Дедушка, ты сказывал мне о Малых Триглавах, что каждым деревом, травинкой, букашкой малой, зверем, рыбой и птицей ведают. А что есть Триглав Великий? 19 page

Как-то вечером Чумаков совершал свой ежедневный моцион. Уже темнело. У края полюбившейся ему кипарисовой аллеи стоял мужчина со скрипкой. Смычок в его руках выводил печально-торжественную мелодию – это был полонез Михала Огиньского.

Возможно, музыкант хотел развлечь фланирующую мимо публику, но скрипка пела так жалобно, что вызывала невольное чувство сострадания к исполнителю. Казалось, будто он жаловался на одиночество, и в душе его происходил какой-то надрыв. И люди, приехавшие на курорт за беззаботной жизнью и развлечениями, невольно ускоряли шаг, минуя скрипача. Никто не останавливался и не бросал монеты в его раскрытый футляр, впрочем, кажется, и самого футляра у ног музыканта не было.

Только чуть поодаль на траве газона лежали четыре бродячих пса. Они лежали совершенно неподвижно, будто сражённые внезапным сном. Однако глаза их были открыты, и в чёрных глубинах зрачков мерцали отблески ресторанных огней и цветных фонариков с набережной. Это говорило о том, что животных сморил отнюдь не сон, а погрузила в состояние прострации музыка, обладающая какой-то поистине гипнотической силой. Музыка, похожая на жалобную песнь матери у колыбели младенца; на распускание цветка, который скоро сорвут; на победное парение птицы под дулами метких охотников; на прощальный гудок поезда перед расставанием влюблённых; на неизбывную ностальгию и вечную тоску по далёкой Родине…

В переводе на собачьи чувства эта музыка обозначала, конечно, иное, может быть, расставание с хозяином, который был у каждой из них; тоску по дому, где с ними когда-то играли дети; или нечто такое, о чём мы никогда не узнаем. Только животные лежали, околдованные силой музыки, и глаза их, в отличие от людских, влажно блестели в сумерках надвигающейся южной ночи.

Вернувшись, Чумаков достал из чемодана блокнот с набросками, сделанными в госпитале. Перечитав, даже пожалел, что странные видения больше не повторяются, они были такими необычными. Перевернув страницу, поставил число. Он решил записывать свои нынешние наиболее яркие наблюдения за день. Зачем? Да просто так, из интереса. Вот хотя бы эту сценку со скрипачом и собаками. «Писателем хочешь стать? – съязвил внутренний голос. – Иди лучше в преподаватели французского, спокойнее будет». – «Так ведь диплома нет, – возразил ему Чумаков, – не примут. Хотя я мог бы учить языку самих преподавателей…»

Всё же после того, как эпизод или характерная сценка переходили на бумагу, становилось немного легче, будто выполнил часть какой-то нужной работы.

Как-то экскурсионный автобус высадил их на окраине города, где высилась наиболее сохранившаяся часть генуэзской крепости. А дальше шли небольшие горы, с которых открывался замечательный вид на весь город и морской залив. Многие пожелали подняться на ближайшую вершину и стали карабкаться по извилистым тропам. Чумакову это восхождение было пока не по силам. Вместе с ним внизу остались несколько человек.

Спутники, перебрасываясь шутками, начали распаковывать сумку с продуктами, искать нож и стаканы. Но Чумакову не хотелось быть среди шумной суеты импровизированного пикника, и он, предупредив соседа, пошёл прогуляться по берегу.

Прихрамывая, спустился к линии прибоя. Волны, накатываясь, слизывали с песка следы и уползали обратно, оставляя на суше обсосанные леденцы гальки. Отойдя подальше, Вячеслав снял футболку, туфли, носки, подкатил брюки и ступил в воду, с удовольствием пройдясь по мелководью. Приятная прохлада напомнила ему хождение босиком по снегу. После той отчаянной прогулки в метель острые языки стали называть его «наш Иванов». А он с удивлением отметил, что почувствовал себя лучше. Несгибавшаяся до того нога впервые подчинилась приказу мышц и чуть дрогнула. Эта деталь вдруг извлекла из памяти рассказ, слышанный Вячеславом когда-то давно в детстве. Всё-таки удивительная штука наша память! Даже не мог себе представить, что в этом «чулане» до сих пор хранятся такие старые и, казалось бы, ненужные «вещи», как разговор отца с новым соседом, происходивший лет, наверное, тридцать тому назад. И вот он возник свежо и чётко, не утратив ни малейших подробностей.

Отец с соседом стояли на огороде по разные стороны забора, курили и разговаривали, что уже весна, через недельку земля подсохнет, и можно будет копать.

– А для меня, дядя Миша, весна – это второе рождение, – щурясь на яркое солнце, сказал сосед. – Вы же знаете, я сюда с Иртыша приехал. Работал в карьере на тракторе, а всё свободное время пропадал на рыбалке, страсть это была у меня сильнейшая. И вот, видимо, от сырости или увлечёшься, бывало, и не заметишь, как промёрз до косточек, а то и уснёшь на холодной земле после стопарика «согревающей», короче, прихватил меня радикулит. Да такой, знаете, жесточайший, что работать не смог, а потом ноги и вовсе отказали. На костылях только передвигался. Возили меня по врачам, а толку никакого. Дали инвалидность, сижу дома, подрабатываю тем, что сети мужикам плету. И вот как-то в такой же весенний день не стерпел. Иртыш только ото льда освободился, и так меня на рыбалку вдруг потянуло, просто сил нет! Взял снасти и поковылял. С трудом в лодчонку умостился с костылями, самую малую взял, да и то еле справился, у нас она каючок называется. Вспотел порядком, пока устроился со своими негнущимися ногами, они ж у меня как довески, не работают, болтаются только. Отплыл недалеко, начал снасти разматывать. Да увлёкся, видать, забыл, что калека, нескладно повернулся и бултых в воду! Каюк, он и есть каюк, – подумалось, когда вынырнул. Берег пустой, костыли вместе с лодкой по течению поплыли, а на мне сапоги, тёплый ватник, в общем, один путь – на дно, вода-то всего два-три градуса. Тело вмиг обожгло неимоверным холодом, а в голове мысль: вот, значит, настали твои последние минуты жизни. Рванулся я как ошпаренный, заработал руками, и вдруг – чудо! Сам себе не верю, но чувствую: ноги задвигались! Помогают мне выгребать, работают! Сапоги тем временем воды набрались, не знаю, как сумел их сбросить – и к берегу! На последнем, как говорится, дыхании, достиг-таки дна под ногами. А уже как на берег выполз, как домой добрался – не помню. Только после этого забыл про радикулит, и ноги в порядке. Вот так меня река вылечила, – закончил он свой рассказ.

«Выходит, нечто подобное произошло и со мной, – подумал Чумаков. – Лечение холодом…» Память снова стала выдавать всё, что знал, читал, слышал о закалке. Пример тех же «ивановцев», когда люди выздоравливают от многих, даже неизлечимых болезней. Вспомнив другие системы, Чумаков пришёл к выводу, что в своём настоящем комплексе с медитацией, дыхательной гимнастикой и физическими упражнениями он явно упустил закалку. С того времени включил в свою систему хождение босиком по снегу и обтирание им тела или обливание ледяной водой.

Прогулка под мерный шум морских волн благотворно подействовала на Чумакова. Он остановился и осмотрелся, ища подходящее место, где можно без помех помедитировать. Впереди заметил обмелевший залив, где большие кучи песка были насыпаны в ряд, образуя вал с загнутыми концами.

Усевшись внутри подковообразной насыпи, Вячеслав почувствовал себя уютно: сзади защищали высокие песчаные стены, а впереди во всю ширь разлеглось море, отдававшееся в прибрежных камнях гулким плеском. Ни одна из спешащих к берегу волн не была первой или последней, а только очередной, как и песчинки на берегу, как и мгновения времени. «Собственно, – подумалось Чумакову, – вода и песок всегда считались выразителями времени, именно они отмеряли капли в клепсидрах и сыпали песчинки в песочных часах». Родился и вырос Славик далеко от моря и впервые увидел его, когда мальчишкой приехал на каникулы к родственникам в Одессу. Самым сильным впечатлением было обилие воды, которой не виделось ни конца ни края, но не понравилась сутолока на пляжах. Потом, конечно, он много раз видел море, но вот такая неторопливая встреча один на один случилась только сейчас. Впервые он никуда не спешил, его не ждали важные и срочные дела, встречи, и на Чумакова вдруг накатило никогда прежде не испытанное почти садистское наслаждение одиночеством.

Он сел на песок в полулотос – боль и недостаточная подвижность ноги не позволяли делать полную сидхасану [41]– прикрыл глаза и сосредоточился на ритме прибоя. Наполнившись им, открыл глаза и сконцентрировал зрительное внимание на волнах.

Наконец, зрительное и слуховое восприятия слились воедино. Гипноз мерно набегающих волн создавал впечатление присутствия некоего огромного живого существа, которое нежилось под солнцем, вздыхая и шумно переворачиваясь, существа, мудрого своей причастностью ко Времени и Вечности. Не суеверный страх, не трепет ничтожной букашки перед огромным колоссом охватывали здесь душу, напротив, появлялось чувство окрылённости и расширения до масштабов Вселенной. Море не растворяло в себе, не лишало ясности мышления, а наполняло лёгкой и радостной силой. Впервые за последние месяцы, которые казались годами, отступали тяжкие думы, растворялись горести и тревоги, словно море смывало их с души прозрачными солёными волнами.

Дыхание моря пробуждало мысли и чувства, подобные которым испытало множество людей прошедших веков и тысячелетий и ещё испытает в грядущем. «И, думая, что дышат просто так, они внезапно попадают в такт такого же неровного дыханья…» – возникла, будто сотканная из морского ветра, строчка из баллады Высоцкого. И дальше, словно перекликаясь с ней, легко и свободно пошла череда образов и событий, связанных с морем. Всплыли страницы воспоминаний Паустовского о том, как он испытывал блаженный восторг от простого пересыпания золотистого песка в ладонях, прикосновений упругого ветра и неумолчного бормотания волн – и это было для него не менее важным, чем чтение самых лучших книг. А Грин? Его «Бегущая по волнам» и «Ассоль». Алые паруса мечты – воплощение сокровенной надежды в огненнокрылом паруснике, появившемся из неведомой дали.

Вместе с метрономным биением волн так же легко всплыли в памяти ещё чьи-то слова: «Можно сказать, что они видят природу глубже нас. Так и с морским искусством: русский очень скоро понимает язык моря и ветра и справляется даже там, где пасует вековой опыт». Чьи это слова и по какому поводу сказаны? Вячеслав снова прикрыл глаза.

Теперь он не видел красок и форм, а только слышал плеск воды, ощущал кожей порывы ветра и вдыхал запахи нагретого песка, йодистых водорослей и рыбы. Наверное, оттого, что глаза были закрыты, шум моря казался сильнее, запахи – резче. Они будоражили чувства и память и извлекали всё новые звенья, которые соединялись в единую цепь. Чумаков вспомнил: то были слова английского офицера из рассказа Ивана Ефремова «Последний марсель». И теперь каким-то подспудным чувством Вячеслав понял, что у русских с морем действительно существует какая-то глубинная связь. Пример тому сам Ефремов, сумевший так описать лучший в мире клипер «Катти Сарк» и его судьбу, что после этого клипер отремонтировали и поставили в специальный остеклённый док на вечное хранение, как гордость и морской символ Англии.

Прохладное дуновение ветра чуть резче прошлось по телу. Чумаков размежил веки и увидел, что на солнце набежали облака, и море сразу переменилось: оно потемнело, сомкнуло глубины, как будто укрывало в них нечто тайное от ветра, срывавшего с верхушек волн бело-солёную пену. Кожа сразу покрылась пупырышками, Вячеслав поёжился, но футболку надевать не стал: ему были приятны эти слегка обжигающие прикосновения.

В шуме волн и ветра, в резких вскриках чаек будто чудились чьи-то голоса. Может, тех, кто погиб в пучине и чей последний отчаянный вопль до сих пор призрачно носится над волнами.

Перед внутренним взором продолжали вставать образы, рождённые, может быть, шёпотом самого моря. Лёгкие казацкие «чайки» стремительно неслись к турецкому берегу, вселяя в жителей суеверный страх, потому что появлялись они всегда неожиданно, как будто их порождало само море. Какой же отвагой и умением, каким фантастическим чутьём течений и ветров, пониманием звёзд должны были обладать те «сухопутные» казаки, что на своих небольших судёнышках бороздили вдоль и поперёк Чёрное море, поселяя панику в городах противника, подобно тому как древнерусский князь Олег навёл ужас на греков, придя к воротам Царьграда под парусами на лодиях, поставленных на колёса! Откуда идёт это удивительное понимание моря и у наших современников, и у далёких предков? Почему так много русских сказок связано с Синим морем-окияном и чудным островом Буяном? Что прячется там, в глубине тысячелетий? Загадка, на которую нет ответа…

Облака пробежали, и море вновь стало прозрачным и игривым. Чумаков медленно встал, чтобы не пронзило болью ногу, затёкшую от долгого сидения, слегка размялся. Затем неспешно разделся и вошёл в воду, которая сначала показалась нагретому телу холодной, но затем стала приятно прохладной и бодрящей. Энергичными гребками Вячеслав поплыл вдоль берега, чувствуя, как горько-солёная упругость воды вливает силы в израненное тело и изболевшуюся душу, как приятно пружинят мышцы. Даже боль в рёбрах почти исчезла. Он набрал воздуха и сделал «поплавок» – первое упражнение для начинающих держаться на воде: обхватил руками ноги и пригнул голову к коленям. Море вытолкнуло его на поверхность и закачало на волнах. Тело обрело невесомость и стало наполняться чувством необычайного покоя. В подводном мире продолжал шуметь и шелестеть прибой, пробивался солнечный свет, приглушённо и мягко обволакивая негой умиротворения. Наверное, так чувствует себя плод в утробе матери, которая спокойно и радостно ждёт его рождения. Плавая в жидкой среде невесомости, Чумаков будто прикасался к Абсолюту, в котором не было ни времени, ни возраста, ни ощущения границ тела.

Когда вынырнул, в лицо ударил свет, но это не испугало его. Впервые он не дёрнулся инстинктивно при виде яркой вспышки и понял, что «синдром ракетного взрыва» остался в прошлом.

Почувствовав, что немного замёрз, вышел на берег, сделал быстрый комплекс упражнений, оделся, и приятное тепло разлилось по телу.

Только теперь услышал, что его зовут, группа уже давно сидела в автобусе, и Чумаков поспешил наверх.

С этого дня каждое утро начиналось для Вячеслава с морского купания. И каждый раз он возвращался немного иным, с чувством, как будто заново – уже в третий раз – родился на свет. Он ещё не знал для чего. Но появилось ощущение радости жизни, уверенности в том, что впереди обязательно будут новые интересные люди, дела, удивительные встречи и что теперь у него хватит сил для преодоления трудностей на пути к ним.

Глава пятая

Лида

1991. Днепропетровск