Раздел 2. Классические литературы Древнего мира 37 page

383

Деятельность софистов не была единственной формой возникшего в V в. нового обучения. Наряду с ней, а в известном смысле и в противовес ей в Афинах пользовался славой кружок Сократа (470—399 гг. до н. э.), претендовавший, как и софисты, на воспитание в людях гражданской доблести. В отличие от софистов Сократ не был странствующим учителем, а безвыездно жил в Афинах. Эта связь с родным полисом определяла и характер его бесед. Сократу был чужд прагматизм и релятивизм софистов, он не брал платы за уроки, и главной его целью была не дискредитация общественных представлений о морали, а попытка сохранить их с помощью новой аргументации. Как и у софистов, педагогика Сократа чуждалась религиозной традиции полиса, равно как и космологических занятий греческой науки. Подобно софистам, Сократ учил тому, как надо человеку жить, но внимание его направилось не на умение ловко пользоваться выгодами момента, а на поиски устойчивой основы человеческого поведения, поэтому его интерес сосредоточился на новом, рационалистическом обосновании норм полисной этики. Если для софистов сами эти нормы теряли свою ценность, то Сократ стремился найти мерило нравственности не во внешнем авторитете, а внутри человека, в его разуме, в его знании, в правильном понимании того, в чем состоит человеческое достоинство (aretē — добродетель, доблесть) — то свойство, которое в глазах грека его времени объединяло в себе такие качества, как мужество, выдержка, благоразумие, верность дружбе, благочестие.

Соответственно несхожи были и методы обучения софистов и Сократа. Сократ не стремился подчинить себе эмоции слушателей, а прививал навык к диалектическим рассуждениям. На улицах, городской площади, в частных домах или гимнастическом зале он постоянно заводил беседы с согражданами, задавая им вопросы, опровергая их ответы, и снова ставил вопросы, раскрывая перед собеседниками противоречивость общепринятых мнений и толкая их на путь поисков истинного знания о предмете, о нравственных понятиях прежде всего.

Претензии Сократа на автономную нравственность, послушную не устоявшимся обычаям, а внутреннему голосу индивида, были восприняты полисом как угроза афинской государственности: по приговору суда присяжных Сократ в 399 г. до н. э. выпил смертельную чашу цикуты за то, что, по словам официального обвинения, не чтил богов и развращал юношей.

Софисты и Сократ создали философскую антропологию. Диалоги Сократа, искавшего истину в правильности рассуждений, открыли путь формальной логике. Лекции софистов учили мастерскому владению богатством языка и умению пользоваться им в нужный момент. Сократ ничего не писал, и его влияние на литературу сказалось лишь в IV в., софистика, напротив, уже в V в. определяла развитие аттической прозы.

Исходная релятивистская посылка, отрывавшая речь от непосредственного предмета высказывания, позволила софистам построить первую в эллинском мире формальную теорию словесного творчества, которая включила в себя две области — учение о правильном слововыражении (орфоэпию), будущую грамматику, и учение о составлении ораторских речей (риторику). Орфоэпией занимались преимущественно Протагор и Продик: Протагор упорядочил родовые окончания аттического диалекта и ввел классификацию предложений по четырем типам, Продик составил свод синонимов. В риторику же основной вклад внесли Горгий и Фрасимах.

Начало обучения ораторскому искусству и составления соответствующих пособий (руководств) античная традиция связывала с теми судебными процессами, которые сопутствовали падению тирании в Сицилии (467 г. до н. э.). В это же время два сицилийских ритора — Корак и Тисий — выпустили сборник «общих мест» — хрестоматию готовых примеров для заучивания, чтобы вставлять их в произносимую речь, и теоретическое руководство (technē), которое не содержало примеров, но давало рекомендацию относительно самой структуры ораторских выступлений. По всей видимости, образцы речей были подготовлены Кораком, а теоретическое пособие — Тисием.

Это первое обобщение ораторского опыта подчинило ораторскую речь обязательным для всякого художественного произведения требованиям цельности и законченности. Она должна была иметь начало и конец (вступление и заключение), и главная ее часть расчленялась на два четких раздела: повествование, в котором излагались события, и спор, где предлагалось доказательство своего мнения и опровержения противного. Для спора разработан был такой вид аргументации, как доказательство правдоподобия (eikos) поступка, с вероятностью вытекающего из обычных стимулов человеческого поведения — выгоды и природных склонностей.

Построенная таким способом речь могла трогать, убеждать, увлекать слушателей, вполне соответствуя обстановке суда, где не было ни прокурора, ни адвокатов, а исход тяжбы зависел от того, сколь умело говорили перед судьями

384

истец и ответчик. Судей было несколько сот, и этот массовый характер аудитории определял основную линию развития красноречия как словесного искусства: оратор все время искал новые средства эмоциональной экспрессии и черпал их прежде всего в эпической поэзии, которую хорошо знал любой грек.

Поэтическими по своему происхождению были, например, такие ораторские приемы, как повторение общих мест (топосов), кочующих из речи в речь, или этопея (воспроизведение характера) — обрисовка типа, выделяющая лишь общие, характерные для целой категории людей штрихи и опускающая все частное, индивидуальное, — прием, знакомый, по-видимому, уже сицилийской риторике.

Софистическая педагогика превратила эти естественно сложившуюся тенденцию в нормативные правила и тем в огромной мере повысила выразительные возможности ораторской прозы. Горгий и Фрасимах не только продолжили дело Корака и Тисия, составив новый свод образцовых речей и новое руководство, но и существенным образом изменили само звучание ораторской речи, внеся в нее упорядоченную плавность и ритмичность. Существует рассказ, что в 427 г. до н. э. Горгий, выступая в афинском народном собрании как посол сицилийского города Леонтин, поверг своих слушателей в изумление неожиданным благозвучием своей речи, полной аллитераций, ассонансов, повторов, поэтических слов и фигур, антитез и аналогий. Нововведение Горгия заключалось не в придумывании этих приемов — они были хорошо известны задолго до него, — а в той организации словесной ткани, которой он достигал с их помощью. Противопоставление понятий и связанная с этим игра словами превращались у него в членение речи на симметричные отрезки с сознательно подобранной созвучной концовкой. Равновесие частей придавало речи в целом предельную ясность.

Если Горгий ввел фигуры речи (антитезу, равночленность — «исоколон» и созвучие окончаний — «гомойотелевтон»), то Фрасимах «изобрел» период, сложную синтаксическую конструкцию, известную в греческой прозе и до Фрасимаха, но превращенную им в художественное средство, придающее речи ясность, ритмичность и законченность. В софистической прозе период получил членение на отрезки (колоны), в которых естественное дробление речи на такты использовалось для смысловой дифференциации. Колонам придавалось ритмическое строение, они приобретали плавность стихотворной речи, не образуя, однако, в своей совокупности строгой метрической системы стиха. Таким путем вырабатывался особый стиль литературной аттической прозы, средний между выспренным языком поэзии и небрежностью обиходного разговора. Софисты, как никто другой, чувствовали эмоциональную силу искусно оформленной речи. Главным направлением их работы был стилистический эксперимент, проба разных словесных возможностей в обработке одной и той же темы, опыт игры со словом безотносительно к предмету речи. Их лозунгом стало «делать слабый довод сильным и сильный слабым».

Сознание софистов, что они открыли внутри языка новый источник убеждающей энергии, независимой от предмета, о котором говорится, но заключенной в самых словесных приемах, лучше всего выразил Горгий, поместивший в своей речи-образце «Елене» восторженное прославление «обманного слова»: «Слово — властитель великий, а телом малый и незаметный; творит оно божественные деяния, ибо способно бывает и страх пресечь, и горе унять, и радость вселить, и жалость умножить. Я покажу, как это бывает на деле. Видимость — вот что убеждает внемлющих. Поэзию всю я зову и считаю мерной речью. В тех, кто ее слушает, проникла страшная дрожь, многослезная жалость, щемящая тоска; удачи и несчастья чужие душа, подвигнутая словами, переживает как свои собственные. Скажу теперь еще и о другом. При помощи слов боговдохновенные песни — заклинания привлекают наслаждение и отвлекают огорчение. Сила заклинания, соединенная с мнением, душу прельщает, чары же преображают ее. Два дела у колдовства и волшебства: душу оплести, мнение обмануть. Сколькие скольких и во скольком убедили и убеждают лживыми речами! Если бы все обо всем прежнем помнили, о настоящем знали, о будущем догадывались, то не была бы подобна до такого подобия речь у тех, кому теперь трудно вспоминать прошлое, рассматривать настоящее и предрекать грядущее, поэтому большинство людей, рассуждая о большинстве вещей, в душе своей руководствуются мнением. И мнение, само обманчивое и неверное, окружает прибегающих к нему счастием столь же обманчивым и неверным» (8—14).

Софистика создала мастерскую технику использования словесных приемов выразительности — звучания и построения речи и не менее икусную технику объяснения человеческих поступков. Это новое искусство — умение изображать человеческую жизнь в ее жесткой обусловленности свойствами самой этой жизни и описывать ее при помощи специально разработанных приемов речи — определило путь, по которому дошло развитие аттической прозы в V в.

385

Первые дошедшие до пас прозаические сочинения на аттическом диалекте тесно связаны с событиями афинского полиса и принадлежат последней трети V в., т. е. периоду Пелопоннесской войны, потрясшего всю Грецию грандиозного столкновения Афин и Спарты, которое протекало в постоянном соперничестве демократии и олигархии почти во всех полисах эгейского бассейна, а в самих Афинах сопровождалось двумя олигархическими переворотами (в 411 г. и 404 г.) и завершилось, с одной стороны, утверждением демократии, просуществовавшей здесь вплоть до македонского завоевания, с другой — значительным ослаблением афинского морского могущества.

Самое архаичное из прозаических сочинений на аттическом диалекте — Псевдо-Ксенофонтова «Афинская полития»; политический памфлет неизвестного автора-олигарха (426 г. до н. э.) еще свободен от художественной обработки; связь мыслей выражается здесь еще простым повторением слов; ни выбор, ни расстановка слов не служат еще эстетическим целям. По контрасту с «Афинской политией» остальные произведения аттической прозы (сочинения ораторов Антифонта, Андокида, Лисия, «История» Фукидида) позволяют проследить использование в писательской практике тех новшеств, которые предлагались софистами.

Антифонт, софист и ритор, перенес в прозу традиционную поэтическую тематику печальных раздумий и наставлений по поводу человеческой жизни («О гармонии»); повторяемость одних и тех же слов в речи используется им как средство построения антитез и параллелизмов, при помощи которых создается софистическое противопоставление природных склонностей и установленных человеком обычаев («Об истине»). Антифонт приходит к отрицанию общепринятого разделения людей на народности, провозглашая природное равенство греков и варваров. Концепция постоянной, неизменной природы обусловливает обобщенное изображение человека в речах Антифонта. Принадлежность софистических сочинений и судебных речей, носящих имя Антифонта, одному автору вызывала сомнение. Бесспорной остается только их близкая хронологическая связь и общая софистическая основа. Ораторская деятельность Антифонта относится ко времени после 423 г. до н. э. Помимо подлинных судебных речей, ему принадлежат четыре тетралогии — сборники риторских упражнений, в которых тяжба по вымышленному поводу инсценируется в форме четырех речей — истца и ответчика, их ответных выступлений. Речи строятся по определенному плану: введение, обвинение, рассказ, доказательство, вторичное обвинение, послесловие. Доказательство ведется софистическим методом: раскрывается правдоподобие обвинения. В рассказе главное внимание уделяется обрисовке ситуации события. Описание происшествий приобретает сказочную увлекательность: то это путешествие двух товарищей и таинственная гибель одного из них в дороге, то это злодейское убийство мужа женой и мотив приворотного зелья.

Иллюстрация:

Сократ

Римская копия нач. II в.
греческой бронзовой статуи ок. 380 г. до н. э.
Неаполь. Музей. Собрание Фарнезе

Здесь нет еще портретного искусства: облик ответчика так же смутен, как и лицо обвинителя. Из речи в речь почти дословно переходят целые фразы. Вся картина несет черты обобщенного изображения. Приемы выразительности, к которым прибегает при этом Антифонт, показывают его знакомство с софистической техникой слова.

Андокид, знатный афинянин, замешанный в деле о тайных политических обществах (415 г. до н. э., процесс гермакопидов), пытавшийся ценой доноса купить себе безнаказанность и

386

вынужденный уйти в изгнание, использовал уроки софистов главным образом в разработке защитительной аргументации. Две его речи — «О своем возвращении» (411) и «О мистериях» (399) — касались событий 415 г. и строились как самооправдание оратора. Они интересны той интерпретацией, какую получали в них мотивы поступков: донос изображен Андокидом как цена за спасение жизни отца и родственников. Гибель одних уравновешивалась в глазах Андокида сохранением жизни других, и все рассмотрение судебного дела переносилось в этический план. К словесным украшениям Андокид фактически не прибегал.

Намеченное у Антифонта и Андокида использование софистической техники для этического обоснования поступков и обрисовки ситуации действия было доведено до наибольшей полноты двумя другими авторами — Лисием и Фукидидом, которые впервые выступили не как политические деятели, а как профессиональные писатели (Лисий сочинял судебные речи по заказу клиентов, Фукидид составлял летопись Пелопоннесской войны, находясь в изгнании).

Лисий в своих речах дал блестящие образцы бытового повествования и не менее блестящий опыт софистического изображения человека по принципу этопеи. В поступках и высказываниях заурядного афинского обывателя он раскрывает черты гражданина. У Фукидида этот гражданский взгляд на вещи оказался примененным к исследованию судеб общества в целом. Его «История» представляет новую модель исторического процесса, построенную с помощью софистической аргументации и одинаково противостоящую как эпосу, так и геродотовской теодицее.

Лисий (ок. 459—380 гг. до н. э.), лишившийся имущества в период тирании Тридцати, после восстановления демократии вступил на ораторское поприще как обвинитель олигарха Эратосфена, повинного в гибели своего брата (речь XII), и после этого стал профессиональным логографом, составителем речей по заказам тяжущихся. В его речах проходит целая вереница истцов, весьма несходных по своему положению в обществе и по характеру возбуждаемых судебных дел, но имеющих, согласно требованиям этопеи, ряд однородных черт. Каждый выступающий, как правило, заявляет о себе, что он простодушен, неискусен в тяжбах, что он человек честный и порядочный и имеет заслуги перед государством. Этический момент, подчеркнутый в этом типе истца, делается главным предметом обсуждения в речах, посвященных обвинению бывших приверженцев олигархии (речи XII, XIII). Обстоятельства дела рассматриваются сквозь призму нравственных норм справедливости, нарушение которых кладется в основу конфликта обвинителя и подсудимого: «Когда у власти стала коллегия Тридцати (это были негодяи и сикофанты), то они начали толковать о том, что надо очистить государство от преступных элементов, а остальных граждан направить на путь добродетели и справедливости. Так говорили они, но сами так поступать не хотели [...] Феогнид и Писон говорили в совете коллегии Тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией: таким образом, имеется отличный предлог под видом наказания их на самом деле воспользоваться их деньгами [...] Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным [...] Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за обиды, несмотря на то, что мы за свои заслуги перед отечеством достойны были не такого обращения. Мы исполняли все свои обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности [...] и вот чем наградили они нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан» (речь XII, 5—7, 20. Перевод С. И. Соболевского).

Прием антитезы служит основным средством выразительности. Виновность ответчика подчеркивается сопоставлением с той воображаемой линией поведения, которой он должен был следовать. Произволу и доносам противопоставляется гражданское мужество: защита невинно обвиненных, умение предпочесть смерть и идти наперекор приказу властей, когда дело заходит о принципе справедливости. Столкновение истца и ответчика, их социальная вражда осмысливаются у Лисия как конфликт этического порядка, как антагонизм разных линий поведения. И требование приговора преступнику звучит как призыв к гражданам сделать выбор жизненных путей справедливости или насилия. Судебная речь делается формой, в рамках которой поднимаются вопросы жизни и смерти, вопросы ответственности человека за прожитую жизнь. Нравственная антитеза воплощается в контрастных образах доносчика, беспощадного к своим жертвам, не щадящего даже тех, кому он обязан жизнью, и честного гражданина, предпочитающего погибнуть самому, чем губить других (речь XIII). Повествовательная часть судебной речи (диэгеза) превращается в воссоздание всей ситуации событий. Облик персонажей очерчивается их отношением к другим людям, теми фактами, в которых оно проявляется. Впечатление от него

387

усиливается создаваемым эффектом контраста. Факты поведения обобщаются в постоянную черту, рисующую положительный или отрицательный тип человека. Эта типизация толкает Лисия на прямую инвективу, на опорочение противника не просто за разбираемое в суде дело, а за его личную жизнь, за его происхождение. Блестящий пример этому находим в речи XIII («Против Агората»): «[...] люди, стоявшие тогда во главе правления, обращались к Аристофану с предложением оговорить других и через это самому спастись, вместо того, чтобы подвергаться опасности испытать страшные мучения после суда за присвоение гражданских прав. Но он отвечал, что этого никогда не сделает: так он был честен и по отношению к арестованным и по отношению к народу афинскому, что предпочел лучше сам погибнуть, чем своим доносом несправедливо кого-нибудь погубить. Так вот он был каков, хотя ему и грозила смерть от тебя, а ты, не зная никакой вины за теми людьми, но уверенный в том, что в случае их гибели ты будешь иметь участие в учреждавшемся тогда правлении, своим доносом довел до казни многих добрых граждан афинских. Я хочу показать вам, господа судьи, каких людей лишил вас Агорат. Если бы их было немного, то я стал бы говорить о каждом из них в отдельности; теперь же я скажу о них всех зараз. Одни из них были у вас по многу раз стратегами и каждый раз передавали своим преемникам государство увеличенным; другие занимали другие важные должности, были много раз триерархами и никогда не подвергались от вас никакому позорному обвинению. Некоторые из них спаслись и остались живы, хотя их Агорат также хотел погубить и они были осуждены на казнь, но судьба и воля божества сохранила их: они бежали из Афин и, вернувшись из Филы, теперь пользуются вашим уважением как хорошие граждане. Вот каковы эти люди, которых Агорат частью довел до смертной казни, частью заставил бежать из отечества, а кто таков сам он? Надо вам сказать, что раб и происходит от рабов, чтобы вы знали, какой человек вам принес такой вред. У него отец был Евмар, а этот Евмар был рабом Никокла и Антикла [...] Далее, несмотря на такое происхождение свое, он решился заводить незаконные связи и соблазнять свободных жен граждан и был пойман на месте преступления, а за это полагается наказание — смертная казнь» (речь XIII, 60—64. Перевод С. И. Соболевского).

В речах, не связанных с политикой, присутствует тот же тип добропорядочного честного гражданина, будь то владелец земельного участка, обманутый муж или инвалид, получающий пенсию за увечье. В повествовательной части встают яркие картинки их будничной жизни. Описываются мелкие детали, из которых строится общая структура ситуации. Рассказ приобретает подчас законченность и увлекательность сюжетного действия: муж приводит в дом молодую жену, вполне доверяет ей, особенно после рождения сына, она же тем временем заводит знакомство с известным покорителем сердец и начинает изменять мужу, муж узнает обо всем от служанки-сводни, составляет план мщения, с помощью служанки захватывает соблазнителя на месте преступления и убивает его, в чем и оправдывается перед судом как строгий блюститель нравственности. Рассказ начинается с неторопливого описания подробностей домашней жизни афинянина — расположение комнат и т. д. По мере развертывания событий эти как бы невзначай упомянутые штрихи превращаются в улики, ни одна черта не остается не связанной с ходом действия (речь I, «Об убийстве Эратосфена»). Манера речей варьируется в зависимости от рассказчика, но неизменным остается требование этопеи — воспроизводить единый тип честного гражданина, выступающего в суде. Лисий сообразуется с реакцией слушателя и по-разному строит разные части своих речей. Добиваясь выразительности приемами контраста, приближая речь своих клиентов к языку повседневности, Лисий избегает поэтических оттенков, диалектных форм, тропов, очень мало использует фигуры. Язык Лисия надолго остается классическим образцом «простого стиля».

Наряду с ораторскими речами Лисия крупнейшим произведением начального периода аттической прозы стала «История Пелопоннесской войны», написанная афинским стратегом и участником этой войны Фукидидом (454—396 гг. до н. э.).

Фукидид воспринял от Геродота идею всемирно-исторического закона, но отказался от геродотовской трактовки его. Геродотовская картина уже не могла объяснить тяжелых междоусобиц греческих полисов последних десятилетий V в., и на этом новом материале современных ему событий Фукидид по-новому поставил вопрос о законе, управляющем историей.

В основу своего труда Фукидид положил методы известных ему наук о человеке: гиппократовской медицины и софистики. Медицина давала общую схему для оценки и анализа действительности: Пелопоннесская война представала у Фукидида как состояние болезни и кризиса, и он видел необходимость в постановке диагноза, вскрытии причин и прогнозе на будущее. Софистика позволяла ему определить

388

характер этих причин как общих стимулов человеческого поведения — природных склонностей, соображений выгоды и т. п. Геродотовская концепция зависти богов, вины и возмездия заменялась теперь новой схемой, где игра человеческих страстей и потребностей становилась определяющим фактором хода истории.

Описывая военные операции Пелопоннесской войны, Фукидид показывает кроющиеся за ними конфликты человеческих интересов и борьбу общественных группировок. Фукидида интересует общая взаимосвязь событий, а не личность отдельных участников, поэтому рассказ его носит «безличный» характер, и в обобщенном ряду «афинян», «керкирян», «лакедемонян» и т. д. лишь несколько лиц названы по имени (Перикл, Клеон и др.).

Влиянием софистики обусловлена и композиционная структура фукидидовского труда. Огромное место в нем занимает передача ораторских выступлений и воспроизведение политической вражды полисов с помощью излюбленного софистического приема словесного спора. Эффект контраста служит главным выразительным средством Фукидида, и он охотно прибегает к антитезе как в авторском обобщении исторической картины, так и в аргументации ораторских речей. Для большей яркости речи противных сторон строятся и располагаются Фукидидом в симметричном противопоставлении друг другу.

«История» Фукидида обращена к читателю, а не к слушателю. Типичное для устной речи линейное расположение высказываний с частым повторением одних и тех же слов сменяется более сложными синтаксическими связями периодов. Главной чертой языка Фукидида становится предельная точность и сжатость при огромном богатстве выражаемых им логических отношений.

«История» Фукидида и ораторские речи Лисия завершали процесс оформления аттической прозы в самостоятельный вид словесного искусства. В их творчестве сложились уже и достаточно высокая техника изобразительных приемов, и особое ви́дение мира, новое для тогдашней греческой литературы: Лисий ввел в литературу «маленького» человека, Фукидид создал новую концепцию истории. Эта связь аттической прозы с живой современностью полиса приводит к тому, что в IV в. до н. э. прозаические жанры оказываются теснее других литературных форм сплетенными с актуальной политикой и с новыми идейными течениями. Именно в прозе зарождаются новое понимание человека, новые формы его изображения, новая техника литературного портрета современника.

388

АТТИЧЕСКАЯ ПРОЗА IV В. ДО Н. Э.

В IV в. развитие прозаических жанров приняло два направления: ораторская и повествовательная литература продолжали жить в русле софистической традиции, а независимо от нее возник новый литературный жанр — философский диалог.

Оба направления имели свои «центры» — софистическая традиция была воспринята учеником Горгия, оратором Исократом, который в 391 г. открыл в Афинах первую риторическую школу с регулярным обучением; философский диалог процветал в среде учеников Сократа, в школе философа Платона. Обе школы имели многолетний курс обучения — более краткий у Исократа, более продолжительный у Платона. В эти школы стекались слушатели со всех концов Греции, и очень скоро они превратились в центры культуры всей Эллады. Выросшие из педагогических систем софистов и Сократа, эти школы не были юридически связаны с афинским полисом, но играли огромную роль в идеологической жизни греческого общества IV в. В условиях кризиса всей полисной системы, когда падал политический престиж Афин и разрывались тесные узы, объединявшие полисную общину в органическое целое, школы Исократа и Платона были попыткой рационалистической идеологии найти новые пути для вывода полиса из кризиса, для восстановления утраченного полисного единства. Воспитание граждан понималось в них как перевоспитание всего общества и путь к его переустройству. При этом идеал как Исократа, так и Платона лежал в прошлом, их педагогика стремилась вернуть греческий полис к его докризисному состоянию.

Обе школы имели свои политические программы. Исократ видел спасение Греции в походе на Восток, в захвате новых земель для колонизации. Платон предлагал перестроить всю систему управления по типу спартанской олигархии.

Но методы этих школ стояли в резком противоречии с их практической целью. Обучение шло в общем русле тех явлений полисной жизни, которые отрывали индивида от общины: оно формировало новый тип человека, свободного от бремени мифологической традиции, и новую систему этических и эстетических ценностей, которые легли в основу будущей культуры эллинизма.

Педагогика Исократа, опиравшаяся на опыт софистов V в., разработала систему риторического воспитания. В основе ее лежало литературное обучение — привитие навыков свободного владения словом, умения вести диспуты

389

и говорить по самым сложным вопросам государственной жизни. После софистов практика исократовской школы подняла на новую ступень развитие выразительных приемов аттической прозы, совершенствование ее формальной стороны. Раскрытие новых средств словесной экспрессии обеспечивало риторике влияние на такие жанры, как ораторское искусство, публицистика и поэзия.

Исократ (436—338 гг. до н. э.) — состоятельный афинянин, вынужденный по слабости голоса отказаться от публичных выступлений, — более полустолетия возглавлял открытую им в 391 г. в Афинах риторскую школу. Его многочисленные сочинения, написанные в форме речей и писем, носят публицистический и педагогический характер. Большинство его речей посвящено призывам к персидскому походу («Панегирик») и обсуждению афинской политики («Ареопагитик»). Его литературные и педагогические взгляды изложены в речах, написанных в период основания школы («Елена», «Бусирис», «Против софистов») и в речи «Об обмене имуществом».

Ученик Горгия завершил начатую софистами стилистическую обработку аттической прозы и довел до совершенства горгианский принцип слухового наслаждения речью, подчинив эстетическому требованию симметрии всю структуру периода, вплоть до почти математического равенства слогов. Соединив ритмический период Фрасимаха с горгианскими фигурами, Исократ создал стиль звучный, бесстрастный и плавный, где ради ритмической гладкости подбирались и слова, и звуки. Такой стиль неизбежно вел к многословию и формализму, к нагнетанию синонимов в симметричных отрезках фразы; он оказывался пригодным к той передаче эмоций в прозаической речи, к которой стремились еще софисты. Уже Горгию и его ближайшим ученикам удавалось добиться поэтической экспрессии в прозе, и им принадлежали первые опыты составления торжественных и похвальных речей. У Исократа этот жанр красноречия достиг своего полного расцвета и стал одной из главных форм его публицистики. Перенесенный из поэзии стилистический прием похвалы превращался у Исократа в особый вид ораторской аргументации и убеждения. В форме энкомиев (похвальных слов) он рисовал свои политические планы, мечтая о персидском походе и о возврате к строю доперикловых Афин («Панатенаик», «Панегирик», «Ареопагитик»). В форме энкомиев он создавал и портреты вождей, которых намечал в проводники своей политики, наполняя безудержными восхвалениями свои письма сиракузскому тирану Дионисию I и Филиппу Македонскому. В этом жанре энкомия Исократ составил первую в греческой литературе биографию современника. Такой новой вехой в искусстве литературного портрета стал исократовский «Евагор» — похвальное слово кипрскому царю Евагору. В рамках этой речи была намечена схема изображения жизни человека от рождения до смерти и установлена этическая норма личности. Рассказ начинается с исторических сведений о годах юности героя, о его ежедневных занятиях и затем переходит к характеристике его поступков. Действия Евагора описываются в постоянном соотнесении с идеалом доблести, с присущими ему добродетелями, которые обнаруживаются во время войны и мира.