Дополнительные уроки

Уроки, которые моя мать сумела вынести из иного мира, на этом не закончились. Ей показали, насколько бессмысленно скорбеть по усопшим. У усопших есть только один повод для огорчения: страдания тех, кого они покинули на Земле. Ушедшие хотят, чтобы мы ликовали по поводу их ухода, чтобы мы «торжественно возвещали об их возвращении домой», ибо после смерти мы оказываемся там, где всегда хотели быть. Ведь мы, оставшиеся, горюем о своей утрате, о том, что в нашей жизни исчезло то место, которое некогда занимал в ней умерший. Независимо оттого, казалось ли нам его присутствие приятным или неприятным, это был один из наших уроков. Когда ж человек умирает, мы теряем данный «источник обучения». Надо надеяться, что мы либо успели научиться тому, чему должны были, либо еще сможем это сделать, размышляя о жизни умершего, о том, как она переплеталась с нашей. Мама осознала, что для нашего вечного сознания отрезок времени с того момента, когда мы покидаем небеса ради земного развития, и до возвращения обратно продолжается не дольше, чем щелчок пальцами; она поняла, что все мы снова окажемся вместе очень быстро — «и глазом моргнуть не успеешь». Тогда-то мы и поймем, что все было задумано именно так.

Еще ей показали, что, какими бы ужасными и несправедливыми ни казались вещи, происходящие с людьми здесь, на Земле, Бог в этом не виноват. Если убивают невинных детей, если хороший человек умирает после долгой болезни, если кого-то ранили или покалечили, это не следует связывать с какой-то виной или грехом. Все это наши уроки, которые мы должны усвоить, — часть божественного замысла относительно нас, и мы сами дали согласие на то, чтобы проработать их до конца. Это уроки, которые необходимы для нашей эволюции, — и для тех, кто их дает, и для тех, кто получает.

Если взглянуть на вещи более широко, управляет этими событиями и контролирует их именно та личность, которая их переживает. Действие иди, вернее, его отыгрывание на сцене жизни — это всего лишь наша оркестровка событий. Осознав это, мама увидела, насколько неуместно задавать вопрос вроде «как Бог допускает такие вещи», а также, исходя из подобны событий, сомневаться, существует ли Бог вообще. Теперь моя мать понимала, что на все это имеется безупречно логично объяснение. Оно было настолько безупречно, что она удивлялась, как могла не понимать этого всегда. И теперь, увидев целостную картину, она осознала, что все — все — именно таково, каким и должно быть.

Еще моя мать узнала, что война — это временное состояние варварства, то есть невежественный и нелепый способ устранять разногласия, и что наступит такой момент, когда война исчезнет совсем. Души, с которыми встретилась мама, считают, что присущая человечеству привычка воевать не только примитивна, но и просто нелепа. Подумать только: молодых мужчин отправляют вести битвы, затеянные стариками ради получения новых территорий! В один прекрасный день человечество пристально посмотрит на самую идею войны и спросит: «Зачем?» Когда наберется достаточно продвинутых душ, которые будут наделены достаточно мощным для разрешения всех проблем интеллектом, войнам вообще придет конец.

Еще она поняла, почему людей, которые, казалось бы, совершали при жизни «ужасные» вещи, в мире ином принимают без осуждения. Поступки «злодеев» стали уроком для них самих, — уроком, который мог помочь им стать более совершенными. Они должны были развиваться начиная с уровня, который каждый из них выбрал сам. Конечно, потом им придется возвращаться на Землю снова и снова, пока они не усвоят знание, вытекающее из далеко идущих последствий их собственных действий. Они будут проходить цикл рождений и пере- рождений столько раз, сколько им будет нужно, чтобы пройти свой путь развития и в конце концов вернуться Домой.

Когда все уроки были завершены, мама поднялась на наивысший уровень. Оказавшись там, она перестала подниматься и начала пассивно, без усилия скользить вперед. Ее неуклонно и целенаправленно влекла к себе какая-то сила. Со всех сторон мимо нее скользили восхитительно прекрасные цвета и образы. Они были подобны пейзажам, но... вот только земли там не было. Мама откуда-то знала, что это цветы и деревья, однако они нисколько не походили на то, что мы видим здесь, на нашей планете. Ее переполняло изумление при виде этих неповторимых, неописуемых форм и красок, не существующих в мире, который она покинула. Постепенно мама осознала, что она, слегка прикасаясь к поверхности, несется над чем-то вроде дороги. По обе ее стороны выстроились знакомые ей души — друзья, родственники, а также люди, которых она знала по многим другим воплощениям. Они пришли, чтобы встретить ее, помочь пройти этот и сообщить, что все в порядке. У мамы это вызвало неописуемое чувство покоя и блаженства.

В дальнем конце дороги она увидела свет, подобный солнцу. Он был таким ярким, что она испугалась, как бы не обжечь глаза. Но он был ослепительно прекрасен! Мама не могла отвести от него взгляд. Как ни странно, глазам не было больно, даже когда она приблизилась к этому сиянию. Его яркий блеск казался знакомым и каким-то уютным. Мама увидела, что ореол этого сияния окутывает и ее, и поняла, что оно — нечто большее, чем просто свет: это было средоточие Высшего Существа. Она вышла на уровень всезнающего, всепоглощающего Света, приемлющего и любящего все. Мама поняла, что теперь она Дома. Здесь она была на своем месте. Отсюда она пришла.

Потом Свет стал общаться с нею без слов. Посылая ей одну-две невербальных мысли, он вкладывал в них столько информации, что хватило бы не на один том. Свет показал ей в картинках ее жизнь — данное воплощение. Это выглядело поразительно; почти все, что она когда-либо говорила или делала, предстало перед ней ясно, как на ладони. Она смогла реально почувствовать боль и радость, которую приносила другим. В ходе этого процесса она и получала назначенный ей урок — безо всякой критической оценки. Но хотя никаких оценок ей не выносилось, мама сама поняла, что прожила жизнь хорошо.

Через некоторое время ей была послана информация о том, что ее отстают обратно. Но она не хотела уходить. Невзирая на то, что сначала мама так боролась со смертью, теперь она, как ни странно, вообще не хотела покидать это место. Она испытывала такой дивный покой — ей было так уютно в этом новом окружении, среди новых открытий и старых друзей. Она хотела бы навеки остаться здесь. Как можно было ожидать, что она захочет вернуться обратно?

В ответ на немые мольбы матери дали понять, что ее работа на Земле не закончена: она должна вернуться, чтобы вырастить ребенка. И сюда она попала отчасти затем, чтобы получить особое знание, как именно это сделать.

Вдруг мама ощутила, что ее тянет назад из средоточия Света и влечет обратно по дороге, которая привела ее сюда. Теперь она летела в противоположном направлении, понимая, что возвращается в земную жизнь. Расставание со знакомыми душами, цистами, образами и самим Светом вызывали у нее глубокую Грусть и тоску.

По мере удаления от Света те знания, которые мама получила, начали исчезать. Она знала, что запрограммирована их забыть; помнить ей было еще не положено. Она отчаянно пыталась удержать то, что еще осталось, понимая, что все это наверняка не было сном. Она боролась за то, чтобы удержать воспоминания и впечатления, многие из которых уже исчезли, ее угнетало чувство ужасной потери. Тем не менее она ощущала внутренний покой, поскольку понимала: когда ей придет время вернуться домой, ее там примут с любовью. Мама знала: уж это-то она точно запомнит. Она больше не боялась смерти.

В этот момент мама снова услышала далекий звук моторов. На сей раз они начали движение от макушки и продвигались вниз, к ногам. Сквозь грохот она начала различать голоса — человеческие голоса, — а затем и удары собственного сердца.

Она заметила, что боль почти прекратилась.

Моторы опускались все ниже, ниже и ниже: их шум все ослабевал. Скоро они совсем сошли на нет, оставалось только покалывание в подошвах ног. А потом и оно тоже исчезло. Все было кончено. Моя мать вернулась в то место, которое люди называют «реальным миром».

Врач, улыбаясь, склонилась над ней с видом величайшего облегчения.

— Поздравляю, Лоис, — _ сказала доктор. — У вас родился прекрасный мальчик.

Смысл происшедшего

Матери меня тогда еще не показали. Сначала меня нужно было вымыть, взвесить, сосчитать пальчики на ногах. И вот ее отправили в палату. Когда маму везли по коридору, ее внезапно переполнило всепоглощающее ощущение того, что она пережила и поняла. Интуитивно она понимала, что уже не помнит; многие из тех прозрений, которые открылись ей всего несколько минут назад. Она забыла, почему небо голубое, почему трава зеленая, почему Земля круглая, как был сотворен мир — а заодно и всю ту безупречную логику, которая объединяла и пронизывала все эти откровения. Но она также знала наверняка, что Высшее Существо есть. Бог существует*.

Было еще одно откровение, которое с недвусмысленной ясностью удержалось у нее в памяти: «Мы здесь для того, чтобы получить уроки, которые сделают наши души более совершенными. Мы должны собственной жизнью реализовать этот замысел на данном уровне, прежде чем будем готовы перейти на следующий. Именно поэтому одни люди являются старыми душами, а другие — Молодыми».

Сегодня подобную информацию можно в изобилии найти в книгах о сверхъестественном, но в те времена все было иначе. Тогда в книжных магазинах не было специальных отделов по литературе «Нью Эйдж» и уж конечно в нашей стране в рамках основных религиозных традиций ничему подобному не учили. Никто из друзей матери не рассказывал ей ни о чем таком, да и в клинику она тоже отправилась отнюдь не в поисках просветления. Ей просто хотелось, чтобы из нее извлекли плод, который почему-то очень не хотел появляться на свет, — желательно до того, как она окончательно сойдет с ума от боли!

Так или иначе, перед ней не стоял вопрос, изменилась она или нет. Она просто чувствовала в себе изменения и понимала, что по иронии судьбы часть этих перемен произошла именно вследствие того, что она позабыла многие из полученных ею уроков. Она всю жизнь была крайне обязательным человеком, настоящей перфекционисткой. И вот сейчас она жаждала осуществить на практике все те принципы, которым ее только что научили. Но, увы, обнаружила, что не может вспомнить большинство из них. А как можно претворить в жизнь то, чего не помнишь?

Так что мама решила, что теперь самое время начать спокойнее относиться к себе — да и к другим тоже. Это означало: можно закрывать глаза на то, что дома кое-где скопилось немного пыли, не брать с собой в отпуск бутылку с лизолом, которым она раньше протирала туалет в гостиничном номере, и принимать вещи такими, какие они есть.

Когда каталку везли по коридору, рядом с матерью появился отец и пошел рядом. Она дала ему знак нагнуться поближе.

Когда будем в палате, — прошептала она, — я должна рассказать тебе кое-что, о чем меня запрограммировали забыть.

Когда они с отцом остались в комнате вдвоем, наедине, если не считать двух женщин на соседних койках, мать прошептала:

Не пересказывай ничего, что я сейчас расскажу, Сонни. А то люди подумают, будто я сумасшедшая.

Ладно, не буду.

Мать принялась взахлеб описывать все, что еще помнила, стараясь удержать те немногие песчинки, которые еще не ускользнули у нее между пальцами. Отец слушал ее тихо, не шевелясь; мать была уверена, что он не усомнился ни в едином слове. Он знал: она никогда не сумела бы выдумать такую безумную историю.

Когда мама выговорилась, ее от изнеможения потянуло в сон. Она стала упрашивать отца, чтобы он пошел домой и как можно быстрее все записал: эта информация была слишком драгоценна, ее нельзя было утратить. Отец согласился.

Когда мать проснулась, то первое, на что упал ее взгляд, была женщина на соседней койке. Мать помнила ее со вчерашнего дня. Первая мысль, которая пронеслась в голове у матери, была непроизвольной: «Ну и уродина!» Но потом мама сказала себе: «Минуточку! Тебе ведь совсем недавно было откровение, что внешность человека никакого значения не имеет!» Вся эта ситуация была так комична, что мама рассмеялась.

— Когда вас привезли после родов, вы всю ночь разговаривали, — сказала соседка.

— Правда?

— Вы декламировали Писание.

— А что я говорила?

— Не знаю. Вы говорили на неизвестных языках.

Говорила на неизвестных языках? Мама никогда не владела иностранными языками — ни древними, ни современными вообще, она не могла декламировать ничего, кроме 23-го псалма из Библии, да и то только по-английски. - *

Она снова откинулась на подушки. Сколько вопросов! Если раньше у нее и были сомнения в том, что произошло на накануне, то теперь их не осталось. Там, в родовой палате, случилось что-то весьма необычное. Она знала, что это ей не приснилось. Сны не могут заставить человека измениться — во всяком случае, не настолько глубоко. Разве это возможно — заснуть, испытывая страх смерти, а по пробуждении не только не бояться, но относиться к ней действительно легко и спокойно, да еще понимать, что так теперь будет всегда?

Матери хотелось получше обдумать все пережитое. В частности, она хотела точно знать, что происходило с ее телом родовой, пока сознание отлучилось, чтобы пообщаться с существами, состоящими из чистого света.

Скоро она обнаружила, что выяснить это не так-то просто Когда мама спросила у врача, не случилось ли в родовой чего-нибудь «необычного», та ответила: «Нет, роды были нормальные». По словам доктора, осложнение было только о причем незначительное: пришлось наложить щипцы, чтобы вернуть ребенка и привести его в правильное положение (в то время это была весьма распространенная практика).

Заговор молчания

Роды были нормальные'!

Это не могло оказаться правдой. Слова «нормальные роды» противоречили фразе «Мы ее теряем».

Затем мать расспросила медсестру, которая работала с ней в предродовой палате и собственно в родовой. Но мама так и смогла найти никого, кто признался бы, что она действительно говорила на незнакомых языках. Более того — все отрицали, что во время родов вообще возникали какие-то проблемы. — Все прошло отлично, — говорили ей. Если бы при родах и правда присутствовали только врач и медсестры — пожалуй, поиски можно было бы на этом закончить. Но тут мать случайно вспомнила о сиделке, которая тоже была в операционной, когда я рождался. Сиделки всегда работали на втором плане. Они делали свое дело спокойно, эффективно, не привлекая внимания. Их часто не замечали, их труд почти всегда недооценивался. У сиделок не было особых причин скрывать правду, если проблемы действительно возникали.

Итак, мать подошла к сиделке и сказала:

— Я знаю, что в операционной со мной что-то случилось.

После долгого молчания сиделка пожала плечами.

— Я не могу об этом говорить. Единственное, что я действительно могу сказать, так это что вам... повезло.

«Мы ее теряем?»

«Вам повезло?»

Этого было достаточно, чтобы подтвердить то, что моя мать уже и так знала: в тот день в родовой с ней и в самом деле случилось нечто необычное, и дело тут далеко не ограничивалось тем, что ей удалось успешно произвести меня на свет Божий, не пользуясь преимуществами анестезии. Врачи действительно ее потеряли. Она умерла — и вернулась к жизни. Она действительно должна считать происшедшее с нею не «переживаниями на грани смерти», а «опытом жизни после смерти». «На грани смерти» — термин расплывчатый. Моя мать была не на грани смерти. Она умерла. И, подобно другим людям, которые умерли и возвратились с того света, вернулась она другим человеком. Теперь она понимала: что бы ни встретилось ей на жизненном пути, «хорошее» или «плохое», это будет именно то, что в данный момент необходимо ее душе для развития. «Ты будешь возвращаться... пока не поймешь все как следует». Это часть эволюции.

Этот урок оказался очень уместным и своевременным. Ведь мама только что родила меня, и в ее глазах я уже с момента рождения не принадлежал к сфере обыденной реальности.

Являлось ли это типичным случаем материнской переоценки собственного чада? Может, и да — за исключением того, что, как утверждает мама, во мне было нечто необычное уже в момент, когда она впервые увидела меня, — то есть на следующий день после моего появления на свет. Кроме меня в детской не было других новорожденных. Мать вошла туда, неся в руке бутылочку с молочной смесью, подошла к моей колыбельке и заглянула внутрь. Я лежал на животе и не спал.

— Ну, здравствуй, маленький незнакомец, — сказала мама. — Нас с тобой на свете двое — ты и я.

При звуке ее голоса я привстал на локотках и, приподняв трясущуюся головку, медленно повернулся влево, затем вправо, как бы обозревая новое окружение. Мать с изумлением взирала на эту картину. Разве такое возможно? Ей всегда говорили, что шейные мышцы новорожденных слишком слабы и не способны ни на что подобное.

Мать потянулась было к ближайшему столу, чтобы поставить туда бутылочку, но заколебалась. Кто знает, какие микробы могут оказаться на поверхности стола? Ей уже представлялось, как они поднимаются по внешней стороне бутылки, вползают внутрь через отверстие в соске и заражают смесь. Но разве она не научилась тому, что мелкие навязчивые идеи, которым она обычно подвержена, лучше иногда игнорировать? Разве не узнала, что всему есть своя причина и все находится в равновесии?

Так или почти так. Мать пошла на компромисс: сложила бумажную салфетку и положила ее на стол под бутылочку, а затем нагнулась и взяла меня на руки. Она влюбилась в меня сразу, как только увидела.

Позже, когда врач пришла ее осмотреть, мать рассказала ей, как я поднимал головку. Врач твердо ответила:

— Они на такое не способны.

А затем вышла в детскую, чтобы осмотреть меня.

Через секунду мать услышала голос врача из детской, которая располагалась в соседней комнате.

— Тьфу ты! — воскликнула врач, словно ругаясь. — Тебе не полагается это уметь...

И в эту минуту моя мать утвердилась во мнении, что здесь не обошлось без сверхъестественного.

Глава 3

Детские штучки

Просто ужас, какие вещи говорят детишки.

Арт Линклеттер

Мнерассказывали, что вдетстве я быстро учился, но мне все быстро надоедало. Мне были ^,свойственны пылкость воображения и неустойчивость настроений, я был одновременно вдумчивым и беспечным, эгоистичным и любящим. Как и большинство маленьких детей, я был убежден, что весь мир вращается вокруг меня и моих потребностей. А что такого? В моем представлении грань между тем, чего мне хотелось, и тем, что я рассчитывал реально получить, была очень тонка. Я полагал, что все должно быть по - моему. Все!

В том числе и планирование семьи.

Первое движение новой жизни мать ощутила во чреве, когда мне исполнилось два года. Это ощущение пришло в виде двух отдельных «трепетаний», так что у матери возникла уверенность, будто она носит двойню. Целый взвод акушеров-гинекологов уверял ее в обратном, даже когда мамин живот начал увеличиваться... и все продолжал расти, расти и расти. Она была высокой и стройной женщиной. Со спины вы видели только ее высокий и тонкий силуэт, но, когда она поворачивалась боком, взгляду представала линия живота, изогнутая столь резко, что на эту выпуклость можно было спокойно ставить поднос.

Я любил подходить и прислушиваться к глухим толчкам в животе у мамы. Когда я прикладывал к нему ухо, то внутри начиналась бурная активность. Это приводило меня в восторг.

Через несколько месяцев мать вернулась в родовую палату, но на сей раз ейдавали болеутоляющие, так что моторов она не слышала и ни в какие одиссеи не отравлялась.

— Тужьтесь, — говорили ей врачи сквозь дымку, которая почти не причиняла ей беспокойства, и она тужилась, а потом снова уснула. Немного погодя ее разбудили.

— Поздравляем, у вас родилась прекрасная девочка. — вольная и одурманенная, мама кивнула головой и снова заснула. Но через несколько минут ее разбудили снова. — Тужьтесь.

— О'кей, — подумала она, — я знала, что так и будет. И еще раз сделала врачам одолжение.

Она помнит, что в следующий раз услышала такие слова:

— Поздравляем, у вас родился прекрасный мальчик.

Понимая, что теперь все закончилось, мать позволила себе провалиться в глубокий сон.

Но вскоре ее опять разбудили.

— Тужьтесь!

— Как, еще один?!

В ответ раздался смех.

— Нет, нет, это только послед.

Когда близнецы наконец прибыли домой, мать с удивлением обнаружила, что ее первенец (то есть я) выглядит, мягко говоря, не слишком довольным.

—. В чем дело? — спросила она.

— Я их не хочу, — ответил я.

— Ты же говорил, что хочешь, — ласково сказала мать.

— Нет, не говорил.

— Ты говорил, что хочешь братика или сестренку.

Расставив ноги и крепко упершись кулаком в правый бок, посмотрел матери в глаза.

— Я говорил, что хочу братика или сестренку. Или сестренку. Отвези одного обратно!

Я еще слабо представлял, насколько это будет трудно научиться делить с сестрой и братом пространство, которое раньше было безраздельно моим. В последующие годы это сделалось моей главной проблемой (и, прошу прощения, развивающим уроком).

«Открой дверь!»

Для развитых не по годам детишек характерна вот какая черта: иногда они ведут себя так, что душа радуется, а иногда — совсем наоборот. Уже с самого раннего детства мне тяжело давалоcь послушание, а еще более острой проблемой для меня была скука. Эти две проблемы комбинировались друг с другом в произвольном соотношении. Если где-то находилась щелка, в которую мне не полагалось совать нос, я был тут как тут. Если мне запрещали что-нибудь делать, можно было поспорить, что я это сделаю. Стремясь чем-то себя занять, я, по словам мамы, научился мастерски проказить и ловко оправдываться. Единственным способом отдохнуть от меня было отправить меня спать. Но и тогда я боялся, что во время сна пропущу что-нибудь важное.

Вот пример одной из моих шалостей, жертвой которой стала бабушка с материнской стороны — «баба», как мы ее называли. Однажды, вскоре после того, как мама принесла домой братика и сестричку, баба пришла к нам, чтобы посидеть с детьми. Тем самым она давала матери столь необходимую передышку. Близнецы лежали в своих кроватках, я временно отвлекся на телевизор. На плите вовсю кипели три большие алюминиевые кастрюли — одна с пеленками, две другие с бутылочками для молочной смеси, а в подвале как раз сохла порция белья. Бабушка отправилась за бельем вниз. Она была женщиной работящей, практичной, расторопной и стремилась вернуться наверх как можно быстрее, потому что знала: надолго оставлять меня одного — не самое мудрое решение. И вот она уже поднимается по лестнице из подвала. Руки у нее заняты теплым, свежевысушенным бельем, которое она уложила высокой аккуратной стопкой. Шагая по ступенькам, она бросает взгляд вверх и вдруг видит, что дверь в подвал начинает закрываться. Баба ускоряет шаг, но дверь захлопывается прямо у нее перед носом. Замок щелкает.

Прислонившись к двери и придерживая стопку белья, баба высвободила одну руку и подергала дверную ручку. Ручка не поворачивалась.

— Открой дверь, Эрик, — сказала баба, стараясь говорить ласковым голосом.

— Не-а, — ответил я еще более ласково.

— Ну давай, давай, открой дверь.

— Не-а.

Баба знала, что строгий тон на меня не подействует. Но не даст же она перехитрить себя малышу, который совсем недавно научился ходить, пусть даже этот малыш очень сообразительный... тем более что в одной комнате уже выкипают на плите три кастрюли, а в другой спят два грудных младенца. Так что он решила зайти с другой стороны.

— Спорим, ты не сможешь дотянуться до ручки двери, сказала она, играя на моем упрямстве.

— Нет, смогу.

— А вот спорим, что не сможешь.

Наступила тишина.

Бабу аж пот прошиб. Она прямо-таки слышала, как мои мозги скрипят, производя оценку ситуации. Но в конце концов, как она и надеялась, я не смог удержаться и решил блеснуть. Я чуть-чуть нажал на дверную ручку; баба услышала, как она тихонько задребезжала.

— Спорим, ты не сможешь отпереть, — сказала бабушка.

— Нет, смогу.

Тут снова со скрытым вызовом ласково прозвучало:

— Спорим, что не сможешь.

Наступила еще одна долгая пауза. Белье все сильнее оттягивало бабушке руки. Механизм замка состоял из маленькой круглой ручки, на которую надо было нажать, а потом повернуть. Когда замок отпирали, раздавалось чуть слышное «щелк». Этого-то звука баба и дожидалась. Потом ей нужно было двигаться очень быстро. Бабе не хотелось ушибить меня, слишком резко раскрывая дверь, но, судя по всему, это был её единственный шанс.. - '

Я не смог противостоять искушению.

Щелк!

Баба поспешно толкнула дверь, и та распахнулась быстрее, чем ожидала бабушка. Еще не остывшее свежесложенное белье разлетелось по всему полу. Я был сбит с ног, не успев отскочить. Я сидел на полу и плакал от потрясения.

Баба поспешила выключить огонь под кастрюлями; а потом подошла ко мне, чтобы утешить.

Мне было всего два с половиной года, но баба уже поняла, что на карьере няньки ей можно поставить крест.

В облаках

Баба была матерью моей матери, а «Бубба», как ее все звали, — матерью отца. Бубба, женщина мощного сложения, была сердечной, душевной бабушкой в стиле Старого Света — одной из тех старух, что любят на европейский манер громко, взасос целовать родню в щеки (от такого поцелуя Гувер[1] залился бы краской). Она была полна жизни и неистощимой энергии, а ее чувство юмора несколько переходило границы пристойности, частенько смущая наших более «консервативных» родственников. На праздничных обедах Бубба сажала меня рядом с собой; если я оставался у нее на ночь, то наутро она вела меня в свой маленький садик собирать клубнику и прочие фрукты-ягоды, после чего мы с ней готовили обильный и роскошный завтрак. Потом она носила меня на одной руке, как перышко, умудряясь при этом убираться, протирать пыль, пылесосить и говорить по телефону. Мне нравились все эти передвижения, само ощущение, что перемещаешься в пространстве без помощи ног. Дольше и быстрее — вот и все, чего мне тогда хотелось. Господи, до чего же я ее любил!

Однажды в январе Бубба уехала в больницу и больше оттуда не вернулась.

Судя по всему, перед смертью она, лежа на больничной койке, почувствовала боль в груди, потянулась к кнопке вызова медсестры — но так и не нажала на нее.

Теперь моим родителям предстояло решить проблему, которая возникла в связи с внезапным исчезновением Буббы из моей жизни.

— Она уснула, — сказали они мне, — и больше не проснется.

Я некоторое время обдумывал сказанное, а затем подвел итог своим размышлениям.

— Я могу ее разбудить, — сказал я. — Спорим, если мы положим ей в рот три таблетки аспирина и я попрыгаю вверх-вниз у нее на животе, то она проснется.

Прыжки на животе у бабушки были в моем представлении дополнительным средством на случай, если один лишь вкус тающего на языке аспирина все-таки не заставит ее открыть глаза и вернуться к жизни.

Это был один из немногих случаев, когда я видел, как плачет мой отец.

Похороны состоялись вскоре после этого. Мне на них пойти не разрешили. Родители чувствовали, что для пятилетнего ребенка вид безжизненного тела бабушки окажется слишком тяжелой душевной травмой. Бубба умерла, и проститься с нею пришли все — кроме меня.

Ночью я лежал в постели и думал о ней. Время от времени я тихонько плакал. Я тосковал по ней, и при том, что в ту пору умом я еще ничего не понимал о смерти, у меня совершенно не было ощущения, будто все кончено.

Между тем я знал: хоть я и не сумел попрощаться с Буббой, она-то меня все равно не забыла! Я точно знал, где она теперь, и был уверен, что она, как всегда, присматривает за мной. Я знал это, потому что она всегда вытаскивала меня из разных неурядиц, например если я играл с друзьями на улице и вдруг начинался дождь. В обычной ситуации всем захотелось бы домой и игра бы закончилась, но я говорил: «Подождите здесь, я сейчас вернусь.» И пока все ждали, столпившись на моем крыльце под навесом, я забегал за угол дома, где никто меня не видел, поднимал взгляд к небу и говорил: «Бубба, не могла бы ты остановить дождь?» И дождь чаще всего прекращался. Видимо, Бубба меня все-таки действительно не покинула.

Нелады со школой

В скором времени настала пора идти в детский сад. С того момента, как я переступил порог учебно-воспитательного учреждения, мне всегда было скучно там до полусмерти. Большую часть времени я проводил в мечтах. Однако это нё были фантазии, типичные для маленьких мальчиков, когда ребенок воображает игру в мяч, представляет себя героем и побеждает чудовищ. (Впрочем, надо признаться, мне тоже случалось порой мысленно предотвратить какой-нибудь чудовищный смерч... но с кем такого не бывало?) Однако чаще я воображал себя дельфийским оракулом. Вообще-то говоря, мне не было известно, кто или что это такое — дельфийский оракул. Но мне почему-то представлялось, что я сижу в какой-то далекой пещере, внимая несметным толпам людей, которые приходили ко мне за советом из дальних краев.

Еще я обдумывал действия, о которых наверняка знал, что они возможны, — например, как просунуть руку сквозь сплошную стену. Я был уверен, что разгадал бы, как это делается, если бы смог запереться у себя в спальне на три дня. Как ни странно, никто не соглашался разрешить мне подобное. Наверное, взрослые тоже пытались такое проделать, когда были детьми, и пришли к заключению, что это все пустая трата времени.

Если учителя осуждали мою мечтательность, то недостаток внимания, которым я отличался, нравился им еще меньше. Я часто поступал неадекватно и деструктивно: плохо себя вел, привлекая к себе лишнее внимание или игнорировал учителей, погружаясь в свой собственный мир. Еще до того, как закончился первый год учебы, я столько раз попадал в разные истории, что мать в конце концов не выдержала и разрыдалась прямо перед директором школы.

— Когда же это кончится? — всхлипывала она, невольно повторяя слова, которые произнесла, рожая меня.

— Когда он чем-нибудь заинтересуется, — ответил директор.

— А когда это произойдет?

— Такое может случиться в любой момент. — Директор замолчал, а потом не удержался и рассмеялся: — С моим сыном это произошло, только когда он пошел в колледж.

Нельзя было сказать, что у меня не было никаких интересов; просто в школе они не проявлялись. Когда дедушка дал мне ящик со старыми сломанными часами, это привело меня в полный восторг. В те времена, до наступления цифровой революции, часы представляли собой замысловатую головоломку, составленную из крохотных, взаимодействующих друг с другом элементов. Каждый раз, когда у дедушки ломались часы, а в часовой мастерской их уже не могли починить, он клал их в старый ящик для сигар. Там они и лежали вместе с другими хронометрами, которых постигла такая же судьба. В один прекрасный день дедушка принес мне этот «сундук с сокровищами». Ни одни часы в ящике не шли, и все они были слишком велики для того, чтобы я мог их носить. Но это меня не смущало. Мне все равно хотелось ими играть, что я и делал. Я завел одни часы, и они начали тикать. Я завел другие, они тоже затикали, а потом остановились. Третьи не хотели заводиться, поэтому я их немного потряс. Я крепко сжал их в руке; они пошли, остановились и снова пошли — на несколько минут. Затем опять затикали и больше уже не останавливались. Я взял в руку часы, которые потряс, и они пошли. Вскоре я уже «чинил» старые часы своим друзьям. Могу предположить, что, когда определенные люди носят при себе часы, в действие вступает некий принцип, противоположный тому, что вызывает поломку.

Но с точки зрения некоторых людей, способность чинить старые часы, не открывая их, была не так важна, как умение раскрашивать контурные карты или декламировать «Дика и Джейн». Мои пробелы в учебе сочли настолько серьезными, что, когда я был во втором или третьем классе, к нам домой пришел социальный работник, чтобы проверить, в каких условиях я живу, и выяснить, почему я не успеваю в школе. Вскоре после прихода этой дамы я спросил у нее, не могла бы она объяснить мне, что такое бесконечность. Она в ужасе вскочила на ноги и убежала из нашего дома.

— Я должна побеседовать об этом с руководством, — крикнула она через плечо.

Но даже если она действительно поговорила со своим руководством, мне так и осталось неизвестно, что же оно могло рассказать ей о бесконечности.

Date: 2016-07-22; view: 282; Нарушение авторских прав