Правильность измерений

Предпосылка первая (и это может сказать вам каждый плотник): несовершенные орудия труда – сущая пытка, и тем не менее гвоздь заколотить с их помощью удается без труда. Природа субъективного переживания такова, что никогда не станет возможным создание измерителя счастья – вполне надежного инструмента, который позволит наблюдателю измерить со всей точностью характеристики субъективного переживания одного человека для того, чтобы иметь возможность сравнить их с переживанием другого[22]. Если от наших орудий труда требуется совершенство, тогда нам лучше упаковать в коробки все свои айтрекеры, сканеры и разноцветные лоскутки и предоставить изучение субъективного переживания поэтам, которые неплохо справлялись с этой задачей не одну тысячу лет. Но если мы так поступим, во имя простой справедливости нам придется предоставить им также и изучение всего остального. Несовершенны все хронометры, термометры, барометры, спектрометры и прочие приборы, которыми пользуются ученые, чтобы измерять интересующие их объекты. Для каждого существует допустимая погрешность в измерениях, почему правительства и университеты ежегодно и платят неприличные суммы за чуть-чуть усовершенствованные их версии. И если мы решим освободиться от всего, что дает лишь несовершенное приближение к истине, то придется отринуть не только психологию и физику, но и законы, экономику и историю. Короче говоря, собравшись хранить верность совершенству во всех наших устремлениях, мы останемся ни с чем – кроме математики и «Белого альбома»[23]. Поэтому нам нужно, по-видимому, смириться с некоторыми неточностями и перестать жаловаться.

Предпосылка вторая: из всех возможных (и несовершенных) способов измерения наименьшее количество изъянов будет иметь правдивый, делающийся в реальном времени отчет внимательного человека{83}. Существует, конечно, и много других способов измерить счастье, и некоторые кажутся гораздо более точными, научными и объективными, чем свидетельство самого человека. Электромиография, к примеру, позволяет нам измерять электрические сигналы, подаваемые поперечно-полосатыми мышцами, такими как corrugator supercilia (морщит наш лоб, когда мы переживаем что-то неприятное) или zigomaticus major (приподнимает углы рта, когда мы улыбаемся). Физиография измеряет электродермальную, дыхательную и сердечную активность автономной нервной системы, которая увеличивается, когда мы переживаем сильные эмоции. Электроэнцефалография, позитронная томография и магнитный резонанс измеряют электрическую активность и кровоток в различных областях мозга: в коре левого и правого полушария они усиливаются, когда мы переживаем соответственно позитивные и негативные эмоции. Для измерения счастья могут пригодиться даже обыкновенные часы, потому что люди моргают медленнее, когда испытывают счастье, чем когда боятся или тревожатся{84}.

Ученые, полагающиеся на правдивые, сделанные в реальном времени отчеты внимательных людей, часто бывают вынуждены защищать свой выбор, напоминая остальным, что эти отчеты находятся в строгом соответствии с другими способами измерения счастья. Хотя в известном смысле они были бы вправе напоминать и об обратном. В конце концов, единственная причина, по которой мы принимаем любое из этих физических явлений (от движения мускулов до церебрального кровотока) как показатель счастья, такова: люди нам о них говорят. Если бы все люди утверждали, что в момент, когда скуловая мышца сокращается, моргание замедляется и левое переднее полушарие заполняется кровью, они испытывают гнев или черную депрессию, мы были бы вынуждены пересмотреть свою интерпретацию этих физиологических изменений и принять их как показатели несчастливого состояния. Если мы хотим знать, что чувствует человек, мы должны признать для начала следующий факт: в решающей позиции находится один-единственный наблюдатель. Он не всегда помнит свои прежние чувства, не всегда осознает чувства сиюминутные. Его отчеты ставят нас в тупик, заставляют сомневаться в его памяти и способности употреблять слова в том же значении, что и мы. Но сколько бы мы по этому поводу ни сокрушались, мы должны признать, что это единственный человек, который имеет хотя бы крошечный шанс описать «взгляд изнутри», почему его утверждения и служат золотым стандартом для всех прочих способов измерения. Мы больше поверим его словам, когда они будут соответствовать свидетельствам других, менее привилегированных наблюдателей; когда мы убедимся, что он оценивает свое переживание, основываясь на том же опыте, что и мы; когда тело его будет реагировать так же, как тела других людей, переживших то же самое, что переживает он, и т. д. Но даже когда все многочисленные показатели счастья согласуются между собой, мы все равно не можем быть уверены, что знаем правду о его внутреннем мире. Мы можем быть уверены лишь в том, что приблизились к ней настолько, насколько это вообще возможно для наблюдателя, и этого уже достаточно.

Частота измерений

Предпосылка третья: погрешности в измерении всегда будут проблемой, но по-настоящему серьезной проблема становится в том случае, когда мы ее не осознаем. Если мы не знаем о царапине на очках, то можем сделать ошибочный вывод: в материи пространства разверзлась щель, которая следует за нами, куда бы мы ни шли. Но если мы о царапине знаем, то будем постоянно делать поправку на нее, напоминая себе, что это вовсе не разрыв в пространстве, а дефект оптического прибора, через который мы пространство наблюдаем. Что же могут сделать ученые, чтобы «видеть сквозь» изъяны, присущие отчетам о субъективных переживаниях? Ответ кроется в феномене, который статистики именуют законом больших чисел.

О больших числах многие из нас имеют ошибочное представление, а именно – будто бы они подобны маленьким числам, только больше. Вот мы и ждем от них чего-то большего, чем от маленьких, но не другого. Так, например, мы знаем, что два нейрона, обменивающиеся электрохимическими сигналами через свои аксоны и дендриты, не обладают, по всей видимости, сознанием. Нервные клетки – это простые устройства, куда проще, чем дешевые рации, и занимаются они одним простым делом, а именно: реагируют на химические препараты, выделяемые им подобными. Если мы считаем, что 10 млрд этих простых устройств могут заниматься только 10 млрд простых дел, нам и в голову не придет, что миллиарды их могут проявить некое свойство, какого не проявят ни два, ни десять, ни 10 000. Сознание – именно такой вид внезапно проявившегося свойства – феномен, который возникает отчасти как результат огромного числа соединений нейронов человеческого мозга. Он не проявляется ни в каком из других органов или при соединении небольшого числа нейронов{85}. Квантовая физика предлагает похожий пример. Мы знаем, что субатомные частицы имеют странную и прелестную способность существовать в двух местах одновременно. Но полагать, что любое сочетание этих частиц должно вести себя таким образом, – то же самое, что думать, будто все коровы мира возвращаются в свои стойла в одно и то же время. И они, разумеется, ведут себя иначе, поскольку еще одним из тех самых свойств, порождаемых взаимодействием очень большого числа очень маленьких частиц, будет неподвижность. Короче говоря, большое – не просто больше, чем маленькое, оно иногда – другое.

Магия больших чисел распространяется и на законы вероятности, помогая решить многие проблемы, связанные с несовершенством измерения субъективного переживания. Монета, как известно, должна при подбрасывании беспристрастно упасть лицевой стороной вверх примерно в половине случаев. А если так (и если вам больше нечем заняться во вторник вечером), я приглашаю вас встретиться со мной в пабе на Графтон-стрит и сыграть в нежно любимую, бессмысленную игру, называемую орлянкой. Играть будем так. Я говорю: «Решка», вы говорите: «Орел», мы бросаем монету, и проигравший платит бармену Полу за очередное пиво. Если мы бросим монету четыре раза, и три из них выиграю я, вы, скорее всего, подсчитаете свои убытки и предложите мне переключиться на дартс. Но если мы бросим монету 4 млн раз и я выиграю 3 млн из них, тогда вы вместе со своими болельщиками наверняка возмечтаете вымазать меня дегтем и вывалять в перьях. Почему? А потому, что даже если вы не слышали о теории вероятности, вы интуитивно понимаете: когда числа небольшие, на падение монеты способны повлиять мелкие досадные случайности – вроде порыва ветра или вспотевшей руки. Но подобные мелочи перестают иметь значение, когда числа большие. Рука вспотеет при одном броске, при другом помешает сквозняк, и в результате решка выпадет чаще, чем мы рассчитывали, бросая монету четыре раза. Но каковы шансы, что подобные случайности заставят выпасть решку на миллион больше, чем ожидалось? Они бесконечно малы, говорит вам интуиция, и она права. Шансы действительно исчезающе малы.

Ту же логику можно применить к проблеме объективного переживания. Предположим, мы даем двум добровольцам два переживания, которые должны принести им счастье: одному дарим, к примеру, миллион долларов, а второму револьвер. После этого мы просим каждого сказать, насколько он счастлив. Внезапно разбогатевший доброволец говорит, что он в восторге, а вооруженный – что испытывает умеренное удовольствие. Возможно ли, что оба имеют на самом деле одинаковые эмоциональные переживания, только описывают их по-разному? Да. Свежеиспеченный миллионер из вежливости демонстрирует радость, а владелец револьвера, возможно, переживает восторг, но поскольку недавно возле Большого Барьерного рифа он обменялся рукопожатием с Богом, то описывает свой восторг как простое удовлетворение. Это – настоящие проблемы, важные проблемы, и мы совершили бы глупость, заключив на основании этих двух отчетов, что револьвер счастья не приносит. А вот если мы раздадим миллион пистолетов и миллион конвертов с деньгами, и если 90 % людей, получивших деньги, скажут, что они счастливее 90 % людей, получивших оружие, шансы, что словесное описание переживания нас обманет, будут действительно очень малыми. Сходным образом, например, если один человек скажет нам, что сегодняшний банановый пирог доставил ему больше удовольствия, чем вчерашний ореховый, мы будем вправе усомниться в его утверждении – ведь он может ошибаться, вспоминая свое предыдущее переживание. Но если то же самое мы услышим от сотен или тысяч людей, часть которых отведали ореховый пирог раньше, чем банановый, а другая часть – позже, у нас будут все основания подозревать, что разные пироги действительно вызывают разные переживания, одно из которых приятнее, чем другое. Каковы шансы, что все эти люди ошибаются, вспоминая банановый пирог как более вкусный?

Главная проблема науки о переживаниях такова: если одна из гипотез – сжатия шкалы или усиления переживания – верна, тогда каждый из нас по-своему вычерчивает график соотнесения переживаемого опыта со своими словами о нем. И поскольку субъективными переживаниями мы способны поделиться только при помощи слов, точное измерение их истинной природы никогда не будет возможным. Другими словами, если шкала переживания и шкала описания градуированы чуть по-разному для каждого человека, то ученые не в силах сравнить утверждения двух людей. Это – проблема. Однако заключается она не в слове «сравнить», а в слове «двух». Два – очень маленькое число. Когда людей будет две сотни или две тысячи, различия в градуировках разных индивидуумов перестанут иметь значение. Если бы рабочие фабрики, производящей все на свете линейки и рулетки, перепились однажды на праздничной вечеринке и выпустили миллионы отличающихся по размеру измерительных приборов, мы так и не узнали бы, что больше – динозавр или репа, измерь вы динозавра одной такой линейкой, а я репу – другой. Но если сотни людей с сотнями линеек придут к одному из этих объектов и измерят его, из этих измерений можно будет вывести среднее число, и мы в конце концов убедимся, что ящер действительно крупнее корнеплода. Ведь каковы шансы, что все люди, которые измеряли динозавра, пользовались только длинными линейками, а все, кто измерял репу, – короткими? Да, такое вероятно, и шансы можно подсчитать с достаточной точностью, но лучше я сэкономлю вам время и скажу – они настолько незначительны, что попытка записать число на бумаге поставила бы под угрозу мировой запас нулей.

Главная установка такова: правдивый, сделанный в реальном времени отчет внимательного человека – это несовершенное приближение к его субъективному переживанию, но других вариантов нет. Когда фруктовый салат, любовник или джазовое трио слишком несовершенны на наш вкус, мы перестаем есть, целоваться и слушать. Но закон больших чисел говорит о том, что если измерение на наш вкус слишком несовершенно, не следует прекращать измерения. Как раз наоборот – следует измерять снова и снова, пока мелкие погрешности не уступят натиску фактов. Те субатомные частицы, которые могут находиться одновременно везде, словно аннулируют поведение друг друга, и поэтому большие скопления частиц, которые мы называем коровами, автомобилями и канадцами, именно ими и остаются. По тому же принципу большое количество отчетов о переживаниях позволит несовершенствам одних аннулировать несовершенства других. Отчет отдельного человека нельзя считать безупречным и абсолютно точным показателем переживания – ни вашего, ни моего, – но если мы зададим один и тот же вопрос достаточно большому количеству людей, мы можем быть уверены в том, что средний ответ будет более-менее точным показателем среднего переживания. Наука о счастье требует, чтобы мы принимали в расчет расхождения, и поэтому информация, которую она нам предоставляет, бывает не совсем верна. Хотите поспорить? Тогда подбросьте монету еще раз, достаньте свой бумажник, и пусть Пол нальет мне еще кружечку «Гиннесса».

Далее

Одна из самых навязчивых песен в истории популярной музыки начинается со строчки «Чувства, ничего кроме чувств»[24]. Я вздрагиваю, когда ее слышу, потому что на меня она производит впечатление некоего религиозного гимна: «Иисус, ничего кроме Иисуса». Ничего кроме чувств? Что может быть важнее, чем чувства? Конечно, можно припомнить войну и мир, но разве война и мир важны не исключительно из-за чувств, которые они вызывают? Если война не причиняет боли и страданий, а мир не приносит удовольствий (как духовных, так и физических), значат ли они для нас хоть что-то? Война, мир, искусство, деньги, брак, рождение, смерть, болезни, религия – это лишь немногие из действительно значимых тем, заставляющих нас проливать реки крови и чернил, но действительно значимыми они будут по одной-единственной причине: каждая представляет собой неисчерпаемый источник человеческих эмоций. Не заставляй они нас чувствовать себя вдохновленными, доведенными до отчаяния, благодарными или потерявшими надежду, мы придержали бы и кровь, и чернила при себе. Как спрашивал Платон: «Хороши ли эти вещи по какой-нибудь иной причине, кроме той, что ведут к удовольствию и предотвращают или прекращают страдание? Применяете ли вы какое-то иное мерило, кроме удовольствия и страдания, когда называете их хорошими?»{86} И действительно, чувства сами по себе значения не имеют – они имеют лишь то значение, которое мы им придаем. Мы вправе ожидать, что всякое существо, которое испытает боль при ожоге и удовольствие от еды, назовет ожог плохим, а еду хорошей. И точно так же мы вправе ожидать, что некое существо из асбеста, не имеющее пищеварительного тракта, сочтет подобные определения произвольными. Философы-моралисты веками пытались найти какой-нибудь другой способ определять «хорошее» и «плохое», но пока еще никто не нашел такого, чтобы он был убедительным для всех остальных (в частности, для меня). Мы не можем объявить что-то хорошим, пока не скажем, чем именно оно хорошо. Случись нам рассмотреть все существующие объекты и переживания, которые человеческий род называет хорошими, и спросить, чем же они хороши, ответ будет очевиден: они хороши тем, что делают нас счастливыми.

Придавая столь важное значение чувствам, неплохо было бы определить точно, что это такое и каким образом их можно измерить. Как мы видели, сделать это с той точностью, какой требуют ученые, мы не в состоянии. Тем не менее, хотя методологические и концептуальные орудия, разработанные наукой, и не позволяют нам измерить чувства одного человека точно, они все же дают нам возможность брести в потемках с линейками разной длины в руках, измеряя все новые и новые группы индивидуумов. Проблема, стоящая перед нами, сложна, но решить ее необходимо, ибо это чрезвычайно важно – узнать, почему мы так часто не понимаем, что сделает нас счастливыми в будущем. На этот вопрос у науки имеется несколько увлекательных ответов, и теперь, когда мы уже знаем суть проблемы и нашли общий способ ее решения, мы готовы с ними ознакомиться.

Часть III

Реализм

Реализм – убеждение, что вещи в действительности таковы, какими кажутся разуму.

Глава 4