В.2Теория и практика изучения исторических источников/Исторические школы в изучении политической истории России

Политическая история в трудах историков первой волны русской эмиграции.

МЕЛЬГУНОВ:

В феврале — мае 1931 года публикуются фрагменты книги «Чекистский Олимп», где Мельгунов дает портреты «вождей» и организаторов ВЧК, с которыми автору пришлось общаться во время арестов 1919—1922 годов: Ф. Э. Дзержинского, В. Р. Менжинского, М. С. Кедрова, Н. В. Крыленко. Современный историк-биограф С. П. Мельгунова д.и.н. Ю. Н. Емельянов не исключает возможности того, что эти очерки и легли в основу книги Р. Б. Гуля «Дзержинский. Менжинский. Петерс. Лацис. Ягода», изданной в Париже в 1935 году^[5].

Работа в еженедельнике «Борьба за Россию» приводит С. П. Мельгунова к сотрудничеству с секретными офицерскими эмигрантскими организациями и сторонником активных действий против советской власти генералом А. П. Кутеповым, осуществлявшими связь через своих подпольных агентов с «подъяремной Россией».

Работа «Борьбы за Россию» оказалась связанной со «Вторым „Трестом“», принявшим в качестве программы деятельности программу борьбы за Россию С. П. Мельгунова. Советская контрразведка при помощи провокаторов, осведомителей и слежки преуспела в ликвидации этой подпольной организации, и Мельгунову пришлось на некоторое время прекратить направленную против Советской России политическую деятельность. Неудача политических акций и недостаток финансирования привели к концу еженедельника «Борьба за Россию».

Накануне Второй мировой войны Сергей Петрович получает широкую известность в качестве активного автора множества исторических исследований. Был подготовлен сборник «Дела и люди Александровского времени», куда вошли все его работы на эту тему еще из российских публикаций.

В работе был и второй том работы Мельгунова по тематике декабристов.

Однако не работы, начатые или написанные целиком в России, обеспечили историку то особое место, по праву им занимаемое в русской историографии: слава Мельгунова как историка является результатом всеобщего признания в профессиональных, а также широких кругах, которое он снискал в эмиграции благодаря своим исследованиям русской революции и Гражданской войны. Впоследствии Мельгунов сосредотачивает свои научные интересы именно на этой теме и выпускает целый ряд работ:

• «На путях к дворцовому перевороту: заговоры перед революцией 1917 года» (Париж, 1931 год),
• «Н. В. Чайковский в годы гражданской войны» (Париж, 1929 год),
• «Гражданская война в описании Милюкова» (Париж, 1929 год),
• «Трагедия адмирала Колчака» (Белград, 1930—1931),
• «Золотой немецкий ключ к большевицкой революции» (Париж, 1940)

· В научной^[6] и политической работе С. П. Мельгунова особое место по праву занимает вызвавшая сильный общественный и международный резонанс книга «Красный террор в России». Уже осенью 1923 года газеты сообщили, что историк Мельгунов готовит книгу о развязанном в России большевиками терроре будто бы в ответ на «белый террор» буржуазии. Впервые книга была опубликована в Германии в конце 1923 года. Выход книги обошелся Мельгунову в «шесть недель бессонницы и официальное лишение российского гражданства». Уже в 1924 году она была переиздана 2-м изданием, существенно дополненным. В 1975 и 1985 гг. книга вышла в Нью-Йорке третьим и четвертым изданиями. В 1990 году «Красный террор в России» впервые вышел в СССР. Книга была переведена на множество иностранных языков: немецкий, английский, испанский, голландский, французский.

· Основной вопрос, поставленный историком в книге: является ли красный террор явлением классового характера, или же он направлен против всех людей, которых большевики могут объявить «врагами Советской власти»?

· При работе над книгой историк использовал очень широкую гамму материала, в том числе совершенно бесспорный, например издания ВЧК и чрезвычаек на местах. Историк группирует колоссальный фактический материал по критерию видов проявления террора, и, подбором фактов, определяет характер явления массового революционного террора.

· Историк отдавал себе полный отчет в невыполнимости задачи воссоздания полной картины пережитого Россией, точного подсчета жертв революционного террора в то время, когда писалась книга. Мельгунов и не ставит перед собой исчерпывающей задачи, поскольку считает достижение этой цели нереальным в принципе. В своей работе историк подводит определенные итоги и группирует факты, оговариваясь в тех или иных местах относительно непроверенности некоторых источников или отсутствии возможности иметь точные данные. При этом сам автор отводит сомнения, связанные со своевременностью выхода этой работы, настаивает на важности и своевременности публикации.

· Книга выходила в сложной обстановке: в Европе шел процесс над убившим из желания «отомстить большевикам за зверства ВЧК» советского дипломата Воровского белоэмигрантом М. Конради. По существу дело превратилось в показательный процесс над ВЧК: множество свидетелей давали свои показания следствию о пережитом в большевистской России. Участие в процессе С. П. Мельгунова сыграло важную роль, так как по просьбе защитника подсудимого Теодора Обеля историк, верный своим идеалам и считавший нужным довести до сведения Европы факты российской действительности, представил материал для характеристики Красного террора в России.

· Первое издание книги было замечено всей зарубежной печатью. Единодушно отмечалась заслуга автора, который добросовестно и скрупулезно систематизировал колоссальный материал, характеризующий такое явление как Красный террор большевиков.

· Второе издание работы Мельгунова было подготовлено при использовании материалов Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков при Главнокомандующем ВСЮР генерале А. И. Деникине. Эти материалы были вывезены из уже советской России в 1920 году.

ВИНОГРАДОВ:

П. Г. Виноградов уже в студенческие годы интересовался социальными проблемами истории; в центре его научных интересов находились проблемы происхождения и развития западноевропейского феодализма, правовая и социальная история Средневековья. Тема студенческого сочинения, которое было отмечено золотой медалью, а затем и магистерской диссертации «Происхождение феодальных отношений в Лангобардской Италии» (СПб., 1880)^[5] были специально предложены его учителем под интересы ученика.^[4] Далеко от научных интересов самого учителя оказалась и докторская диссертация П. Г. Виноградова, посвящённая истории средневековой Англии — «Исследования по социальной истории Англии в средние века» (1887). В дальнейшем он продолжал исследования проблемы происхождения английского феодализма, истории английского манора: изучая его сложную хозяйственную структуру и деревенской общины и их взаимоотношений, он пришел к выводу, что «история аграрных отношений не может быть объяснена из первоначального рабства и помещичьей власти. На ней ясно отразилось постепенное вырождение свободы»^[6]. По признанию английских историков, Виноградов открыл им их собственную историю.^[7]

С 22 декабря 1903 года П. Г. Виноградов — профессор кафедры сравнительного правоведения Оксфордского университета. Вернулся в Московский университет в 1908 году (сохраняя профессорскую должность в Оксфорде, каждый осенний семестр читал лекции и проводил семинары в Московском университете в качестве сверхштатного ординарного профессора всеобщей истории). В 1911 году в знак протеста против увольнения ряда профессоров навсегда покинул университет. В начале 1917 года удостоен звания рыцаря Англии (в дальнейшем — баронет и сэр). В 1918 году стал британским подданным.

ВЕРНАДСКИЙ: Эмигрировав из России в 1920 году, он жил и работал в Константинополе, Афинах и затем в Праге, где преподавал в Русском юридическом факультете Карлова университета, совместно с Н. С. Трубецким и П. Н. Савицким разрабатывал теорию евразийства, участвовал в семинаре «Seminarium Kondakovianum», названным в память об известном византинисте Н. П. Кондакове.

В 1927 году М. И. Ростовцев и Ф. Гольдер предложили Вернадскому стать научным сотрудником Йельского университета, которому требовался специалист по истории России. В 1946 году получил звание профессора русской истории того же университета; в 1956 году ушел на пенсию.

Вернадский имел сложную национальную идентичность, считая себя «украинцем и русским одновременно»^[2]. Вернадский активно интересовался историей Украины: в его активе - биография гетмана Богдана Хмельницкого, редактирование однотомной версии истории Украины Михаила Грушевского, работы «Киевский и казацкий периоды истории Украины», «Князь Трубецкой и украинский вопрос». В письме 1933 года к отцу Вернадский задекларировал желание в своем очерке истории Евразии уделить больше внимания, чем это делалось прежде, Западной Руси и Украине. Очерк русской историографии Вернадского включал в себя сведения об украинских историках Николае Костомарове, Владимире Антоновиче, Дмитрии Багалие; особенно же он интересовался личностью и воззрениями Михаила Драгоманова^[3].

Однотомный учебник Вернадского по истории России (1929) на Западе считается классическим^[4].

В своих трудах Г. В. Вернадский разделял точку зрения о большей древности казаков, чем русских. По мнению Вернадского, Киев был основан как хазарская пограничная крепость на границе с Аварским каганатом, оплот хазарской власти над славянскими племенами на Днепре. Славяне составляли значительную часть хазар, у многих хазар были славянские имена. Ещё больше славян было в войсках хазар^[5]. Имя хазар (козаре, козарлюги, казара, казарра) взяло себе и казачество — сообщество, объединившее в себе «свободных людей», граждан ордынского общества различного рода занятий, языка, веры и происхождения, в которое входили среди прочего предки современных русских, украинцев, татар, казахов и узбеков^{[ источник не указан 510 дней ]}. Так в частности, в работе «Монголы и Русь» он пишет: «согласно Полю Пелио имя Узбек (Özbäg) значит „хозяин себя“ (maître de sa personne), то есть „свободный человек“. Узбек в качестве названия нации значило бы тогда „нация свободных людей“. Если так, то значение близко значению названия казах. Форма казах, теперь официально принятая в Советском Союзе, вариант слова казак, которое в нескольких тюркских диалектах означает „свободный человек“, „свободный искатель приключений“ и, отсюда, „житель приграничной полосы“. В его основном значении этим словом называли как группы татарских, украинских и русских поселенцев (казаки), так и целый среднеазиатский народ киргизов (казахов)»^[6].

:

КИЗЕВЕТТЕР:

Кизеветтер показал, что магистратские учреждения, скопированные Петром I с иностранных образцов, составили всего только показной верхний слой городского самоуправления, под которым в течение всего XVIII в. вплоть до городской реформы Екатерины II продолжал существовать типичный посадский мир, унаследованный от Московской Руси, с его органом — мирским посадским сходом. «Состояние посадского общинного хозяйства в XVIII столетии ярко отразило тяглый, закрепощенный характер посадских общин того времени» — к такому выводу пришел Кизеветтер. «Мечты Петра опережали русскую действительность». Личный состав посадской общины определялся двумя началами: наследственностью посадского состояния и профессиональным характером посадского тягла, который «выражался в том, что всем, не вложившимся в посадское тягло, запрещалось иметь торговлю и промыслы в пределах посада». Для вступления в посадскую общину со стороны требовалась наличность торга и промысла установленного размера.
В качестве источников Кизеветтер пользовался многочисленными мирскими приговорами различных посадов, и на основании этого материала он смог начертить подробную картину того посадского самоуправления, которое существовало тогда не на бумаге, не в официальных регламентах, а в действительности, на практике. Он подробно изучил социальный состав посадского населения того времени (его основные разряды: посадское купечество, цеховые ремесленники, «подлые» люди — огородники и чернорабочие) и посадские службы, повинности и подати, т.е. посадское тягло. Любивший образно писать, Кизеветтер говорил о господствующих чертах социальной физиономии типичной посадской общины XVIII столетия.
Его общий вывод был неутешительным: «Разорение плательщика и недоимка в казне являлись естественным результатом... финансовой системы, представлявшей собой хроническое вытягивание жил из податного населения». Скорбная ситуация Петровского времени несколько облегчается к середине XVIII в., но уже в начале 1760-х гг. «последовал новый пароксизм нажимания податного пресса». В прямой зависимости от организации посадского общинного тягла мирское посадское самоуправление получало резко выраженную олигархическую окраску. «Земские по выборному составу, эти учреждения (магистраты) являлись органами бюрократической централизации в сфере управления по всему кругу присвоенных ими задач». Магистерская диссертация заканчивалась оптимистическим выводом Кизеветтера о смягчении крепостнического характера посадской общины (автор к тому времени изучил развитие русского муниципального строя до середины 1760-х гг.), который «шел на убыль», причем сам процесс готовил почву для коренной реформы муниципального строя в 1780-е гг.
Этот вывод был скорректирован в докторской диссертации, специально посвященной Кизеветтером анализу «Городового положения» Екатерины II 1785 г. Деятельность Екатерины II не оправдала возлагавшихся на нее Кизеветтером либеральных надежд.
Диспут по защите магистерской диссертации Кизеветтера состоялся в декабре 1903 г. Громадная актовая аудитория университета была «битком». Кизеветтера хорошо знали как лектора и автора статей («Иван Грозный и его оппоненты», опубликованной в журнале «Русская мысль», о Домострое, напечатанной в «Русском богатстве»). Его исторические очерки печатались в журналах «Образование» и «Журнале для всех». Однако сам Кизеветтер считал главной «приманкой» для публики присутствие на своей защите Ключевского, который должен был выступить официальным оппонентом. «Слушать, как диспутирует Ключевский, было величайшим наслаждением для тонких ценителей научных споров».
Впрочем, защита прошла гладко, у Кизеветтера сложились совсем иные отношения с Ключевским, чем у Милюкова. «Все заметили, что Ключевский на этот раз вел диспут совсем не в обычном тоне: совсем не было «игры кошки с мышкой», соединенной с легким экзаменом диспутанту; Ключевский вел диспут таким тоном, который ясно давал понять всем присутствующим, что он признает в своем ученике собрата по науке, и вот этот-то тон его был для меня лучшей наградой за мои долголетние труды», — вспоминал Кизеветтер.
При работе над докторской диссертацией Кизеветтера интересовали источники «Городового положения» 1785 г., его черновые проекты и применение в жизни. Историк показал, как в 1770—1780-х гг. Екатерина II проштудировала Блекстона. Проанализировав остзейские, шведские, прусские источники «Городового положения», особенно «Ремесленное положение», Кизеветтер определил и проанализировал характер заимствований. Екатерина II пользовалась работами Уложенной комиссии 1767 г. как подготовительным материалом. Она «накладывала на них штемпель собственной политической идеи». «Идея сводилась к установлению общественных союзов и корпораций, по форме самоуправляющихся, по существу служащих подчиненными органами коронной администрации. Эта идея проходит красной чертой через все крупнейшие законодательные акты Екатерининского царствования». Основной тенденцией екатерининского законодательства было подчинение действию старых начал государственной жизни некоторых вводимых ею новых форм государственного устройства. «Подновлялся и перекрашивался фасад государственного здания, но все, прикрываемое этим фасадом, лишь в слабой степени затрагивалось вводимыми переменами».
«Россия Петра Великого знала лишь закрепощенные — служилые и тяглые — общественные группы. Вот почему попытки Петра подвести под государственное здание фундамент самоуправляющихся союзов потерпели неудачу». Усложнение и развитие экономических отношений, повышение уровня городской культуры — объективные процессы XVIII в. «Дворянство из служилых людей превратилось в земле — и душевладельцев». Подчеркнув это глубокую «социальную метаморфозу», Кизеветтер не провел анализа ее взаимосвязи с правительственной политикой.
Кизеветтер испытывал сильнейшее влияние Ключевского. Милюков писал по этому поводу: «Как историк он был подавлен готовой схемой русской истории в блестящем синтезе Ключевского». Это мнение Милюкова не совсем справедливо. Обращение Кизеветтера к «локальным» и «мало разработаннымисторическим проблемам» свидетельствовало еще и о другом. О том, что наука развивается по собственным законам. В конце XIX в. она вступала в период углубленной специализации.
Мировоззренческие приоритеты
Для Кизеветтера история — единый целостный процесс: «Если местные своеобразия западноевропейских стран не препятствуют им тем не менее принадлежать к единому миру европейской культуры, то и наличность в русской культуре местных своеобразий не упраздняет понятия единой европейской культуры». Он представлял себе историческую жизнь человечества в виде ряда параллельных культурных развитий, не вытягивающихся в единую линию, но совершающих круг своего развития друг от друга самостоятельно и отвергал идею линейного прогресса.
«Выделение» России из «общеевропейского жизненного процесса» он считал недопустимым, что не мешало ему признавать национальное своеобразие отдельных местных историй. Кизеветтер отстаивал понятие общечеловеческой культуры и понимал под этим «совокупность некоторых начал и норм, значение которых выходит за пределы местных различий и нормативная сила которых сохраняет свою ценность при всех национальных своеобразиях, будучи связана с основными стихиями человеческой природы и в этих стихиях имея свой подлинный корень. Наличность таких начал в жизни человечества и придает некоторое единство культурным процессам самых различных стран, отнюдь не устраняя в то же время пестрого многообразия национальных развитии».
«... Каждая человеческая личность неповторяема: сколько лиц, столько и отдельных биографий. Но кто же в силу этого станет отрицать единство человеческой природы не только физической, но и духовной? Как ни своеобразны все индивидуальные биографии, все же все люди подчинены действию некоторых общих законов в жизни и своих телесных, и своих психических организмов...
Даже гораздо более своенравные, нежели человеческая мысль, человеческие страсти при всем многообразии их порывов подчиняются-таки некоторым общечеловеческим законам».
Из наличия «национальных своеобразий» Кизеветтер не считал возможным выводить отрицание общечеловеческих элементов в основе отдельных культур. Он подчеркивал связь экономики и политики: «Экономический прогресс в рамках элементарной политической формы — это все равно, что взрослый мужчина, втиснутый в детское платье».
Убежденный конституционалист и сторонник парламентаризма, он видел в нем возможность для населения участвовать в государственной жизни. Кизеветтер стремился выявить в прошлом институты, например городского самоуправления, способные в своем органическом развитии стать опорой конституционного строя.
Кизеветтер рассматривал русскую историю с точки зрения борьбы общественных интересов и правительственных репрессий, федерализма и централизации. Двигателем русского исторического процесса он считал реформаторство и либеральное законодательство.
К XVII в., по мнению Кизеветтера, «старина отживала». Концептуальное отношение к понятию «старины» выражало его отношение к проблеме Россия—Запад в целом. Его содержание проявляется сквозь описание исторических характеров действовавших лиц в русской истории. Историк считал, что «у каждой эпохи свой умственный кругозор, свой круг понятий». Он пытался определить его для достаточно продолжительного периода XVII — начала XIX в.
И хотя Кизеветтер пишет: «Было бы на лицо бескорыстное стремление к истине, способности отстаивать свои убеждения, и если человек проявил эти свойства, мы признаем в нем брата, как бы ни были далеки его мысли и стремления от наших собственных понятий», «старина» для него — синоним отсталости и рутины. Так, Д.М. Голицын, несмотря на знание европейской культуры и просвещенность (его библиотека насчитывала 6 тыс. томов), для Кизеветтера был ретроградом уже потому, что средствами западной науки и изучением западных государственных порядков пытался «подпереть и освежить на будущее время любезную его сердцу разрушающуюся родную старину».
Кизеветтер не разделял точки зрения, активно функционировавшей в современной ему исторической и экономической науке, согласно которой на исторический вектор влиял фактор древности, предопределявший и содержание генетического исторического кода.
Принятие западных идей и внутренний отказ от русской старины (признание ее чем- то менее развитым) являлись для Кизеветтера синонимом прогресса и тем непременным критерием передового, который позволял ему выделять среди исторических деятелей самых лучших. На этом основании в число передовых людей был включен Федор Михайлович Ртищев.
«Западные влияния «воздействовали» все в одном и том же направлении, они расширяли свободу и непринужденность действий человека, разнообразили его интересы, сбрасывали с жизни цепи старинной рутины». «Жалостью сжимается сердце, когда подумаешь, сколько богатых, поистине богатырских душевных сил целиком было растрачено на борьбу за пустые формы и обряды, в которых видели какой-то таинственный оплот национальной самостоятельности», — писал Кизеветтер о старообрядцах и протопопе Аввакуме.
Кизеветтер любил жанр публицистики, что не находило понимания у Ключевского: «Кизеветтер — изфразился (ученый-Петрушка)». «Фразы за него мыслят». «Слово подсказывает мысль». «Это такая отвлеченная схематизация, такая дистилляция спирта, в которой остается только запах спирта без вещества его». «Мысли вслух на Красном крыльце».
Кизеветтер одним из первых заметил, что в русской истории в качестве действенного фактора постоянно присутствует утопия, значимость которой не следует недооценивать. «Историк усматривает в продукте утопических мечтаний одно из средств изучения исторической действительности. Отдельные узоры, которыми украшаются утопические картины будущего, могут принадлежать к области чистой фантастики, но узоры предполагают канву, и на этой-то канве «социальных утопий» историк сосредоточивает свое внимание. Он расчленяет канву на ее составные мотивы, современные изучаемому памятнику утопической литературы». Идеальные воззрения, по Кизеветтеру, — это неотъемлемая часть «умственного и нравственного капитала, нажитого русским обществом» уже к XVI в. Блестящим источником для анализа исторических утопий Кизеветтер считал «Домострой». Он рассматривал этот памятник в качестве дидактического источника о представлениях допетровской Руси, одновременно поучающего и обличающего порядок семейной жизни.
Сравнивая утопию М.М. Щербатова и утопию А.Н. Радищева, Кизеветтер не скрывал своих политических пристрастий: «История показала, кто из двух утопистов был ближе к исторической правде, что более радикальная утопия была наиболее дальновидной, а потому и наименее фантастичной».
В XVI в. Кизеветтер видел «время глубокого раздвоения и интересов, и воззрений». Россия переживала страшный кризис, сопровождавшийся во всех сферах жизни острыми, болезненными потрясениями. И все же эта эпоха была «временем творческих побегов деятельной мысли». Господствовавшее литературное течение в XVI в. не было механически- компилятивным, оно было, по существу, полемическое, боевое. «Оно не резюмировало продуктов старины, оно стремилось искусственно придать вид старины новым веяниям, порожденным событиями текущей политической жизни и партийной борьбы».
О народных движениях
Развивая поднятую Ключевским тему народных движений в смутные времена, Кизеветтер предлагал исследовать их цели. Подчеркивая здоровое начало в этих движениях, историк не считал, что они являются анархическими. Наоборот, крестьяне выступят за социальную справедливость государственного порядка и против процесса закрепощения. Поэтому, считал Кизеветтер, «самозванщину» следует рассматривать как изобретение общественных верхов, а не социальных низов. Под знамена Тушинского вора стекались бояре и дворяне, посадские и крестьяне, холопы и казаки, духовенство, т. е. все недовольные своим положением. Однако, убедившись в погромном, разрушительном характере тушинщины, крестьяне первыми покинули этот лагерь.
История либерализма
Кизеветтер воскрешал забытую память о многих замечательных людях. Это направление своей работы он рассматривал как гражданскую обязанность. В основном Кизеветтер восстанавливал историческую справедливость по отношению к представителям русской либеральной доктрины, к зародышам которой он относил творчество Радищева и его младших современников, вышедших из радищевского кружка, в частности, И.П. Панина.
«Мы можем начинать историю русского либерализма лишь с того момента, когда в составе русского общества впервые обозначились группы, сознательно противопоставившие свои самостоятельные интересы всемогуществу государственного начала, когда в рамках государственного союза начали слагаться другие союзы, смотревшие на себя не только как на подпору государственного здания, но и как на самодовлеющие соединения, которым государство обязано предоставить со своей стороны охрану и поддержку, то есть в конце первой четверти XVIII в. после смерти Петра Великого».
Специальные условия русской жизни сделали дворянство застрельщиком либерализма: «Сближение с европейским Западом сделало свое дело. Влияние западной культуры на умственную жизнь русского человека вскоре вышло далеко за пределы тех первоначальных задач, ради которых русский человек ехал за рубеж своей родины на выучку к иноземцам. Он ехал туда, чтобы научиться воевать и строить корабли. Он возвращался оттуда с ученьем рассуждать и строить политические системы».
Попытка русского дворянина XVIII в. превратиться из холопа в гражданина, по мнению Кизеветтера, была первым дебютом нарождавшегося русского либерализма: «Почва для появления такой попытки была дана местными условиями общественного развития, но самое осуществление ее не могло обойтись без услуг иноземной западноевропейской политической теории».
Концепция Кизеветтера не лишена противоречий. С одной стороны, он подчеркивал, что до первой половины XVIII в. «русская провинция еще не просыпалась от своего векового исторического сна», а с другой — не разделял взгляды тех, кто считал, «что русская история скучна и однообразна. Как будто древнерусские люди не жили настоящей жизнью, а полусонно тянули какую-то никому не нужную канитель».
В конкретно-историческом анализе Кизеветтер стремился выявить субъективные и объективные, глубинные и внешние факторы, найти и проанализировать систему взаимосвязей между ними. Эпоху дворцовых переворотов он рассматривал как следствие петровских преобразований, определивших сословные интересы конкретных групп дворянства, которые вели бескомпромиссную борьбу за власть. На этом фоне Кизеветтер рассматривал конкретные жизненные катастрофы, составлявшие историческое полотно дворцовых переворотов. Он исследовал «наследственные правительственные привычки, навыки и стремления, характерные для XVII — начала XIX в., проанализировал сословную структуру дворянства и его основные категории.
Общая концепция истории и отношение к евразийству
В отличие от Милюкова, которому элементы теории евразийства представлялись интересными, Кизеветтер не принимал эту концепцию по принципиальным соображениям. В критике евразийства (в основном воззрений П.Н. Савицкого) Кизеветтер сформулировал общую концепцию истории. Он не считал европейскую культуру врагом русской культуры, которому надо объявлять войну во имя лучшего будущего России. Кизеветтер писал об общей судьбе человечества: «Неизбежность в наше время войны и те ужасы, которыми современные войны сопровождаются вследствие головокружительных успехов военной техники, указывают лишь на то, что культурное развитие современного человечества все еще не может перешагнуть за какой-то предел, обрекающий современные народы на службу звериным инстинктам. Ученый полагал, что современная ему научно-историческая мысль шла дальше евразийцев в расчленении исторического процесса.
Важнейшие приобретения русской исторической науки конца XIX — начала XX в. связаны с именем Сергея Федоровича Платонова, который, по словам П.Н. Милюкова, был одним «из наиболее выдающихся специалистов по русской истории, принадлежащих нашему поколению».

Date: 2016-07-22; view: 277; Нарушение авторских прав