Очень немногих, которые несли ту же радость, что и сама весна. 5 page

еще, правда, такая проблема, как забота о хлебе насущном.

Мосье Даннинг влез на крышу и категорически отказывается спуститься

(франц.).

Скотт Фицджеральд

Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на крыльях

бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и не заметил, как

узор стерся и поблек. Позднее он понял, что крылья его повреждены, и понял,

как они устроены, и научится думать, но летать больше не мог, потому что

любовь к полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко ему леталось

когда-то...

Когда я познакомился со Скоттом Фицджеральдом, произошло нечто очень

странное. С ним много бывало странного, но именно этот случай врезался мне в

память. Скотт пришел в бар "Динго" на улице Деламбр, где я сидел с

какими-то весьма малодостойными личностями, представился сам и представил

нам своего спутника -- высокого, симпатичного человека, знаменитого

бейсболиста Данка Чаплина. Я не следил за принстонским бейсболом и никогда

не слышал о Данке Чаплине, но он держался очень мило-, спокойно и

приветливо и понравился мне гораздо больше, чем Скотт.

В то время Скотт производил впечатление юнца скорее смазливого, чем

красивого. Очень светлые волнистые волосы, высокий лоб, горящие, но добрые

глаза и нежный ирландский рот с длинными губами -- рот красавицы, будь он

женским. У него был точеный подбородок, красивые уши и почти безупречно

прямой нос. Лицо с таким носом едва ли можно было назвать смазливым, если бы

не цвет лица, очень светлые волосы и форма рта. Этот рот рождал смутное

беспокойство, пока вы не узнавали Скотта поближе, а тогда беспокойство

усиливалось еще больше.

Мне уже давно хотелось познакомиться с ним. Весь этот день я напряженно

работал, и мне показалось настоящим чудом, что в кафе появились Скотт

Фицджеральд и великий Данк Чаплин, о котором я никогда не слыхал, но

который теперь стал моим другом. Скотт говорил не умолкая, и так как его

слова сильно меня смущали -- он говорил только о моих произведениях и

называл их гениальными,-- я вместо того, чтобы слушать, внимательно его

разглядывал. По нашей тогдашней этике похвала в глаза считалась прямым

оскорблением. Скотт заказал шампанское, и он, Данк Чаплин и я распили его с

кем-то из малодостойных личностей. Данк и я, вероятно, слушали речь Скотта

не слишком внимательно -- это была самая настоящая речь,-- а я продолжал

изучать Скотта. Он был худощав и не производил печатления здоровяка, лицо

его казалось слегка одутловатым. Костюм от братьев Брукс сидел на нем

хорошо, он был в белой рубашке с пристежным воротничком и в гвардейском

галстуке. Я подумал, не сказать ли ему про галстук -- ведь в Париже жили

англичане, и они могли зайти в "Динго", двое даже сейчас сидели здесь,-- но

потом подумал: "Ну его к черту, этот галстук". Позднее выяснилось, что он

купил галстук в Риме.

Глядя на него, я почти ничего не открыл для себя, кроме того, что у

него были красивые, энергичные руки, не слишком маленькие, а когда он сел на

табурет у стойки, я заметил, что у него очень короткие ноги. Будь у него

нормальные ноги, он был бы дюйма на два выше. Мы допили первую бутылку

шампанского, принялись за вторую, и красноречие Скотта начало иссякать.

Мы же с Данком почувствовали себя даже лучше, чем до шампанского, и

было очень приятно, что речь подходит к концу. До тех пор я полагал, что

сокровенная тайна о том, какой я гениальный писатель, известна только мне,

моей жене и нашим близким знакомым. Я был рад, что Скотт пришел к тому же

приятному выводу относительно моей потенциальной гениальности, но я был рад

и тому, что красноречие его стало иссякать. Однако за речью последовали

вопросы. Речь можно было не слушать и разглядывать его, а от вопросов

спасения не было. Скотт, как я вскоре убедился, полагал, что романист может

узнать все, что ему нужно, от своих друзей и знакомых. Вопросы он ставил в

лоб.

-- Эрнест,-- сказал он,-- вы не обидитесь, если я буду называть вас

Эрнестом?

-- Спросите у Данка,-- сказал я.

-- Не острите. Я говорю серьезно. Скажите, вы спали со своей женой до

брака?

-- Не знаю.

-- То есть как не знаете?

-- Не помню.

-- Но как вы можете не помнить таких важных вещей?

-- Не знаю,-- сказал я.-- Странно, не правда ли?

-- Это более чем странно,-- сказал Скотт,-- Вы должны непременно

вспомнить.

-- Извините, не могу. Жаль, не правда ли?

-- Оставьте вы эту английскую манеру выражаться,-- сказал он.--

Отнеситесь к делу серьезно и попробуйте вспомнить.

-- Не выйдет,-- сказал я.-- Это безнадежно.

-- Ну хоть попробуйте.

Его похвалы обходятся довольно дорого, решил я. И подумал было, что он

ко всем новым знакомым обращается с подобной речью, но потом отказался от

этой мысли: я видел, как он вспотел, пока говорил. На его длинной,

безупречно ирландской верхней губе выступили мелкие капельки пота,-- тогда я

отвел глаза от его лица и прикинул длину его ног, которые он поджал, сидя на

табурете у стойки. Теперь я снова посмотрел ему в лицо, н вот тут-то и

произошла странная вещь, о которой я упомянул вначале.

Пока он сидел у стойки с бокалом шампанского, кожа на лице его как бы

натянулась, так что одутловатость исчезла, потом натянулась еще сильнее, и

лицо стало похоже на череп. Глаза ввалились и остекленели, губы растянулись,

краска отхлынула от щек, и они стали грязно-вескового цвета. Это не было

игрой моего воображения. Его лицо действительно превратилось в череп или

маску, снятую с покойника.

-- Скотт,-- сказал я.-- Что с вами?

Он не ответил, лицо его осунулось еще больше.

-- Надо отвезти его на пункт первой помощи,-- сказал я Данку Чаплину.

-- Незачем. Он вполне здоров.

-- Похоже, что он умирает.

-- Нет. Это его так разобрало.

Мы усадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данк сказал, что все

в порядке и беспокоиться нечего.

-- Он, наверно, совсем оправится, пока доберется до дома,-- сказал он.

Так, видимо, и было, потому что когда через несколько дней я встретил

его в "Клозери-де-Лила" и сказал, что мне очень неприятно, что шампанское

так на него подействовало,-- возможно, мы слишком быстро пили за

разговором,-- он сказал:

-- Не понимаю. Какое шампанское? И как оно иа меня подействовало? О чем

вы говорите, Эрнест?

-- О том вечере в "Динго",

-- Со мной в "Динго" ничего не случилось. Просто мне надоели эти

омерзительные англичане, с которыми вы там были, и я ушел домой.

-- При вас там не было ни одного англичанина. Только бармен.

-- Ну что вы делаете из этого какие-то тайны? Вы знаете, о ком я

говорю.

-- А,-- сказал я и подумал, что он вернулся в "Динго" позднее или на

другой день. Но тут я вспомнил, что там действительно было двое англичан. Он

был прав. Я вспомнил. Да, они действительно там были.-- Да,-- сказал я.--

Конечно.

-- Эта якобы титулованная грубиянка и этот пьяный болван с ней. Они

сказали, что они ваши друзья.

-- Это правда. И она действительно бывает иногда груба.

-- Вот видите. Ни к чему делать тайны, если кто-то просто выпил

несколько бокалов вина. Зачем вам это нужно? Я от вас этого не ожидал.

-- Не знаю.-- Мне хотелось переменить тему разговора. Но тут я

вспомнил:-- Они наговорили вам грубостей из-за вашего галстука?

-- Почему они должны были говорить мне грубости из-за моего галстука?

На мне был обыкновенный черный вязаный галстук и белая спортивная рубашка.

Тут я сдался, а он спросил, почему мне нравится это кафе, и я рассказал

ему, каким оно было в прежние времена, и он начал внушать себе, что ему тут

тоже нравится, и мы продолжали сидеть; я -- потому что мне тут нравилось, а

он -- потому что внушил себе это. Он задавал вопросы и рассказывал мне о

писателях и издателях, литературных агентах и критиках, и о Джордже Горации

Лоримере, и всякие сплетни, и, рассказывая о материальной стороне жизни

известного писателя, был циничен, остроумен, добродушен, обаятелен и мил,

так что даже привычка противиться новым привязанностям не помогла мне. Он с

некоторым пренебрежением, но без горечи говорил обо всем, что написал, и я

понял, что его новая книга, должно быть, очень хороша, раз он говорит без

горечи о недостатках предыдущих книг. Он хотел, чтобы я прочел его новую

книгу "Великий Гэтсби", и обещал дать ее мне, как только ему вернут

последний и единственный экземпляр, который он дал кому-то почитать. Слушая

его, нельзя было даже заподозрить, как хороша эта книга,-- на это указывало

лишь смущение, отличающее всех несамовлюбленных писателей, создавших что-то

очень хорошее, и мне захотелось, чтобы ему поскорее вернули книгу и чтобы я

мог поскорее ее прочесть.

Максуэлл Перкинс, сказал он, пишет, что книга расходится плохо, но что

она получила очень хорошую прессу. Не помню, в тот ли день или позднее он

показал мне предельно хорошую рецензию Гилберта Селдеса. Она могла бы быть

лучше, только если бы сам Гилберт Селдес был лучше. Скотт был озадачен и

расстроен тем, что книга расходится плохо, но, как я говорил, в словах его

не было горечи -- он лишь радовался и смущался, оттого что книга ему так

удалась.

В тот день, когда мы сидели на открытой террасе "Лила" и наблюдали, как

сгущаются сумерки, как идут по тротуару люди, как меняется серое вечернее

освещение, два виски с содовой, которые мы выпили, не вызвали в Скотте

никакого изменения. Я настороженно ждал, но ничего не произошло, и Скотт не

задавал бесцеремонных вопросов, не ставил никого в неловкое положение, не

произносил речей и вел себя как нормальный, умный и обаятельный человек.

Он рассказал, что им с Зельдой, его женой, пришлось из-за плохой погоды

оставить свой маленький "рено" в Лионе, и спросил, не хочу ли я поехать с

ним поездом в Лион, чтобы забрать машину и вернуться на ней в Париж.

Фицджкеральды сняли меблированную квартиру на улице Тильзит, 14, недалеко от

площади Звезды. Был конец весны, и я подумал, что во Франции это самое

красивое время года и поездка может быть отличной; Скотт казался таким милым

и разумным, и на моих глазах он выпил две большие рюмки чистого виски, и

ничего не случилось, и он был так обаятелен и так разумно вел себя, что

вечер в "Динго" стал казаться неприятным сном. Поэтому я сказал, что с

удовольствием поеду с ним в Лион.

Мы условились встретиться на следующий день и договорились поехать в

Лион экспрессом, который отправлялся утром. Этот поезд отходил в удобное

время и шел очень быстро. У него была только одна остановка -- насколько я

помню, в Дижоне. Мы намеревались приехать в Лион, проверить и привести в

порядок машину, отлично поужинать, а рано утром отправиться обратно, в

Париж.

Мысль об этой поездке приводила меня в восторг. Я буду находиться в

обществе старшего, известного писателя и из разговоров в машине, несомненно,

узнаю много полезного. Странно вспоминать, что я думал о Скотте как о

писателе старшего поколения, но в то время я еще не читал его роман "Великий

Гэтсби", и он казался мне гораздо старше. Я знал, что он пишет рассказы для

"Сатердей ивнинг пост", которые широко читались три года назад, но никогда

не считал его серьезным писателем. В "Клозери-де-Лила" он рассказал мне, как

писал рассказы, которые считал хорошими -- и которые действительно были

хорошими,-- для "Сатердей ивнинг пост", а потом перед отсылкой в редакцию

переделывал их, точно зная, с помощью каких приемов их можно превратить в

ходкие журнальные рассказики. Меня это возмутило, и я сказал, что, по-моему,

это проституирование. Он согласился, что это проституирование, но сказал,

что вынужден так поступать, чтобы писать настоящие книги. Я сказал, что,

по-моему, человек губит свой талант, если пишет хуже, чем он может писать.

Скотт сказал, что сначала он пишет настоящий рассказ, и то, как он потом его

изменяет и портит, не может ему повредить. Я не верил этому и хотел

переубедить его, но, чтобы подкрепить свою позицию, мне нужен был хоть один

собственный роман, а я еще не написал ни одного романа. С тех пор как я

изменил свою манеру письма и начал избавляться от приглаживания и попробовал

создавать, вместо того чтобы описывать, писать стало радостью. Но это было

отчаянно трудно, и я не знал, смогу ли написать такую большую вещь, как

роман. Нередко на один абзац уходило целое утро.

Хэдли, моя жена, очень обрадовалась, узнав про нашу поездку, хотя и не

относилась серьезно к тем произведениям Скотта, которые прочитала. Ее

идеалом хорошего писателя был Генри Джеймс. Но она считала, что мне не

мешает отдохнуть от работы и поехать, хотя мы тут же пожалели, что не можем

купить автомобиль и поехать вдвоем. Тогда я и представить себе не мог, что

это когда-нибудь станет возможным. Я получил аванс в двести долларов от

издательства "Бони и Ливрайт" за первую книгу рассказов, которая должна была

выйти в Америке осенью, я продавал рассказы "Франкфуртер цейтунг", и

берлинскому журналу "Квершнитт", и парижским изданиям "Куортер" и

"Трансатлантик ревью", и мы жили очень экономно и позволяли себе только

самые необходимые расходы, чтобы скопить денег и в июле поехать на feria в

Памплону, а потом в Мадрид и на feria в Валенсию.

В то утро, когда мы условились встретиться на Лионском вокзале, я

приехал туда заблаговременно и стал ждать Скотта у входа на перрон. Он

должен был принести билеты. Время отправления поезда подошло, а он все не

появлялся, и я купил перронный билет и пошел вдоль состава, надеясь его

увидеть. Его не было, а экспресс должен был вот-вот тронуться, и я вскочил в

вагон и прошел по всему поезду, рассчитывая, что он все-таки здесь. Состав

был длинный, но Скотта я не нашел. Я объяснил кондуктору, в чем дело,

заплатил за билет второго класса -- третьего не оказалось -- и спросил у

кондуктора, какой отель в Лионе считается лучшим. У меня не было другого

выбора, и я телеграфировал Скотту из Дижона, сообщив адрес лионского отеля,

где буду его ждать. Я понимал, что он не успеет получить телеграмму до

отъезда, но рассчитывал, что его жена перешлет ее ему. Я никогда прежде не

слышал, чтобы взрослый человек опаздывал на поезд, однако за эту поездку мне

предстояло узнать много нового.

Характер у меня был тогда очень скверный и вспыльчивый, но к тому

времени, когда мы проехали Монтеро, я несколько успокоился и злость уже не

мешала мне любоваться видами за окном вагона, а в полдень я хорошо поел в

вагоне-ресторане, выпил бутылку "сент-эмильона" и решил, что, даже если я

свалял дурака, приняв приглашение участвовать в поездке, которую должен был

оплатить кто-то другой, а в результате трачу деньги, которые нужны нам на

путешествие в Испанию, это будет мне хорошим уроком. Я никогда раньше не

соглашался поехать куда-либо за чужой счет, а всегда платил за себя и на

этот раз тоже настоял, чтобы гостиницы и еду мы оплачивали пополам. Но

теперь я даже не знал, приедет ли Фипджеральд вообще. От злости я разжаловал

его из Скотта в Фицджеральда. Позднее я был очень доволен, что исчерпал всю

злость вначале. Эта поездка была не для человека, которого легко разозлить.

В Лионе я узнал, что Скотт выехал из Парижа в Лион, но не предупредил,

где остановится. Я повторил свой лионский адрес, и горничная сказала, что

передаст ему, если он позвонит. Мадам нездоровится, и она еще спит. Я

позвонил во все большие отели и сообщил свой адрес, но Скотта не разыскал и

потел в кафе выпить аперитив и почитать газеты. В кафе я познакомился с

человеком, который зарабатывал на жизнь тем, что глотал огонь, а также

большим и указательным пальцами сгибал монеты, зажав их в беззубых челюстях.

Он показал мне свои десны -- они были воспалены, но казались крепкими, и он

сказал, что это неплохое mйtier (1). Я пригласил его выпить со мной, и он с

удовольствием согласился. У него было тонкое смуглое лицо, и оно светилось и

сияло, когда он глотал огонь. Он сказал, что в Лионе умение глотать огонь и

демонстрировать чудеса силы с помощью пальцев и челюстей не приносит

большого дохода. Псев-доглотатели огня погубили его mйtier и будут губить и

впредь повсюду, где им будет разрешено выступать. Он глотал огонь весь

вечер, сказал он, и все же у него нет денег даже на глоток чего-нибудь

посущественнее. Я предложил ему выпить еще рюмку, чтобы смыть привкус

бензина, оставшийся от глотания огня, и сказал, что мы могли бы поужинать

вместе, если он знает хорошее и достаточно дешевое место. Он сказал, что

знает отличное место.

Мы очень недорого поели в алжирском ресторане, и мне понравилась еда и

алжирское вино. Пожиратель огня был симпатичным человеком, и было интересно

наблюдать, как он ест, потому что он жевал деснами не хуже, чем большинство

людей зубами. Он спросил, чем я зарабатываю на жизнь, и я ответил, что

пробую стать писателем. Он спросил, что я пишу, и я ответил, что рассказы.

Он сказал, что знает много историй, более ужасных и невероятных, чем все

написанное до сих пор. Он может рассказать их мне, чтобы я их записал, а

потом, если за них заплатят, я по-честному отдам ему его долю. А еще лучше

поехать вместе в Северную Африку, и он поможет мне добраться до страны

Синего султана, где я добуду такие истории, каких не слышал еще ни один

человек.

Я спросил его, что это за истории, и он сказал: битвы, казни, пытки,

насилия, жуткие обычаи, невероятные обряды, оргии,-- словом, такое, что мне

может пригодиться. Пора было возвращаться в отель и снова попробовать найти

Скотта, и я заплатил за ужин и сказал, что мы наверняка еще как-нибудь

встретимся. Он сказал, что думает добраться до Марселя, а я сказал, что рано

или поздно мы где-нибудь встретимся и что мне было очень приятно поужинать с

ним. Он принялся распрямлять согнутые монеты и складывать их столбиком на

столе, а я пошел в отель.

Лион по вечерам не очень веселый город. Это большой, неторопливый

денежный город,-- возможно, прекрасный город, если у вас есть деньги и вам

нравятся такие города. Я уже давно слышал о замечательных цыплятах в

лионских ресторанах, но мы ели не цыплят, а баранину. Баранина была

отличная.

Скотт не подавал признаков жизни, и я улегся в постель среди

непривычной гостиничной роскоши и принялся читать первый том "Записок

охотника" Тургенева, который взял в библиотеке Сильвии Бич. Впервые за три

года я оказался среди роскоши большого отеля, широко распахнул окна, и

подложил подушки под плечи и голову, и был счастлив, бродя с Тургеневым по

России, пока не уснул с книгой в руках. Когда утром я брился перед

завтраком, позвонил портье и сказал, что внизу меня ждет какой-то господин.

-- Пожалуйста, попросите его подняться в номер,-- сказал я и продолжал

бриться, прислушиваясь к шуму города, который уже давно неторопливо

просыпался.

Скотт не поднялся ко мне в номер, и я спустился к нему в холл.

-- Мне ужасно неприятно, что произошло такое недоразумение,-- сказал

он.-- Если бы я знал, в какой гостинице вы собираетесь остановиться, все

было бы просто.

-- Ничего страшного,-- сказал я; нам предстояла длительная совместная

поездка, и я предпочитал мирные отношения.-- Каким поездом вы приехали?

-- Вскоре после вашего. Это очень удобный поезд, и мы могли бы

прекрасно поехать на нем вместе.

-- Вы завтракали?

-- Нет еще. Я рыскал по городу, ища вас.

-- Очень досадно,-- сказал я.-- Разве дома вам не сказали, что я

здесь?

-- Нет. Зельда неважно себя чувствует, и мне, вероятно, не следовало

ехать. Пока все это путешествие складывается крайне неудачно.

-- Давайте позавтракаем, отыщем машину и тронемся в путь,--

сказал я.

-- Отлично. Завтракать будем здесь?

-- В кафе было бы быстрее.

-- Но зато здесь, несомненно, хорошо кормят.

-- Ну ладно.

Это был обильный завтрак на американский манер -- с яичницей и

ветчиной, очень хороший. Пока мы заказывали его, ждали, ели и снова ждали,

чтобы расплатиться, прошел почти час. А когда официант принес счет, Скотт

решил заказать корзину с провизией на дорогу. Я пытался отговорить его, так

как был уверен, что в Маконе мы сможем купить бутылку макона, а для

бутербродов раздобудем что-нибудь в charcuterie (2). Или же, если к тому

времени все будет закрыто, по пути сколько угодно ресторанов, где можно

перекусить. Но он сказал, что, по моим же словам, в Лионе прекрасно готовят

цыплят и нам непременно надо захватить с собой цыпленка. В конце концов

отель снабдил нас на дорогу провизией, которая обошлась в четыре-пять раз

дороже, чем если бы мы купили ее сами.

Скотт, несомненно, выпил, прежде чем зайти за мной, и, судя по его

виду, ему надо было выпить еще, так что я спросил, не хочет ли он зайти в

бар, прежде чем двинуться в путь. Он сказал, что по утрам не пьет, и

спросил, пью ли я. Я ответил, что это зависит только от того, какое у меня

настроение и что мне предстоит делать, а он сказал, что если у меня есть

настроение, то он составит мне компанию, чтобы я не пил в одиночестве. Так

что, ожидая, пока будет готова корзина с провизией, мы выпили по виски с

минеральной водой, и настроение у нас обоих стало заметно лучше.

Я заплатил за номер и виски, хотя Скотт хотел платить за все. С самого

начала поездки мне было как-то не по себе, и я убедился, что чувствую себя

гораздо лучше, когда плачу за все сам. Я тратил деньги, которые мы накопили

для Испании, но я знал, что Сильвия Бич всегда даст мне в долг и я смогу

восполнить то, что истрачу сейчас.

В гараже, где Скотт оставил свою машину, я с удивлением обнаружил, что

у его маленького "рено" нет крыши. Ее помяли в Марселе при выгрузке или еще

где-то, и Зельда велела убрать ее совсем и не позволила поставить новую.

Скотт объяснил, что его жена вообще терпеть не может закрытые машины, что

они доехали так до Лиона, а тут их задержал дождь. В остальном машина была в

хорошем состоянии, и Скотт заплатил по счету, предварительно попытавшись

оспорить стоимость мойки, смазки и заливки двух литров масла. Механик в

гараже объяснил мне, что нужно было бы сменить поршневые кольца, так как

автомобиль, очевидно, недостаточно заправляли маслом и водой. Он показал

мне, что мотор перегревался и на нем обгорела краска. Механик добавил, что

если я смогу убедить мосье сменить в Париже кольца, то автомобиль --

отличная маленькая машина -- будет служить так, как ему положено.

-- Мосье не разрешил мне поставить новую крышу,-- сказал механик.

-- Да?

-- Машины нужно уважать.

-- Конечно.

-- Вы не захватили плащей?

-- Нет,-- сказал я.-- Я не знал про крышу.

-- Постарайтесь заставить мосье быть серьезным,-- умоляюще сказал

механик.-- Хотя бы по отношению к машине.

-- М-м,-- сказал я.

Дождь захватил нас примерно через час к северу от Лиона.

В тот день мы раз десять останавливались из-за дождя. Это были

внезапные ливни, иногда довольно затяжные. Если бы у нас были плащи, то

ехать под этим весенним дождем было бы даже приятно. Но теперь нам

приходилось прятаться под деревьями или останавливаться у придорожных кафе.

У нас была с собой великолепная еда из лионского отеля, отличный жареный

цыпленок с трюфелями, великолепный хлеб и белое макон-ское вино. И Скотт с

большим удовольствием пил его при каждой остановке. В Маконе я купил еще

четыре бутылки прекрасного вина и откупоривал их по мере надобности.

Пожалуй, Скотт впервые пил вино прямо из горлышка, а потому испытывал

радостное возбуждение, как человек, когда знакомится с жизнью притонов, или

как девушка, которая впервые решилась искупаться без купального костюма. Но

вскоре после полудня он стал беспокоиться о своем здоровье. Он рассказал мне

о двух людях, которые недавно умерли от воспаления легких. Оба они умерли в

Италии, и он был глубоко потрясен этим.

Я сказал ему, что воспаление легких -- это просто старинное название

пневмонии, а он ответил, что я ничего в этом не смыслю и совершенно не прав.

Воспаление легких -- это сугубо европейская болезнь, и я не могу

ничего о ней знать, даже если читал медицинские книги своего отца, поскольку

в них рассматривались только чисто американские болезни. Я сказал, что мой

отец учился и в Европе. Но Скотт заявил, что воспаление легких появилось в

Европе только недавно и мой отец не мог ничего о нем знать. Он, кроме

того, заявил, что в разных частях Америки болезни бывают разные и если бы

мой отец практиковал в Нью-Йорке, а не на Среднем Западе, то он бы знал

совершенно другую гамму болезней. Он так и сказал: "гамму".

Я сказал, что в одном он прав: в одной части Соединенных Штатов

встречаются болезни, которые отсутствуют в другой, и привел в пример

относительно высокую заболеваемость проказой в Новом Орлеане и низкую -- в

Чикаго. Но я сказал, что врачи имеют обыкновение обмениваться знаниями и

информацией, и теперь, когда он заговорил об этом, я вспоминаю, что читал в

"Журнале американской медицинской ассоциации" авторитетную статью о

воспалении легких в Европе, где история этой болезни прослеживалась до дней

самого Гиппократа. Это на время заставило его умолкнуть, и я уговорил его

выпить еще макона, утверждая, что хорошее белое вино с низким содержанием

алкоголя -- апробированное средство против этой болезни.

После этого Скотт немного повеселел, но скоро снова впал в уныние и

спросил, успеем ли мы добраться до большого города, прежде чем у него

начнется жар и бред, которые, как я ему уже сказал, являются симптомами

настоящего европейского воспаления легких. Тогда я рассказал ему содержание

статьи о той же болезни во французском журнале, которую прочел, пока ждал в

американском госпитале в Нейи очереди на ингаляцию. Слово "ингаляция"

несколько успокоило Скотта. Но он опять спросил, когда мы доберемся до

города. Я сказал, что если мы поедем без остановок, то будем там минут через

двадцать пять, словом, в пределах часа.

Потом Скотт спросил меня, боюсь ли я умереть, и я сказал, что иногда

боюсь, а иногда не очень.

К этому времени начался сильный дождь, и мы укрылись в ближайшей

деревне в кафе. Я не помню всех подробностей этого вечера, но когда мы

наконец попали в гостиниц,-- кажется, это было з Шалоне-на-Соне,-- было так

поздно, что все аптеки уже закрылись. Как только мы добрались до гостиницы,

Скотт разделся и лег в постель. Он не возражает умереть от воспаления

легких, сказал он. Единственное, что его тревожит,-- это кто позаботится о

Зельде и маленькой Скотти. Я не очень представлял себе, как сумею заботиться

о них, поскольку мне приходилось заботиться о моей жене Хэдли и маленьком

Бамби и этого было вполне достаточно, однако я сказал, что сделаю все, что в

моих силах, и Скотт поблагодарил меня. Я должен следить за тем, чтобы Зельда

не пила и чтобы у Скотти была английская гувернантка.

Мы отдали просушить нашу одежду и были теперь в пижамах. Скотт лежал з

постели, чтобы набраться сил для единоборства с болезнью. Я пощупал его

пульс -- семьдесят два в минуту, и потрогал лоб -- холодный. Я выслушал его

и велел ему дышать поглубже, но ничего необычного не услышал.

-- Знаете, Скотт,-- сказал я.-- У вас все в порядке. Но чтобы не

простудиться, полежите немного, а я закажу лимонного сока и виски, и вы еще

примете аспирин, и будете чувствовать себя прекрасно, и даже обойдетесь без

Date: 2016-07-18; view: 219; Нарушение авторских прав