Генри у лорда Бенедикта. Приезд капитана Ретедли. Поручение лорда Бенедикта Тендлю

В идя огромное волнение Генри, не понимая его истинных причин и считая, что Генри волнуется, как и он сам в первый раз волновался, от предстоящей встречи с лордом, мистер Тендль старался нарисовать своему спутнику картину жизни семьи лорда Бенедикта. Он просто и подробно описал ему самого лорда, его красоту, ни с чем не сравнимое обаяние, описал чету графов Т. и Алису. Он так увлекся, расхваливая Наль и Алису, что Генри стало весело и он, лукаво улыбаясь, спросил:

— Которая же из дам нравится вам больше или, вернее, которая из них вам просто нравится, а в которую вы влюблены?

— Признаться, мистер Оберсвоуд, — несколько холодно ответил Тендль, — я этого вопроса себе не задавал. И если бы можно было говорить о моей влюбленности, то уж пришлось бы мне признаваться в любви к самому лорду, моему адмиралу. Знаю я его чуть-чуть, а готов хоть голову сложить за него, до того он меня обворожил.

— Вы сказали, мистер Тендль, что у лорда Бенедикт живет граф Т. Это не брат Левушки?

— Левушки? О таком я ничего не слышал и не видел. В доме лорда Бенедикта живут сейчас его два друга. Один из них, лорд Мильдрей, должен был заехать за мной и за вами, и все втроем мы должны были уехать из Лондона. Но вчера я получил от него письмо, что он в Лондон не приедет, а будет ждать нас на деревенском вокзале. Скоро вы, следовательно, познакомитесь с Мильдреем. Еще у лорда Бенедикта живет индус, по имени Сандра. Фамилия его мудреная и длинная, и хотя он мой университетский товарищ, но фамилии его я так и не знаю. Сандра — так его зовут почти все. Он выдающийся ученый, несмотря на свою молодость. Многие считают его гениальным, я судить об этом не могу. В данное время он чем-то сильно потрясен, был даже болен. Но кого не вылечит общество такого великого человека, как лорд Бенедикт!

Генри тяжело вздохнул. Вид его стал так печален, что у доброго Тендля даже под ложечкой засосало.

— Мистер Генри, мне всем сердцем хотелось бы помочь вам. Если я не могу быть вам полезен чем-нибудь существенным, то хотелось бы хоть развлечь вас. Втянуть ваше внимание в какую-либо иную область, чтобы личные страдания остались в стороне.

— Милый мистер Тендль, вы и представить себе не можете, как точно вы попали в цель. Именно все мои печали и вытекали из слишком большого интереса к собственной персоне. Если бы я умел так сердечно интересоваться людьми, как вы — хотя бы в случае со мною, — я избег бы всех скорбных часов и не подверг бы страданиям целую вереницу людей.

Сострадая товарищу, не зная, как помочь его тяжелому состоянию, мистер Тендль стал ему рассказывать о красотах парка, водопаде и оранжереях лорда Бенедикта. Незаметно друзья подъехали к станции и сразу же очутились перед ожидавшими их Сандрой и Мильдреем. После первых минут неловкости и застенчивости Генри почувствовал себя свободно и легко с новыми знакомыми. Сидя в прекрасной коляске, наслаждаясь зеленью и дивным воздухом, Генри вспомнил, как он в первый раз в жизни сидел в коляске рядом с Анандой. И сердце его сжалось так сильно, что он едва сдержал стон. Быстро мелькали встречные фермы, деревушки, часовенки, церкви. Генри перестал слушать, о чем говорили вокруг него. Он все больше волновался, чем ближе была встреча с Флорентийцем. Генри не знал, что он скажет, с чего начнет свою благодарность. Внезапно лошади остановились, и, пробужденный от своих мыслей, Генри услышал приветствия кому-то высокому, стоявшему у дороги, в белом костюме, с тростью в руках.

— Есть, адмирал, приказ выполнен. Мистер Генри Оберсвоуд доставлен, — услышал Генри веселый голос Тендля и увидел, что Сандра выскочил из экипажа и предложил красавцу незнакомцу занять его место в экипаже.

— Это лорд Бенедикт, наш дорогой хозяин, — шепнул Генри Мильдрей. — Пойдемте, я вас представлю.

Вслед за Мильдреем Генри выскочил из экипажа и почувствовал себя мальчиком лет пяти, стоя перед высоченной, стройной как статуя фигурой Флорентийца, которому едва приходился по плечо. Сняв шляпу, ощущая себя карликом перед этой мощью, Генри застенчиво смотрел в прекрасное лицо лорда Бенедикта. Сердце его колотилось, точно он бежал бегом.

— Как хорошо вы сделали, что приехали к нам отдохнуть. Вы очень бледны и утомлены. Стыдно будет нам, если вы не нагуляете среди нас румянца. Я поручу вас специально Алисе. Она обладает волшебным свойством воздействовать на темпераменты людей. Даже индусы, и те становятся ягнятами, побыв подле нее.

— Вот, извольте радоваться, — хохотал Сандра. — Я всегда являюсь козлом отпущения. С меня начинается и мной кончается. Но ведь я уже исправился, лорд Бенедикт.

— Вот увидим. Вскоре будет проба твоей новой энергии. Мистер Генри, не хотите ли пройтись со мной до дома? Это недалеко. Наши друзья доедут быстрее нас ненамного, так как мы пойдем, сокращая путь почти наполовину.

— Я буду счастлив повиноваться вашему приказанию, — тихо, едва внятно ответил Генри, сердце которого продолжало колотиться.

Махнув рукой отъезжавшим, Флорентиец взял под руку Генри и свернул на лесную тропу. Через минуту коляска скрылась, вскоре замер и стук копыт, и путники остались вдвоем среди леса, в тишине, где только чирикали птички и прыгали белки. Генри не мог больше сдерживать своего горя. Он бросился к ногам Флорентийца, обнял его колени и, рыдая, говорил:

— Я виноват. Ананда, Ананда меня не простит. Не отталкивайте меня. Я еще не могу стать в жизни таким, как это понял в своем сердце. Мать моя зовет вас Великой Рукой. Спасите меня. Я допустил связь с темной силой, не оттолкните меня. Я боюсь, что снова не смогу сразу выполнить своих обещаний и желаний. Но я буду стараться стать достойным Вашей помощи.

— Встань, мой сын. Труден путь ученичества, очень труден каждому человеку. Не отчаивайся. Вперед не заглядывай и никогда не спеши. Теперь живи даже не так, как будто ты живешь свой последний день. А так, как будто ты живешь свой последний час. Нельзя тебе отставать от того, кого ты выбрал себе Учителем, чья жизнь и сила для тебя живой пример. Отставать от Учителя — значит закрепощаться в суевериях и предрассудках. Если ты получил задачу — спеши ее выполнить. Выполнить до конца. И если ты подойдешь к ней без всяких личных, закрепощающих рассуждений, если будешь видеть в приказании великий смысл — не всегда тебе еще понятной жизни — и не будешь ковыряться в своей душе, разбирая, все ли в ней готово или что-то тебе кажется еще не готовым, то выполнишь задание легко. Не на себе надо сосредотачивать внимание, а до конца на том, что дано выполнить. Ананде и в голову не приходило тебя огорчать, когда он предложил тебе стать учеником И. Тебе же он хотел помочь и защитить тебя от той сети зла, куда ты сам себя увлекал.

Встань, мой друг, пойдем. Если ты выдержал жизнь на пароходе, ты найдешь сил и здесь укрепить свое самообладание. Я же не только не намерен отталкивать тебя, но готов взять тебя с собой в Америку, куда мы вскоре все уедем.

Снова взял Флорентиец под руку своего страдающего нового друга и повел его, помогая ему успокоиться мощью своей любви и мужества.

— Кто сказал вам, лорд Бенедикт, об И. и о моей жизни на пароходе? Ананда мог написать вам об И., но один капитан Ретедли мог сказать вам о пароходе. Разве вы его знаете?

— Запомни хорошенько свой вопрос мне в эту минуту, в этой лесной тиши, и мой ответ тебе. На всю жизнь они будут тебе уроком. Ты жил подле Ананды и не видел, подле кого живешь. Ты занят был собой, а думал, что ищешь высший путь. Ты не мог ничего найти. Кто ищет, отягощенный страстями, тот только еще больше заблуждается. Сейчас ты пришел по моему зову и продолжаешь быть слепым. Ты даже не понял моего письма, не понял, как я велел тебе беречь мать, ибо в ней залог твоего материального благополучия. Кто же мог мне сообщить что-либо о твоей матери? Не спеши задавать вопросы. Повторяю, живи среди нас, как если бы ты жил свой последний час. Храни в сердце такой мир и доброжелательство к каждому, как те, кто умирает в доброте.

Старайся решить здесь не умственную проблему, как тебе ввести в твой день те или иные принципы. А просто любя тех, с кем тебя сейчас столкнула жизнь. Присматривайся к их нуждам, печалям, интересам. Не повторяй ошибок отъединения, в которых ты жил все время. Ты видел до сих пор только свою любовь к Ананде, но чем жил сам Ананда, кто был рядом с ним — тебе было все равно. Ищи здесь не новой жизни в нас, которая могла бы поддержать тебя. Ищи в самом себе умения быть добрым к нам. И первое, с чего начни: не отрицай, не суди.

Генри казалось, что нигде в мире не могло быть ни такого леса, ни таких птиц, ни такой тишины, ни такого счастья. Он шел, не сознавая действительности. В первый раз его практическая голова отказалась соображать, примерять, ощупывать что-то весомое. Он слился с природой, как будто бы рука Флорентийца помогла его сердцу раскрыться для поэзии.

— Мы сейчас придем. А вот нас встречают моя дочь и ее муж.

И Флорентиец познакомил Генри с Наль и Николаем, сказав последнему, что Генри был в Константинополе в одно время с Левушкой. Предоставив Генри заботам Николая, проводившего Генри в его комнату, Флорентиец с Наль присоединился к остальному обществу, окружавшему на террасе Алису. Вскоре туда сошли Николай и Генри, и любезный хозяин стал угощать завтраком проголодавшихся гостей.

Николай забрасывал Генри тысячей вопросов о своем брате, о его жизни, здоровье. Многим в рассказах Генри он был поражен, особенно болезнью Левушки, связанной с ударом по голове во время бури на пароходе. Лицо Николая несколько раз сильно менялось во время рассказов Генри, и он взглядывал на Флорентийца, отвечавшего ему успокоительной улыбкой.

— Генри, ты не особенно поразись, если сегодня, самое позднее завтра, встретишь здесь одного своего константинопольского знакомого, — сказал Флорентиец, вставая из-за стола.

— Я не буду задавать вопросов, лорд Бенедикт, авось мой последний час не наступит раньше, чем я встречу неожиданного друга. Признаться, раньше я немало поломал бы себе голову, кто бы это мог быть.

— Ну, а так как твоя голова очень нужна нам, то вот тебе две жертвы будущей учености, — подводя к Генри Алису и Наль, продолжал Флорентиец. Ты ведь написал знаменитую работу по мозговым заболеваниям. А обе эти дамы очень интересуются мозгом человека и желают выслушать о нем лекцию. Смотри, читай ее так, чтобы они тебя не сочли заболевшим.

Алиса и Наль повели Генри наверх, где была их классная комната, как ее в шутку прозвал Николай. Там они засели за анатомические атласы, и Генри, считавший ниже своего достоинства рассуждать даже со своими университетскими товарищами о медицинских вопросах, с места в карьер с увлечением стал объяснять элементарные вопросы своим прекрасным ученицам, находя удовольствие в своем уроке. Тем временем Флорентиец велел оседлать трех лошадей и предложил Сандре и Тендлю проехать на дальнюю ферму, с тем чтобы возвратиться к пятичасовому чаю. Сандра прыгал от восторга, а Тендль выражал свое удовольствие подкидыванием шляпы выше деревьев. Николай с Мильдреем отправились в библиотеку, где у каждого была начата большая работа.

Чем дальше читал Генри свою несложную лекцию, тем больше чувствовал вкус к этому делу, видя перед собой очаровательные женские лица. Он забыл о своем самолюбии и о том, что он высокообразованный человек. Сразу же, войдя в эту комнату, он понял, что здесь трудятся много и серьезно, учась не для школы, а для жизни. Ему вспомнилось несколько фраз, пойманных им на лету из разговоров Николая и Сандры. Глубина их мысли его поразила. Вспомнился Генри почему-то де Сануар, и он с сожалением подумал, как глупо и некультурно он вел себя у Ананды. Мысли Генри пролетели молнией, но женская аудитория казалась неутомимой и не давала ему рассеиваться. Вопросы так на него и сыпались, и он почувствовал усталость.

— Мы вас утомили, мистер Оберсвоуд, — заметила Алиса. — Вы стали очень бледны. А лорд Бенедикт приказал мне позаботиться, чтобы ваши щеки зарумянились. Пожалуй, он не одобрит, что мы так долго вас эксплуатировали с места в карьер.

— Вы сами виноваты, мистер Генри, что оказались таким увлекательным лектором, — благодаря за занятие, сказала Наль. — Пойдемте теперь в библиотеку, захватим моего мужа и лорда Амедея и выйдем навстречу нашим всадникам. Они должны непременно ехать мимо водопада, кстати, вы увидите место несравненной красоты.

С трудом оторвав от книг увлекшихся работой ученых, всей компанией направились к водопаду. Генри, видевший природу английской деревни первый раз в жизни, даже не предполагал, чтобы в двух часах езды от Лондона могло быть что-либо подобное. Он снова перестал слушать, о чем говорили вокруг, и его никто не беспокоил, предоставляя ему жить, как ему хотелось.

Генри стал думать о предстоящей ему жизни у Флорентийца. Он видел уже по первому дню, что все здесь заняты, что часы у каждого проходят в труде. Что же будет здесь делать он, даже если каждый день будет обучать свою женскую артель, то и тогда у него будет оставаться немало свободного времени. О главном, о Флорентийце и Ананде, Генри как-то не мог думать. Тут у него все тонуло, как в дымовой завесе. Он вспомнил слова Флорентийца: «Живи так, как будто ты живешь последний час». На душе у него стало легче, и он начал прислушиваться к разговору Наль с мужем.

Николай держал на ладони какое-то крупное насекомое, какого Генри никогда не видал, и объяснял жене его анатомию. Объяснял он так точно, четко и определенно, что Генри счел Николая зоологом. Сняв с руки и осторожно положив насекомое в траву, Николай сорвал несколько цветочков, каких тоже Генри никогда не видел, и стал спрашивать Наль, что она запомнила из его рассказа о них вчера. Наль очень деловито ответила свой урок, причем Генри ловил себя на мысли, что думает о ее чудесных ручках, крохотных ножках и необычайной красоте, а вовсе не о том, что она говорит. Генри так тяжело вздохнул, что даже шедшая впереди с Мильдреем Алиса услышала его вздох.

— Вы не устали, мистер Генри? Мы, быть может, слишком быстро идем?

— О, нет, леди. С некоторого времени я стал очень рассеян. Вы можете на моем живом примере увидеть и изучать расстроенную координацию действий мозговой системы, о которой я говорил вам сегодня.

— Ну нет, — вмешался Николай. — Вы, быть может, и больны, я не доктор и мало понимаю в этом деле. Но думаю, что в вашем организме самой природой все так слажено и пригнано, что гармония самого организма заставит ваш дух найти соответствующую всему сложению стройность. Я вижу по выражению вашего лица и по неровности вашей походки и движений, что в вас кипит буря. Верьте мне, лучше места, чем подле лорда Бенедикта, вы не могли найти, чтобы прийти в равновесие. Все мы здесь его друзья, а следовательно, и ваши друзья. Каждый из нас уже принял вас в свое сердце, раз вас принял в свое сердце наш отец. Не стесняйтесь жить здесь с нами, считайте нас своими братьями и сестрами, зовите нас по имени, разрешите и нам звать вас просто Генри. Каждому из нас вы дороги, дороги ваши страдания и радости, ваши скорби и достижения. Мы все страдали, учились и учимся владеть собой. И наше положение здесь равно вашему. Будьте спокойны, никто вас не наблюдает и не изучает ваших недостатков. У каждого из нас их довольно в себе, вас же нам хочется только приветствовать как гостя и друга нашего дорогого хозяина, где все мы одинаково гости.

— Я очень тронут, граф, вашей сердечностью. Ваш голос так ласков, столько в нем доброты. Но, быть может, если бы вы знали обо мне больше, вы не говорили бы так ласково.

— Нет, Генри, быть может, если бы я знал о вас больше, я был бы еще внимательнее. Не называйте меня графом, а зовите просто Николаем. И главное, не чувствуйте себя отъединенным от нас. Я очень был бы рад, если бы вы смогли увидеть, как в наших сердцах много любви к вам, и слово «чужой» среди нас совсем не у места.

Послышался лошадиный топот, и на большую дорогу выскочили из лесной просеки три всадника. Громадная лошадь несла впереди всех не менее рослого всадника, который шутя ехал на своем коне, оставив за собой двух других, выбивавшихся из сил, чтобы его догнать. Убавив шаг, лошадь, красиво играя, поднесла первого всадника к группе людей, ожидавших его у парка. Лошадь и всадник казались Генри нереальными, до того спокойно сидел человек на играющем коне. Только рука, державшая повод, держала его мощно, и конь чувствовал хозяина на своей спине, повиновался и не смел бунтовать. Никто, кроме Флорентийца, не рисковал садиться на этого скакуна. Его имя Огонь соответствовало его дикому темпераменту. Задыхающийся Сандра, смеющийся и плохо сидящий на лошади, кричал уже издали:

— Лорд Бенедикт, это похоже на игру в волка и овец. Вы приказали дать нам ящериц, а сами поехали на вихре. Я не согласен признавать себя побежденным.

— Сандра, друг, ну кто тебя учил верховой езде? Посмотри, как ты сидишь. Ты похож на беспризорного мальчишку, взобравшегося тайком на чужую лошадь, — не менее весело смеясь, отвечал Флорентиец.

— Извольте радоваться, — уж откровенно хохотал Сандра. — Николай каждый день школит меня, а я оказываюсь неучем. Это кто же из нас виноват? — подмигивая Николаю и корча комически-несчастную гримасу, спрашивал индус.

— Ну, за этот неблагодарный выпад по отношению к твоему учителю ты будешь сегодня брошен в водопад, — грозя плетью и улыбаясь, сказал Флорентиец. — Сходи с коня, уступи место Генри, неблагодарный.

Сандра, все еще смеясь, но искренно прося прощения у Николая за свою неудачную шутку и плохие успехи, сошел с коня и подвел его Генри, растерянно сказавшему:

— Я еще никогда не сидел на лошади и даже не знаю, как держать повод. Но как бы я был счастлив проехать с вами, лорд Бенедикт, несколько шагов, хотя бы это было в последний час моей жизни.

Мигом подле него очутился Николай, объясняя ему элементарные правила езды.

— Лошадь эта очень спокойная и быстроногая. Но жалкий наездник Сандра портит ей характер. Он сидеть спокойно не может и пугает коня своей суетливостью. Лорд Бенедикт поедет теперь легкой рысью, вы держитесь поодаль. Я сяду на лошадь мистера Тендля, который, наверное, согласится занять мое место подле дам, а я буду вам объяснять по пути все правила езды.

Генри храбро сел на лошадь, которая стала беспокоиться, но, Флорентиец погладил ее по шее и голове, и она перестала волноваться и понесла спокойно нового седока. Никогда еще не испытанные чувства наполняли душу Генри. Не было терзаний его обычного самолюбия, боязни перед кем-то унизиться и осрамиться. Все маленькое и мелкое куда-то улетело, он внимательно выполнял указания Николая, был окутан волной его сердечной доброты, но в то же время образ всадника впереди притягивал его мысли, точно магнит. Приехав домой и сдав лошадь, Флорентиец остановился на крыльце дома, поджидая своих спутников.

— Что, Генри, сегодняшний день мы тебе, кажется, и опомниться не даем?

— Если бы всю жизнь я мог бы быть так счастлив, чтобы жить подле вас, лорд Бенедикт, я мог бы надеяться, что стану когда-либо достойным встречи с Анандой. Проведя несколько часов в вашем доме, я сразу понял, сколько бед я натворил уже в своей короткой жизни. Горько сознавать свою глупость. Но именно в ней-то я должен признаться.

— Хорошо уже и то, Генри, что ты стал гибче и проще за несколько проведенных среди нас часов. Когда ты научишься смеяться, перестанешь дичиться людей — ты начнешь понимать, в чем твое назначение как врача и человека. Пройди к себе, отдохни, приведи в порядок свой костюм и приходи на террасу пить чай. Приходи без стеснения, оставь застенчивость, она только признак гордого самолюбия и вовсе не походит на смирение. Мы еще с тобой поговорим, что такое истинное смирение мудрого человека. Но то состояние некоторой омертвелости, в котором ты сейчас живешь, как бы приказав себе иначе воспринимать мир и людей, — это, мой друг, не смирение. В надуманности, живя от ума, можно попадать только в предрассудки и суеверия.

Поднявшись в свою комнату, взглянув на себя в зеркало, Генри ужаснулся своему виду. Ехал он на лошади не больше двадцати минут, а не было на нем ни одной вещи, которая сидела бы на месте. Галстук на боку, воротничок вылез, кудри в хаотическом беспорядке, лоб в поту и щеки в румянце. Аккуратный Генри себя не узнавал и себе не понравился. Он постарался поскорее принять вид английского денди, благодаря судьбу, что женские глаза не видали его таким. Но за заботами о внешнем виде где-то внутри, по-новому глубоко, все вставал вопрос: что же такое смирение и как Флорентиец мог угадать, что Генри сковал себя приказом быть смиренным, что действительно, по его ощущениям, несколько походило на омертвение. Задумавшись, Генри забыл, что ему велели сойти к чаю. В дверь комнаты постучали, лорд Амедей спросил его, здоров ли он, и сказал, что внизу все ждут его пить чай.

— Что же я наделал! Ну как же теперь показаться на глаза? Заставил всех ждать. Мне и так было стеснительно сходить, а теперь уж наверное что-нибудь разобью, за что-либо задену, споткнусь или не так начну есть.

— Полноте, Генри, все так просто. Вы думайте только четко об одном: надо подойти прямо к хозяину, попросить у него извинения за невольную задержку, потом поклониться дамам, повторив свое извинение, и занять указанное вам место за столом. Наль и Алиса хозяйки снисходительные, извинят вас легко.

— Если бы вы не пришли за мной, я один ни за что не пошел бы теперь вниз.

— Вот видите, Генри, как много условных осложнений вы себе придумали. Пойдемте скорее, ведь так дорога каждая минута, проведенная подле лорда Бенедикта. Мне кажется, что лучшей жизни я не знал с самого рождения. И жизнью в этом доме я дорожу так, что готов был бы все оставить, лишь бы жить подле этого человека.

Генри только вздохнул, вспомнив еще раз Ананду, и пошел за своим провожатым. К великому облегчению для Генри, все обошлось благополучно. Подведенный Мильдреем к хозяину, Генри даже не успел пролепетать своего извинения, как Флорентиец усадил его между собой и Алисой, оставив с другой стороны от себя место свободным. На вопрос Сандры, кто же тот счастливец, что займет вакантное место, Флорентиец ответил, что пока он еще полусчастливец, потому что едет, но вскоре будет счастливцем. Все глаза поднялись на Флорентийца, и у Генри даже дух захватило от стольких пар глаз, и каких прекрасных глаз!

— На ваш общий немой вопрос, друзья мои, могу вас порадовать, что к нам едет гость. Ты, Алиса, распорядись о лишней чашке и лишнем обеденном приборе. Наш новый гость человек бывалый, много видевший, из очень хорошего общества. Кое-кому он здесь уже знаком, а кое-кто будет рад получить от него известия о близких.

— Ну, лорд Бенедикт, я думал, что, посадив нас с мистером Тендлем на ящериц и удирая от нас на Огне, вы вдоволь задали мне перцу. Теперь вижу вашу ненасытность: я должен еще сгореть в огне любопытства.

— Кайся, грешник, не в одном любопытстве, а еще и в зависти, что не сидишь рядом со мной.

— Ну уж нет. В этом не грешен. Мне сидеть с вами честь выпала единый раз, я чту ее так свято, что понимаю каждого, кому это счастье дается. Завидовать не мог бы даже тому, кто каждый день сидел бы рядом с вами. Но зато я никому не позволю чистить вашу шляпу. Бегу со всех ног утром, днем, вечером, и все ваши шляпы — моя обязанность. Вот какой я хитрый, — хохотал Сандра.

— Я-то никак не мог понять, почему у всех людей шляпы, как шляпы, а мои всегда взъерошены. А это, оказывается, в них твой индусский темперамент.

Под общий смех Флорентиец выслушал доклад слуги о приехавшем госте и велел провести его в свой кабинет.

— Ну вот, друзья, гость и здесь. Я приведу его через некоторое время сюда, а вы все непременно подождите нас, если даже мы немного задержимся.

Открыв дверь своего кабинета, Флорентиец нашел своего гостя задумчиво стоявшим у окна. На звук шагов он оглянулся и замер в таком изумлении, что не только не произнес слов обычного приветствия, но, казалось, не мог оторвать глаз от лица хозяина.

— Капитан Джемс Ретедли, — сказал, подходя, Флорентиец.

— Да, это я или, по крайней мере, то, что до сих пор звали этим нормальным именем. Но сейчас я не настаиваю на том, что я нормален, лорд Бенедикт. Я готов дать голову на отсечение, что это я вас видел в Константинополе, что это вы сказали мне помнить о вас и следовать за вами. И в то же время это невозможно. — Капитан отер лоб платком и, торопясь, продолжал: — Простите, лорд Бенедикт, я растерялся хуже мальчишки, но, поверьте, для этого много причин. И самая важная для меня и извинимая для вас, что вы, как двойник, похожи на человека моих мечтаний, которого я должен найти, о котором думаю день и ночь. Ананда обещал мне, что я его найду. И ваше сходство с тем, кого я однажды видел, так меня потрясло, что я забыл даже поздороваться.

— Нет ни одного явления в памяти человека, которое не было бы в связи с его атавистическими воспоминаниями, капитан. Если вы могли увидеть человека на расстоянии тысяч верст, то среди ваших способностей есть еще и такие, которых вы не знаете. Взгляните сюда. Не это ли человек ваших мечтаний?

И Флорентиец подвел своего гостя к стене, на которой, под парчовой занавеской, висели портреты людей в длинных белых одеждах. Капитан мгновенно узнал прекрасное лицо Флорентийца и рядом с ним Ананду и доктора И. Других лиц, не менее значительных и прекрасных, он никогда не видал.

— Да, человек моих мечтаний был именно в такой белой одежде и казался мне стоящим в огненном светящемся шаре. Боже мой, неужели я нашел мой великий Свет! Или я впадаю в безумие, — хватаясь за голову, в полном расстройстве говорил капитан.

— Не приходите так легко в отчаяние. В величайшей опасности, в смертельном урагане на море вы были храбры и боролись по-львиному в полнейшем самообладании за вверенные вам жизни. Теперь, когда надо бороться за одну свою жизнь, вы расстроены и теряете свое знаменитое самообладание, — ласково улыбаясь, взял руку своего гостя Флорентиец.

И такая радость, такая тишина вдруг влились в сердце капитана, он стал уверенным и спокойным. Сам не отдав себе отчета, что и почему он делает, капитан прильнул головой к рукам Флорентийца, сжал их в своих руках и поцеловал каждую из них, наполнявшую как бы теплым электрическим током все его существо.

— Не будем упреждать событий. Уверьтесь, что вы не в безумии, что в Константинополе дал вам зов я. И вскоре вы узнаете, что это была не первая наша встреча, что я был с вами в момент казавшейся неминуемой гибели, в ночь ужасной бури на Черном море. Пойдемте теперь со мной, я познакомлю вас с моей семьей. А письма, что вы мне привезли, вы отдадите мне потом, — тихо сказал Флорентиец, задергивая парчовую занавеску.

На лице капитана снова отразилось такое изумление, что хозяин улыбнулся, но, ничего больше не сказав, взял гостя под руку и повел его на террасу.

— Не прошло и получаса с нашей встречи, а я уже дважды так поражен, что боюсь просто осрамиться...

— И сделаться «Левушкой — лови ворон»?

— Бог мой, да ведь это значит вы — тот великий друг, обожаемый Левушкой Флорентиец, о встрече с которым для меня он так мечтал!

Флорентиец приложил палец к губам и очень тихо сказал:

— Вы только что видели, каким я бываю, когда бываю Флорентийцем. Вы по опыту знаете, что нужно выявить в себе человеку, чтобы встретиться с Флорентийцем. Сейчас я лорд Бенедикт и веду вас в свою семью. Она разнохарактерна, особенно сейчас. Вы можете стать ее членом так же, как и ваша жена. Но надо учиться не только полному самообладанию моряка. Надо еще уметь бдительно рассмотреть всех окружающих и найти для каждого слово такта. При вашей безукоризненной любезности вам это будет нетрудно. Но обо мне, человеке ваших мечтаний, Флорентийце, — ни слова.

На террасе терпеливо ждали гостя. Генри, как и все хозяева, поднялся со своего места, но не сразу увидел входивших, так как сидел спиной к двери. Николай и Наль здоровались с гостем у самой двери, и Генри показался знакомым звенящий повелительный голос. Он оглянулся и внезапно почувствовал, что у него земля уходит из-под ног. Приветливо здороваясь с членами семьи лорда Бенедикта, Джемс Ретедли приближался к Генри. И не успел Генри подумать, как ему себя держать, как высокая фигура капитана уже стояла перед ним.

— Какая приятная неожиданность, мистер Оберсвоуд, встретить вас здесь после константинопольской жары и пыли, — говорил капитан, пожимая Генри руку. Он посмотрел в глаза Генри, веселые искорки мелькнули в них, и он пошел знакомиться дальше, занял указанное ему место за столом. Окинув взглядом всех присутствующих, он стал отвечать на вопросы Николая и Наль, когда он был в Константинополе, давно ли оттуда.

Лукаво улыбаясь, капитан отвечал, что он познакомился в Константинополе с молодым русским, графом Т., который пленил его своими качествами характера и таланта. Что теперь он сразу понял, что видит перед собой его брата, о котором Левушка много рассказывал и не раз чрезвычайно сильно тосковал. Продолжая разговор, капитан ничем, ни одним движением мускула не выдал бушевавшей в нем бури чувств и мыслей. За безукоризненной светской выдержкой, любезностью и остроумием никто, кроме хозяина дома, не читал взволнованности капитана. Генри учился на его примере, как должен вести себя человек, в первый раз вошедший в дом, а экспансивный Сандра, плененный элегантностью фигуры гостя, затянутой в форменный сюртук, его выправкой и стройностью, вздыхая, старался незаметно для других обтянуть на себе мешковатый костюм.

— Что, Сандра, тебе, кажется, захотелось быть моряком? — вдруг спросил лорд Бенедикт.

— Мечтаниям моим в этом направлении положен предел. С тем что я жалкий ученый, я смирился. А вот что я решительно начну моему воспитателю Амедею усерднее помогать выколачивать из меня хорошо воспитанного человека — это наверное.

— Могу вас поздравить с большой победой, капитан. Чтобы Сандра заметил человека не только внутри, но и запомнил его вовне — это надо много.

— Хотя я уже решил воспитываться, но все же осмелюсь возразить вашей светлости. Увидев впервые вашу дочь Наль, я так остолбенел от ее красоты, что обмер. Как же я не замечаю внешности?

— Ну, у Алисы какого цвета глаза?

— У Алисы? У Алисы фонари, а не глаза. Да, вот только насчет цвета... На гуре вы, Алиса, сидите по одной стороне стола со мной, и я не могу посмотреть.

Капитан, от которого лорд Бенедикт отвлек внимание общества, старался успокоиться. Он и сам не мог понять, что так особенно волнует его в этой обстановке. При вопросе хозяина о глазах Алисы, вызвавшем всеобщий смех и остроты над Сандрой, гость взглянул еще раз на уже поразившее его лицо Алисы. Сейчас ее темно-синие глаза напомнили ему цвет глаз сэра Уоми, а зардевшееся от устремленных на нее глаз личико поразило его на этот раз гораздо больше. Необычайная красота Наль вызвала в сердце капитана болезненное воспоминание об Анне. Столь разные, обе женщины заставляли его ощущать себя ниже их. Но если с первых минут знакомства капитан признал Анну женщиной земли, увлекался ею как красавицей женщиной, то перед Наль он стоял, как перед Мадонной, не признавая ее обычной женщиной. Взглянув сейчас на Алису, отметив ее тоже чрезвычайную красоту, капитан ощутил к ней братское чувство, огромное уважение к светившимся в ней доброте и чистоте, но ясно сознавал ее земным созданием, которое идет обычным человеческим путем, равным тысячам других. Все эти мысли пронеслись в нем, но бури в себе он не мог успокоить. Ему казалось, что если бы от сидевшего рядом с ним хозяина не шло к нему какое-то тепло, успокоение и мир, он не был бы в состоянии усидеть на месте от волнения.

— Не располагаете ли вы временем и не желаете ли провести с нами конец недели? — любезно спросил капитана лорд Бенедикт.

— Я крайне тронут вашим вниманием. В данную минуту я совершенно свободен, но я жду из Парижа мою невесту с ее родителями, которых я высадил по дороге со своего парохода. Невесте моей очень не хотелось ехать в Париж, но родители настаивали на приобретении всех необходимых туалетов, не желая, вернее боясь, строгого суда моих сестер и матери. Все заказано по телеграфу еще из Гурзуфа, так что времени займет мало. Но я все же думаю, что переночевать и провести завтрашний день в вашем чудесном обществе я мог бы без риска. Но...

— Нет, капитан, раньше понедельника и не ждите своих гостей. Вопрос туалетов для матерей и невест столь сложен, что ваша невеста, как бы она ни спешила, не сможет вырваться к вам раньше понедельника. Вам же до этого времени делать в Лондоне совсем нечего. Если бы вы желали, чтобы кто-нибудь справлялся, нет ли в городе для вас экстренных сообщений, то мой человек будет в городе и завтра, и в субботу. Соглашайтесь скорее, и я веду вас гулять.

Капитан радостно взглянул на лорда Бенедикта и, смеясь, сказал:

— Когда хочется, так легко соглашаться. А мне не только хочется остаться, мне хочется повиноваться вашему желанию, чтобы иметь возможность выразить вам, какое необычайное чувство счастья испытываю я в вашем доме. Я точно был здесь в раннем детстве и приехал взрослым, так волнует меня этот дом, лорд Бенедикт, и общество в нем.

— Я рад, очень рад, капитан. Проживите же эти дни, как в родном доме. Вечером Алиса нам поиграет, и, я уверен, вы еще больше полюбите нас.

Капитан взрогнул и побледнел, вспомнив Анну, ее игру, Ананду, свое видение... Флорентиец взял его под руку и, пригласив всех желающих присоединиться к предобеденной прогулке, направился к выходу в парк. Генри, не спускавший глаз с капитана, чувствовал себя все время забытым и одиноким. Он вспомнил о матери, о их бедности, о том, что он мог бы предоставить ей в ее жизни лишений хотя бы минимальный комфорт и красоту, которые она так любит. Но до сих пор он думал только о себе одном, сам ничего не достиг и ей ничего не дал.

— А вы разве не с нами, мистер Генри? — услышал он голос Алисы и увидел, что сидит один за столом, а возле него стоят Алиса с Амедеем.

— Боже мой, что сказал бы лорд Бенедикт о моей рассеянности! День еще не кончился, а я уже сотворил две невежливости. Что же будет со мною дальше?

— Дальше все будет прекрасно. Предложите мне руку, и пойдем догонять друзей. По смеху Сандры мы сразу определим, где их искать.

— Я был бы счастлив, леди Алиса, исполнить ваше приказание, но я понятия не имею, как ведут даму. Будьте милосердны, идите с лордом Амедеем, а я пойду подле вас. Я непременно наделаю каких-либо бед, наступлю вам на платье или еще что-нибудь, — молил Генри.

Со смехом взяв неудачного кавалера под руку, через пять минут Алиса заставила его забыть всякую застенчивость. Доброта девушки, ее приветливость, маленькая, воздушная фигурка — все наводило его на мысль о ее поразительном сходстве с его красавицей матерью, которую он сравнительно недавно помнил в кольцах золотых кудрей, а не в строгом чепце.

— Отчего вы так печальны, Генри?

— Я впервые отдаю себе отчет в стольких своих неверных поступках, что поневоле впадаю в грусть.

— Ну, Генри, если впадать в грусть от своих неверных поступков, да еще начать раскаиваться в них, то тогда не хватит времени побыть веселым. Забудьте свои скорби, пока живете здесь. Расскажите нам что-либо о так понравившемся нам всем капитане. Вы его давно знаете?

— Я познакомился с ним в Константинополе у Ананды, — точно с трудом выговорил это имя Генри. Но тут же он встретил взгляд Алисы, такой добрый и ласковый. Девушка совсем так же любяще смотрела на него, как, бывало, смотрела на него мать. И до такой степени Алиса была похожа своими огромными синими глазами на миссис Оберсвоуд, что у Генри стало легче на душе. Он перестал чувствовать себя одиноким и рассказал своим спутникам все, что знал о капитане, об Анне, о ее чудесной, волшебной игре и красоте.

— Сегодня вы будете играть нам. Я боюсь этого момента. И не один я его боюсь. Я видел, как вздрогнул Джемс Ретедли, когда лорд Бенедикт упомянул о музыке. Я уверен, что он также страдал, когда играла Анна. Сам я рыдал, в моей душе происходил ад, точно все добро и зло мира смешалось и боролось в моем сердце. Я никого и ничего не видел в потоке своих слез. Но я уверен, что нет человека, могущего спокойно вынести игру Анны или Ананды. А уж оба вместе они разрывают сердце на части, заставляя вас понимать все свое ничтожество и всю беспредельную красоту жизни и свою слабость в достижении этой красоты.

— Вы моей игры не бойтесь. Я только любительница. Я еще ученица, а не законченная пианистка. Это снисходительность лорда Бенедикта заставляет его хвалить и слушать меня.

— Да, — улыбаясь вставил Амедей. — Если вы еще только ученица, то что же будет, когда вы станете артисткой?

— Трудно сказать, лорд Мильдрей, достигну ли я полного артистического развития в музыке. Папа был пастор, а я считаю, что выше него я певцов не слыхала, если не считать лорда Бенедикта, в голосе и пении которого есть что-то особенное, чего я словами описать не могу.

Генри вспомнил голос Ананды, вспомнил, как, бывало, он играл у себя в Венгрии под аккомпанемент своего дяди, и у бедного юноши скатилась непрошеная слеза прямо на ручку Алисы.

— Генри, я видеть этого не могу, и еще больше не хочу, чтобы это видел лорд Бенедикт, — очень тихо, очень спокойно, но так повелительно сказала Алиса, что слезы юноши мгновенно остановились.

— Простите, — прошептал Генри, отирая слезу с ее руки. — Я болен и потому не владею собой.

— Вы страдаете, но никто ведь у вас не умер, ничего еще не потеряно. Мужайтесь, нельзя быть слабым в доме лорда Бенедикта. Он так велик, что тот, кто хочет быть подле него, должен найти полное самообладание. Я слышу впереди голоса, мы догоняем все общество. Будьте радостны, раз вы здесь. Верьте и поймите, что ничто не потеряно. Соберите же внимание и силы и покажите себя достойным того радушия, которое вам оказывает этот дом.

— Простите еще раз. Спасибо за поддержку. Вы так поразительно похожи на мою мать, что всякий, увидев вас вместе, принял бы вас за мать и дочь.

Голоса слышались все ближе, и совсем неожиданно для Генри они очутились перед лордом Бенедиктом, шедшим под руку с капитаном; держа цветок в свободной руке, он объяснял Тендлю сложное строение цветка.

— А ты привела в легкие и радужные чувства братца Генри, Алиса. Как это тебе, волшебница, удалось? Я-то старался разрешить эту задачу, но у меня выходил только Рыцарь печального образа. А ты поворожила — и мигом стал у тебя веселым братец Генри.

— Если бы у меня была такая сестрица, как леди Алиса, я бы, наверное, смог достигнуть чего-нибудь в жизни и не так много наделать бед, — принимая цветок от лорда Бенедикта и благодаря за него, сказал Генри.

— А разве у тебя не было близкого друга, который мог бы тебе помочь своей любовью в жизни?

— У меня есть мать, как вам, к моему удивлению, известно. Но я сумел оценить ее любовь и дружбу и вообще понял, сколь много дала мне жизнь с ней, так недавно. И только перед вами могу признаться в одной из грубейших моих ошибок всей жизни.

— Не тоскуй, мой друг. Все поправимо между матерью и сыном, если у матери беззаветная любовь в сердце и она не предъявляет требований за свой подвиг любви к сыну.

— О, лорд Бенедикт! Моя мать — это святая. Только не на иконе нарисованная, а движущаяся по самым простым делам нашего бедного дома. Вокруг нее все находят успокоение. Один я его не находил, искал там, где были слишком высокие люди, мне недоступные. За последнее время я понял и это. Ваше снисхождение ко мне дает мне надежду найти новую силу и создать матери уютный угол, где бы она могла отдохнуть.

Пары давно переменились, и возле Флорентийца оставались теперь только капитан и Генри.

— Мне рассказал капитан, как ты ехал на его пароходе, как тяжело и безропотно ты трудился, Генри, и как ты страдал. Сейчас ты говоришь убитым тоном о высоких людях. Я понимаю, что ты скорбишь об Ананде. Могу тебя порадовать. Капитан Джемс привез мне письмо от него, и в нем Ананда немало говорит о тебе. Он просит меня загладить его ошибки в отношении тебя. Но, как видишь, я и без его просьбы тебя разыскал, — ласково-ласково говорил Флорентиец.

На лице капитана в третий раз выразилось необычайное изумление. Письма, переданные ему в пути незнакомым человеком для лорда Бенедикта, лежали в его кармане. А лорд Бенедикт говорил Генри о содержании одного из них. Флорентиец все продолжал идти между двумя молодыми людьми, из которых один засиял, а другой никак не мог победить своего удивления.

— Вот видите, друзья мои, как много еще в жизни для вас непонятного, кажущегося чудесным, а на самом деле простого и ясного. Тебе, Генри, повторяю совет Ананды: Радость — непобедимая сила. А вам, капитан, скажу больше: двигайтесь вперед именно так, как начали в Константинополе. Там вы увидели, здесь нашли. Действуйте же так, чтобы уже не расставаться со мною. Завтра я поговорю с вами обоими, а теперь пора возвращаться домой к обеду. Я обещал вам вечером музыку, и каждый из вас ее боится и ждет момента сравнений с игрой Анны и Ананды. Перестаньте настраивать себя на этот лад. Если уж сейчас вы начинаете учить вперед свои нервы, как им воспринимать то или иное явление, да еще запутываете их в сеть страха и воспоминаний — вы никогда не воспримете правильно ни одного факта жизни.

Мужество, одно мужество и бесстрашие раскрывают всего человека, все его силы и таланты. Старайтесь оба найти в себе свободное, не отягченное мусором личных неудач и скорби восприятие жизни. Живя здесь, чувствуйте себя не выключенными из жизни, оторванными и охраняемыми под моим стеклянным колпаком, но включенными в мою энергию, раскрытыми к самому большому героическому напряжению.

Никакая скорбь не может сковать той абсолютной независимой сути, что живет в сердце человека. Живя в нашей семье сейчас, ищите каждый гармонии в себе. Здесь вам легче будет почувствовать мощь своего духа, легче прийти к радости понимания божественной красоты, в себе носимой, и ее ценности.

Лорд Бенедикт покинул молодых людей, предоставив их друг другу, и подошел к Сандре и Тендлю, старавшимся постичь тайну игры в бокс, откуда вскоре послышался жалобный хохот Сандры, поднятого лордом Бенедиктом на воздух одной рукой. Дорога домой показалась Генри и капитану очень короткой, так был каждый из них погружен в свои думы. Увидев вблизи дом, Генри шепнул капитану:

— Дорогой капитан, благодарю вас, десять тысяч раз благодарю за все.

— Вот уж, Генри, не знаю, кто кого должен благодарить. На вашем примере страдания я так много понял, что, право, мы квиты.

Незаметно мелькнуло время за обедом, и наконец все общество перешло в гостиную, где стоял рояль. У лорда Бенедикта не было обычая оставаться мужчинам в столовой после обеда в мужской компании и пить спиртные напитки. Вино подавалось легкое, и заканчивался обед всеми вместе, вопреки английскому обычаю. Помня слова хозяина во время прогулки, оба гостя старались охранить в себе мир и приготовиться к музыке без всяких предвзятых мыслей. Наль сидела рядом с капитаном, и он еще раз имел случай близко наблюдать безукоризненность ее красоты. И еще раз он сказал себе, что Наль не может быть сравнима ни с кем, даже с Анной, красота которой совершенна, как и ее бездонные глаза, огромные, палящие. Анна плоть, хотя и высшая, и утонченная, и божественно прекрасная. Наль же стихия высшая, если и пришедшая на землю жить по ее законам, то только для того, чтобы рассеивать мрак ее в своей атмосфере.

Он взглянул на Алису, которой сам хозяин помогал поднять крышку рояля. И капитану показалось, что он видит вовсе не ту Алису, которую, как ему казалось, он так хорошо рассмотрел и понял, к которой тянулось его земное сердце как к равной ему сестре по плоти и крови. Теперь у рояля сидело существо, синие глаза которого, полные доброты, сверкали такой волей, силой, вдохновением, что тоже жгли как огонь. А вся воздушная фигурка девушки жила точно не в этой комнате, а где-то далеко, кого-то видя, куда-то стремясь, и порыв ее так чувствовал капитан, что ему казалось, вот-вот Алиса поднимется и улетит. Чем-то Алиса напоминала ему совершенно не схожую с ней Лизу, когда та брала в руки скрипку и так же забывала все окружающее.

Первые же звуки ошеломили капитана. Мощь и радость лились из под пальцев Алисы, и Джемсу казалось, что звуки охватывают его со всех сторон, точно все стены, потолок, пол — все звучало, все отвечало этим волнам любви, которые посылала девушка. Капитану не плакать и рыдать хотелось, как в Константинополе. Не скорбь о потерянном ряде лет рвалась из его души. Он был счастлив, что живет, что знает в себе силу победить все препятствия и пройти в тот мир Света, где живет «человек его мечтаний». Ему чудилось, что звуки Алисы говорят о нем.

Еще и еще, уступая просьбам, играла девушка, но вот она задумалась, замолкла и заиграла какой-то ритурнель и... запела. С первыми же звуками ее голоса Генри вскочил, вытянул к ней руки и вскрикнул: «Мама!» Он пошатнулся и упал бы, если бы к нему не подоспели Николай с Амедеем, подхватившие юношу на руки. В глубоком обмороке Генри был отнесен в кабинет лорда Бенедикта, который просил всех успокоиться, объясняя обморок Генри надорванностью его нервной системы. Когда Генри очнулся, он увидел возле себя прекрасное лицо Флорентийца, который рассказал ему, улыбаясь, почему он очутился в его кабинете.

— Простите, лорд Бенедикт. Я теперь все вспомнил. Когда леди Алиса запела песню, что мне в детстве всегда певала мама, то ее голос, глаза и вся фигура до того были схожи с моей мамой, что я точно с ума сошел, все забыл и бросился к ней.

— Крепись, Генри, дружок. Гибче бери себя в руки. Зачем ты все время оплакиваешь прошлое, когда я дал тебе завет жить не только настоящим, но даже самым последним моментом его.

Отправив Генри, под наблюдением Дории и Артура, в его комнату, хозяин вернулся в гостиную. Здесь было полное спокойствие. С первой же минуты, как бросившийся тоже на помощь Генри капитан вернулся на место, Наль ласково стала спрашивать его о его невесте. Но, видя, что капитан глубоко взволнован обмороком Генри, она ему сказала:

— Если отец объяснил, что у Генри перенапряжены нервы, — вы можете быть спокойны. Да и вообще, если отец рядом с больным, о чем же можно беспокоиться? Не только больной поправится, но и каждый найдет подле отца силу, чтобы повернуть свою жизнь по-иному. Если только человек найдет в себе сил победить сомнения и поверить до конца — он останется подле отца и не лишится его дружбы на всю жизнь.

К беседующим подошла Алиса. Девушка была, видимо, расстроена, что первая же фраза ее песни так тяжело подействовала на Генри. Но, ни слова не говоря о происшествии, Алиса села по другую сторону стола и спросила капитана:

— Я много слышала об игре Анны и Ананды. Мне хотелось бы спросить вас, какое впечатление производила на вас музыка Анны и она сама? Я не смею спрашивать об Ананде. Все, что я слышала о нем, все мне кажется столь высоким, что слова, пожалуй, и передать не смогут этого величия, до которого дошел человек. Это, вероятно, все равно, что желать описать лорда Бенедикта. Но об Анне, если вам не трудно, я хотела бы слышать.

— Я как раз думал об Анне и ее игре, когда вы играли, леди Уодсворд. Не знаю, сумею ли характеризовать вам ее игру, как это сделал бы истинный знаток музыки. Но личные свои, очень острые, очень глубокие впечатления я вам передам. Начать с того, что, увидев однажды Анну, ее забыть уже нельзя. Что в ней? В ней буря, стихия. В ее звуках такая мощь захвата, что попавший в них должен быть смолот, как на мельнице. Кто был вчера просто человеком-обывателем, тот, услышав ее игру сегодня, стал сломанным пополам. И из каждого нерва, из каждой мышцы, из каждой поры мозговой ткани торчат вопросы, как иглы ежа. От ее музыки весь человек поднят, как целина. В нем обнажается дух, тлевший под покровом каких-то обветшалых представлений, которые он начинает понимать как давящие его, предвзятые и предрассудочные мысли и понятия. После этой игры человек выходит в какую-то иную, несвойственную ему раньше атмосферу.

Трагедия переоценки всего в себе совершается под ударами ее звуков. Они, если хотите, божественны, но несет их ангел печали, скорби и смерти. Нет радости ни в ней, ни в ее божественной красоте, ни в ее гениальной музыке. Анну нельзя не признать существом высшего порядка, но встреча с ней, хоть и незабвенна, все же встреча трагедии. Это эпоха, это веха для жизни человека. И долго надо заживлять раны слабому и не готовому к испытанию человеку. И... весь изменяется человек сильный, начиная применять свою энергию по-другому. Всякий, встретившийся с Анной, обречен умереть в той стадии духа, в какой он жил до тех пор. Сильный победит смерть и начнет жить в более светлой атмосфере. Но слабый будет в ужасе вспоминать о встрече и сожалеть о потерянном рае обывательского спокойствия и счастья, но, увы, вернуться к нему никогда не сможет. Анна — это удар молота, это потрясение: встает вопрос, что ты сделал для жизни? Но это не сама жизнь, не ее прославление. Это черный бриллиант печали, а не розовый, сияющий радостью. Не знаю, понятно ли вам то, что я говорю. Подобные впечатления так трудно передавать. Кто испытал такую встречу сам — для того я слишком много сказал. А кто только умом слушает меня, для того мой образный рассказ не больше иного фантастического представления.

Ваша же игра, леди Алиса, захватывающая не менее звуков Анны, делает человека счастливым, радостным, уверенным. В ней благоговейное прославление жизни, любви. В ней свет, в ней зов к творчеству. В ней то, о чем так часто говорит доктор И.: «Нет серого дня, есть сияющий храм, который строит сам человек в своем трудовом дне».

Я приношу вам глубокую благодарность за счастье и радость, которыми вы меня наполнили. Чем-то, каким-то духовным сходством вы напомнили мне мою невесту в те моменты, когда она берет скрипку в руки. Не будучи хороша собой вообще, она преображается и становится прекрасной, когда играет или поет. И звуки ее — тоже зов счастья жить. Вы забываете обо всем, когда она играет, кроме текущей минуты блаженства и благодарности за жизнь, как и в вашей игре.

Увлеченный разговором, капитан не заметил, как возвратился Флорентиец и встал у него за спиной и как сидевшие в отдалении Николай, Сандра, Амедей и Тендль подошли к маленькой их группе. Для мистера Тендля слова капитана были точно факелом. Он внезапно понял все счастье, всю важность своей встречи с лордом Бенедиктом и его семьей. В его жизнь, обычную жизнь светского лондонца, ворвалась бомба, начиненная таким свежим и новым воздухом, какого он не предполагал существующим так близко от него.

— Иная жизнь, капитан, — раздался голос Флорентийца, — всегда уже давно живет в самом человеке, раньше чем он получает, тем или иным путем, зов или, как вы выражаетесь, удар Жизни. Нет ни одного случая, где бы этот удар Жизни шел впустую, как жестокое и ненужное страдание человеку. Жизнь, Великая мировая Жизнь, не знает ни жестокости, ни наказания. Ее законы милосердия и помощи все проходят по единственному закону вселенной: причин и следствий. Людям кажется, что в их жизнь ворвалась жестокость. Умирающий от голода считает себя несчастным, обиженным и угнетенным жизнью. А сам не помнит, как заморил голодом целую семью, имея когда-то и где-то все возможности протянуть им руку спасения.

Нет ударов как таковых, как нет убийства и бессмысленной смерти. Умирает каждый человек только тогда, когда дух его или перерос все те возможности творчества, которые были в его телесном организме, или когда весь его организм обвился закостенелыми страстями жадности, зависти, ревности, отрицания и предрассудков себялюбия. И духу его больше не остается возможности вырваться хоть из какой-либо щели в доброжелательство, разрезав свои страсти.

Все, что люди привыкли звать чудесами, чудесными встречами и спасениями, — все только собственное творчество в целом ряде вековых воплощений и трудов. У человека в каждое его земное воплощение так мало времени! Нет возможности, сохраняя здравый смысл земли, зная быстротечность ее меняющихся форм, терять мгновения в пустоте, в отсутствии творчества сердца, в мелочах быта и его предрассудках.

Нельзя жить и ждать, что суеверное представление о каком-то провидении само позаботится о решении судьбы человека и повернет руль его жизни в ту или иную сторону. А человек будет только подбирать зерна падающего ему с неба милосердия. Все милосердие, которое может войти в судьбу человека, это труд его самого. Его труд в веках, труд в единении с великими и малыми людьми, труд любви и благородства.

Честь человека, его честность, доброта и красота, которые он пробудил и подал в сердце встречных, а не ждал, чтобы их ему кто-то принес, — вот вековой труд человеческого пути, пути живого неба и живой земли. Не в далекое небо должен улетать человек, чтобы там глотнуть красоты и отдохнуть от грязи земли. Но на грязную, потную и печальную землю он должен пролить каплю своей творческой доброжелательности. И тогда в его труд земли непременно сойдет Мудрость живого неба, и он услышит его зов.

Тот, кто принес земле клочок своей песни торжествующей любви, из своего обагренного страданием сердца благословил свой день, тот войдет в новую атмосферу сил и знаний, где ясно увидит, что нет чудес, а есть только та или иная ступень знания.

Мягко и нежно, как ласкающая рука матери, звучал голос Флорентийца. Его прекрасное лицо казалось видением в свете мерцающих свечей и пробивавшихся лучей луны. Капитан, неотрывно глядевший на это лицо, был поглощен всецело воспоминанием о своем видении в Константинополе. Алиса снова точно переродилась, и в глазах ее сверкала такая воля, что мистер Тендль не мог в себя прийти от изумления, случайно взглянув в это новое и незнакомое ему лицо. Только у Наль и Николая были лица простые и радостные, такие радостные и светлые, точно слова Флорентийца говорили им не то, что слышали остальные, но что-то привычное им, что составляло их постоянную внутреннюю жизнь простого дня. Проводив всех своих гостей и пожелав им покойной ночи, Флорентиец вернулся в кабинет и опустился в задумчивости в кресло у открытого окна, как бы кого-то поджидая. И действительно, через некоторое время под окном остановилась стройная женская фигура, молча ожидая зова.

— Войди, Дория, я давно знаю, что ты бродишь по саду, ждешь и томишься. И если я тебя не звал, то только потому, что ты сама должна была решить свои вопросы, и я ничем не могу тебе в них помочь. Теперь ты решила все сама, отбросив суеверие, что кто-то со стороны, я или другой, могут решать и действовать за тебя. Войди же, поговорим, друг.

Войдя в комнату, Дория села в низенькое кресло у ног Флорентийца и тихо сказала:

— Как трудно мне было решить мои вопросы, дорогой Учитель и друг! Среди всех забот дня все эти годы разлуки с Анандой мысль о нем не покидала меня ни на минуту. Когда я жила подле него, мне казалось, что все так легко решается. И когда Ананда говорил мне: «Подумайте, Дория, раньше чем поступить, чтобы не упрекнуть себя в легкомыслии», — мне казалось даже странным думать о вопросах, ясных мне как день. Теперь же все прежде ясные как день вопросы остались мне такими же ясными. Но требования мои к себе возросли так, что на каждый из них я долго не имею мужества ответить, потому что в каждом из них — мне стало ясно, — как мало я сделала, как много надо сделать! И в какую бы сторону я ни поглядела, всюду вижу, как мои же качества мешают мне встать рядом с теми людьми, кто для меня идеал, святыня и единственный путь в жизни.

— Напрасно ты так угнетаешь себя, друг мой Дория, мыслями о собственной малости, недостоинстве и пр. Видишь ли, если ты хорошенько разберешься и здесь в своих чувствах, то увидишь, что они тебе ни в чем не помогли. Корень их — как это ни кажется странным, — все же гордость. Истинное смирение ничего общего с разъеданием себя не имеет. Истинно смиренный так ясно понимает свое место во вселенной. Он так свободен внутри, что никакие сравнения с чужой жизнью, с ее величием или малостью ему и в голову не приходят. Он просто идет данное текущее мгновение, не вовлекаясь в сложность и замысловатость дел, которых не понимает и не видит ясно до конца. Только тот и идет по своему творческому дню верно, кто не умствует, а действует так, как его минута дел и встреч раскрывает его сердце и вызывает его доброту к действию просто, легко, весело.

Не страдай, стараясь решить принципиально, как тебе жить, чтобы вновь встретить Ананду. Ты отдай себе отчет в другом: я ставил тебе несколько задач и давал дела и поручения. Упрекнул ли я тебя хоть раз за недостаток усердия? Я давал тебе обдумывать сложные проблемы, решить их самой, но я не предлагал тебе залезать на вершину лестницы по гнилым ступеням. А если ты строишь свой завтрашний день на слезах, сомнениях и скорби сегодняшнего, то ты никогда его не построишь на цельных и прочных ступенях. Только прожив день всей полнотой чувств и мыслей, можно попасть завтра в атмосферу полноценного существования. День же, строящий эту атмосферу, это день, прожитый легко, радостно, без мусора слез и скорби, вызванных всегда землей, одной землей, в забвении живого неба. Кроме того, не забывай, что чем больше совершенствуется человек, чем выше он может видеть и сознавать духовное творчество людей, тем яснее он понимает беспредельность совершенства. Но это его не угнетает, а только бодрит, заставляет гореть и мчаться там, где другой — с понятиями мелкой плоскости — останавливается в раздумье, медля и хныкая.

Проходя все это последнее время в роли слуги Наль и Алисы, ты ни разу не споткнулась о зависть, о гордость. Ничто из мелкого тебя не тревожило, и ни одной недоброжелательной мысли не вылилось из тебя. Даже ежеминутное благоговейное воспоминание об Ананде не носило горечи. Разлуку, и ту ты благословляла, потому что поняла, как многому ты научилась, потеряв своего великого друга. Почему же теперь, уже более трех недель назад получив мое распоряжение присоединиться ко всему обществу как равноправный член моей семьи, ты медлишь? Почему на твои глаза набегают слезы, на сердце лежит тяжесть, и в сознании гудит пчелиный рой жалящих мыслей?

Флорентиец нежно гладил по голове Дорию, точно вливая в нее тот особый покой и уверенность, которые испытывал каждый в своем общении с ним. Долго молчала Дория и, наконец, подняв свою склоненную голову, посмотрела в глаза Флорентийцу и просто, легко сказала:

— Я все это время понимала, что действую опять не так. Я ждала, считая, что у меня внутри что-то еще не готово, не так еще ясно и крепко. Ждала, чтобы созрело. Сию минуту я совершенно ясно поняла, что и в этом была неправа, потому что сосредоточилась мыслями на себе, а не на той задаче, что была мне дана. Какое-то стеснение, какая-то тревога меня мучили. Мне все казалось, что Ананда должен приехать, что каждую минуту он может войти, и мне было страшно этой встречи, хотелось бежать...

Давно умолк голос Дории, а рука Флорентийца все лежала на ее голове.

— Если бы ты уже могла до конца понимать дела и встречи, ты не ждала бы какого-то созревания в себе, а немедленно принялась бы за дело, какое я указал тебе, стараясь внести в него всю доброту и усердие. Ананда действительно едет и скоро, очень скоро будет здесь. Для твоей с ним встречи не важно было, найдет ли он тебя в роли слуги или леди. Было тебе важно встретить других людей, быть им полезной, потому что между тобой и ими лежит нелегкая карма. Ты и Генри, а еще больше — ты и Тендль, — все вековые костры, очень враждебные. И тем, что они не встретили тебя сразу, как члена моей семьи, ты задержала их на пути погашения их вековой злобы. С завтрашнего же дня ты выйдешь в столовую, раз навсегда забыв роль слуги где бы то ни было. А в понедельник утром вместе с капитаном Джемсом Ретедли ты поедешь к матери Генри в Лондон. Ты отвезешь ей мое письмо, купишь ей элегантное платье, пальто, белье и шляпу и привезешь ее сюда гостить.

Ни ей, ни тебе знать больше ничего не надо. Но если выполнишь этот урок блестяще — заплатишь Генри за скорбь, огромную скорбь, причиненную ему тобой когда-то в веках. Не удивляйся, если заметишь в нем враждебность к тебе. То отклики старой вражды проснутся в нем, которые ты теперь можешь покрыть своей любовью. Радуйся этой встрече.

Отправив просветленную, тихую и счастливую Дорию спать, Флорентиец подошел к стене, отдернул парчовый занавес и остановился перед портретами, к которым подводил капитана Джемса. Через несколько минут над тем местом картины, где был нарисован портрет Ананды, засветилось большое пятно, точно круглое светлое окно. Быстро, как ряд молний, замелькали в нем всевозможных цветов линии, кубики, треугольники, точки, шары и другие огненные фигуры. То были мысли, которыми обменялись Ананда и Флорентиец, мысли, летевшие в эфир, не нуждаясь в ином телеграфе, кроме собственных воли и знаний самоотверженной любви, летевших для помощи людям и их спасения. Улыбнувшись светившемуся образу Ананды, отдав глубокий поклон куда-то вдаль, Флорентиец задернул занавес над снова ставшей темной картиной и прошел в свою спальню, куда никто, кроме его старого слуги и теперь еще Артура, никогда не входил...

Дни мелькнули для капитана Джемса с такой быстротой, что, когда вечером в воскресенье лорд Бенедикт попросил его подвезти на своей лошади в Лондон Дорию в довольно отдаленную часть города, он точно с неба свалился, насмешив всех вопросом, какой же завтра день. На все уверения, что завтра понедельник, что именно завтра он встретит свою невесту, капитан разводил руками и уверял, что пятница и

Date: 2016-07-25; view: 315; Нарушение авторских прав