Раздел 2. Классические литературы Древнего мира 41 page

Перелом совершили два крупнейших эпиграмматиста этого времени. Первым был Асклепиад Самосский с его кружком: здесь культивировалась застольная и любовная эпиграмма, как можно более легкая и эфемерная, далекая от прежней монументальности:

Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю пору,
После зимы морякам сладок весенний зефир;
Слаще, однако, влюбленным, когда, покрываясь одною
Тканью, на ложе вдвоем славят Киприду они.

(«Палатинская антология», V, 169,
перевод Л. Блуменау)

Вторым был Леонид Тарентский, бедняк и странник: он разрабатывал более традиционные формы надгробных и посвятительных надписей, но насыщал их «низкими» мотивами быта крестьян, рыбаков, ремесленников, моряков, подчас оттеняя их изысканно-вычурным языком:

Бросив свое ремесло, посвящает Палладе Афине
Рукоискусник Ферид эти снаряды свои:
Гладкий, негнущийся локоть, пилу с искривленною спинкой,
Скобель блестящий, топор и перевитый бурав.

(«Палатинская антология», VI, 204,
перевод Л. Блуменау)

От посвятительных эпиграмм к этому времени отделяются описательные эпиграммы: в них сохраняется описание предмета (часто — произведения искусства), но опускается мотив посвящения. Очень характерна для своего времени эпиграмма Посидиппа: во-первых, она описывает скульптуру знаменитого Лисиппа, во-вторых, написана в изысканной форме диалога, в-третьих, изображает Случай — понятие, игравшее особенно важную роль в эллинистическом мировоззрении:

— Кто и откуда твой мастер-ваятель? — Лисипп, сикионец.
— Как называешься ты? — Случай я, властный над всем.
— Что ты так ходишь, на кончиках пальцев? — Бегу постоянно.
— Крылья к чему на ступнях? — Чтобы по ветру летать.

410

— Что означает в руке твоей нож? — Указание людям,
Что я бываю для них часто острей лезвия.
— Что за вихор на челе у тебя? — Для того, чтобы встречный
Мог ухватить за него. — Лысина сзади зачем?
— Раз только мимо тебя пролетел я на стопах крылатых, —
Как ни старайся, меня ты не притянешь назад.
— Ради чего ты изваян художником? — Вам в поученье:
— Здесь потому, у дверей он и поставил меня.

(«Палатинская антология», XVI, 275,
перевод Л. Блуменау)

Из всех жанров, разработанных эллинизмом, жанр маленькой эпиграммы оказался наиболее жизнеспособным. Живая традиция здесь не прерывалась более тысячи лет: антология «Венок», составленная преимущественно из эллинистических эпиграмм поэтом Мелеагром ок. 80 г. до н. э., переиздавалась с новыми и новыми дополнениями из позднейших поэтов в I в. н. э., в VI и в X вв., разбухнув до огромного свода 4000 с лишним эпиграмм в 16 книгах (знаменитая «Палатинская антология»). Образы и мотивы, разработанные в этих эпиграммах, во множестве перешли из них в произведения более поздней античной лирики, а оттуда — в новоевропейскую поэзию.

Кружок Асклепиада сосредоточился на разработке эпиграмм, кружок Филета — на разработке более крупных жанров — эпиллия и элегии. К сожалению, эти опыты известны нам лишь по скудным упоминаниям и еще более скудным отрывкам. Филет был автором эпиллиев «Деметра» и «Гермес» (о любви Одиссея и дочери Эола Полимелы); анонимные отрывки ряда других эллинистических эпиллиев были найдены в папирусах. Филет был и автором любовной элегии «Биттида», написанной по образцу антимаховской «Лиды»; римские элегики считали его своим предшественником и славили наравне с Каллимахом. По-видимому, это тоже был «ученый» перечень влюбленных мифологических и исторических героев; во всяком случае, подражатель Филета Гермесианакт в элегии «Леонтия» перечисляет влюбленных поэтов от Гомера до Филета, другой элегик, Фанокл, перечисляет примеры любви к мальчикам, третий, Александр Этолийский, — любовные приключения бога Аполлона.

Здесь же, на Косе, зародился, по-видимому, и еще один родственный эпиллию жанр — идиллия («картинка»), или буколика («пастушеское стихотворение»). Его основоположник Феокрит (ок. 305—240) был родом из Сиракуз, долго жил на острове Косе, а потом в Александрии; при жизни он, как кажется, пользовался славой лишь в узком кругу ценителей и стал знаменит лишь двести лет спустя благодаря латинскому подражанию Вергилия. В 7-й идиллии он описывает сельский праздник на Косе и беседу о поэзии между собой и другим поэтом, причем все персонажи выступают под условными пастушескими именами: себя Феокрит называет Симихидом, Асклепиада — Сикелидом и т. д. Содержание беседы — характерное для эллинизма прославление простых и небольших песен в противоположность напыщенным подражаниям Гомеру:

Жалки мне птенчики Муз, что, за старцем хиосским гоняясь,
Тщетно стараются петь, а выходит — одно кукованье.

(VII, 47—48; перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

Под именем Феокрита сохранилось 30 идиллий и 26 эпиграмм (некоторые из этих произведений явно подложны). Бесспорно принадлежащие ему произведения распадаются на несколько групп: стихотворения чисто буколические, изображающие жизнь пастухов и их состязания в пении; сценки из городской жизни, близкие к мимам, но с большей долей лирического элемента; мифологические эпиллии; несколько любовных стихотворений и два «энкомия» — хвалебные стихи в честь Птолемея II Филадельфа и в честь Гиерона Сиракузского.

В «пастушеских» стихотворениях местом действия обычно является родина Феокрита — Сицилия, причем деревенская жизнь изображается без всякой сентиментальной идеализации, поэт как бы добродушно любуется грубоватой наивностью селян. Диалект, на котором написаны эти идиллии, — дорийский диалект сицилийских греков. Песни, которые поют пастухи, явно стилизованы под народные. Основной их тип — выступление двух певцов, обменивающихся двустишиями — так называемое «амебейное» пение. Наиболее точно эта форма воспроизведена Феокритом в идиллии V, где состязаются два пастуха — старый хитрый Комат и грубый парень Лакон:

Комат:
Скоро красотке моей принесу я голубку в подарок;
Я в можжевельник залезу: там голуби часто гнездятся.

Лакон:
Я же на новенький плащ настригу скоро мягкую шерстку
С этой вот бурой овцы и отдам ее завтра Кратиду.

Комат:
Пусть Гимерийский поток обратится в молочную реку,
Кратиса струи — в вино, а камыш станет садом плодовым.

411

Лакон:
Пусть Сибарис обратится в медовую реку, чтоб утром
Девушка вместо воды принесла себе меда ведерко.

(V, 96—99, 124—127.
Здесь и далее перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

Песня же наемного жнеца Милона (идиллия X), возможно, подражает подлинной трудовой песне:

Многоколосная ты, многоплодная матерь Деметра,
Пусть будет жатва легка, урожай наш пусть будет побольше!
Крепче вяжите снопы вы, жнецы, чтобы кто проходящий
Нам не сказал: «Эй, чурбаны! Вы платы своей не достойны!»

(X, 42—45)

В образе глупого пастуха Феокрит дважды изображает вслед за Филоксеном и киклопа Полифема, ухаживающего за морской нереидой Галатеей. В идиллии VI две отвечающие друг другу песенки поют два юноши; роль киклопа исполняет второй, заверяющий друга, что Галатея в него страстно влюблена, а он только выжидает, чтобы она пришла к нему сама. В идиллии XI Полифем хвалится перед Галатеей, как много у него молока и сыра, и зовет ее к себе:

Если же сам я тебе покажусь уж больно косматым,
Есть и дрова у меня, и горячие угли под пеплом, —
Можешь меня опалить: я тебе даже душу отдал бы,
Даже единый мой глаз, что всего мне милее на свете.

(XI, 51—54)

Феокрит умеет изображать не только комическую, но и трагическую любовь. В идиллии I пастух поет песню об умирающем Дафнисе — это народный вариант мифа об Ипполите: Дафнис поклялся не поддаваться власти Афродиты и, полюбив одну нимфу, предпочел умереть от любовной страсти, но не уступить. К ложу умирающего собираются лесные звери, плачет его стадо и приходят боги — Гермес, насмешливый Приап, негодующая Афродита, но все напрасно: он проклинает Афродиту и торжествует победу над ней:

Дафнис, сошедший в Аид, для Эроса — злейшее горе!

(I, 103)

Идиллия II по типу ближе к миму: она тоже рисует гибельную любовную страсть, но в иной обстановке — девушка из мелкого городского мещанства (не гетера) решает привлечь своего возлюбленного Дельфиса магическими чарами и с помощью рабыни совершает ночью в полнолуние волшебные обряды: потом, отослав рабыню для совершения последних обрядов у дверей Дельфиса, она рассказывает богине Луне историю своей несчастной любви, повторяя рефрен:

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена!

Знаменитейшая из идиллий-мимов Феокрита, «Сиракузянки» (XV), разыгрывается в Александрии: две приятельницы-горожанки идут на празднество Адониса; посплетничав о мужьях, обсудив свои туалеты, перебранившись в толпе с прохожими, полюбовавшись убранством залы и послушав пение певицы из Аргоса, исполнившей гимн во славу Адониса, они идут домой. В этой несложной картинке Феокрит сумел как бы мимоходом польстить царю Птолемею и царице Арсиное, использовать ряд живых поговорок и наглядно обрисовать характеры обеих подруг. Характерно название «Сиракузянки»: Феокрит и в Александрии, очевидно, вращался в среде своих земляков.

Советом переселиться в Египет и поступить в наемные войска Птолемея заканчивается третий мим Феокрита, «Любовь Киниски» (XIV). Этот совет дает своему приятелю, которого бросила любимая им гетера Киниска, некий Тионих. Здесь тоже вполне естественно возникает в ходе беседы похвала Птолемею:

Добр и приветлив, разумен, искусен в любви, в стихотворстве,
Знает и ценит друзей, но и недругов знает не хуже.
Многое многим дает; просящему редко откажет,
Как подобает царю. Но просить слишком часто не надо.

(XIV, 62—65)

Как и в «Сиракузянках», разговор пересыпан поговорками и прибаутками: «прилип, как мышка на дегте», «пошел наш бычок по трущобам».

Мифологические эпиллии Феокрита («Геракл-младенец» и «Диоскуры») менее оригинальны, чем буколики и мимы, и привлекают читателя только некоторыми живыми, чисто бытовыми сценами и прекрасными описаниями природы. Алкмена укладывает десятимесячных Геракла и Ификла спать в круглый щит своего мужа, а после нападения на них змей, благополучно завершившегося первым подвигом Геракла, хватает на руки не маленького героя, а более слабого «застывшего в страхе Ификла» (XXI, 1—10, 60—61); в «Диоскурах» подробно описан кулачный бой Полидевка с великаном Амиком (XXII, 80—134); греков, увлекавшихся кулачными боями, этот эпизод мог интересовать. В этих эпиллиях Феокрит пользуется не дорийским диалектом, а традиционным гомеровским эпическим языком. Довольно слабы и любовные стихотворения Феокрита (XII, XXIX, XXX); написанные разными размерами и на разных

412

диалектах, они, возможно, являлись как бы «экспериментами» поэта.

Главное достоинство произведений Феокрита, особенно, конечно, буколик и мимов, — их живость и наглядность: Феокрит не описывает своих «героев», не рассказывает о них, а показывает их: наемные пастухи и работники, солдаты, кутящие бездельники, приятели и горожанки разных слоев, то экономные и самодовольные хозяйки, то обиженные судьбой девушки, то гетеры — все они изображены наглядно и ярко, в их собственных речах и поступках. Даже животный и растительный мир Феокрит индивидуализирует: домашние животные получают клички, дикие — меткие эпитеты; вся природа живет: гудят пчелы, кричит древесный лягушонок и стрекочут кузнечики, журчат ручьи по «играющим, как серебро, камешкам», сосна «сладостно шепчет» и роняет шишки. Именно это главное для Феокрита; сюжет в его произведениях играет второстепенную роль, и поэтому «мелкая форма» идиллий оказывается у него столь органичной.

Другим направлением литературных экспериментов эллинизма было обновление гесиодовского дидактического эпоса. Уже любовные элегии использовали опыт гесиодовского «Каталога женщин»: в обстановке бурного расцвета научных интересов естественно было использовать и опыт гесиодовских «Трудов и дней» на новом материале. Памятником такого опыта осталась для нас астрономическая поэма Арата. Арат из Сол в Малой Азии (ок. 315—245) учился в Афинах, жил, быть может, и на Косе (Феокрит дважды дружески упоминает имя Арата, хотя неизвестно, тот ли это Арат), в 270-х годах поселяется при македонском дворе и живет там до конца жизни, предприняв лишь две долгие поездки в Антиохию и Александрию. Как большинство эллинистических писателей, Арат был поэтом-филологом, редактировал антиохийское издание Гомера; писал он и мелкие стихотворения, до нас не дошедшие.

Поэма Арата называлась «Явления» и состояла из двух книг — с описанием созвездий и с описанием метеорологических примет. Сам Арат ни в малой мере не был ни астрономом, ни метеорологом: в первой части он пересказывал астронома IV в. Евдокса, во второй — Феофраста. Его поэма резко отличается от философского эпоса X в. (Парменид, Эмпедокл), творцы которого излагали в стихах свои собственные философские взгляды. Для Арата главное не содержание, а форма; его задача — найти простое и ясное стихотворное выражение для сложного, трудного и прозаического предмета. Эту задачу он разрешает превосходно: его поэма ясна и изящна, хотя, конечно, это перечисление небесных созвездий, лишь изредка оживляемое развернутым сравнением или мифом, кажется теперь однообразным и холодным. Некоторый пафос приобретает поэма только там, где Арат вносит в нее стоический дух своего афинского учителя Зенона: именно стоическое учение об органической связи всех частей мироздания подсказало Арату выбор его темы. Аристотель осуждал дидактический эпос за то, что в нем нет единства сюжета; Арат своим обращением к дидактическому эпосу показал, что для него и его поколения главной в литературе стала не проблема сюжета, а проблема стиля. Именно поэтому постановка стилистической задачи у Арата и ее решение вызвали восторг в эллинистическую и римскую эпоху: Каллимах и другие приветствовали поэму восторженными эпиграммами, лучший астроном следующего века Гиппарх писал к ней комментарии, латинские поэты переводили ее по меньшей мере четыре раза.

Наиболее полное выражение маньеристические тенденции эллинистического искусства нашли в творчестве Каллимаха (ок. 310—240). Экспериментаторский культ стихотворения на редкую и трудную тему, неожиданно и прихотливо построенного, с отступлениями, сжатыми в ученом намеке, и с описаниями, сжатыми в искусно найденной детали, сочетающего новоизобретенные приемы с архаическими реминисценциями, непременно небольшого, но стилистически отделанного до совершенства, — такова поэзия Каллимаха. В своем стремлении к изысканной новизне он рвал даже с непосредственными своими предшественниками, осуждал Антимаха за громоздкость и тяжеловесность, ссорился со своими старшими современниками Асклепиадом и Посидиппом за их уважение к Антимаху, ссорился со своим учеником Аполлонием Родосским из-за его стремления реставрировать классический эпос; сохранившиеся отрывки из Каллимаха содержат многочисленные отголоски его литературных боев. Он писал:

Не выношу я поэмы киклической, скучно дорогой
Той мне идти, где снует в разные стороны люд;
Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду
Пить из колодца: претит общедоступное мне.

(«Палатинская антология», XII, 43,
перевод Л. Блуменау)

Жизнь и литературная карьера этого воинствующего новатора складывалась трудно. Потомок знатного рода (из Кирены в Ливии), получивший прекрасное образование (в Афинах), он в молодости должен был стать школьным учителем

413

в александрийском предместье, потом много лет плодотворно работал при Мусейоне, написал много ученых сочинений о «древностях» разного рода, составил огромный аннотированный каталог александрийской библиотеки («Таблицы» в 120 книгах), но все же на должность библиотекаря назначен был не он, а его ученик и соперник Аполлоний. Только на склоне лет, когда Птолемея II Филадельфа сменил Птолемей III (246—221), положение Каллимаха стало прочнее.

Из сочинений Каллимаха полностью сохранились 6 гимнов богам (в одном сборнике с гомеровскими гимнами) и 63 эпиграммы (в «Палатинской антологии»); кроме того, по папирусным отрывкам и кратким пересказам нам до некоторой степени известны его ученые элегии «Начала», стилизованные стихи на случай — «Ямбы» и эпиллий «Гекала».

Гимны Каллимаха описывают рождение Зевса (I), аполлоновский праздник Карнеи (II), молодость Артемиды (III), рождение Аполлона и Артемиды на плавучем острове Делосе (IV), праздник Деметры (VI) и купанье Афины (V; этот гимн написан дистихами, остальные — гексаметром). Все они являются чисто литературными произведениями, не предназначенными для исполнения на празднествах: они содержат в себе слишком много изысканной учености, намеков на современность, чисто бытовых черт, да и образы богов в них настолько очеловечены, что могут вызвать разве что сочувствие, а не благоговение. «Гимн к Зевсу» начинается эффектным столкновением различных версий очень архаического мифа:

Как же тебя называть? Диктейским? Иль лучше Ликейским?
Дух мой сомненьем объят: где рожден ты? Ответа не знаю.
Кто говорит о себе, что в Идейских горах ты родился,
Зевсом аркадским иные зовут; чьи же речи не лживы?
Впрочем, «критяне — лжецы»; говорят они, будто на Крите
Зевса могильная насыпь. Но ты же не умер, ты вечен!

(Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

Далее в гимн вплетаются и другие «ученые» мотивы: например, рассказывается, как первая река в безводной Аркадии потекла из того источника, который высекла из скалы богиня Рея, чтобы омыть новорожденного Зевса. В гимне к острову Делосу Аполлон уже во чреве матери обладает даром пророчества и умеет говорить; причем его пророчество политически заострено: когда измученная мать хочет родить его на острове Косе, то Аполлон предупреждает ее, что на Косе должен родиться «другой бог и царь» (подразумевается Птолемей II Филадельф). В «Гимн к Деметре» вставлен мотив сказочного «обжоры» в образе фессалийского царя Эрисихтона, который велел срубить священную рощу Деметры, чтобы построить залу для пиров, и был наказан неутолимым голодом. В «Купанье Паллады» рассказан миф об ослеплении Тиресия: он еще подростком случайно увидел купающуюся Афину, и богиня была вынуждена лишить его зрения, но вознаградила его даром прорицания. При этом Афина искренне жалеет Тиресия, она была дружна с его матерью, которая теперь осыпает ее горькими упреками, но она не властна отменить веление богов: кто видел нагую богиню, не должен видеть ничего. Там, где боги окончательно теряют всякие признаки величия, Каллимах умеет их нарисовать особенно живо и реально: так, в начале «Гимна к Артемиде» девятилетняя девочка Артемида, решившая быть охотницей, влезает на колени к отцу — Зевсу и, прикасаясь к его подбородку (традиционный жест просителей), заставляет его дать ей обещание: не выдавать ее замуж и разрешить ей заказать себе оружие для охоты; потом она учится стрелять из лука, причем первые ее стрелы все время летят мимо, а обжора Геракл просит ее не тратить силы на пустяковую дичь, зайцев или козочек, а приносить ему хорошего кабана или дикого быка на жаркое. Рамкой для каллимаховых мифов тоже служат простые бытовые сцены: «Гимн к Деметре» и «Купанье Паллады» открываются беседой между участницами ожидаемого празднества; в первом случае беседа происходит, когда колесницу Деметры встречают с корзиной, наполненной плодами (праздник, учрежденный Птолемеем); во втором — при ожидании статуи Афины, подвергавшейся омовению в реке и облекавшейся в новую одежду; здесь-то и рассказываются повести об Эрисихтоне и Тиресии.

«Начала» Каллимаха представляли собой четыре книги элегических повествований, построенных по тому же принципу гесиодовского каталога, что и у косских элегиков. Новшеством было то, что вместо любовного материала Каллимах вложил в эти рамки ученый материал, причем как раз такого рода, какой был особенно популярен в эллинистической науке: о культовых и бытовых «древностях» разных городов и мест. В зачине Каллимах описывал, подражая гесиодовой «Теогонии», как однажды на Геликоне к нему во сне явились Музы и благословили на поэтический труд и как он стал их расспрашивать, отчего на Паросе жертвы Харитам приносятся без музыки и венков, а в Линде

414

жертвы Гераклу — с обрядовой бранью, почему на Левкаде Артемида изображена со ступкой на голове и т. п., а Музы дают ему ответы о причинах и началах всех этих странных обычаев (отсюда — заглавие «Начала» или «Причины», греч. aitia, ср. «этиологический»). Далее, по-видимому, диалогическая форма исчезла. Из III книги сохранился изящный любовный рассказ об Аконтии и Кидиппе: влюбленный Аконтий бросил Кидиппе яблоко с надписью «Клянусь Артемидой, я выйду за Аконтия», она прочитала эту надпись вслух и так невольно дала клятву, которую должна была исполнить; рассказ кончался длинным перечислением городов, основанных потомками Аконтия и Кидиппы. В IV книгу, вероятно, входил знаменитый рассказ о «косе Вероники», сохранившийся в папирусном фрагменте и в латинском переводе Катулла: Береника, молодая жена Птолемея III, молясь за победу своего супруга, отрезает себе косу и посвящает ее богам в храме обожествленной Арсинои, жены Птолемея II; боги возносят косу на небеса и превращают в созвездие; рассказ ведется от лица косы. Так в вереницу ученых этиологических повествований вплетается изысканная придворная лесть.

Для стиля «Начал» особенно характерно нагнетание многозначительных деталей, которое вообще свойственно александрийской ученой поэзии. Так, приготовления к свадьбе Кидиппы описываются словами: «Уже собирались с утра в воде погасить свой пыл быки, видевшие перед собой острый вечерний нож». Так, Аполлон велит отцу Кидиппы исполнить клятву дочери в таких словах: «Ведь не Тенос блюла моя сестра, не в Амиклейской ограде плела себе осоку, не в реке Парфении смывала после охоты пыль — она была на Делосе в тот миг, когда твоя дочь поклялась, что Аконтия она будет иметь мужем [...] Не серебро со свинцом смешаешь ты, взяв зятем Аконтия, — электр с золотом, говорю я, смешаешь ты. Ты, тесть, Кодрид по крови; он же, твой кеосский зять, — настоятель священнодействий Аристея-Истмия, коими положено на вершине горы ублажать тяжкий восход Сириуса и просить у Зевса ветров, чтобы во множестве ловились перепела в льняных силках» (перевод Ф. Зелинского). Так Каллимах добивается того, что буквально за каждой строкой его рассказа перед читателем распахивается даль сложнейших мифологических ассоциаций.

В эпиллии «Гекала» мы находим тот же художественный принцип уже не в применении к стилю, а в применении к сюжету. Тема эпиллия — один из подвигов Тесея, укрощение марафонского быка; но сам этот подвиг совершается где-то на дальнем плане, вне эпиллия, внимание же поэта сосредоточивается на скромной хижине старушки Гекалы, где Тесей укрывался от дождя в ночь перед поимкой быка и куда он вернулся с усмиренным быком, но уже не застал старушку в живых и учредил в память ее ежегодный праздник (опять этиологический мотив). Так древний героический миф полностью переосмысливается благодаря новому углу зрения, новой перспективе, в которой на первом плане оказывается человеческий быт и человеческая психология (подробно описанная утварь хижины, приготовление ужина для Тесея, тревога Гекалы за судьбу героя), и лишь через них открывается вид на центральные события мифа. Но и этим Каллимах не удовлетворяется: чтобы еще больше углубить мифологический фон, он вводит в эпиллий вставной эпизод — разговор двух птиц (на крыше хижины), одна из которых, старый ворон, рассказывает другой о древнейших царях Кекропе и Эрихтонии и о том, как за дурную весть он, ворон, был обращен Аполлоном из белой птицы в черную (еще один этиологический мотив). По какой причудливой связи входил этот вставной эпизод в основное повествование, сказать невозможно.

«Ямбы» Каллимаха были циклом из 13 стихотворений, нарочито разнообразных и по темам, и по редкостным размерам. Вступительное стихотворение, написанное холиямбом, вложено в уста древнего Гиппонакта, вернувшегося из подземного царства («Внимайте Гиппонакту! Я пришел к людям — оттуда, где за грош купить быка можно...») и призывающего людей не ссориться, а жить в дружбе; в поучение рассказывается история о том, как уважали друг друга легендарные семь мудрецов, а потом, в другом стихотворении, — басня о ссоре лавра и оливы. Связь этих тем с литературными распрями Каллимаха и его недругов почти несомненна.

Эпиграммы Каллимаха замечательны прежде всего неожиданной для такого любителя ухищрений простотой и отделанной ясностью. Видно, что писатель и здесь старался оттолкнуться от предшественников и современников, и от «легкости» Асклепиада, и от «трудности» Леонида, — он старается сделать эпиграмму такой же уравновешенно-законченной, как в старину, но, конечно, в применении к новым темам и в соответствии с новыми требованиями к изяществу формы. Это труднодостижимое совершенство простоты произвело сильнейшее впечатление на современников и стало идеалом для бесчисленных подражателей. Современному читателю эпиграммы Каллимаха могут показаться холодными, но некоторые из них и сейчас сохраняют подлинный лиризм:

415

Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил
Горькие слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой
Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же
Прахом холодным ты стал, галикарнасский мой друг!
Но еще живы твои соловьиные песни: жестокий,
Все уносящий Аид рук не наложит на них.

(«Палатинская антология», VII, 80,
перевод Л. Блуменау)

Каллимах — центральная фигура александрийской литературы. Влияние его на позднейшую греческую и на римскую поэзию было огромно. Катулл переводил его и подражал ему в эпиллиях, Овидий — в любовных и идиллических темах (история Аконтия в «Героинях», история Филемона и Бавкиды в «Метаморфозах»), Процерций — в этиологиях, Энний и Луцилий подражали его ямбам в своих сатирах, Гораций довел до совершенства его стиль многозначительной детали. Но для широкой публики он был слишком труден, его новаторские художественные приемы казались слишком густо поданными, он остался «поэтом для поэтов», переписывали его мало, и нам он известен хуже, чем заслуживает по своему историко-литературному значению.

При всем своем увлечении разработкой новых жанров и воскрешением забытых жанров эллинистическая литература не могла обойти вопроса об отношении к жанрам классическим и канонизированным: героическому эпосу и трагедии. Максимализм Каллимаха, предлагавшего совсем отвергнуть и забыть большой эпос («большая книга — большое зло»), был слишком радикален для многих александрийских поэтов. Главное столкновение произошло между Каллимахом и его учеником, библиотекарем Мусейона Аполлонием (ок. 290—215), в своей «Аргонавтике» решившимся обновить героический эпос — ту самую «киклическую поэзию», которая была так ненавистна Каллимаху. Хотя победа осталась за Каллимахом и Аполлоний должен был удалиться из Александрии на Родос (отсюда его прозвище), однако новая, переработанная на Родосе редакция поэмы Аполлония имела большой успех и пользовалась у эллинистической и потом у римской публики не меньшим вниманием, чем стихи самого Каллимаха.

Как известно, древних киклических поэм о походе аргонавтов в Колхиду за золотым руном не существовало; Аполлоний как бы восполняет этот пробел в мифографическом эпосе, чутко уловив интерес своих современников к диковинкам дальних стран. Его «Аргонавтика» состоит из четырех книг: книги I и II описывают плаванье в Колхиду, книга III повествует о любви Медеи к Ясону, о подвигах Ясона и похищении золотого руна, книга IV описывает обратный путь. Для описания дальних земель Аполлоний пользовался сочинениями историков и географов, для разработки сюжета и характеров — произведениями трагиков: на них он учился психологическому мастерству. Было замечено, что объем поэмы приблизительно равен объему драматической тетралогии: по-видимому, Аполлоний старался следовать указанию Аристотеля, что художественное произведение не должно быть слишком большим. Но соблюсти другое указание Аристотеля, относительно единства действия, Аполлоний не захотел или не смог. Началом и концом поэмы служат чисто внешние моменты — сбор дружины и прибытие на родину; середина поэмы представляет собой вереницу эпизодов, очень слабо связанных сквозным действием: так, подробно описан брак Ясона с Гипсипилой на Лемносе, хотя в дальнейшем он никакой роли в сюжете не играет. Поэма загружена географическими и культурно-историческими подробностями (о халибах, которые добывают железную руду, о тибаренах с их обычаем «кувады»); любопытен маршрут возвращения аргонавтов: из Черного моря по Дунаю в Рону и затем путем Одиссея мимо Италии, Сциллы с Харибдой и острова феаков. Все эти разделы поэмы Аполлония — продукт трудов «ученого поэта».

Значительно интереснее и живее те разделы поэмы, где речь идет о богах и людях. Строго следуя Гомеру, Аполлоний вводит в свое произведение так называемый «божественный аппарат». Гера и Афина покровительствуют аргонавтам, и по их просьбе Афродита посылает своего шаловливого и непослушного сынишку Эрота ранить стрелой сердце Медеи и пробудить в ней любовь к Ясону; они спасают аргонавтов от сталкивающихся скал на Боспоре, от Сциллы и Харибды, но сами аргонавты не чувствуют своей тесной связи с этими богинями (какую, например, Одиссей постоянно ощущает со своей покровительницей Афиной). Религиозного чувства в поэме нет: единственный момент, когда речь идет о возмездии за преступление, — это гнев Зевса и Эриний за коварное убийство беззащитного Апсирта, брата Медеи, но и здесь требуется только формальное «очищение» от греха. Лучшее в поэме Аполлония относится к той сфере, в которой особенно сильны поэты-эллинисты, к области бытовых и психологических наблюдений. Посещение Афродиты Герой и Афиной напоминает, скорее, обстановку в

Date: 2016-07-25; view: 284; Нарушение авторских прав