Как еы сюда попали? — обратился он к Душану и удивился, что он болен.

— Ставили клистир? Ничего не помню. Теперь я постараюсь заснуть.

Через некоторое время С. А. вошла в спальню, стала что-то искать на столике около кровати и нечаянно уронила стакан.

— Кто это? — спросил Л. Н.

— Это я, Левочка.

— Ты откуда здесь?

— Пришла тебя навестить.

— А...!

Он успокоился. Видимо, он продолжал находиться в сознании.

Болезнь Л. Н-ча произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот вечер не пошел, везде передо мною, в моем воображении, вставало это страшное, мертвенно-бледное, насупившееся и с каким то упрямым, решительным выражением лицо. Стоя у постели Л. Н-ча, я боялся смотреть на это лицо; слишком выразительны были его черты, смысл же этого выражения был ясен, и мысль о нем резала сердце. Когда я не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне не было страшно, даже когда оно билось в конвульсиях; передо мной было только животное. Если же я глядел на лицо, мне становилось невыносимо страшно: на нем отпечатлевалась тайна, тайна великого действия, великой борьбы, когда, по народному выражению, “душа с телом расстается”.

Видно, мала еще моя вера, если я боялся этого!

Поздно ночью приехал из Тулы доктор (Щеглов). Но он уже не видал Л. Н-ча. Душан объяснил ему болезнь, как отравление мозга желудочным соком. На вопрос наш о причине судорог приезжий доктор отвечал, что они могли быть обусловлены нервным состоянием, в котором находился Л. Н. в последнее время в связи с наличностью у него артериосклероза.

Итак, из всех этих данных видно, что Лев Толстой был подвержен судорожным припадкам. Эти припадки сопровождаются, во-первых, полной потерей сознания, во-вторых, судорогами, начинающимися сначала в отдельных частях тела, а затем переходят в общие судороги всего тела.

Судорога начинается так: “он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки”.

“Губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту”...

“Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими перо, Л. Н. слабо стал водить рукой по одеялу”. Затем судорога переходит на нижние конечности: — Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться, он подумал, что Л. Н-чу хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой. “Потом... Потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, оилось и трепетало, выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их”...

Это описание припадка настолько характерно описано (не врачем), классические картины эпилептических судорог настолько ясны, что тут никакого сомнения быть не может в их достоверности.

Так же мы видим, что после припадка у больного полная амнезия всего происшедшего, ибо после припадков, поздно вечером, когда Л. Толстой пришел в себя, он удивился Душану, который все время находился у постели больного.

— “Как Вы сюда попали?” — обратился он к Дунашу и удивился, что он болен.

— “Ставили кли;тир?—Ничего не помню”... Точно так же 4-го утром, проснувшись в полном сознании, когда Бирюков рассказал ему содержание бреда, — он доволен был его содержанием.

Об этих амнезиях после припадков отмечает также и сын его, Илья Львович, в своих воспоминаниях о своем отце⁸. На странице 228 мы читаем:

“...Несколько раз с ним делались какие-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память.

Видя в зале детей брата Андрея, -пишет он,- которые в это время жили в Ясной, он удивленно спрашивал: “Чьи это дети?”

—Встретив мою жену, он сказал ей:“ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты,— я забыл”. И, наконец, взойдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: “а где же брат Мишенька” (умерший 50 лет тому назад)? На другой день следы болезни исчезали совершенное.

Итак, мы с достоверностью можем на основании этого сказать, что Лев Толстой страдал эпилептическими припадками с потерей сознания, с эпилептическими судорогами, с бредом во время припадков и с последующей полной амнезией всего происшедшего.

Теперь спрашивается: быть может, этот описываемый припадок был единичный случай в жизни Толстого, и что из этого нельзя заключить, что он был вообще подвержен припадкам. Чтоб осветить этот вопрос, мы также имеем целый ряд данных, говорящих против того предположения, что этот припадок был единичный.

Помимо свидетельства такого авторитетного психиатра, как Ломброзо, говорившего об этом еще чуть ли не 40 лет тому назад, мы имеем целый ряд свидетельств близких Льву Толстому лиц, из которых ясно видим, что припадкам он был подвержен, как свойственной ему привычной болезни, к которой близкие настолько привыкли и изучили эту болезнь, что даже по продромальным симптомам узнавали раньше, когда будет припадок. Так, например, в том же описанном выше секретарем Толстого припадке мы читаем:

— “...Входила (речь идет с Софье Андреевне) ко Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Л. Н. показались ей странными.

— Глаза бессмысленные... Это перед припадком. Он впадает в забытье... Я уже знаю. У него всегда *) перед припадком такие глаза бывают”...

Из этого явно следует, что его жена, Софья Андреевна, настолько изучила ею припадки, что знает, что такие глаза бывают “всегда” перед припадком. Значит, припадков таких она видела достаточно настолько, что она, не будучи медиком, но наблюдательным человеком, как всякий, в ее положении, узнает те привычные ей и знакомые симптомы, предшествующие припадку, картина которых ей представляются, как нечто хорошо знакомое.

О том, что припадки бывали с ним нередко и раньше, явствует также из целого ряда других литературных документов. Так, если мы возьмем воспоминания его дочери А. Толстой (“Об уходе и смерти Л. Н. Толстого”), то у ней мы находим такое место (стр. 156):

“Когда он (т. е. Л. Толстой - Г.С.) заговорил, я поняла, что у него начинается обморочное состояние, которое бывало и прежде. В такие минуты он терял память, заговаривался, произнося какие-то непонятные слова”... И дальше на этой же 156 странице:...“Мы поняли, что положение очень серьезно, и что, как это бывало и прежде, он мог каждую минуту впасть в беспамятство. Душан Петрович, В. М. и я стали понемногу раздевать его, не спрашивая его более, и почти перенесли в кровать.

Я села возле него, и не прошло и пятнадцати минут, как я заметила, что левая рука его и левая нога стали судорожно дергаться. То же самое появлялось временами, и в левой половине лица...”

...Мы попросили начальника станции послать за станционным доктором, который бы мог в случае нужды помочь Душану Петровичу. Дали отцу крепкого вина, стали ставить клизму. Он ничего не говорил, но стонал, лицо было бледно, и судороги, хотя и слабые, продолжались.

Часам к девяти стало лучше. Отец тихо стонал. Дыхание было ровное, спокойное...”

Из этого описания другого припадка, в другом месте дочерью Льва Толстого мы видим, что припадок сопровождается также судорогами и потерей сознания, что припадку предшествуют признаки, по которым близкие заранее узнают,что будет припадок:

“в такие минуты (т. е. до припадка) он заговаривался, произнося какие-то непонятные слова”.

На основании этого дочь его, А. Толстая, “поняла”, что начинается то состояние, “которое бывало и прежде”: “он мог впасть в беспамятство”.

Мы можем из этого заключить, что припадкам этим он был подвержен, как ему нечто настолько свойственному, что по симптомам предвестников узнают наступающий припадок. Будь этот описываемый припадок, как единичный случай, или как нечто редкое, вызываемое исключительным состоянием, то дочь его и близкие не могли бы этими предшествовавшими признаками руководиться, что будет припадок.

Насколько резко и характерно было это состояние перед припадком для родных и близких, видно из следующего описания:

Гольденвейзер на с. 318 в своем дневнике⁹ (цитируя записки А. П. Сергеенко) описывает состояние здоровья Л. Н., когда он был подвержен целому ряду припадков в связи с неприятными переживаниями, таким образом:

"..Душан Петрович рассказывал, что 14-го, в тот день, когда Софья Андреевна написала Л. Н-чу свое письмо, он ожидал, чго у Л.Н-ча будет вечером опять припадок. Л. Н. с утра был слабый, голос у него был вялый, и, когда он говорил, губы у него слабо двигались, рот едва открывался. Все это, особенно то, что слабо двигались губы, было для Душана Петровича нехорошим признаком.

Но, несмотря на свою слабость, Л. Н. все-таки решил после завтрака поехать на прогулку. Душан Петрович пробовал было его отговорить, предлагая ему поехать в экипаже, но Л. Н. сказал, что поедет верхом потихонечку и что он чувствует, ему будет лучше от прогулки. Душан Петрович не мог больше отговаривать Л. П., и они поехали. Отъехали они шагом, Л. Н. ехал впереди. Душан Петрович тревожился за него: он был слишком слаб. Но, проехав шагом некоторое расстояние, Л. Н. припустил лошадь, а затем остановил ее и подозвал к себе Душана Петровича. И Душан Петрович не поверил глазам своим. Это был совсем другой Лев Николаевич, чем 1/4 часа тому назад. Лицо оживленное, свежее, голос громкий и губы, по словам Душана Петровича, совершенно "жизненные".

Самое характерное, что бросается в глаза, это то, что эти припадки появляются всегда после какого либо аффективного переживания Льва Николаевича. Будь это семейная сцена, или неприятность другого характера, потрясающая его легко ранимую эмотивную сферу (как мы это увидим после), он всегда в конце концов реагировал на это аффективное переживание припадком. Так, описываемые выше припадки с конвульсиями из дневника Гольденвейзера (с. 312) и из дневника секретаря Л. Толстого (Булгакова) относятся к тому тяжелому периоду переживаний, когда у него конфликт с Софьей Андреевной дошел до высшей точки, так что он решился на бегство. Непосредственно эти припадки были вызваны тяжелыми объяснениями по поводу ссоры его дочери с матерью; эти припадки были чрезвычайно тяжелого характера.

О том, что припадкам всегда предшествовали аффективные переживания неприятного характера, также видно из следующего письма Черткова к Досеву от 19 октября 1910 г. (с. 326, Гольденвейзер, "Вблизи Толстого", т. II, изд. 1923 г.), где Чертков, говоря относительно только что пережитых припадков 5-го октября 1910 г., вспоминая прежние аналогичные припадочные состояния, пишет таким образом:

"В июле 1908 года Л.Н. переживал один из тех вызванных Софьей Андреевной мучительных душевных кризисов, которые у него всегда оканчиваются серьезной болезнью. Так было и в этот раз: он тотчас после этого заболел и некоторое время находился почти при смерти".

Тут уже определенно свидетельствуется Чертковым, что почти все душевные кризисы, или, вернее, все тяжелые переживания аффективного характера оканчиваются "серьезной болезнью", т. е. припадком: “так было и в этот раз” (т. е. в этот раз, когда были припадки, они зависели от душевных волнений). Это ценное наблюдение Черткова действительно подтверждается: всюду, где только в жизни Толстого отмечается припадок, ему всегда предшествует аффективное волнение. В периоды же, когда Л. Н. не имел этих волнений, у него припадков не бывало.

Таким образом, в аффективном характере этих припадков нет никаких сомнений, и диагностировать у него аффективную эпилепсию мы имеем полное право; тем более, что весь его психический склад и целый ряд симптомов, течение этой болезни, как это мы увидим, все говорит в пользу такой диагностики.

Так, отмеченные выше Bratz’ом симптомы (обмороки, головокружения, приступы Petit mal, состояния спутанности), патологические изменения настроения как симптомы, характерные для этой именно формы эпилепсии, мы также находим у Льва Толстого.

Мы находим, например, у Льва Толстого симптомы такого головокружения, во время приступа которого он мог терять равновесие и падать на землю, что ясно следует из следующих отрывков другого литературного документа. Так, в "Записках Маковицкого" (“Голос минувшего”, 1923 г., № 3) мы читаем следующую запись:

"17 октября 1905 г.

Сегодня утром Л. Н ч после того, как вынес ведро и возвращался к себе, упал в первой кухонной двери, ведро выскочило у него из рук. Его увидал лакей Ваня, когда он уже поднимался. Сам встал, взял ведро, пришел к себе и прилег на диван Был очень бледен. Пульс слабый, губы бледные, уши прозрачные. Когда поднял голову и хотел сесть, почувствовал головокружение. Потом голове стало легче. Полежал спокойно около часа и начал было заниматься, но потом опять прилег и подремал от 10 до 12 и от часу до 6-ти. Вечером говорил, что это с ним уже бывало.

— Помню, с Гротом шел по Пречистенке, шатался. Пошатнулся, прислонился к стене и постоял. Теперь уже 4 дня шатало меня, только не сильно.

Под вечер пульс был слабый — 76, перебоев не было. Утром не выходил".

Из этого отрывка видно, что припадки такого головокружения, во время которых он падал, теряя равновесие, бывали и раньше, и что описываемое падение с ведром — не случайное падение, что также явствует из описания того состояния, которое последовало после припадка.

Точно так же Лев Николаевич Толстой был подвержен обморокам. Как пример, иллюстрирующий эти обмороки, приводим следующий отрывок от 4 августа (дневник Гольденвейзера, на с. 203):

... "Софья Андреевна стала читать Л. Н. в столовой все ту же страничку из дневника со своими комментариями.¹⁰ Среди чтения Л.Н. встал и прямой быстрой походкой, заложив руки за ремешок и со словами: "Какая гадость, какая грязь", прошел через площадку в маленькую дверь к себе. Софья Андреевна за ним. Л Н. запер дверь на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь— на ключ. Она прошла на балкон и через сетчатую дверь стала говорить ему: "Прости меня, Левочка, я сумасшедшая". Л. Н. ни слова не ответил, а немного погодя, страшно бледный, прибежал к Александре Львовне и упал в кресло. Александра Львовна взяла его пульс — больше ста и сильные перебои".

Выше, при описании в своем дневнике секретарем Л. Толстого Булгаковым припадка, нам также бросилось в глаза изменение психики перед припадком. Прежде всего мы видим затемнение сознания с состоянием спутанности. Так, в этом дневнике отмечается:

"Наконец, его спокойно уложили.

— Общество,...общество насчет трех...общество насчет трех...

Л Н. бредил. "Записать," — попросил он.

Бирюков подал ему карандаш и блокнот. Л.Н. накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его было мрачно.

— Надо прочитать, — сказал он и несколько раз повторил: "разумность... разумность... разумность..." Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума, Льва Николаевича.

— Левочка, перестань, милый, ну что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его,—просила больного С. А-на, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л.Н. молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку... "

Аналогичное состояние перед припадком при другом случае, упомянутом выше, описывает и дочь его, А-ра Л.:

“В такие минуты он терял память (говорит она), заговаривался, произнося какие-то непонятные слова. Ему, очевидно, казалось, что он дома, и он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык.

- Я не могу еще лечь, сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул.

Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столике была поставлена свеча, спички, записная книжка, фонарик и все, как бывало дома. Когда сделали и это, мы снова стали просить его лечь, но он все отказывался...”

Из этих отрывков, описывающих психическое состояние Льва Толстого перед припадком, мы определенно видим, что его психика была настолько помрачена, что мы можем это состояние его психики обозначить как то сумеречное состояние, которое бывает перед припадком у аффект-эпилептиков. По-видимому, при этих состояниях он галлюцинировал, принимая, например, чужую обстановку в дороге (описанное дочерью Александрой Львовной выше состояние перед припадкам случилось в дороге; принимает за обстановку домашнюю, ибо, как она пишет: "он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык". Он требовал, чтоб был поставлен ночной столик, свеча и т. д.

А что у Л. Толстого бывали галлюцинации вообще, свидетельствует также Гольденвейзер. В его дневнике на с.382 есть такая заметка, довольно определенно на это указывающая:

"В дневнике Л. Н есть запись, указывающая, что ему послышался как бы какой-то голос, назвавший, не помню, какое число, кажется, марта.

Л. Н. казалось, что он должен в это число умереть; на это есть несколько указаний в его дневнике."

Конечно, из этого свидетельства Гольденвейзера мы не можем в достаточной степени заключить, когда и при каких обстоятельствах послышался этот голос Л. Толстому: было ли это перед или во время припадка, было ли это во время каких-либо других состояний, ничего из этого заключить нельзя. Но одно несомненно: что Л. Толстой в тех или иных случаях галлюцинациям был подвержен. На это также указывает и Ломброзо.

Отмеченную Крепелиным раздражительность и аффективность характера, свойственную аффект-эпилептикам, мы можем констатировать у Л. Толстого.

Эту сторону его психики хорошо характеризует сын его, Лев Львович. Из нижеприводимых нами целого ряда отрывков воспоминаний Льва Львовича мы можем довольно определенно представить себе картину этой аффективно-раздражительной психики Льва Толстого...:

"Если он хорошо работал, все весь день шло хорошо, все в семье были веселы и счастливы,— если нет, то темное облако покрывало нашу жизнь....Я вспоминаю, что каждый вечер управляющий приходил к нему, разговаривал с ним о делах, и часто мой отец так сердился, что бедный управляющий не знал, что сказать, и уходил, покачивая головой".¹¹

“...Почти каждый год приезжал Фет в Ясную. Отец был рад его видеть. Фет говорил мало и даже как-то трудно. Иногда, прежде чем произнести слово, он долго мычал, что было забавно для нас, детей, но мой отец слушал его с живым интересом, хотя редко, даже почти никогда не обходилось без ссоры между ними". (Там же, с. 30)

..."Однажды отец в порыве ярости кричал на него (воспитателя, швейцарца):

- Я вас выброшу из окна, если вы будете вести себя подобным образом!

...Отец любил сам давать уроки математики... Он задавал нам задачи, и горе нам, если мы их не понимали. Тогда он сердился, кричал на нас. Его крик сбивал нас с толку, и мы уже больше ничего не понимали ”. (Там же, с. 48)

... "Иногда таким исключением была болезнь детей, недоразумения с прислугой, или ссоры между родителями, всегда были мне неприятными. "

... "Я вспоминаю довольно серьезную ссору между отцом и матерью. Я тогда примирил их. Что же было причиной ссоры? Я не знаю, быть может, отец был недоволен чем-нибудь, что сказала мать, быть может, просто рассердился он на нее, чтоб дать выход своему плохому настроению. Он был очень сердит и причал cвoим громким неприятным голосом. Еще ребенком питал я отвращение к этому голосу. Мать, плача, защищалась." (Там же, с. 49) (

... "Я не любил его, когда он ссорился с мамой". Там же, с. 86).

... "Серьезный, всегда задумчивый, сердитый всегда и ищущий новых мыслей и определений — так он жил между нами, уединенный со своей громадной работой." (Описание времени кризиса. Там же, с. 97).

... "С детства привык к уважению и страху перед ним". (с. 105).

Из этих отзывов сына о своем отце мы определенно видим аффективный характер отца, так что "с детства привык к страху перед ним", ибо "серьезный, всегда задумчивый, сердитый всегда" отец часто ссорился. Ссорился со своей женой, с друзьями, с прислугой и даже на детей своих он "сердился, кричал" настолько, что "горе нам, если мы их (т. e. заданных им задач) не понимали."

Эта аффективная и вспыльчивая психика преобладала над Толстым, особенно больше в ту эпоху его жизни, когда его религиозно-мистические идеи и настроения еще не охватили его. Как известно, этот перелом в его психике начался в начале 70-х годов и к 80-м годам закончился. Перелом этот также не произошел случайно, а являлся логическим следствием структуры аффект-эпилептической психики.¹²

Крепелин считает симптомом, свойственным аффективной эпилепсии, также приступы патологического страха смерти. Этот симптом мы имеем также у Льва Толстого.

О том, что он страдал от этих тяжёлых приступов страха, мы увидим сейчас. Отметим один из наиболее ярких приступов, с которого, по-видимому, и начался последующий ряд таких приступов.

В 1869 г., при поездке в Пензенскую губернию для выгодной покупки нового имения Лев Толстой останавливается в Арзамасе и там переживает приступ болезненного страха смерти, беспричинной тоски.

Он так описывает это переживание в письме к Софье Андреевне от сентября 1869 года:

"Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мною было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи; я устал, страшно хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх и ужас такие, каких я никогда не испытывал".

Сын его, Сергей Львович, в своих воспоминаниях (“Голос минувшего”, 1919г., кн. 1-4) также описывает этот приступ:

"В одиночестве, в грязном номере гостиницы, он в первый раз испытал приступ неотразимой, беспричинной тоски, страха смерти; такие минуты затем повторялись, он их называл "арзамасской тоской". (Это переживание он описывает в „Записках сумашедшего").

В Толстовском ежегоднике за 1913 г. С.А.Толстая в ею напечатанном отрывке "Из записок Софьи Андреевны Толстой" noд заглавием "Моя жизнь", описывая 4 паломничества Л Н. в монастырь "Оптина Пустынь" (в 1877, 1881, 1889, 1910 гг.) замечает: "Сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Л. Н. во всей своей долголетней жизни. Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти"...

Да, эти приступы страха перевернули все существо Л. Н-ча. Вся его мистика, вся его добродетельность, резиньяция жизни, отказ от барства и пр., вся его мораль и проповедь объясняется нам, благодаря этим и другим психопатическим переживаниям, как мы это увидим после.

Отметим также еще особенность в психике Толстого, которая также дополняет картину аффект эпилепсии. Это — чрезвычайная сенситивность и эмотивность.

Как известно, Л. Толстой реагировал чрезвычайно сенситивно на всякую несправедливость, на всякое зло. Этой сенситивностью и чрезвычайно повышенной чувствительностью объясняется и чрезвычайно легкая слезливость Л. Толстого. Л.Н. легко был склонен к слезам при всякого рода эмоциональных переживаниях. Это подтверждается наблюдениями Гольденвейзера, у которого в дневнике мы читаем (с. 376):

"Плакал Лев Николаевич легко, больше не от горя, а когда рассказывал, слышал или читал что-нибудь, трогавшее его. Часто плакал, слушая музыку".

Вообще в дневнике его часто отмечается факт, что Л Н. плачет по поводу того или иного переживания (неприятного или приятного характера)

"Я хотел продолжать разговор, - пишет он, - но к горлу что-то подступило. Я очень слаб был на слезы. Не мог больше говорить, простился с ним и с радостным, умиленным чувством, глотая слезы, пошел".

"От радости, или от болезни, или от того и другого вместе я стал слаб на слезы умиления, радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого, очевидно, готового на все доброе и такого одинокого, так тронули меня (речь идет о случайной встрече с крестьянином), что рыдания подступили мне к горлу, и я отошел от него, не в силах выговорить ни слова".

Эта резкая наклонность к слезам (сензитивность, "чувствительность") замечается еще с детства. Его за это в детстве прозвали "Лева—рева", "Тонкокожий".

Яркие примеры этой чувствительности он приводит в своем очерке "Записки сумасшедшего". Эту черту (по-видимому, унаследованную от матери) он сам неоднократно отмечает в своих письмах и произведениях. После его психического перелома эта слезливость резко увеличилась, а под старость — тем более.

Сам Лев Николаевич сознает связь этой слезливости, когда он говорил: "От радости, или от болезни, или от того и другого вместе я стал слаб на слезы"...

Несомненно, что эта повышенная эмотивность, слезливость, резиньяция жизни и пр. есть часть симптомокомплекса аффект-эпилептической психики. Если в первый период жизни Толстого до "арзамасского страха" проявлялся и доминировал вспыльчиво-аффективный полюс аффект-эпилептической психики, то во 2-й период, после перелома, доминировал другой полюс — аффективно-сенситивный. Как тот, так и другой в сильных приступах эмотивности реагировал припадками.

Между прочим, сам Лев Толстой довольно хорошо охарактеризовал свою аффективно-раздражительную натуру с ее переходами в сенситивную слезливость в одном полушуточном произведении под названием "Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя"¹³, где он дает историю болезни всех обитателей Ясной Полины в шутливой форме. Надо сказать что под этой шуткой дается меткая характеристика.

Характеристикой своей личности начинается этот "скорбный лист" таким образом:

"№ 1. (Лев Николаевич). Сангвинического свойства, принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами "Weltverbesserungs wahn". Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словами. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности ”.

Резюмируя все вышеизложенное мы приходим к следующему заключению.

Лев Николаевич Толстой страдал эпилептическими припадками, сопровождавшимися судорогами, полными или неполными, с потерей сознания и с последующей амнезией. Припадку предшествовали предвестники.

Эти припадки мы диагностируем как припадки аффективной эпилепсии на следующих основаниях:

1. Эти припадки развились у Толстого на основе психопатической предрасположенности.

2. Припадки у Толстого всегда следовали после каких-либо аффективных переживаний.

3. Эти припадки не вызывали у Льва Толстого обычного эпилептического изменения психики (в смысле слабоумия); наоборот, несмотря на глубокую старость, его психические функции стояли до конца его последних дней на свойственной ему высоте.

Помимо этого, мы можем констатировать, что,

4. Лев Толстой страдал приступами патологического страха смерти.

5. Обморочными припадками и мигренью.

6. Приступами головокружения с потерей равновесия.

7. Галлюцинациями во время припадков.

8. По своему характеру Лев Толстой был одержим аффективностью и раздражительностью, с одной стороны; чрезвычайной сенситивностью и слезливостью, с другой стороны.

9. Помимо того, он был подвержен патологическим изменениям его настроения.

10. Вся эта картина аффективной эпилепсии, со всеми главными и второстепенными симптомами, развилась на почве эпилептической конституции.

Байрон

Род Байронов изобилует душевно-нервными больными. Со стороны отца: прадед был импульсивный и ненормальный человек; брат деда отличался таким же сумасбродным и ненормальным характером. Он бил свою жену, тиранил своих слуг, а на своих крестьян нагонял прямо таки ужас; он им казался воплощением дьявола. В минуты успокоения он впадал в другую крайность и целыми часами забавлялся, как дитя, игрушками. Для него делали маленькие кораблики с миниатюрными пушками, и он спускал их на свой пруд, играя в морские сражения. Бабушка поэта была психически больная женшина и мучила всех окружающих. Отец был крайне развратный человек. Сам Байрон — поэт считал его помешанным.

По материнской линии: дед со стороны матери — душевнобольной, окончил самоубийством (повесился). Мать Байрона была также ненормальная. Поэт нередко называл ее фурией. “Моя милая Алекта” (имя одной из греческих фурий), — так писал про нее 18 летний Байрон, — начинает чувствовать последствия своего безумия. Говорю серьезно, я очень обязан вашей матери (письмо это было адресовано Байроном одному из своих друзей) и всей вашей семье в том числе и Вам, что Вы помогли мне укрыться от мистрисс Байрон — furiosa”... Мистрисс Байрон умерла от одного из при-падков бешенства. Виновник этого последнего припадка был обойщик, представивший мистрисс Байрон черезчур внушительный счет. Кузина Байрона — Мэри Чеворт — также душевнобольная. Дочь Байрона — Аллегра, по-видимому, также была ненормальная. Биограф говорит про нее: “она удивляла мечтательностью и своими радостно-мистическими снами на яву”.

От рождения у Байрона одна нога была короче другой, отчего поэт остался на всю жизнь хромым. С раннего детства в Байроне обнаружилась крайняя нервность и вспыльчивость, доходившая до крайнего возбуждения гнева и бешенства по поводу самых ничтожных причин. Во время таких приступов аффективности, он часто рвал на себе одежду, однажды, во время такого приступа у него вырвали нож из руки. Иногда эти приступы кончались обмороками или эпилептическим припадком.

Всякое сильное волнение вызывало у Байрона обморок или эпилептический припадок. Когда в первый раз его вызвали по имени в школе в Кембриджском университете, то от волнения он не мог произнести ни слова и упал в обморок. Точно также эпилептические припадки у него были после сильных волнений и аффектов. Первый судорожный припадок был у него 16 лет. Затем известен притдок в театре во время представления пьесы Альфиери "Mirra". Припадки у него также участились во время его греческих похождений при его неудачах в походе.

Приступы или обострения эпилептических (или эпилептоподобных) припадков вызывались нравственными потрясениями или неприятностями. Так, например, когда был решен и объявлен поход одной части отряда в Лепанто для взятия этой крепости (во время его участия в греческом восстании), телохранители Байрона и надежнейшие его воины сулиоты отказались итти против каменных стен. На Байрона это обстоятельство так повлияло, что вызвало у него сильнейший припадок, по признакам похожий на эпиюпсию. Этот припадок, по его словам, был сильнейшим во всю его жизнь.

Это было в 1824 году (36 лет от роду) незадолго до смерти. Байрон по своему характеру принадлежал к типичным аффективным эпилептикам. За этот аффективный характер считался современниками, даже врачами “сумасшедшим и опасным для окружающих". Отмечаются у него резкие переходы от аффекта, вспышки гнева, к угнетению и “иппохондрии”. Вообще, резкая смена характера делала его невозможным в общежитии человеком. Скандалы, авантюры, любовные похождения, разврат, азартная игра, алгоколизм, наркотизм—все это заполняло буйную жизнь поэта.

По словам Ломброзо, Байрон был подвержен также галлюцинациям.

На основании этих данных мы можем заключить, что Байрон был одержим аффективной эпилепсией, ибо припадки у него всегда были связаны с переживаниями неприятного характера — с того или иною вида аффективностью. Все другие симптомы также говорят за это.

Флобер

О наследственности Флобера нам известны следующие данные. Отец был одержим аффективно-вспыльчивым характером. Из-за этой же вспыльчивости между Флобером и его отцом происходили частые ссоры и расхождения. Мать была подвержена галлюцинациям вследствие каких-то приступов нервно-психической болезни. Также старший брат—Ахилл—болел какой-то психической болезнью. Когда Флобер посетил 1 янваня 1877 г. дом своих родителей, то он нашел своего брата в таком состоянии: “мой брат - говорит Флобер, - ничего не говорит, он впал в тяжелую меланхолию вследствие тяжелого нервного расстройства. Словом, он, по моему мнению, тяжело заболел”. Вообще род Флоберов отличается психопатической отягченностью. С детства сам Флобер-писатель страдал эпилептическими припадками. Первый припадок с ним случился в 1843 году во время поездки с своим братом Ахиллом. Уже с детства он был подвержен всевозможным фобиям; например, боязнь темноты и пр. Также с детства он онанист. Подвержен был также галлюцинациям, о чем свидетельствовал сам Флобер. Приступы иступления и патологического аффекта были настолько сильны у Флобера, что он в эти моменты делался агрессивным. Часто такой приступ переходил в форменный эпилептический припадок. Такая аффективность у него вызывалась пустяшной причиной. Помимо всего Флобер, будто, страдал приступами “астмы”, “ревматизма” и приступами рвоты.

О том, какими тяжелыми эпилептическими припадками, часто повторявшимися, страдал Флобер, дает наглядное описание его друг Maxim du Camp, в своем литературном воспоминании. Из этого описания ясно видны отдельные симптомы, характерные для этих припадков: судорожные явления, расстройство сознания и обманы чувств. друг Maxim du Camp пишет в своих воспоминаниях следующее:

“Еще до того, как ему минуло 22 года от роду, Густав заболел тяжелым недугом, который в известном смысле приковывал его к неподвижности. Эта же болезнь обусловливала в нем те странности, которые часто приводили его поверхностнознакомых в неожиданное удивление.

Morbus Sacer есть тот больной невроз, та падучая болезнь, которая схватывала его и повергала в падение. Часто я в своем бессилии и растерянности принужден был присутствовать при этих ужасных припадках. Они всегда наступали одинаково и протекали с одинаковыми сопровождающимися явлениями. Густав внезапно, без всякой причины поднимал голову и делался совершенно бледным; он чувствовач ауру... его взгляд был полон страха... он говорит: в левом глазу у него пламя... Несколько секунд после у него пламя уже в правом глазу: все блестит ему, как золото. Это своеобразное состояние иногда длилось несколько минут. Затем его лицо делалось еще бледнее и получало выражение отчаяния; быстро он идет и бросается в свою кровать и ложится, почерневший и печальный, как будто он живой ложится в гроб. Затем он кричит: “Я держу возжи... Здесь извозчик... Я слышу колокольчик!.. О, я вижу фонарь от гостинницы!..”, а затем он издает такой душу раздирающий крик, что остается долго в моих ушах, и начинаются судороги. После этого пароксизма судорог, которые охватывали все его тело, всегда следовал, глубокий сон и несколько дней разбитости”.

Из этого отрывка мы видим характерное описание эпилептического припадка, которому предшествуют предвестники наступающего припадка, затем характерное вскрикивание пред припадком, судороги всего тела, после этого—глубокий сон и несколько дней разбитости.

Сам Флобер в другом месте описывал свои субъективные переживания до и во время припадков, таким образом: “Meine Nervenanfаlle, die nichts sind als ungreiwillige schiefe Ebenen von Ideen und Bildern, das psychische Element springt dann aber mich hinaus, und die Bewusstheit verschwindet mit dem Gefuhl des Lebens"

Из этого отрывка видно, что при припадках он теряет сознание. В другом месте он говорит:

“Моя нервная болезнь war ein Adschaum dieser intellektuellen Possen. Каждый припадок представляет как бы в некотором роде “непроизвольные излияния семени художественных способностей его мозга; сотни тысяч образов вспыхивают при этом сразу подобно фейерверку. Es war eine verknottung der Seele und des trotzigen Leibes (ich habe die Uberzeugung, das ich mehrere Male gesterben hin).

Характерно отметить аффективный характер Флобера и вместе с этой аффективностью связанные припадки. В этих припадках и во всей сущности комплекс эпилептических элементов как бы перепутан с комплексом истерическим, т.е. представляет именно ту картину болезни, которую Крепелин и Bratz выделили, как особую форму эпилепсии под именем аффект-эпилепсии.

Достоевский

Весь род Достоевских по отцу представляет из себя ярко выраженную психопатическую семью. Так, уже в отношениях отца Достоевского к деду Достоевского видно, что мы имеем в лице этого деда определенно ненормальную личность. Из биографических данных нам известно, что 15 лет от роду отец Михаил Андреевич находится в смертельной вражде с дедом, так что покидает родительский дом навсегда и с таким озлоблением, что даже говорить об отце ему неприятно и в течение 35 лет не любил даже вспоминать о нем. Достоевский-отец страдал запойным пьянством и был чрезвычайно жестокий, угрюмый, подозрительный, болезненно-недоверчивый человек. Дети его страшно боялись, дрожали перед ним и опасались, как бы малейшею ребяческою шалостью не вызвать у него вспышку гнева и суровости. Все эти патологические свойства характера отца естественно вызывали озлобление у детей, которые не любили отца, а боялись его. О характере отца можно судить по тому, что крепостные крестьяне его же имения убили его за жестокость, задушив его подушкой во время езды в экипаже.

Несомненно, Достоевский-отец был психически больной человек; болезнь его прогрессировала вместе с его запойным пьянством. Результатом этого и было то, что почти все его дети и потомки, включая великого писателя, были людьми психопатического склада, как это мы увидим дальше.

В характере матери Достоевского ничего патологического не имеется. Многочисленные роды истощили ее слабый организм. Умерла она, по-видимому, от чахотки.

Михаил — старший брат Достоевского и младший брат его — Николай унаследовали болезнь отца, страдали запойным пьянством. Последний всю жизнь был в тягость Достоевским. Варвара, сестра Достоевского, была несомненно душевнобольная. Она после замужества сделалась богатым человеком, тем не менее страдала до крайности болезненной скупостью. Она, например, никогда не отапливала своей квартиры и проводила всю зиму в шубе, ничего не варила, покупала на всю неделю 2 раза молока с хлебом и тем кормилась. Скупость ее была баснословная.

Убил ее, вероятно, с целью грабежа, один из жильцов, живших с ней в одном доме. Ее сын — был идиот.

Старший сын брата Достоевского, Андрей Михайлович — блестящий, молодой ученый, умер от прогрессивного паралича. Второе и третье поколение вышеупомянутого брата Михаила, страдали также алкоголизмом.

Вообще вся семья Достоевских представляет из себя резко патологическую семью. О своей болезни, т. е. о своих эпилептических припадках сам Достоевский говорил таким образом:

“Мои нервы расстроены с юности”. “Еще за 2 года до Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор у меня открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь. Рассказать я не могу об этих отвратительных ощущениях, но живо их помню: мне часто казалось, что я умираю, ну, вот, право, настоящая смерть приходила и потом уходила. Я боялся тоже летаргическою сна. И странно — как только я был арестован,—вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла. Ни в пути, ни в каторге, в Сибири и никогда потом я ее не испытывал — я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен... Но, во время каторги со мной случился первый припадок падучей — с тех пор она меня не покидает. Все, что было со мной до это первого припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною встреченное, все, что я читал, слышал — я помню до мельчайших подробностей. Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совсем людей, которых знал ссвсем хорошо, забываю лица. Забыл все, что написал после каторги. Когда дописывал “Бесы”, то должен был перечитать все сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц”. (Воспоминания В. С. Соловьева.)

Припадки были раз в месяц, в среднем, иногда и чаще 2 припадков в неделю.¹⁴ Частота припадков зависит от внешних условий жизни. Если он жил в сносных условиях и не волновался, тогда припадки прекращались на много месяцев.

Страхов в своих воспоминаниях дает описание эпилептического припадка, который он наблюдал приблизительно в 1856 году, причем он говорит, что предчувствие припадка у него всегда было. Поздно вечером, часов в 11, Достоевский пришел к Страхову и оживленно беседовал с ним. Разговор касался отвлеченной темы и Достоевский вскоре впал в экстаз и стал ходить взад и вперед. Страхов сидел за столом. Когда последний в репликах с ним соглашался, Достоевский обращался к нему лицом, причем на лице было выражение высшей степени экзальтированного возбуждения. На момент он останавливается, как будто он хочет найти недостающее ему слово, и вот он открывает рот. “Я наблюдаю за ним с напряженным вниманием, так как чувствую, что он скажет что нибудь необычайное, какое либо откровение....“Вдруг из его открытию рта вышел странный, протяжный и бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты”... “Вследствие судорог все тело только вытягивалось, да на углах губ показалась пена”. Припадки иногда имели последствием ушибы от падения, боль мускулатуры, красноту лица, иногда выступали пятна на лице. После припадка он чувствовал себя всегда 2—3 дня разбитым, вялым, мысли не вязались, голова не работала, терял память. Душевное состояние его было очень тяжелое, он едва справлялся со своей тоской и впечатлительностью. Характер этой тоски, по его словам (Достоевского) состоял в том, что он чувствовал себя каким-то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство (воспоминания Страхова).

В воспоминаниях Милюкова мы находим описания сумеречного состояния у Достоевского. Достоевский, будто, на улице, при встрече с ним, знакомых обходил, при встрече в обществе не отвечал на поклоны, а иногда относительно людей, ему очень хорошо знакомых, справлялся, кто это такие. Милюков считает, что эти все случаи должны быть истолкованы не как следствие гордости и самомнения, а как следствие его болезни и в большинстве случаев непосредственно после припадка.

Соловьев описывает состояние Достоевского после припадка. “Но он бывал иногда совершенно невозможным после припадка. Его нервы оказывались до того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей раздражительности и странностях, Придет он, бывало, ко мне, войдет, как черная туча, иногда даже забудет поздороваться и, изыскивая всякие предлоги, чтоб побраниться, чтоб обидеть, и во всем видит себе обиду, желание дразнить и раздражать его... Все то ему кажется не на месте и совсем, не так, как нужно, то слишком светло в комнате, то так темно, что никого разглядеть невозможно... Подадут ему крепкий чай, какой он всегда любил — ему подают пиво вместо чая; нальют слабый—это горячая вода... Пробуем мы шутить, рассмешить его, еще того хуже: ему кажется, что над ним смеются. Впрочем, мне почти всегда удавалось его успокоить, нужно было исподволь навести его на какую-нибудь из любимых тем. Он мало-по-малу начинал говорить, оживляться, и оставалось только ему не противоречить. Через час — и он уже бывал в самом милом настроении духа. Только страшно бледное лицо, сверкающие глаза и тяжелое дыхание указывали на болезненное состояние его. Но если, случайно, в подобный день он встречался с посторонними незнакомыми людьми, то дело осложнялось”. “В сношениях с живыми людьми болезненное состояние Достоевского часто сказывалось безмерной раздражительностью, почти невероятными и непонятными вспышками. Изможденное лицо, лицо сидевшего в тюрьме... фанатика сектанта, искажалось злобой и приводило в недоумение до испуга, когда он, буквально, накидывался на людей”. (Восмоминания В. Соловьева).

Из всех этих данных видно, что Достоевский страдал эпилептическими припадками, которые чаще всего наступали после волнений, аффектов или нравственных потрясений. Самый припадок сопровождался потерей сознания, гиперемией лица и общими судорогами. После припадка он ощущал боли в мускулах, забывал все, что происходило раньше (амнезия). Кроме того, он переживал еще типичную психическую ауру, которая переживалась им, как “несказанное чувство счастья”, “чувство близости Бога”. Так же Достоевский переживал сумеречные состояния. Аффективность его характера и раздражительно-неуживчивый характер отмечается всеми лицами, которые с ним так или иначе сталкивались в жизни.

К патологическим симптомам его болезни отметим еще приступы патологического страха смерти и боязнь, что он впадет в летаргический сон. Эти патологические переживания настраивали его ко всякого рода мистическим переживаниям, суевериям и так называемым “загадочным явлениям”.

Современники, знавшие лично Достоевского, отмечают, что часто речь его была настоящим экстазом, напоминающим то, что описано на вечере у Епанчиных, где князь Мышккн кончил эпилептическим припадком. В своих воспоминаниях Стахеев описывает это таким образом:

“...Сижу, бывало, слушаю, как он, не умолкая, говорит в продолжение целого вечера, и со страхом думаю, что вот-вот он сейчас с ума сойдет, так возбуждена была его речь, и так быстро, сам того не замечая, он перескакивал с одного предмета на другой; и это оканчивалось иногда припадком”.

Этот экстаз характерен для аффект-эпилептика. По словам лиц, соприкасавшихся с Достоевским, “экстаз этот принимал непререкаемый тон пророка и провидца, что часто или отталкивало от него людей, или наоборот, покоряло сердца людей”.

Розенталь в своей работе “Страдание и творчество Достоевского” (Вопросы изучения личности” №1, 1919 г.) на основании анализа болезни Достоевского диагностицирует у него аффект-эпилепсию.

Магомет

О том, что Магомет страдал эпилептическими припадками, сопровождавшимися галлюцинациями, впервые было установлено историком Шпренгером (Sprenger) в 1861 году в его работе по жизнеописанию Магомета.¹⁵

Положения этого ученого, основанные на тщательном изучении этого вопроса, давно служат авторитетным источником авторитетного исследователя, которым можно руководствоваться. И с этого времени тот факт, что Магомет страдал эпилептическими припадками стал достоверным положением. Позднее Шпренгера ряд авторов, как психиатров так и не психиатров пришли к тому же заключению (психиатры: Jreland, Ломброзо, Ковалевский и др.). Так Gibbon, в своем сочинении “Decline and Fall” приходит также, к заключению, что эпилепсия или случаи падучей болезни Магомета подтверждены и указываются Феофаном Гонором и другими греческими писателями. Конечно, установление факта страдания Магомета эпилепсией не обошлось без дискуссии. Спор касался не столько самого факта существования припадков (в этом никто не сомневался) сколько—характера припадков. Некоторые были склонны утверждать, что эти припадки не эпилептического, а истерического характера, на том основании, что будь Магомет эпилептиком, то он был бы подвержен эпилептическому слабоумию. Магомет же был человек с незаурядными и гениальными способностями, что противоречит, по их мнению наличию эпилепсии. Конечно, такого рода возражение (относившееся, между прочим, и к другим эпилептикам—великим и замечательным людям) могло иметь вес и значение лишь в ту эпоху, когда под “эпилепсией” исключительно подразумевали генуинную форму эпилепсии, имеющую прогредиентный характер течения и неизбежно ведущую к слабоумию. В наше время, после того, как Крепелин и Bratz клинически выделили особую форму эпилепсии — как аффективную форму, без прогредиентного течения с исходом в слабоумие, и где обязательно входит в этот симптомокомплекс — истерический компонент, в настоящее время возражения этих авторов теряют силу своих доводов. Мало того, эти авторы подчеркиванием своим истерических симптомов и своей диагностикой — истерии (вместо эпилепсии) — явно говорят в пользу диагностики аффективной эпилепсии. В таких случаях, т. е. там, где есть спор между различными авторами о диагностике, и где одни авторы говорят в пользу эпилепсии и другие в пользу истерии—всегда можно, не склоняясь ни в ту, ни в другую сторону, смело говорить об аффективной эпилепсии, ибо здесь явно идет спор о преобладании одного из 2-х компонентов аффективной эпилепсии, где одними подчеркивается эпилептический, а другими истерический компонент одной и той же болезни. Картина припадков Магомета древнейшим биографом Магомета Ibn Ishak описывается таким образом: “Магомета лечили от дурных навождений еще в Мекке, еще до того времени, когда появилось ему откровение Корана. Когда откровение Корана к нему снизошло, он имел те же припадки, которые были у него и раньше. Еще раньше у него появлялось нечто в роде обморочного состояния после сильных судорог; глаза его при этом закрывались, лицо покрывалось пеной, и он вскрикивал так, как вскрикивает молодой верблюд. (цит. по Birnbaum. Pathologische Dokumente. Berlin. Verlag J. Springer, 1923 j.). Во время такого приступа будто он, однажды, упал так стремительно и сильно на колени Заиды, что тот опасался, как бы Магомет не сломал ему колени.

Таким образом, из этого описания припадка мы можем заключить, что его лечили еще до “откровения” Корана от “наваждения” (вспомним отношение древних к падучей, как к “порче”, и что припадки сопровождались даже вскрикиванием (обычно) неестественное вскрикивание эпилептика сравнивается здесь с вскрикиванием верблюда), пеной у рта, “обмороками” после судорог.

Такие же или подобные припадки были у него, когда появлялось откровение.

“Часто, когда пророк получал откровение, казалось, отнимали у него его душу, и тут всегда с ним случалось какое то обморочное состояние, и он выглядел, как опьяненный: губы же шевелились, будто он говорил”.

Припадкам этим предшествовали (или сопровождали) экстатические, галлюцинаторные и сноподобно-делириозные переживания. Эти то патологические переживания и явились источником “ откровения ” Магомета. Его Коран и вообще все его религиозное учение — чистый плод таких экстатических, галлюцинаторных и делириозных переживаний.

Приводим рассказ Спренгера о том, как Магомет получил первое откровение:

“В это время он почувствовал любовь к уединению и жил совершенно один в пещере на горе Хира, где проводил дни и ночи в молитве и религиозных размышлениях и возвращался домой только за пищей, которую брал с собою на несколько дней; так продолжалось до тех пор, пока он не получил откровения. В пещере Хира ангел явился ему и сказал: “Читай”, — он ответил, что никогда не учился читать. “Ангел, говорит Магомет схватил меня и так сжал, что я лишился сил, затем оставил меня и сказал опять: “читай”; я ответил: я никогда не буду читать. Так дважды ангел повторял свое требование и получал один и тот-же ответ; за третьим разом ангел сказал: “читай во имя Господа, сотворившего тебя, — Он сотворил людей из крови читай, Господь есть величайший учитель, Он научил человека писанию, чего тот не знал”.

“Дрожа от испуга,пророк вернулся домой и сказал: “Хатиджа, покрой меня” — она укрыла его. Когда дрожь его пропала, он сказал жене; “О, Хатиджа, что случилось со мной” и рассказал все, что произошло с ним, прибавляя: “я боюсь за себя”.

Согласно другому показанию, первое откровение Магомета состояло в том, что Магомет видел везде один и тот же образ, куда бы он ни обратил свой взгляд; по другому варианту, Магомет только слышал голос взывающий: “Магомет, Магомет!” когда же он, осмотревшись, ничего не увидел, то он убежал к своей жене и сказал ей, что, боится быть зачарованным и сойти с ума.

Предание говорит также, что во время прогулок Магомета в окрестностях Мекки, каждый камень и каждое дерево встречали его следующими словами: “благо тебе, посланник Бога”, он останавливался и осматривался, но никого, кроме деревьев и камней, не было. Магомет слышал эти слова все время, пока “Богу угодно было оставлять его в таком настроении”. “Наконец, явился к нему архангел Гавриил и возвестил ему, что он, Магомет, посылается Богом на гору Хира”.

Согласно некоторым преданиям, после первого явления архангела Магомету долго не было никаких откровений, и он был настолько смущен этим, что ходил то на гору Шабир, то на гору Хира, с намерением броситься с них в пропасть. Наконец, на горе Хира он услышал голос с неба: он стоял на горе, как вкопанный, когда услышал этот голос и, обратясь в ту сторону, откуда тот был слышан, увидел Гавриила, сидящего между небом и землею на троне со скрещенными ноами. Архангел сказал:

“Магомет, ты воистину посланник Бога, а я—архангел Гавриил”. “Теперь Господь обрадовал сердце его и преисполнил храбрости: с этого момента начался целый ряд откровений”.

По другому преданию на вопрос, как он получил вдохновение Магомет отвечает: “Вдохновение нисходило на меня двумя способами: иногда Гавриил являлся мне и открывал истины просто, как это делает один человек другому, — это было для меня легко; в другой раз откровения, как звон колокола, проникали непосредственно мне в сердце, как бы разрывая меня на части,—что для меня было очень тяжело”. Айше, его любимая вторая жена, говорит, что она видела лоб Магомета, во время восприятия откровений, всегда покрытым каплями пота, хотя бы был холодный день. Отоман, однажды разговаривая с ним, ясно видел, с каким вниманием тот относился к разговору; вдруг Магомет взглянул направо, повернул туда же голову и как будто что-то шептал; спустя некоторое время он обратил свой взор на небо, повернул голову налево, — а затем опять обратился к Отоману, — лицо его было покрыто потом.

Отоман спросил, что с ним случилось, — на это Магомет ответил ему стихом из Корана, который только что он получил в откровении.

Все эти данные говорят за то, что Магомет был подвержен галлюцинациям слуха и зрения. Эти галлюцинации являлись Магомету в то время, когда у него были припадки и когда он был занят глубокими религиозными размышлениями и был так сильно возбужден, что он принял собственные галлюцинации за “видения”, посланные Богом. Это убеждение поддерживали в нем его жена Хатиджа и его родственники. Таким образом, под влиянием галлюцинации он начал свою громкую миссию пророка. Трудно определить характер галлюцинаций Магомета в последние двадцать лет его жизни, но есть основание предполагать, что они сделались менее часты после бегства его в Медину. Однако, после того, как он уверовал, что получает непосредственные откровения от Бога, и когда этому поверили и другие, Магомет начал смотреть на свои сновидения, галлюцинации и импульсы своих мыслей, как на знамение избрания его посланником Аллаха. Галлюцинации Магомета последовательно применялись к препятствиям, критике, оппозиции и наконец, способствовали к проведению быстро распространившейся религии. Казалось, будто кто-то стоял за Магометом, направляя его галлюцинации или бред и делая их способными производить на других впечатление “откровения”.

Вся картина болезни Магомета, со всеми ее симптомами, несколько можно судить из тех скудных данных, которые мы приводим выше,—говорит в пользу психогенного характера заболевания: следовательно, можно говорить больше всего об аффективной эпилепсии. Помимо всей картины болезни у Магомета можно констатировать повышенно-эмотивные и экстатические переживания в моменты приступов “откровения”, с другой стороны эти экстатические переживания связывались с его припадками.

Платэн

Немецкий поэт Платэн (Platen) подвержен был тоже эпилептическим припадкам. Об этом он сам свидетельствует в своем дневнике. В записи, датированной 1827 года, в дневнике его, Платэн свой припадок описывает таким образом: “Моя нервная система, которая и так не была совсем здоровой, стала слабеть и расстраиваться вследствие того, что здесь климат такой, протекающий без зимы, а, может быть, также вследствие частого потребления вина и кофе. На 3-й день этого месяца, еще до вечера со мной случился форменный конвульсивный нервный припадок. Я шел с Bindel'ем и Stadler'ом, с одним архитектором из Берна; недалеко от Sant Maria Maggiore из Villa Massini где мы смотрели фрески некоторых живых немецких художников, и я со своими спутниками вел горячий спор, как вдруг я потерял сознание и с большой силой грохнулся на землю. Меня привезли в экипаже домой, где я только опять пришел в себя. В продолжение нескольких дней после этого случая, я впал в состояние безграничной меланхолии.

Из этого описания припадка Платэна мы видим также связь переживания аффекта (во время спора) с эпилептоподобным припадком.

Альфред Мюссэ

Ломброзо считает Мюссэ эпилептиком. Многие данные говорят в пользу этого положения. Прежде всего говорит за то его чрезвычайно аффективный характер. Об этом, например, свидетельствует артистка Аллан, бывшая с ним в связи (см. письма Аллан, напечатанные в первом апрельском нумере “Revue de Paris?” в статье Леона Сэтэ). По ее свидетельству, Мюссэ отличался невозможным характером, доходившим до галлюцинаций, и постоянно пил “до чертиков”. Жизнь у них была самая несчастная вследствие такого характера Мюссэ. Аллан пишет о нем: “Мюссэ был восхитителен и казался вполне достойным своих прекрасных сочинений, но зато минута блаженства сменялась самыми ужасными контрастами, когда он был одержим каким-то бесом жестокости, надменности, безумия, деспотизма и какой то злобы, доходившей до мрачной экзальтации. При этом Аллан прибавляет: “Я удивляюсь, как он не умер уже сто тысяч раз”. Слова Аллан вполне оправдывают Жорж Санд в ее известных похождениях с Мюссэ. Аллан, вследствие такого характера Мюссэ, после бесконечных ссор и примирений, принуждена была окончательно порвать с ним всякую связь. В 1856 году Мюссэ умер “от тоски, отвращения к жизни и абсента” — по словам Додэ.

Ломброзо говорит, что он был галлюцинат и психически больной человек.

Относительно судорожных припадков Мюссэ мы не имеем никаких данных. Но Мюссэ несомненно отличался аффективно-эпилептическим характером.

Петр I

К числу аффект-эпилептиков надо также отнести и Петра I, который, как известно, отличался чрезвычайно аффективным характером. Приступы возбуждения, жестокости и аффекта могли доходить у него до припадка.

Ришелье

Наследственность: сестра у него была душевнобольная (она воображала, что у нее спина стеклянная). Ришелье страдал припадками буйства и бешенства, импульсивностью, скоро проходящей. Селли говорит о нем, что у него “сумасшествие имеет характер внезапных и скоро проходящих припадков бешенства”. Ломброзо считает его болезнь психической эпилепсией. По словам биографов, он страдал какими-то судорожными припадками, которые несомненно, надо принять за эпилептические припадки, т. к. это больше соответствует всей картине болезни. Страдал в юношестве жестокими головными болями, был очень худощав, имел болезненно-бледный вид, кроме всего всю жизнь болел “мучительными нарывами, какой-то “лихорадкой”, “ревматизмом” “каменной болезнью”. Из других симптомов эпилепсии мы имеем приступы сумеречного состояния с галлюцинациями эпилептического автоматизма, во время которых он воображал себя лошадью и с громким ржанием бегал вокруг биллиарда. В таких случаях приходилось силою укладывать его в постель, где по прошествии некоторого времени он приходил в себя. Психический и нравственный облик Ришелье рисуется даже его поклонниками не в привлекательном виде, а его врагами — чудовищем. Его жестокость и мстительность доходили до крайностей, также как и его доброта и мягкость. Честолюбив и властолюбив до крайности. Был очень слезлив временами, мог плакать по пустякам и раз по 15 в день, обладая при этом “сценическими способностями"(истерическая позировка). Очень религиозен — до ханжества, любил священнодействовать. Был одержим припадками “мрачной меланхолии”.

Несомненно все что на основании этих данных из картины болезни Ришелье нам вырисовывается, говорит в пользу аффективной формы эпилепсии.

Юлий Цезарь

Как известно, Юлий Цезарь был также подвержен эпилептическим припадкам. Об этом нам известно из авторитетною источника Светония (Sveetonias), который говорит, что у Цезаря в конце его жизни случались внезапные обмороки, он пугался во сне, а 2 раза у него были эпилептические припадки, которые случались с ним во время его усиленных занятий. Плутарх также говорит, что с Цезарем был припадок во время битвы приТансе; описания припадка мы не имеем, но если мы вспомним его аффективный, деспотический, разгульный характер и ту жизнь, которую он вел (заставивших многих авторов сравнивать его жизнь с жизнью безумного Калигулы) — то надо думать, что более всего он подходит к аффект-эпилептикам.

Ниже приведем ряд случаев эпилептических и эпилептоидных припадков. Но во всех этих случаях не выяснен еще вопрос о том, надо ли их отнести к аффект-эпилептической конституции или нет. Вопрос этот мы оставляем пока открытым. Приводим их здесь как случаи, где эпилептические припадки в той или иной форме были констатированы.

Огарев

О том, что Огарев страдал эпилептическими припадками, свидетельствует в своих воспоминаниях жена Достоевского — А. Г. Достоевская. Приводим здесь отрывок из этих воспоминаний на стр. 114 (Воспоминания А. Г. Догтоевской, Госиздат, 1925 год).

“Огарев, тогда уже глубокий старик, особенно подружился со мной, был очень приветлив и, к моему удивлению, обращался со мной как с девочкой, какою я, впрочем, тогда и была. К нашему большому сожалению, месяца через три посещения этого доброго, хорошего человека прекратились. С ним случилось несчастье: возвращаясь к себе на виллу за город, Огарев, в припадке падучей болезни *), упал в придорожную канаву, и при падении сломал ногу. Так как это случилось в сумерки, а дорога была пустынная, то бедный Огарев, пролежав в канаве до утра, жестоко простудился. Друзья его увезли лечиться в Италию, и мы таким образом потеряли единственного в Женеве знакомого, с которым было приятно встретиться и побеседовать”. (. Воспоминания А. Г. Достоевской, Госиздат, 1925 г. с. 114.)

Данте

Ломброзо в своей работе “Нейроз у Данте и Микель-Анжело”; утверждает, что Данте страдал эпилептическими припадками. “Это видно из того, что в “Божественной комедии” он часто описывает припадки у себя самого, заключающиеся в том, что он падает и теряет сознание”. Ломброзо цитирует соответствующие места. Также приводятся примеры приступов сомнамбулизма в “Чистилище” Данте и приступы экстаза в “Потерянном рае”.

Александр Блок

О том, что Блок был подвержен эпилептическим припадкам, видно из нижеследующего отрывка из воспоминаний о Блоке Вл. Пяста. (Известно, что мать его была припадочная. По-видимому, он унаследовал от нее эту склонность к припадкам):

“Наш разговор перешел на обмороки. Я спросил, случались ли они с Блоком.

— Нет, только один, но самый незначительный.

— Но, все таки, расскажите.

— Не стоит, да хорошенько не помню. Самый обыкновенный. Мне было тогда лет шестнадцать. Я много читал в тот день; должно быть, кровь прилила к голове, и я упал на мгновение без сознания. Вошла мама, и я сейчас же очнулся.

“Я рассказал про свой обморок, тоже бывший со мною лишь однажды.

“