней жил протест, незаметный в труде дня, но вырывавшийся огнем в музыке. Там играл Ананда-примиритель. Здесь же шло в звуках славословие Жизни, шла радость душ, принимающих момент своей жизни таким, каков он есть сейчас. Здесь раскрывались все силы творчества сердец, равновесие которых не мешало подыматься духу во всю высоту, доступную человеческим силам.

Генри понял разницу творивших там и тут людей. Он понял самого себя там и здесь, он закончил сегодня одну ступень жизни и начал другую. Вглядываясь в сияющее лицо Алисы, он думал о сказанных ему Анандой словах, как он должен рыцарски защищать Алису. Где и против кого и чего он должен ее защищать, Генри не знал. Но что защищать ее он будет всюду — это Генри знал точно.

Улыбаясь своей обычной ласковой улыбкой, в комнату вошел Флорентиец. Поговорив со всеми, он сказал, что сам проводит Ананду в его комнату. Напомнив Наль, Николаю и Алисе, что завтра в двенадцать часов они поедут к графам Р., он, смеясь, рекомендовал дамам подумать о своих туалетах. Ибо, наверное, граф не преминет воспользоваться возможностью посуетиться лишний раз и позовет кое-кого из своих приятелей.

Оставшись вдвоем с Анандой, Флорентиец долго еще говорил с ним и, между прочим, упомянул, что послезавтра из Парижа и Вены приедут два друга Ананды...

Утро следующего дня промчалось для Лизы не только в большой суете, но едва не довело ее до ссоры с любимой матерью. Всегда спокойная и ненадоедливая мать, графиня Р. в это утро была неузнаваема по своей суетливости и напряженной раздражительности. Узнав от дочери, что у лорда Бенедикта обе дочери красавицы, графиня трепетала, как бы ее Лиза не попала в дурнушки. Два раза она заставляла Лизу переменить туалет и все не была довольна ее видом. Наконец, найдя, что один туалет был слишком шикарен для дома, второй уж слишком прост, графиня пожелала, чтобы Лиза надела еще одно платье — последнюю парижскую модель.

— Мама, да поймите же, не тряпки будут видеть глаза этих людей. Они так смотрят, точно в сердце заглядывают.

— Это ведь одна из твоих фантазий, Лизок. Ты им играй на скрипке, но одеть тебя предоставь мне.

Кончилось тем, что Лиза заупрямилась, надела простое белое платье и нитку жемчуга на шею, чем привела в отчаяние мать, нашедшую ее просто провинциалкой. Но Лиза осталась глуха ко всем убеждениям. Не будучи в силах выносить скучнейшей суеты, с которой одевалась сегодня сама графиня, точно замуж выходила она, Лиза ушла к себе, подумала о дивном белом Будде в своем новом доме, о словах Флорентийца, сказанных ей об ее таланте и музыке, и, нежно вынув свою скрипку из футляра, воспела на ней свой день сегодня, и свою любовь, и свое счастье...

Стук в дверь оторвал ее от грез, гости уже входили в гостиную, ее звал Джемс.

С преображенным музыкой лицом, в полноте любви и счастья, Лиза удивила графиню, когда вышла к гостям. С первых же слов лорда Бенедикта, ласково здоровавшегося с ее дочерью, у графини отлегло от сердца. Лиза, стоявшая перед высоким гостем, не была провинциальной девушкой. Одухотворенность и благородство пронизывали ее всю. Вечная забота отца, под влиянием тетки боровшегося с оригинальностью художественной натуры дочери, заразила до некоторой степени и мать, которой хотелось самой протоптать дорожку в жизнь Лизе по своему пониманию счастливой жизни.

Сейчас графиня удивленно наблюдала дочь, такую светскую, самостоятельную и... такую смиренную и глубоко почтительную перед лордом Бенедиктом. Какая-то новая, еще неизвестная горечь наполнила сердце бедной матери. За всю жизнь она не видела своей девочки такой обожающей кого-то, как читала сейчас это обожание в каждом взгляде и слове, с которыми обращалась Лиза к лорду Бенедикту.

— Как вы себя сегодня чувствуете, графиня? — услышала она вопрос лорда и покраснела, как институтка, которую поймали на тайной мысли.

— Из-за вечной мигрени я очень рассеянна, лорд Бенедикт. Благодарю вас, сегодня мне гораздо лучше. Очаровательные фрукты и цветы, что вы мне прислали, волшебным образом подействовали на меня.

— Я думаю, что вид вашей дочери, ее присутствие, такой счастливой, подле вас должно придавать вам не только силу здоровья во сто раз больше, чем мои цветы, но и пробуждать в вас все новую энергию и желание жить. Будущая ее семья может стать для вас новым центром труда и любви. Внуки, ее дети...

— Дети Лизы, — рассмеялась графиня, перебивая Флорентийца, — я даже и не думала еще об этой стороне жизни. Лиза еще такое дитя, что думать о ее будущем ребенке было бы так же смешно, как о ребенке вашей Наль. Наль прелестна, слов нет. Но ведь ей не более пятнадцати лет. Личико совсем детское. Лизе хотя и семнадцать лет, но все же о детях нечего и думать. Впрочем, — прибавила грузная графиня, — Лиза вся в меня. А у меня очень долго не было детей. Надеюсь, ее жизнь не осложнится сразу пеленками и прочей прелестью детской.

— Очень жаль, что Лиза своим появлением на свет так надолго оставила в памяти матери самые неэстетические воспоминания. Глядя на нее сейчас, я готов был бы держать пари, что Лиза была спокойным и мирным, никогда не плакавшим ребенком, не доставлявшим своим многочисленным нянькам никаких хлопот. По всем вероятиям, и ей жизнь пошлет спокойных детей. А разве вы сами теперь были бы довольны одинокой жизнью в Гурзуфе? — пытливо глядел на графиню лорд Бенедикт, точно до дна проникая в ее затаенные мысли.

Графиня покраснела под этим взглядом, чем-то возмутилась и несколько раздраженно ответила:

— Я не собираюсь проводить одинокой зимы в Гурзуфе. Я уже их много там провела, благодаря своему слабому здоровью. Дети собираются совершить свое свадебное путешествие в Америку. Джемс поведет туда новый пароход. Не могу же я отпустить туда дочь одну.

— Насколько я знаю, — рассмеялся лорд Бенедикт, — по всем законам всех государств, выдавая дочерей замуж, родители теряют над ними все свои юридические права. Все права переходят мужьям, и дочери перестают быть одни, так как получают владыку в муже. Разве вас сопровождала маменька в вашем свадебном путешествии по Испании?

Графиня поразилась. Когда же и кто мог сказать ему об ее свадебном путешествии? Ах эта Лиза! Когда она успела разболтать? И в ее памяти замелькали картины давно прошедшего счастья. Как любил ее граф, как носил буквально на руках, выполняя все ее капризы, как она властвовала над ним, ревновала без причины и лишала его самых невинных удовольствий, как вообще держала его в ежовых рукавицах, пока граф не устал от частых сцен ее мнимых болезней. А дальше родилась Лиза, болезни стали не мнимыми, граф перенес всю любовь на ребенка. Дальше клином вонзилась сестра, дальше пришло много страдания, много нового понимания жизни, какая-то мудрость, и теперь вдруг сразу внуки и... старость.

Графиня все думала, забыв обо всех. А между тем, входили все новые люди, с которыми она машинально здоровалась, трафаретно улыбаясь, что-то отвечала. Но внутри у нее шел другой ритм, там устойчиво работала новая буровая машина, раскапывая все глубже давно слежалые пласты воспоминаний. Графиня точно раздвоилась. Одна рылась в прошлом, отыскивая все новые подвалы в памяти, другая впервые четко поняла, что центр жизни в их семье больше не она. Лиза царила здесь. Лиза привлекала все к себе. Лиза вела весь разговор. Лиза была камертоном жизни, и нота его была вовсе не та, которую старалась всю жизнь ей внушить графиня. Графиня сидела все на том же месте, вела какой-то тонный разговор с важными тонко пахнувшими лордами, подкинутыми ей мужем. А сам он то и дело возвращался к Лизе и Джемсу, не отходившим от лорда Бенедикта, весело перекидывался с ними словами и улыбками, целовал тонкую ручку Лизы и говорил:

— До чего же я счастлив, лорд Бенедикт, что вы одобряете мою дочурку. Для меня и моего отца это было единственное солнце, помогавшее нам жить честными людьми. Я готов обожать вас до конца моих дней за ласку к Лизе и Джемсу, которого мое сердце усыновило.

— Милый граф, поистине могу сказать вам: за ваши чувства и слова сегодня вы будете самым счастливым дедушкой, какого видел весь ваш род.

— Ну, если так, лорд Бенедикт, ловлю вас на слове, не откажите же позавтракать с нами и выпить радостный тост. Кстати, вот нас зовут кушать.

Лорд Бенедикт подал Лизе руку, граф подошел к Наль, Джемс — к Алисе, старая графиня оперлась на руку одного из очень высоких лордов, окончательно разочарованная, чувствуя себя заброшенной и ненужной и все так же приветливо-аристократично разговаривая со своим соседом. Если бы школа внешней выдержки ее двух кавалеров не ставила ее в шоры, графиня, вероятно, не выдержала бы своего разлада внутри и убежала бы плакать. Напрягая волю, сидела она образцом вежливости, но сама сознавала, что довольно капли — и чаша ее переполнится.

— Графиня, во Флоренции есть обычай, — услышала она голос лорда Бенедикта. — На обручении жениха и невесты, где они оба меняются самыми дорогими для них сокровищами, мать невесты меняется стаканом с вином с будущим посаженым отцом молодой. Ваш муж и дочь просили меня взять на себя эту высокую честь в день их бракосочетания. Не откажите мне в просьбе выполнить этот обряд моей родины. Примите от меня этот небольшой стакан в подарок и подарите мне свой, выпив мое вино, я же выпью ваше.

Подойдя к графине, лорд Бенедикт глубоко заглянул ей в глаза и подал стакан. Задержав на миг ее руку в своей, он пожал ее. Какая-то волна радости и успокоения проникла в сердце бедной женщины. А когда она пригубила вино лорда Бенедикта — ей стало легко, с

Date: 2016-07-25; view: 257; Нарушение авторских прав