Наука моря и дипломатии 5 page

Тут же налетел шторм и загнал весь флот назад к Испании. Король и его командиры сели в лодки и сошли на кастильский берег держать совет прямо на песке. Одни советники Жуана уговаривали его внять знамениям и вернуться домой, другие предлагали – для спасения лица – совершить рейд на близлежащий Гибралтар. Но король несгибаемо ответил, что лучше предпочесть верную смерть, чем отказаться от своего христианского долга. На самом деле у него просто не было выбора: он поднял слишком большой шум, чтобы в последнюю минуту все бросить, в противном случае он рисковал выставить себя на посмешище всей Европе.

Наконец флот вернулся к побережью Африки.

Со своих наблюдательных постов защитники Сеуты недоуменно смотрели, как первые португальские корабли сперва приблизились, потом быстро исчезли. Престарелый губернатор [110]решил, что назревает по меньшей мере что-то недоброе, и ради предосторожности послал на материк за подкреплением. Подкрепление пришло, но Марокко одолевали чума и голод, и в городах и крепостях серьезно не хватало людей. А поскольку христиане как будто не в состоянии были повести свои корабли в нужном направлении и явно отступили за пролив, он большую часть своих новых войск отправил назад. Непогода обернулась для португальцев замаскированным благом.

Той ночью жители Сеуты зажгли лампы в каждом окне, чтобы создать видимость, будто город защищает огромное число людей. Тем временем на море свет факелов и фонарей ложился на воду, пока португальцы готовились к наступлению. На заре португальцы принялись натачивать мечи, облачаться в тяжелые доспехи, размахивать для разминки боевыми топорами, а также исповедоваться в грехах священникам и вскрывать бочки, чтобы полакомиться самой вкусной провизией. Пришел день первой европейской колониальной войны со времен крестовых походов на Восток.

Неумелые действия флота выявили, насколько мало король Жуан смыслил в навигации, но в том, что касалось войны на суше, у него за спиной был опыт всей жизни. Ненамеренная задержка перед Сеутой дала ему время выработать план. В общих чертах он был прост. Главная цель – захватить цитадель. Пока она стоит, ее защитники могут атаковать португальцев, но как только португальцы ее возьмут, город будет у их ног [111].

Большую часть своего боевого флота король подвел к городским стенам. Это был обманный маневр: наступление должно было начаться с атаки на Монте-Ачо. Меньшая группа кораблей обошла гору и стала на якоре у ее подножия. В числе этих кораблей была галера Энрике. Задолго до того, как армада отплыла, он умолял отца позволить ему возглавить первое наступление, и король, как обычно, не смог ему отказать.

Пока высадившиеся потели под жарким солнцем, а враги насмехались над ними, размахивая оружием с берега, несколько горячих голов спустились в лодки, не дожидаясь приказа атаковать. С огромным раздражением Энрике пришлось смотреть с борта своей галеры, как те высадились на берег и завязался бой. Прыгнув в лодку, он приказал трубить сигнал атаки и сам бросился в схватку.

Португальцы быстро оттеснили защитников к стене, окружающей подножие холма, и хлынули вслед за ними в ворота. Среди всеобщего хаоса Энрике вдруг увидел, как впереди него сражается и его брат Дуарте. Когда он его нагнал, братья, согласно хроникам, нашли время обменяться любезностями. Энрике, скрывая свое разочарование, благодарил Бога, что дал ему такого доброго товарища и брата. «И тебя, Господь мне свидетель, – ответил Дуарте, сыпя соль на рану позднего прибытия брата, – я тысячу раз благодарю за твою добрую волю, что ты пришел к нам на помощь» [112].

Один воин-мусульманин на голову выше всех остальных безжалостно расправлялся с христианами: под рукой у него были только камни, но бросал он их с силой катапульты. Португальский хронист живописно отметил, что он был наг и «черен как ворона, и у него были очень длинные и белые зубы, а губы, весьма мясистые, были вывернутые» [113]. В целом он представлял собой пугающее зрелище, но пал, пронзенный копьем, а его теснимые товарищи отошли через вторые ворота, которые вели в сам город.

Следом за ними на узкие улочки протиснулись пять сотен португальцев. Вскоре они безнадежно заблудились, и, чтобы оглядеться, Энрике с братом вскарабкались на насыпь, похожую на холм, но оказавшийся городской свалкой нечистот. Когда на них надвинулись защитники города, они стояли на своей горе отбросов, отражая наскоки в ожидании, что кто-нибудь придет их спасти. Никто не пришел. Значительная часть отряда Энрике решила покрыть себя славой, презрев открытые ворота и атаковав надежно запертые. Пока они рубили их топорами и пытались поджечь доски, защитники бросали со стен им на головы камни, и многие были убиты.

Принцы разделили свои отряды на более мелкие группы и наконец пробились со своей свалки. Дуарте направился к лестнице, ведущей к городским стенам, развязав и сбросив доспехи, чтобы легче было карабкаться на все поднимающейся жаре. И снова Энрике остался позади, но потом сбросил кольчугу и побежал догонять брата.

Король Жуан все еще находился на своей галере по другую сторону города, не зная, что битва уже началась, и нетерпеливо ожидая, когда на берегу покажутся какие-нибудь враги. Наконец он послал ко второму флоту Педру, приказывая сыновьям атаковать. Когда принц вернулся и объяснил, что на кораблях никого не осталось, король дал сигнал трубить всеобщее наступление. Жуан, как дипломатично писали хронисты, «никак не выдал своей радости», но тем яснее проявили свои чувства его рыцари. Они бросились на стены, завидуя, что вся слава достанется их товарищам, и паникуя, что лучшая добыча уже захвачена. Едва оказавшись внутри, они рассеялись, чтобы с жаром грабить. А задержать их было чему: вдоль улиц Сеуты выстроились роскошные дома и дворцы. «Наши жалкие дома все равно что свинарники в сравнении с ними» [114], – откровенно высказался один очевидец. Все новые солдаты проламывали низкие, узкие дверные проемы домов поменьше и сталкивались лицом к лицу с десятками перепуганных семей. Одни были вооружены, другие просто кидались на захватчиков. Третьи бросали узлы с пожитками в колодцы или закапывали где-нибудь, надеясь вернуть имущество, когда город будет отвоеван. Понемногу атакующие одолели их, и многие были убиты.

Король не сумел бы навести порядок, даже если бы и захотел. Едва он сошел на берег, как был ранен в ногу, а потому остался сидеть у городских ворот. Ради сохранения его достоинства позднее писали, что он решил приберечь свою королевскую особу до атаки на саму цитадель, а не присоединяться к мелким схваткам, когда город уже практически взят.

Пока Дуарте и его отряд пробивались на верх городских стен, Энрике решил вернуть себе инициативу, собственноручно штурмовав крепость. Продвигаясь по ведущей к цитадели главной улице, он наткнулся на несколько сотен португальцев, бегущих от толпы разгневанных марокканцев. Энрике опустил забрало и закрепил на руке щит. Выждав, когда его минуют соотечественники, он атаковал их преследователей. Узнав своего принца, португальцы развернулись и бросились следом за ним, и теперь уже мусульмане бежали, а христиане их преследовали. Когда защитники достигли задов купеческих факторий вдоль берега, они развернулись и атаковали снова. Энрике в ярости бросился на врага, и защитники отступили через ближайшие ворота, ведущие к цитадели.

Ворота были прорезаны в толстой зубчатой стене, позади них располагалась башня с амбразурами, которая защищала вторые ворота, а уже от них проход тянулся к третьим и последним воротам, ведущим в саму цитадель. Когда со стен начали лить подожженную смолу, Энрике пробился за первые ворота всего с семнадцатью людьми – так, во всяком случае, писали хронисты. Многие из его отряда рассеялись в поисках добычи или воды, другие попросту устали. Некоторые были убиты, в том числе управляющий двора самого Энрике, который погиб, спасая своего опрометчивого молодого господина. Энрике попытался оттащить раненого и ввязался в отвратительную схватку за труп.

Два с половиной часа, как утверждалось позднее, молодой принц пробивался вперед в рукопашном бою. Из семнадцати его спутников осталось четверо, но каким-то образом (возможно, потому, что защитники не стреляли, опасаясь попасть в своих же) они сумели пробиться за вторые ворота. Они рванулись вперед, прошли третьи ворота и захватили цитадель. Когда на место прибыл наконец король Жуан, то застал цитадель уже покинутой. Так, во всяком случае, утверждается в официальной хронике, – гораздо вероятнее, что немногие уцелевшие защитники поняли, откуда ветер дует, и решили, что будет и другой день для схватки. К тому времени, когда гарнизону был отдан приказ отойти, большая часть гражданских уже бежала, остальные, если смогли, последовали их примеру.

На следующий день по городу эхом отдавались крики раненых и ругательства солдат, пытавшихся выкопать все новые сокровища. В своей одержимой жажде золота они умудрились уничтожить гобелены, шелка, масла и пряности огромной ценности. «Это разорение породило большой вой среди людей низкого происхождения», – сообщал хронист, должным образом, но неубедительно добавляя, что «особы респектабельные и благородные не утруждали себя подобным» [115]. Несколько генуэзских купцов, оказавшихся под перекрестным огнем, запоздало предложили помощь завоевателям, но одурманенные победой португальцы обвинили их в вымышленном преступлении, дескать, они ведут торговлю с неверными, и по меньшей мере одного подвергли пыткам, чтобы заставить рассказать, где он прячет свои ценности. Ватага солдат ворвалась в огромную подземную цистерну и, восхищенно рассматривая стены, покрытые расписными изразцами, и своды, поддерживаемые тремя сотнями колонн, увидела вдруг прячущихся в ее недрах марокканцев. Они обрушили цистерну, не выпустив из нее горожан [116].

В воскресенье король Жуан приказал служить мессу под высоченным куполом главной мечети Сеуты. Но сначала ее следовало отскрести дочиста. Мавры, как объяснял хронист, имели обыкновение укладывать новые циновки поверх изношенных старых, и их приходилось поднимать лопатами и выносить в корзинах. После ритуальной уборки король, принцы и знать собрались посмотреть, как священники солью и святой водой изгоняют призраков ислама. Потом под рев труб и «Te Deum» [117]они посвятили здание Христу.

После мессы трое принцев надели доспехи и опоясались подаренными матерью мечами. Они прошли в новую церковь мимо рядов трубачей и барабанщиков, преклонили колени перед отцом и были посвящены в рыцари. Вскоре после этого они отплыли домой, оставив три тысячи солдат защищать город от марокканцев, которые уже стреляли по ним из укрытий.

Завоевание знаменитого города-крепости всего за один день поразило всю Европу, пусть даже эта победа несколько отошла в тень перед известием, что другой внук Джона Гонта, английский король Генрих V вторгся во Францию [118], чего, впрочем, давно ждали. Три молодых принца красивым жестом заявили о вступлении своей страны на арену крестовых походов, и по меньшей мере один из трех не собирался на этом останавливаться. Португальцы преследовали своих бывших хозяев через тот самый бурный пролив, через который они прибыли, и – спотыкаясь поначалу, но набирая уверенность и силу – они будут преследовать ислам по всей земле.

Только много лет спустя нападение на Сеуту будут рассматривать как краткую характеристику всей заморской одиссеи Португалии. Она родилась из ожесточенной борьбы христиан и мусульман на Пиренейском полуострове. Она вылупилась из юношеского пыла. Ее вскормили общие усилия всей страны, желала она того или нет. Она едва не встретила мучительный преждевременный конец. Благодаря отчасти упорной отваге, отчасти сущей удаче она оставила по себе след в истории мира. А еще она оставила наследие, которое будет тяготить амбициозную молодую нацию в последующие века.

Глава 4

Море-Океан

Э нрике, принц Португалии, стоял на продуваемом ветрами скалистом мысу на юго-западной оконечности Европы. Одинокая фигура в монашеском облачении, он смотрит на Африку, планирует новый поход, чтобы разведать доселе неизвестные пределы мира. За спиной у него – огромная основанная им школа, где самые выдающиеся светила космологии, картографы и навигаторы того времени собираются, чтобы развивать искусство навигации. Когда его экипажи возвращаются из рискованных экспедиций, он подробно расспрашивает их и прибавляет новейшие сведения к своему непревзойденному собранию карт моря и звездного неба и отчетов путешественников. Он более не Энрике Крестоносец, он – Энрике Мореплаватель, открыватель новых миров.

Так рассказывает тщательно лелеемая легенда [119]. Правда выглядит несколько иначе. Нога Энрике никогда не ступала на борт океанского корабля. Его школа никогда не существовала как официальное учреждение, хотя он интересовался астрономией и давал работу многим ведущим картографам. Он носил власяницу и, как поговаривали, всю жизнь хранил целибат, рьяно изучал теологию, но в равной мере любил закатывать экстравагантные застолья. Он был первым, кто осуществил согласованную кампанию по исследованию Моря-Океана (как тогда назывался Мировой океан), однако его исследования начались всего лишь с примитивного пиратства как дополнительного источника дохода.

Карьера Энрике Корсара началась вскоре после того, как он заслужил рыцарские шпоры в Сеуте. Его суда отправились обчищать побережья Марокко и перехватывать мусульманские грузы в Средиземноморье, хотя временами он не считал низким нападать и на христианских купцов, что в одном случае даже вызвало горькие жалобы короля Кастилии. Первое его открытие неведомых земель проистекло непосредственно из пиратства. В 1419 году шторм забросил двух его капитанов на необитаемый архипелаг посреди Атлантического океана, и в следующем году была отправлена уже настоящая экспедиция, чтобы объявить острова собственностью короны. Мадейра, восхищался один матрос, была «одним большим садом, и каждый тут пожинает золотые плоды» [120], хотя больше всех этих плодов пожал сам Энрике, владевший ею до конца своей жизни. Мадейра была быстро заселена, и первых мальчика и девочку, родившихся у колонистов, назвали Адам и Ева.

У Энрике быстро развилась тяга к открытию новых земель, но доходов от пиратства не хватало для финансирования дальних плаваний. Его финансовое положение изменилось, когда в 1420 году король Жуан подал прошение папе римскому назначить его любимого сына главой португальского отделения печально известного ордена монахов-воинов.

Повсюду в Европе рыцари-тамплиеры переживали падение столь же стремительное, каким был их головокружительный взлет. Когда тамплиеров выставили из Святой Земли, их аура безгрешной неприкосновенности быстро потускнела. Однако они сохранили огромную сеть принадлежавших им крепостей, поместий и даже целых городов, проникнув глубоко в сердце европейского общества. Темпл, их отделение в Лондоне, был хранилищем значительной части богатства и казны Англии, включая ценности королей, многих аристократов, епископов и купцов и даже какое-то время драгоценности короны [121]. Тампль в Париже представлял собой мощную крепость, окруженную рвом и стеной, за которой укрылся комплекс построек размером с небольшую деревню, – отсюда орден ведал казной и финансами Франции. Могущество ордена поражало, и видные коронованные особы Европы начали наконец негодовать на присутствие среди них столь многих облаченных в кольчуги магнатов с их монашеской дисциплиной и постоянной армией, c их пугающей казной и подчинением непосредственно папе римскому. В начале XIV века французский король Филипп Красивый, который – так уж вышло – чересчур много задолжал тамплиерам, приказал арестовать рыцарей по часто расхожему тогда обвинению в ереси, святотатстве и содомии и принудил папу распустить орден [122]. Десятки тамплиеров были сожжены в Париже, включая великого магистра, престарелого человека, сознавшегося во всем на дыбе, а после отказавшегося от признаний и настаивавшего на своей невиновности, пока его пожирало пламя, а руки были связаны как для молитвы.

Только на Пиренейском полуострове положение монахов-воинов осталось прочным. Хотя их слава зиждилась на защите Святой Земли, тамплиеры с самых первых дней основания ордена вели активную деятельность на дальнем западе Европы. Они шли в авангарде Реконкисты, стояли гарнизонами в замках на границах с исламским миром и заселяли огромные участки недавно захваченных земель [123], и для молодых христианских стран их пыл и глубокие карманы были незаменимы. В Португалии никто и не думал распускать орден. В качестве уступки веяниям времени они просто сменили свое название на орден Христа. Все остальное, включая их солидное богатство, осталось в целости [124].

Когда папа римский согласился на просьбу короля, в распоряжении Энрике оказались ресурсы под стать его амбициям, в то время как тамплиеры в своей новой ипостаси обрели новую жизнь в роли спонсоров эпохи Великих географических открытий. И все же открытие новых земель стояло далеко не на первом месте среди забот Энрике. Он растратил огромные денежные и людские ресурсы на ожесточенную борьбу за Канарские острова с Кастилией, которая на них претендовала, и с жителями островов, чья культура находилась на уровне каменного века и которые нанесли большой урон воинской доблести Энрике, отбив его армии три раза кряду. С еще большим пылом он устраивал кампанию за кампанией, чтобы повторить свой героизм в Сеуте в ходе нового крестового похода за завоевание Марокко.

Сеута обернулась для Португалии «золотом дураков». Мусульманские купцы быстро перенесли торговые операции в соседний Танжер, и прибрежные склады Сеуты упорно пустовали. Колония находилась в постоянной осаде; очень скоро все дома за пределами стен пришлось снести, поскольку местное население использовало их для вылазок. Гарнизон плохо кормили, к тому же он должен был сносить насмешки с проходящих испанских кораблей, и этот пост стал настолько непопулярен, что гарнизон пришлось укомплектовывать осужденными, отбывающими срок своего наказания. Постоянное содержание изолированного форпоста, снабжаемого из-за моря, легло тяжким бременем на скудные ресурсы Португалии, и многие португальцы жаловались, что цепляться за нее сущая глупость.

Но не Энрике. Для жадного до славы принца фиаско Сеуты было поводом делать не меньше, а больше. Исламский мир уже не контролировал Геркулесовы столбы, эти каменные стражи великого неведомого. Впервые за семь столетий христианство зацепилось за африканский континент. Победа, как настаивали он сам и его сторонники, доказывает, что благословение Господа сияет их народу, а вера и честь требуют двигаться дальше. В конце-то концов Северная Африка некогда была христианской территорией; уж конечно, завоевание ее – всего лишь продолжение Реконкисты [125].

Годами Энрике тщетно уговаривал отца выступить против Танжера. Когда Жуан умер, повсеместно оплакиваемый, в 1433 году и на престол взошел склонный к книгочейству Дуарте, всю свою силу убеждения Энрике обратил на своего старшего брата. Дуарте поддался, и Энрике лично взял на себя командование новым крестовым походом. Он ринулся в него очертя голову, как всегда чрезмерно самоуверенный, но без хитростей и уловок, которые принесли столь богатые плоды в Сеуте. Когда не объявились зафрахтованные транспортные корабли, он отказался задержать отплытие, пусть даже половину армии пришлось оставить в Португалии. Семь тысяч человек набились на имеющиеся суда и отплыли в Африку, а Энрике разжигал их гнев все более фанатичными диатрибами в адрес ислама. Однако когда, размахивая знаменем, на котором был изображен Христос в доспехах, и присланным папой куском Креста Господня, португальцы подошли к воротам Танжера, даже Энрике начал понимать, что одной только верой ему не победить. Танжер был гораздо больше и гораздо лучше укреплен, нежели соседняя Сеута. Португальская артиллерия была слишком легкой, чтобы пробить мощные стены, имеющиеся лестницы – слишком короткими, чтобы их преодолеть, и осаждающие вскоре сами подверглись осаде в собственном лагере на берегу. По мере того как в город входили все новые свежие силы, а обычные видения крестов в небе не произвели желаемого чуда, cотни рыцарей Энрике, включая нескольких человек из его собственной свиты, cели на корабли и бросили крестоносца. Единственной разменной монетой у него оставалась Сеута, и его переговорщики пообещали сдать ее в обмен на безопасный проход для оставшихся войск. Энрике отдал своего младшего брата Фернанду в качестве заложника и ушел в Сеуту, а там слег в постель, отказываясь отвечать на многократные вызовы домой, где пришлось бы держать ответ за катастрофу.

Он вовсе не намеревался выполнять условия соглашения [126]. Фернанду прозябал в марокканской тюрьме, Сеута приходила в упадок в руках португальцев. В следующем году в возрасте сорока шести лет умер король Дуарте, скорее всего от чумы, а не от разбитого сердца, как полагали повсеместно. После пяти лет, на протяжении которых с ним обращались все хуже и хуже и на протяжении которых он в душераздирающих письмах умолял братьев договориться о его освобождении, судьба смилостивилась над принцем Фернанду, и он скончался от смертельной болезни. Сколь бы ни мучился Энрике в одиночестве, на людях он всегда утверждал, что его младший брат – которого посмертно окрестили Верным принцем – всем сердцем готов был стать мучеником за их дело.

Энрике, младший сын, который мог бы стать королем, запросил ужасную цену за свои необузданные амбиции. Однако в эпоху религиозного фанатизма его непреклонная жажда славы в войне с неверными, в какие бы темные и адские глубины она его ни завела, многим казалась признаком истинного рыцарственного героя, достойного одних лишь похвал.

* * *

Энрике снова обратится к морю. Каждый год его рейдерские экспедиции заходили чуть дальше вдоль африканского побережья Марокко, и понемногу у него созрел новый грандиозный план.

Как и многие образованные европейцы, он знал про настойчивые слухи о баснословно богатых золотых копях, расположенных в недрах Африки южнее пустыни Сахара, огромном регионе, который португальцы вслед за берберами называли Гвинея. Одна весьма авторитетная карта, «Каталонский атлас» 1375 года [127], изображала мусульманского купца верхом на верблюде, приезжающего к легендарному императору Мансе Мусе в его столицу Тимбукту. На карте Манса Муса, на голове у которого покоится огромная тяжелая корона и который сидит на своем троне в самом сердце континента, протягивает купцу огромный самородок. «Столь изобильно золото, находимое в этой стране, – гласит подпись на карте, – что он самый богатый и самый благородный король в тех краях» [128].

Притягательность легенды вполне объяснима. К тому времени Европа практически истощила собственные золотые копи и отчаянно нуждалась в золоте, чтобы поддерживать ликвидность экономики. Две трети импортируемого ею золота привозили в сумах, переброшенных между горбами верблюдов, бороздивших пустыню Сахара, однако сами христиане практически не имели доступа в глубь Африки. Надежный доступ к источнику золота принес бы двойную выгоду: это обогатило бы страну Энрике и привело бы к обнищанию мусульманских купцов, получавших наибольшую выгоду от этой торговли.

Но местонахождение копей оставалось тщательно охраняемым секретом, и все растущее разочарование – вполне предсказуемо – сменилось хороводом домыслов и бредовых выдумок.

Начиная с IV века картографы Европы стали прочерчивать на картах невероятно длинную реку, которая практически разделяла Африку надвое с востока на запад. Река называлась Рио-дель-Оро, или Золотая река, и в середине континента на карте она расходилась на два рукава, которые, сливаясь вновь, образовывали большой остров, весьма похожий на пупок на теле Африки. Энрике был убежден, что именно там найдется искомое золото, и по мере того как его корабли заходили все дальше на юг, он начал мечтать, как поплывет по Золотой реке и сам зачерпнет от источника.

Но имелось одно вопиющее препятствие. Почти на каждой мировой карте Атлантика представляла собой небольшую лужицу голубизны слева, а под ней за край карты уходил африканский континент. Последним известным ориентиром был скромный выступ приблизительно в пятистах милях южнее Танжера под названием мыс Божадор [129].

Само это название внушало страх поколениям моряков, и его окружали жутковатые легенды. Бескрайнее мелководье не позволяло подойти к побережью, не попав на мель. Бурные прибрежные течения уносили корабли в неведомое. В море изливались огненные потоки, от которых закипала вода. Морские змеи только и ждали, чтобы сожрать тех, кто вторгся в их владения. Из океана вставали великаны и поднимали корабли на ладонях. От палящего зноя белые люди обращались в черных. Повсеместно считалось, что ни один, отправившийся туда, не вернулся, чтобы поведать о своем приключении.

Но Энрике не желал отступать. Когда в 1434 году его оруженосец Жил Эанеш приплыл домой и признался, что его экипаж испугался приблизиться к жуткому мысу, принц отправил его назад с новым наказом не возвращаться, пока дело не будет сделано.

Небольшой кораблик Эанеша опасливо подползал к страшному мысу [130]. Волны и течения были сильными, тени с берега ложились далеко на воду, водяная дымка и туман затрудняли видимость, и чудилось, что направление ветров скорее всего помешает им вернуться домой. Но за красными дюнами мыса побережье тянулось с однообразной монотонностью. Опасности оказались мифом, возможно, распространяемым мусульманами, желавшими держать христиан подальше от своих караванных путей. Эанеш вернулся с победой и был посвящен в рыцари, а Энрике громогласно провозгласил, что тот, мол, превзошел поколения мудрецов и мореплавателей.

Девять лет спустя, в 1443 году он уговорил своего брата Педру, тогда регента после смерти Дуарте, даровать ему личную монополию на все судоходство к югу от мыса Божадор.

Затребовать себе в личную собственность море было самонадеянным шагом даже для предприимчивого принца, и притязания требовалось подкрепить делом. Португальских моряков, обладавших достаточным опытом и к тому же жаждой новых ощущений, было не так уж и много, и Энрике пришлось искать новых рекрутов за границей. Удобно было то, что его личные владения находились в Алгарве (название происходит от арабского аль-Гарб, или «запад»), совсем близко к Сагрешу, плоскому мысу в самом юго-западном уголке Португалии [131]. В непогоду суда, направляющиеся из Средиземноморья в Северную Европу, искали укрытия под его отвесными скалами, и Энрике высылал своих людей навстречу каждому кораблю. Они показывали образцы товаров, какие выменяли или собрали его первопроходцы, рассказывали о том, как принц открыл новые земли и какое там можно составить себе состояние, и улещивали матросов записываться в его флот.

На самом деле корабли Энрике возвращались всего лишь со шкурами и жиром от ставшего уже ежегодным массового боя морских котиков, хотя в 1441 году один капитан вернулся с «десятью чернокожими, мужчинами и женщинами… толикой золотой пыли и щитом из бычьей шкуры, а еще с несколькими страусовыми яйцами, так что однажды к столу принца подали три блюда из них, и они были так же свежи и вкусны, как от любой другой домашней птицы. И мы вполне можем предположить, – добавлял наш информатор, – что ни у одного другого принца в христианском мире не было к столу подобных блюд» [132]. И все равно множество сорвиголов среди моряков не смогли устоять перед посулами Энрике. Альвизе Кадамосто, искатель приключений благородных кровей из Венеции, направлялся во Фландрию, когда его галеру вынесло на берег Алгарве. К нему тут же обратились рекрутеры Энрике и начали расписывать чудеса Африки. «Они столько сообщили в этом духе, – записал он, – что я и остальные премного дивились. И тем они пробудили во мне большое желание отправиться туда. Я спросил, дозволяет ли их господин плыть туда любому, кто пожелает, и мне ответили, что дозволяет» [133].

Денег, как и людей, в Португалии всегда не хватало, и даже имея ключи от казны тамплиеров, Энрике не мог бесконечно оплачивать дорогостоящие экспедиции. В Лиссабоне открыли свои представительства богатые итальянские финансисты, и Энрике выдал лицензию генуэзцам, флорентийцам и венецианцам на оснащение кораблей и спонсирование плаваний, всегда, впрочем, оставляя за собой долю в прибылях. Новая политика оправдалась: в 1445 году к Африке направилось целых двадцать шесть кораблей под парусами с красными крестами ордена Христа, принадлежавшего Энрике.

К тому времени корабельщики и экипажи принца нашли идеальное судно для исследования побережья и – что равно важно – для возвращения домой. Каравелла была изящным судном с низкой посадкой, способным идти вдоль берега и входить в устья рек. Она была оснащена латинским, или треугольным, парусом, позаимствованным через арабов из Индийского океана [134]и который откликался на малейший бриз и позволял идти ближе к линии ветра, нежели обычная квадратная оснастка. А еще, учитывая, что на корме имелась одна-единственная каюта, оно было чудовищно некомфортно и двигалось мучительно медленно. Пока корабли ползли вдоль побережья Сахары, приходилось постоянно выставлять дозорных, которые высматривали бы буруны, говорящие, что впереди косяки рыбы либо мели. Требовалось наносить на карту линию берега, а также исследовать лежащие возле берега острова. Надо было бросать лоты, чтобы замерить глубину, а ночью всю работу вообще приходилось прекращать. Дальше к югу сильные течения тащили каравеллы к берегу, и им пришлось поднять паруса и отойти за пределы видимости суши. Чтобы вернуться домой, им потребовалось углубиться в Атлантический океан, борясь (они шли галсами) с северо-восточными пассатами, пока не зашли достаточно для того, чтобы поймать западные, которые пригнали их назад в Лиссабон.

Date: 2016-07-22; view: 230; Нарушение авторских прав