Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
I. Литературы Западной Европы 26 page
|
|
Фонтенель был прежде всего мастером популяризации научных достижений. Его «Беседы о множественности миров» и «История оракулов» (1686), написанные с подлинным литературным
176
блеском, способствовали развенчанию религиозных суеверий и разработке методов критического анализа церковных текстов, распространению научных знаний, сближению науки и художественной литературы и предвосхищали деятельность просветителей.
Началом спора «древних» и «современных» послужила поэма Ш. Перро «Век Людовика Великого» (1687), в которой писатель прославлял Францию времени царствования «короля-солнца» и заявлял о превосходстве современной литературы над литературой античной. Продолжением полемики явились «Параллели между древними и новыми авторами» Перро, серия диалогов, выходивших в свет с 1688 по 1697 г. В свою очередь, и поклонники античной литературы не оставались в долгу и отвечали своим противникам эпиграммами, речами и критическими статьями.
Непосредственно спор развертывался вокруг вопроса о роли античного наследия. По существу, однако, он выходил за рамки этой проблемы и приобретал широкое общественно-философское звучание. Свои мысли о преимуществе современных писателей перед античными Перро выводил из общей теории культурного прогресса, заключавшей в себе ростки предпросветительской идеологии. Развитие литературы в его глазах было неразрывно связано с развитием культуры в целом. Неуклонный же прогресс человеческих знаний, техники, естественных и точных наук не мог вызывать сомнения. Стремление сблизить литературное творчество с научным познанием — отличительная черта эстетических воззрений Перро и его единомышленников. Эта тенденция, отчетливо обозначившаяся и в литературной практике конца 80-х и 90-х годов (Фенелон, Фонтенель, сам Перро и т. д.), предвосхищала поиски синтеза между началом научным и началом художественным, характерные впоследствии для просветителей (однако у Перро как у теоретика литературы она влекла за собой тяготение к прямолинейному стиранию качественных граней между поэзией и прозой, утилитарное представление о способности литературы служить удовлетворению жизненных нужд). Перро пересматривал установленную классицистической поэтикой иерархию жанров и выдвигал на первый план жанры публицистические и роман (последнему еще Буало-теоретик не считал необходимым уделять внимание). Отрицая авторитет античности, Перро пытался приблизить литературу к современной действительности, сделать ее независимой от книжных источников, от необходимости подражать готовым образцам. Вместе с тем упоение «современных» общественными и культурными завоеваниями XVII в. во многом перерастало в панегирик абсолютистской Франции и ее властителям.
Для «древних» искусство являлось прежде всего отражением общественной жизни человека. Они были убеждены, что античные писатели в силу определенных достоинств общественного уклада того времени более глубоко отразили сущность человеческой природы и поэтому достигли бо́льших успехов в литературе, чем французские писатели XVII в. Преклонение перед античностью служило для «древних» (многие из которых сочувствовали янсенистскому движению) средством косвенного выражения неудовлетворенности существующими порядками. Однако и их взглядам были присущи черты ограниченности. Безудержное прославление античности оборачивалось у них порой в 90-е годы XVII столетия своеобразным уходом от осмысления жестоких противоречий современной действительности, соединялось с преисполненной глубокого пессимизма оценкой этой действительности как некоего безысходного тупика, с неопределенностью их собственных положительных идеалов.
Спор «древних» и «современных» имел общеевропейский резонанс (ср., например, сатиру Свифта «Битва книг» — яркое выступление в защиту «древних»). Способствуя критике классицистических канонов, разработанных французскими теоретиками XVII в., и становлению предпросветительских тенденций в эстетике, он ознаменовал переход от одной исторической эпохи к другой.
Творческая практика «древних» была шире их собственных теорий. Художественные произведения, которые они создавали в 90-е годы XVII в., свидетельствовали о неизбежности процесса обновления литературы и об эволюции классицизма. Одно из подтверждений тому — «Гофолия» Расина, произведение, существенно отличающееся от предшествующего творчества великого драматурга и содержащее в себе эстетические нововведения, которые оказали заметное влияние на формирование театра просветительского классицизма.
Показательные сдвиги происходили и в классицистической комедии конца XVII столетия: раскрытие характеров персонажей в ней все теснее переплеталось с подчеркнутым интересом к нравам и быту той социальной среды, в которой эти характеры формировались. Но творческая эволюция комедиографов, в произведениях которых данная тенденция обозначалась особенно выпукло (например, у Данкура и Реньяра), выходит в значительной мере за намеченные нами хронологические рамки; расцвет их творчества относится уже к началу XVIII столетия.
177
Что же касается непосредственно лагеря «древних» и 80—90-х годов XVII в., то весьма важное место в развитии классицистической литературы этого времени занимает литературная деятельность Жана Лабрюйера.
177
ЛАБРЮЙЕР (Обломиевский Д.Д.)
Жан Лабрюйер (1645—1696) происходил из небогатых горожан, занимался юридической деятельностью и служил у принца Конде в качестве воспитателя. Его «Характеры, или Нравы этого века» — одно из крупнейших произведений французского классицизма XVII столетия — были опубликованы в 1688 г. «Характеры» Лабрюйера первоначально были задуманы как приложение к переводу на французский язык книги древнегреческого писателя Теофраста того же названия. Приложение это должно было присоединить к наблюдениям Теофраста наблюдения Лабрюйера над нравами современников. Но с каждым последующим изданием книги (при жизни автора их вышло девять) приложение расширялось, увеличивалось в объеме и постепенно из дополнения стало главным. В последнем прижизненном издании «Характеров» Лабрюйера само сочинение Теофраста стало по существу дополнением.
По жанру «Характеры» во многом продолжают традиции Монтеня и Ларошфуко. Это книга очерков, афоризмов, фрагментов, размышлений. Для «Характеров» показательна связь с некоторыми из заветов Мольера, их создатель занимает особое место среди других представителей классицизма.
Основное в «Характерах» — это размышления о духовном складе человека, о «настрое» его ума и сердца. При этом Лабрюйер считает, что характер не строится на какой-либо одной психологической черте (например, скупости или самовлюбленности). Лабрюйера раздражает в маниакальном, однокачественном характере обедненность его содержания, неспособность вобрать в себя всю многогранность человека.
Говоря о классицизме Лабрюйера, не стоит забывать о наличии у него реалистических тенденций. Эти тенденции нельзя рассматривать как нечто противоположное или враждебное классицизму, но они расширяют содержание классицистской системы по сравнению с тем, как она представлена, скажем, у Корнеля, Расина или Буало, вводят в нее ряд принципиально новых моментов.
Эти тенденции проявляются в том, что писатель часто выводит приобретенные человеком свойства не из его внутреннего мира и даже не из влияния на него других людей, а из воздействия социальной среды в целом. Характер он связывает с образом жизни. Так, манеры и поступки человека, получившего видную должность, определяются, в представлении писателя, саном. А человек, от природы веселый и щедрый, под влиянием обстоятельств становится у Лабрюйера угрюмым, скупым, угодливым, черствым. Входя в противоречие с теоретическими канонами классицизма, Лабрюйер возражает против трактовки человеческого характера как чего-то неизменного. Он уверен, что люди на протяжении своей жизни становятся непохожими на самих себя. Некогда благочестивые, умные и образованные с годами перестают быть таковыми, и, напротив, те, кто начинал с погони за наслаждениями, обретают мудрость и умеренность. Вследствие признания принципа развития характера, его изменяемости особую роль у Лабрюйера играют качества «приобретенные». Возрастает их значимость по сравнению с врожденными чертами.
Лабрюйер не имеет дело с человеком вообще. Следуя за Мольером, в первую очередь он уделяет огромное внимание принадлежности человека к определенному социальному слою. В связи с этим очень существенна для него тема богатства и бедности, имущественных контрастов, теснейшим образом соприкасающаяся с темой сословной иерархии и юридического неравенства.
Важнейшим для Лабрюйера является вопрос о различиях, существующих в феодальном обществе между привилегированными сословиями и огромной массой людей, лишенных привилегий: между дворянами, вельможами, министрами, чиновниками, с одной стороны, и людьми низкого звания, с другой. Лабрюйер рассказывает о крестьянах, которые «избавляют других от необходимости пахать, сеять, снимать урожай и этим самым вполне заслуживают право не остаться без хлеба» и которые все же обречены на нищету, тяжкий труд и полуголодное существование, низведены до положения «диких животных», живущих в «логове». Он говорит и о вельможах, утопающих в роскоши, проводящих дни и ночи в предосудительных забавах, никому не желающих добра, таящих под личиной учтивости развращенность и злобу.
Сословное неравенство в феодальном обществе закрепляется для Лабрюйера неравенством имущественным, связанным с возрастанием в обществе роли буржуазии и значения денег. Богатство же, в свою очередь, поддерживает сословные привилегии и типичную для феодального общества иерархию верхов и низов.
Мысль о бедных людях сопровождает автора «Характеров» постоянно, о чем бы он ни размышлял. Он сообщает о семьях бедняков, которым «нечем обогреться» зимой, нечем «прикрыть наготу»
178
Иллюстрация:
Луи Ленен. Крестьянская семья.
Париж, Лувр
и порой даже нечего есть, нищета которых ужасна и постыдна. При мысли о них у Лабрюйера «сжимается сердце». Нищие и обездоленные присутствуют в «Характерах» рядом с людьми «цветущими и пышущими здоровьем», людьми, «которые утопают в излишествах, купаются в золоте, столько проедают за один присест, сколько нужно для прокормления сотни семейств». Все способы обогащения представляются Лабрюйеру «некрасивыми», связанными с казнокрадством, мошенничеством, разорением других. Люди, поглощенные корыстью и наживой, «пожалуй, даже не люди», убежден автор «Характеров».
Отрицание Лабрюйером богатства и знатности, включение в изображаемый мир образов вельможи и простолюдина, богача и бедняка сообщают дополнительный смысл его идеальному образу мудреца, столь типичному для классицистического мировосприятия. Не случайны замечания Лабрюйера о том, что при дворе не нужны ум и способности, так как их заменяют учтивость, умение поддерживать разговор и т. п., что глупец, стяжавший богатство, — вовсе не редкость и что «недоумки» добиваются богатства отнюдь не «трудом или предприимчивостью». Замечание относительно труда, который вовсе не нужен при наличии знатности и без которого можно обойтись при накоплении богатства, заслуживает особого внимания. Мудрец для Лабрюйера не только тот, кто умен, но и тот, кто трудится. Трудолюбие — неотъемлемое качество мудреца. Оно сближает его с «человеком из народа», с крестьянином, ибо главное содержание жизни последнего — труд. Тяготение Лабрюйера к Просвещению (причем в его радикальной, руссоистской форме) здесь особенно очевидно.
Мысль о недостаточности для «мудреца» его интеллектуальных преимуществ подкреплена рассуждением о «сановниках» и «умных людях». Различая тех, у кого «нет ничего, кроме сана», и тех, у кого «нет ничего, кроме ума», Лабрюйер противопоставляет тем и другим «добродетельного человека». Во второй главе «Характеров» писатель рассуждает о «героях», которые попадаются и среди судейских, и среди ученых, и среди придворных. Но ни герой, ни великий человек не стоят, по мысли Лабрюйера, одного «истинно нравственного человека». Нравственность как этическое достоинство становится в «Характерах» главным мерилом поведения. Благородным представляется только то, что «бескорыстно», что чуждо всему эгоистическому,
179
истинным великодушием почитается то, которое непринужденно, мягко и сердечно, просто и доступно, «движимо добротой».
Лабрюйеру присущи и характерные противоречия. Прогрессивность убеждений сочетается у него с пессимизмом. В отличие от героев Мольера положительному герою Лабрюйера чуждо активное сопротивление всему старому, отжившему. Участь человека представляется Лабрюйеру столь безотрадной, что знакомство с ней, по его мнению, может лишь отбить охоту к жизни. Писатель недооценивает и могущество разума, не верит в его способность управлять поведением человека. В юности, утверждает Лабрюйер, человек живет инстинктами; в зрелом возрасте разум развивается, но его усилия как бы сводятся на нет страстями, врожденными пороками; в старости разум входит в полную силу, но он уже охлажден годами неудач и горестей, подточен дряхлением тела.
Пессимизм Лабрюйера связан и с овладевающим им временами убеждением в неспособности мира развиваться, совершенствоваться. Меняются, полагает порой писатель, лишь одежда, язык, манеры, вкусы, а человек же остается зол и непоколебим в своих порочных наклонностях. Автор «Характеров» считает, однако, что не следует «возмущаться» тем, что люди черствы, неблагодарны, несправедливы, надменны, — «такова их природа». А раз так, то и борьба с пороками бессмысленна. Примирение с действительностью приобретает в «Характерах» окраску традиционализма. Лабрюйер осуждает ремесло шулера как занятие грязное, основанное на обмане. Но косвенным и частичным оправданием для него служит то, что оно существует издавна, им занимаются «во все времена». Почти так же обстоит дело с всесилием денег в современном обществе. Лабрюйер объявляет это всесилие абсолютным, не обусловленным конкретными обстоятельствами, ссылаясь на богачей, властвовавших над людьми еще в античном мире.
Черты традиционализма в «Характерах» тесно связаны с призывами Лабрюйера «излечиться от ненависти и зависти». Человек должен отказаться от преклонения перед высшими рангами, от пресмыкательства и приниженности. Но призывы к чувству собственного достоинства, к гордости перемежаются с высказываниями о бесцельности борьбы за изменение мира, за изменение сложившейся сословной иерархии. Следует довольствоваться малым, утверждает автор «Характеров».
Особый смысловой оттенок приобретает в связи с этим и образ носителя мудрости у Лабрюйера. Мудрость должна примирять с успехами «злых», с предпочтением, которое отдается недостойным. Мудрость Мудреца — в сохранении нейтралитета. Он должен ограничить себя ролью зрителя. Он обречен на пассивность.
Лабрюйер — непосредственный предшественник просветителей XVIII в., писатель, прокладывавший им путь, и мыслитель, острые противоречия в сознании которого глубоко уходят своими корнями в почву французской действительности конца XVII столетия — периода, преисполненного сложных и мучительных противоречий, своеобразной переходной полосы от одной эпохи к другой.
ГЛАВА 5. АНГЛИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА XVII ВЕКА. (Самарин Р.М.)
179
Понятие «литература XVII века» в истории английской литературы не совпадает с хронологическими границами этого столетия.
Еще в 10-е годы, но особенно в 20-е годы XVII в. намечаются существенные сдвиги в английском искусстве, и прежде всего кризис его гуманистической традиции, столь широко развитой в эпоху Возрождения. Последовавший затем этап, примерно до 90-х годов того же столетия, отмечен напряженной борьбой между искусством, отражавшим настроения монархических кругов, по преимуществу связанных с феодальной Англией, и искусством, выражавшим настроения оппозиционных социальных групп и классов. Эта борьба, шедшая с переменным успехом, закончилась к исходу века победой нового искусства, выдвинувшего на рубеже XVII и XVIII столетий плеяду английских писателей-просветителей, прежде всего Д. Дефо и Дж. Свифта, а также многочисленную группу других деятелей раннего английского Просвещения. Их творчество в своей совокупности отразило сложность английской общественной жизни после так называемой «славной революции» 1688 г., когда династия Стюартов была свергнута голландским штатгальтером Вильгельмом при помощи сговора английских аристократов и представителей крупной буржуазии, условившихся о разделе власти. Переворот 1688 г. представлял собой компромисс между землевладельческой и торгово-промышленной Англией, надолго определивший историю английского общества и развитие его культуры. С этого момента начинается новый период
180
в истории английской литературы, отмеченный прежде всего становлением просветительских тенденций. Таким образом, можно определить общие границы развития английской литературы XVII в. приблизительно 1620—1690 гг.
Эти семьдесят лет в истории английской литературы теснейшим образом связаны с общественными процессами в Англии — с событиями революционной эпохи. И хотя периодизация литературного процесса не всегда обусловлена историческими событиями, тем не менее в данном случае — и это важная черта специфики английской литературы XVII в. — именно исторические события определяли эволюцию литературы и этапы ее развития.
В литературе 1620—1640 гг. отражается обострение общественных противоречий в стране, созревание той ситуации, которая окончательно сложилась в годы революции. С середины 40-х годов XVII в. и по 1660 г. отчетливо намечается второй период в развитии противоречий, проявившихся еще в середине 40-х годов. Наконец, 60-е годы (и до конца 80-х) — третий период, в котором развертывается борьба направлений, сложившихся после падения республики в условиях реставрированной монархии.
180
ЛИТЕРАТУРА
В КАНУН БУРЖУАЗНОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Английский культурный процесс в канун буржуазной революции отличается постепенной кристаллизацией основных противоречий, все более отчетливым противостоянием враждебных друг другу направлений и сил в английском обществе.
Борьба между королевской властью и парламентом велась в значительной мере вокруг вопросов церковной политики. Защита епископальной церкви, провозглашенная королем, обозначала решительный поворот абсолютизма в сторону религиозной нетерпимости. Гонения на нонконформистские вероучения затронули прежде всего различные секты и религиозные течения, вербовавшие сторонников среди широких демократических кругов населения.
Но усиленное требование верности религиозной догме англиканства, повышение роли церковников в жизни общества были причиной гонений и на свободную гуманистическую мысль, на гуманистические традиции, укоренившиеся в английской культурной жизни во второй половине XVI в. Теперь сам король показывает пример изуверства, лично руководя многочисленными процессами против людей, обвиненных в колдовстве, и еретиков (король Яков считал себя выдающимся богословом).
Все отчетливее определявшийся поворот в сторону укрепления деспотического государства, развивавшего тенденции последних лет царствования Елизаветы, вызывал и все более активную реакцию различных кругов народа, недовольных и религиозными преследованиями, и изменением курса внешней политики, и политическими преследованиями, и особенно растущей коррупцией и распущенностью двора и высшего общества. Широкие круги оппозиции, весьма отличавшиеся друг от друга по своим политическим интересам и взглядам, стали, как правило, обозначаться общим понятием «пуританизм» (от лат. purus — чистый), под которым подразумевались приверженцы очищения нравов, порядков, распространившихся в Англии в правление Стюартов. Среди пуритан можно было встретить и пламенных последователей гонимых вероучений, и убежденных поклонников гуманистического свободомыслия, и людей из джентри, и банкиров из Сити, и ремесленников, и йоменов, недовольных продолжавшимся и даже усилившимся «огораживанием земель». Важной особенностью всей английской литературы XVII в. в целом было заметное усиление морально-религиозной проблематики, связанное, с одной стороны, с теми формами религиозного движения, в которых совершалась общественная борьба того времени в Англии, а с другой — с воздействием континентальной религиозной идеологии (т. е. различных течений как католической, так и кальвинистской церкви), влиявшей на английский идеологический процесс. Библейские мотивы, переводы и обработки псалмов, проповеди, библейская стилистика, прямое обращение к уже забытым было традициям литературы раннего христианства характерны и для литературы буржуазной революции, и для деятелей различных демократических и последовательно антифеодальных движений (левеллеры, диггеры), и для литературы абсолютистской реакции. По поводу Английской буржуазной революции Маркс заметил, что «Кромвель и английский народ воспользовались для своей буржуазной революции языком, страстями и иллюзиями, заимствованными из Ветхого завета» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 8, с. 120).
Сложившаяся ситуация не могла не привести к усиленной поляризации в английской культурной жизни: с одной стороны, еще более определилась цивилизация знати и подражавшей ее вкусам высшей буржуазии, с другой — приобрела особое значение разнообразная духовная деятельность проповедников, затрагивавших все более широкие проблемы английской жизни, повысился интерес грамотной демократической части общества — как бы ни
181
была она невелика — к обсуждению этих проблем. В этой поляризации особенно сложным было положение английских гуманистов, которые хотели остаться верными традициям недавнего прошлого, запечатленным в литературе английского Возрождения. Одни находили пути к защите прав парламента и народа, становились на сторону нараставшей революционной волны. Другие, растерявшись и утратив веру в ценности гуманизма, стали жертвой тяжкого кризиса, они попадали под власть восстанавливаемого примата церковной идеологии, принимали участие в создании той кратковременной, но не лишенной ярких красок придворной цивилизации, которая возникла в Англии в первые десятилетия XVII в.
181
ДОНН И «ПОЭТЫ-МЕТАФИЗИКИ»
Крупнейшей фигурой среди английских писателей начала века был Джон Донн (1572—1631). Он стал известен более или менее широкому кругу читателей только в XVII в. Но большая группа лучших произведений Донна относится к 90-м годам XVI в. Это прежде всего лирический цикл «Песни и сонеты». Любовная лирика с ее всепобеждающей чувственной страстью, с ее языческим преклонением перед возлюбленной относится еще полностью к поэзии Ренессанса. Черты ренессансного реализма живут в сатирах поэта; в них содержатся живые зарисовки обычаев, нравов и типов английского общества на рубеже XVI—XVII вв. Весьма примечательны элегии Донна. Поэт придал этому жанру глубину и эмоциональность непосредственного восприятия действительности, культивируемую в английской элегии последующих времен. Сильна традиция Ренессанса и в двух эпистолах Донна — «Шторм» и «Штиль», которые могли бы быть сочинены и автором «Бури». Но уже в них начинает звучать тема ничтожества и бренности земного существования, появляются сетования на жалкую человеческую натуру.
Эта тема становится основной в его большой лирической поэме «Путь души» (1601) и особенно в «Анатомии мира» (1611), исступленной иеремиаде о бренности и ничтожности человека. С огромной горечью пишет поэт о бессилии и слабости смертного, о трагизме его заблуждений, о тщете его порывов и о ничтожности его познаний и свершений. С самоубийственным пафосом топчет Донн человеческое достоинство и все ценности гуманизма, разрушает гордый образ человека, созданный Ренессансом, воспевает человека, осознавшего свою зависимость от провидения божьего, с болезненным умилением рисует он человека как червя, пресмыкающегося в грязи и крови. В этих произведениях автор мучительно расстается с иными идеалами, которые были дороги ему ранее. Здесь звучит историческое раскаяние флагелланта, бичующего себя за свои мнимые грехи, бесконечно соблазнительные для него и теперь и потому особенно страшные. Поэмы Дж. Донна воспринимаются тем более трагично, что они создаются почти в то же время, когда Шекспир отстаивает идеалы гуманизма в «Буре» и «Цимбелине», а Бен Джонсон формирует свою эстетику, верную примату несокрушимого разума.
Иллюстрация:
Исаак Оливер. Портрет Джона Донна
1616 г. Миниатюра. Виндзор
Личная интеллектуальная драма Донна, вероятно, была обострена еще и тем, что, приняв по настоянию короля Якова I сан священника, он стал со временем одним из самых популярных проповедников в духе англокатолицизма, должен был вновь и вновь напоминать самому себе и пастве, восхищенной его искусством, о незыблемости и твердости своей веры. Поэзия Донна несет на себе печать кризиса сознания, взаимоотрицающие противоречия, в ней затронута тема необходимости смирения жалкого человека перед всесильной мощью божества. Донн твердо избирает для себя путь служителя
182
церкви и проповедника. Постепенно его поэзия удаляется от былых ренессансных тем, и ее основными образами становятся жалкий, грешный, легкомысленный человек, раб божий, и всемогущее, всевидящее беспощадное начало, к которому направлены помыслы лирического героя поэта, измученного сомнениями в себе и в тех гуманистических идеях, которые были для него еще недавно святыней. Навсегда одним из ярчайших примеров кричащих противоречий в мировой литературе останутся поэзия и проповеди Донна, в которых заключены и непосредственный лиризм, глубокий психологизм, и воинствующая мистика.
Но эти противоречия не в силах заслонить ни силу поэтического таланта Донна, ни остроту его стихотворных сатир и проповедей, в которых переданы реальные черты английской действительности его эпохи.
Острая противоречивость мировоззрения Донна воплощена в хаотичных и гротескных образах его поэзии. Корабль, захваченный бурей, трясется, как больной лихорадкой; трюм, наполняющийся водой, как пораженные водянкой внутренности больного. Смерть уподобляется приступу тошноты; матросы, истомленные тропическим зноем, — библейские отроки в пещи огненной. Суда — это застывшие в штиле острова, и человек в своем одиночестве подобен острову.
Если юный Донн погружался в литературную традицию античности и мыслил образами античной поэзии, то на склоне лет уйдя в традицию схоластической церковной словесности, поэт подчинил ей свои парадоксы (в 1600 г. вышла книга прозы Донна «Парадоксы и проблемы»). На вопрос: «Почему природа есть наш наихудший вожатый?» — он отвечал вполне в духе Алкуина: «Может ли она быть вожатым всех творений земных, если сама была сотворена?»
Круг мистических богоискательских настроений, восторг религиозного самоуничижения, ощущение своего времени как катастрофы, спасение от которой надо искать в вере, истерическая напряженность идей и формы, склонность к парадоксу и постоянной игре на поэтической и мыслительной контроверзе, витиеватое многословие сближают поэзию Донна с теми явлениями западноевропейской литературы, характерными для конца XVI в. и далее для XVII столетия, которые обычно называются литературой барокко. В качестве параллелей возникают в этой связи творчество Гонгоры и Кальдерона в Испании, поэзия Марино в Италии, творчество А. Грифиуса и Вторая силезская школа в немецких землях, религиозная поэзия на рубеже XVI—XVII вв. и прециозная литература во Франции. На этом фоне Дж. Донн — звезда первой величины.
Настроения и образы поэзии и проповедей Донна оказали серьезное воздействие на литературные круги 20-х и особенно 30-х годов XVII в. (сборник стихов Донна вышел только в начале 30-х годов, а дотоле они были известны в рукописи). С влиянием Донна связывают целую школу английской поэзии середины XVII в., называемую иногда «школой остроумия» («school of wit»), иногда — школой «поэтов-метафизиков». Первое название пошло от распространенной в те годы тенденции вводить в поэзию остроумные и замысловатые парадоксы, остроты, строить целые стихотворения как развернутый афоризм (сходные явления в итальянской поэзии XVII в. назывались кончетти; отсюда другое название «школы остроумия» — консейтизм). «Метафизической школой» последователей Донна определил впервые Дж. Драйден. Это было повторено известным филологом XVIII в. С. Джонсоном и закрепилось за группой поэтов XVII в., для творчества которых характерна атмосфера мистицизма, религиозно-этических исканий, поэтического самоуглубления. В эту группу в первую очередь входят поэты Дж. Герберт (1593—1633), Г. Воган (1622—1695), Р. Крешоу (1613—1649), Ф. Квэрлз (1592—1644).
Несмотря на различные религиозные взгляды, «поэты-метафизики» действительно объединены обращением к лирике, пронизанной богоискательскими настроениями. Миру земных страстей и утех они противопоставляли напряженное созерцание, молитвенный экстаз — мучительную христианскую самооценку, в свете которой тщетой и обманом представала земная деятельность. Мотивы отшельничества, осуждение суетной жизни свойственны «поэтам-метафизикам». Природа для них — храм или молельня. Их стихи часто выливаются в жанр поэтической молитвы, исповеди или высокого морального размышления. В любом жизненном явлении «поэты-метафизики» ищут прежде всего некий скрытый мистический смысл, раскрытие которого и превращается в задачу, решаемую поэтом. «Поэты-метафизики» охотно разрабатывают и углубляют технику поэтической аллегории, унаследованную от средневековой, религиозной лирики и претворяют ее в систему девизов и эмблем, образов, имеющих сокровенный религиозный смысл. Особенно широко представлен эмблематизм как одна из важных и оригинальных сторон поэзии «метафизиков» в творчестве Ф. Квэрлза. В творчестве «метафизиков» многое типологически сходно с мистической поэзией испанского барокко и особенно с немецкой поэзией Второй силезской школы.
Date: 2016-07-25; view: 306; Нарушение авторских прав