Очень немногих, которые несли ту же радость, что и сама весна. 4 page

когда ты умом понимаешь, что больше не можешь дружить с человеком. Но тут

все было даже еще сложнее.

(1) Обязательно (франц.).

Человек,отмеченный печатью смерти

В тот вечер, когда я познакомился у Эзры с поэтом Эрнестом Уолшем,

с ним были две девушки в длинных норковых манто, а перед домом стоял большой

сверкающий лимузин отеля "Кларидж" с шофером в ливрее. Девушки были

блондинки, и они приехали из Америки на одном пароходе с Уолшем. Пароход

прибыл накануне, и Уолш привел их к Эзре.

Эрнест Уолш был типичный ирландец, черноволосый и нервный, с

поэтической внешностью, отмеченный печатью смерти, как герой трагической

кинокартины. Он разговаривал с Эзрой, а я-- с девушками, которые спросили

меня, читал ли я стихи мистера Уолша. Я их не читал, и одна из девушек

открыла журнал "Поэзия" в зеленой обложке, издаваемый Гарриэт Монро, и

показала мне стихи Уолша.

-- Ему платят тысячу двести долларов за штуку,-- сказала она.

-- За каждое стихотворение,-- сказала другая. Я вспомнил, что этот

самый журнал в лучшем случае платил мне по двенадцать долларов за страницу.

-- Должно быть, он действительно великий поэт,-- сказал я.

-- Ему платят больше, чем Эдди Гесту,-- сообщила мне первая девушка.--

Ему платят даже больше, чем этому, как там его... Ну, вы знаете.

-- Киплингу,-- сказала ее подруга.

-- Ему платят больше всех,-- сказала первая девушка.

-- Вы надолго в Париж?-- спросил я.

-- Как вам сказать. Не очень. Мы здесь с друзьями.

-- Мы приехали на этом самом пароходе. Ну, вы знаете. Но на нем

совершенно никого не было. Кроме мистера Уолша, разумеется.

-- Он, кажется, играет в карты?-- спросил я.

Она разочарованно, но понимающе посмотрела на меня.

-- Нет. Ему не надо играть. Ему незачем играть, раз он умеет писать

такие стихи.

-- Каким пароходом вы собираетесь вернуться?

-- Трудно сказать. Это зависит от пароходного расписания. И от многого

другого. Вы тоже собираетесь уезжать?

-- Нет. Мне и здесь неплохо.

-- Это довольно бедный квартал, правда?

-- Да. Но здесь хорошо. Я работаю в кафе и хожу на ипподром.

-- И вы ходите на ипподром в этом костюме?

-- Нет. В нем я хожу в кафе.

-- Очень интересно,-- сказала одна из девушек.-- Мне бы хотелось

познакомиться с этой парижской жизнью в кафе. А тебе, милочка?

-- Мне тоже,-- сказала вторая девушка.

Я записал их фамилии в свою записную книжку и обещал позвонить им в

"Кларидж". Девушки были милые, и я попрощался с ними, и с Уолшем, и с Эзрой.

Уолш все еще что-то с жаром говорил Эзре.

-- Так не забудете?-- сказала та, что была повыше.

-- Как можно!-- сказал я и снова пожал руки и той и другой.

Вскоре я услышал от Эзры, что некие поклонницы поэзии и молодых поэтов,

отмеченных печатью смерти, вызволили Уолша из отеля "Кларидж", заплатив за

него, а затем -- что он получил финансовую помощь из другого источника и

собирается стать соредактором какого-то нового ежеквартального журнала.

В то время американский литературный журнал "Дайел", издававшийся

Скофилдом Тэйером, присуждал своим авторам ежегодную премию, кажется, в

тысячу долларов за высокое литературное мастерство. Тогда для любого

писателя-профессионала это было значительной суммой, не говоря о престиже, и

ее уже получило несколько людей, и, разумеется, все заслуженно. А в то время

в Европе можно было неплохо прожить вдвоем на пять долларов в день и даже

путешествовать.

Журнал, одним из редакторов которого должен был стать Уолш, якобы

намеревался установить весьма значительную премию для автора, чье

произведение будет признано лучшим в первых четырех номерах.

Трудно сказать, были ли это сплетни, или слухи, или же кто-то сказал об

этом кому-то по секрету. Будем надеяться и верить, что за всем этим не

скрылось злого умысла. В любом случае соредактор Уолша была и остается вне

всяких подозрений.

Вскоре после того, как до меня дошли слухи об этой премии, Уолш

пригласил меня пообедать с ним в самом лучшем и дорогом ресторане в районе

бульвара Сен-Мишель, и после устриц -- дорогих плоских marennes с

коричневатым отливом вместо привычных выпуклых и дешевых portugaises,-- а

также после бутылки "пуйи фюизе" он искусно перевел разговор на эту

тему. Он словно обрабатывал меня, как обрабатывал этих девиц из шулерской

шайки на пароходе,-- разумеется, если они были из шулерской шайки и если он

их обрабатывал,-- и когда он спросил, не хочу ли я съесть еще дюжину плоских

устриц, как он их назвал, я с удовольствием согласился. При мне он не следил

за тем, чтобы печать смерти лежала на его лице, и я почувствовал облегчение.

Он знал, что мне было известно, что у него чахотка, и не воображаемая, а

самая настоящая, от которой тогда умирали, и в какой она стадии; поэтому он

обошелся без припадка кашля здесь, за столиком, и я был благодарен ему за

это. Я подумал, не глотает ли он эти плоские устрицы по той же причине, по

какой проститутки Канзас-Сити, отмеченные печатью смерти и туберкулезом,

глотают всякую гадость, но не спросил его об этом. Я принялся за вторую

дюжину плоских устриц; брал их с размельченного льда на серебряном блюде, а

потом смотрел на то, как их невероятно нежные коричневатые края вздрагивали

и съеживались, когда я выжимал на них лимон, а потом отделял от раковины и

долго, тщательно жевал.

-- Эзра -- великий, великий поэт,-- сказал Уолш, глядя на меня

своими темными глазами поэта.

-- Да,-- сказал я.-- И прекрасный человек.

-- Благородный,-- сказал Уолш.-- Поистине благородный.

Некоторое время мы ели и пили молча, отдавая дань благородству Эзры.

Я вдруг почувствовал, что соскучился по Эзре, и пожалел, что его здесь

нет. Ему, как и мне, marennes были не по карману.

-- Джойс великий писатель,-- сказал Уолш.-- Великий. Великий.

-- Да, великий,-- сказал я.-- И хороший товарищ.

Мы подружились в тот чудесный период его жизни, когда он кончил

"Улисса" и еще не начал работать над тем, что долгое время называлось

"Работа в развитии". Я думал о Джойсе и припомнил очень многое.

-- Как жаль, что зрение у него слабеет,-- сказал Уолш.

-- Ему тоже жаль,-- сказал я.

-- Это трагедия нашего времени,-- сообщил Уолш.

-- У всех что-нибудь да не так,-- сказал я, пытаясь оживить застольную

беседу.

-- Только не у вас,-- обрушил он на меня все свое обаяние, и на лице

его появилась печать смерти.

-- Вы хотите сказать, что я не отмечен печатью смерти?-- спросил я, не

удержавшись.

-- Нет. Вы отмечены печатью Жизни.-- Последнее слово он произнес с

большой буквы.

-- Дайте мне только время,-- сказал я.

Ему захотелось хорошего бифштекса с кровью, и я заказал два турнедо под

беарнским соусом. Я подумал, что масло будет ему полезно.

-- Может быть, красного вина?-- спросил он.

Подошел sommelier (1), и я заказал "шатонеф дю пап". "Потом я

погуляю по набережным, и хмель у меня выветрится. А он пусть проспится или

еще что-нибудь придумает. Я найду, куда себя деть",-- подумал я.

Дело прояснилось, когда мы доели бифштексы с жареным картофелем и на

две трети опустошили бутылку "шатонеф дю пап", которое днем не пьют.

-- К чему ходить вокруг да около,-- сказал он.-- Вы знаете, что нашу

премию получите вы?

-- Разве?-- спросил я.-- За что?

-- Ее получите вы,-- сказал он и начал говорить -о том, что я написал,

а я перестал слушать.

Когда меня хвалили в глаза, мне становилось тошно. Я смотрел на него,

на его лицо с печатью смерти и думал: "Хочешь одурачить меня своей чахоткой,

шулер. Я видел батальон на пыльной дороге, и каждый третий был обречен на

смерть или на то, что хуже смерти, и не было на их лицах никаких печатей, а

только пыль. Слышишь, ты, со своей печатью, ты, шулер, наживающийся на своей

смерти. А сейчас ты хочешь меня одурачить. Не одурачивай, да не одурачен

будешь". Только смерть его не дурачила. Она действительно была близка.

-- Мне кажется, я не заслужил ее, Эрнест,-- сказал я, с удовольствием

называя его своим именем, которое я ненавидел.-- Кроме того, Эрнест, это

было бы неэтично.

-- Не правда ли, странно, что мы с вами тезки?

-- Да, Эрнест,-- сказал я.-- Мы оба должны быть достойны этого имени.

Вам ясно, что я имею в виду, не так ли, Эрнест? (2)

-- Да, Эрнест,-- сказал он и одарил меня своим грустным ирландским

обаянием.

И после я был очень мил с ним и с его журналом, а когда у него началось

кровохарканье и он уехал из Парижа, попросив меня проследить за набором

журнала в типографии, где не умели читать по-английски, я выполнил его

просьбу. Один раз я присутствовал при его кровохарканье; тут не было никакой

фальши, и я понял, что он действительно скоро умрет, и в то трудное в моей

жизни время мне доставляло удовольствие быть с ним особенно милым, как

доставляло удовольствие называть его Эрнестом. Кроме того, я восхищался его

соредактором и уважал ее. Она не обещала мне никаких премий. Она хотела

только создать хороший журнал и как следует платить своим авторам.

Однажды, много позже, я встретил Джойса, который шел один по бульвару

Сен-Жермен после утреннего спектакля. Он любил слушать актеров, хотя и не

видел их. Он пригласил меня выпить, и мы зашли в "Де-Маго" и заказали сухого

хереса, хотя те, кто пишет о Джойсе, утверждают, что он не пил ничего, кроме

белых швейцарских вин.

-- Что слышно об Уолше?-- спросил Джойс.

-- Как был сволочью, так и остался,-- сказал я,

-- Он обещал вам эту премию? -- спросил Джойс.

-- Да.

-- Я так и думал,-- сказал Джойс.

-- Он обещал ее и вам?

-- Да,-- сказал Джойс, а потом он спросил:-- Как, по-вашему, он

обещал ее Паунду?

-- Не знаю.

-- Лучше его не спрашивать,-- сказал Джойс.

Мы больше не говорили об этом. Я рассказал Джойсу, как впервые увидел

Уолша в студии Эзры с двумя девицами в длинных меховых манто, и эта история

доставила ему большое удовольствие.

(1) Метрдотель по винам в ресторане (франц.).

(2) Э р н е с т.-- По-английски это имя созвучно слову,

означающему: убежденный, честный.

Ивен Шипмен в кафе "Лила"

С тех пор как я обнаружил библиотеку Сильвии Бич, я прочитал всего

Тургенева, все вещи Гоголя, переведенные на английский, Толстого в переводе

Констанс Гарнетт и английские издания Чехова. В Торонто, еще до нашей

поездки в Париж, мне говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет хорошие рассказы,

даже очень хорошие рассказы, но читать ее после Чехова -- все равно что

слушать старательно придуманные истории еще молодой старой девы после

рассказа умного знающего врача, к тому же хорошего и простого писателя.

Мэнсфилд была как разбавленное пиво. Тогда уж лучше пить воду. Но у Чехова

от воды была только прозрачность. Кое-какие его рассказы отдавали

репортерством. Но некоторые были изумительны.

У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и

такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам,-- слабость и

безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как

становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск,

театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. По сравнению

с Толстым описание нашей Гражданской войны у Стивена Крейна казалось

блестящей выдумкой больного мальчика, который никогда не видел войны, а лишь

читал рассказы о битвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди, как я в

свое время в доме деда. Пока я не прочитал "Chartreuse de Parme" (1)

Стендаля, я ни у кого, кроме Толстого, не встречал такого изображения войны;

к тому же чудесное изображение Ватерлоо у Стендаля выглядит чужеродным в

этом довольно скучном романе. Открыть весь этот новый мир книг, имея время

для чтения в таком городе, как Париж, где можно прекрасно жить и работать,

как бы беден ты ни был, все равно что найти бесценное сокровище. Это

сокровище можно брать с собой в путешествие, и в городах Швейцарии и Италии,

куда мы ездили, пока не открыли Шрунс в Австрии, в одной из высокогорных

долин Форарльберга, тоже всегда были книги, так что ты жил в найденном тобой

новом мире: днем снег, леса и ледники с их зимними загадками и твое

пристанище в деревенской гостинице "Таубе" высоко в горах, а ночью -- другой

чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом

и все остальные. Но долгое время только русские.

Помню, как однажды, когда мы возвращались с бульвара Араго после

тенниса и Эзра предложил зайти к нему выпить, я спросил, какого он мнения о

Достоевском.

-- Говоря по правде, Хем,-- сказал Эзра,-- я не читал ни одного из этих

русских.

Это был честный ответ, да и вообще Эзра в разговоре всегда был честен

со мной, но мне стало больно, потому что это был человек, которого я любил и

на чье мнение как критика полагался тогда почти безусловно, человек,

веривший в mot juste -- единственное верное слово,-- человек, научивший меня

не доверять прилагательным, как позднее мне предстояло научиться не доверять

некоторым людям в некоторых ситуациях; и мне хотелось узнать его мнение о

человеке, который почти никогда не находил mot juste и все же порой умел

делать своих персонажей такими живыми, какими они не были ни у кого.

-- Держитесь французов,-- сказал Эзра.-- У них вы можете многому

научиться.

-- Знаю,-- сказал я.-- Я могу многому научиться у кого угодно.

Позже, выйдя от Эзры, я направился к лесопилке, глядя вперед, туда, где

между высокими домами в конце улицы виднелись голые деревья бульвара

Сен-Мишель и фасад танцевального зала Бюлье, затем открыл калитку и прошел

мимо свежераспиленных досок и положил ракетку в прессе возле лестницы,

которая вела на верхний этаж. Я покричал, но дома никого не было.

-- Мадам ушла, и bonne (2) с ребенком тоже,-- сказала мне жена

владельца лесопилки. У нее был тяжелый характер, грузная фигура и

медно-рыжие волосы. Я поблагодарил ее.-- Вас спрашивал какой-то молодой

человек,-- сказала она, назвав его "jeune homme" вместо "мосье".-- Он

сказал, что будет в "Лила".

-- Большое спасибо,-- сказал я.-- Когда мадам вернется,

пожалуйста, передайте ей, что я в "Лила".

-- Она ушла с какими-то знакомыми,-- сказала хозяйка и, запахнув

лиловый халат, зашагала на высоких каблуках в свои владения, оставив дверь

открытой.

Я пошел по улице между высокими белыми домами в грязных подтеках и

пятнах, у залитого солнцем перекрестка свернул направо и вошел в полумрак

"Лила".

Знакомых там не оказалось, я вышел на террасу и увидел Ивена

Шипмена, ждавшего меня. Он был хорошим поэтом, а кроме того, понимал и

любил лошадей, литературу и живопись. Он встал, и я увидел высокого,

бледного и худого человека, несвежую белую рубашку с потрепанным

воротничком, тщательно завязанный галстук, поношенный и измятый костюм,

пальцы чернее волос, грязные ногти и радостную, робкую улыбку -- улыбаясь,

он не разжимал рта, чтобы не показывать испорченные зубы.

-- Рад вас видеть, Хем,-- сказал он.

-- Как поживаете, Ивен?-- спросил я.

-- Так себе,-- сказал он.-- Правда, кажется, я добил "Мазепу". А как у

вас, все хорошо?

-- Как будто,-- сказал я.-- Я играл в теннис с Эзрой, когда вы

заходили.

-- У Эзры все хорошо?

-- Очень.

-- Я так рад. Знаете, Хем, я, кажется, не понравился жене вашего

хозяина. Она не разрешила мне подождать вас наверху.

-- Я поговорю с ней,-- сказал я.

-- Не беспокойтесь. Я всегда могу подождать здесь. На солнце тут очень

приятно, правда?

-- Сейчас осень,-- сказал я.-- По-моему, вы одеваетесь слишком легко.

-- Прохладно только по вечерам,-- сказал Ивен.-- Я надену пальто.

-- Вы знаете, где оно?

-- Нет. Но оно где-нибудь в надежном месте.

-- Откуда вы знаете?

-- А я оставил в нем поэму.-- Он весело рассмеялся, стараясь не

разжимать губ.-- Прошу вас, выпейте со мной виски, Хем.

-- Хорошо.

-- Жан!-- Ивен встал и подозвал официанта.-- Два виски, пожалуйста.

Жан принес бутылку, рюмки, сифон и два десятифранковых блюдца. Он не

пользовался мензуркой и лил виски, пока рюмки не наполнились более чем на

три четверти. Жан любил Ивена, потому что в свободные дни Жана Ивен часто

работал у него в саду в Монруже за Орлеанской заставой.

-- Не нужно увлекаться,-- сказал Ивен высокому пожилому официанту.

-- Но ведь это два виски, верно?-- сказал официант.

Мы добавили воды, и Ивен сказал:

-- Первый глоток самый важный, Хем. Если пить правильно, нам хватит

надолго.

-- Вы хоть немного думаете о себе?-- спросил я.

-- Да, конечно, Хем. Давайте говорить о чем-нибудь другом, хорошо?

На террасе, кроме нас, никого не было. Виски согрело нас обоих, хотя я

был одет более по-осеннему, чем Ивен, так как вместо нижней рубашки на мне

был свитер, потом рубашка, а поверх нее -- пуловер из синей шерсти, какие

носят французские моряки.

-- Я все думаю о Достоевском,-- сказал я.-- Как может человек писать

так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?

-- Едва ли дело в переводе,-- сказал Ивен.-- Толстой у Констанс

Гарнетт пишет хорошо.

-- Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать "Войну и мир"

до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт.

-- Говорят, его можно сделать еще лучше,-- сказал Ивен.-- Я тоже так

думаю, хоть и не знаю русского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно,

это чертовски сильный роман, по-моему, величайший на свете, и его можно

перечитывать без конца.

-- Да,-- сказал я.-- Но Достоевского перечитывать нельзя. Когда в

Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было "Преступление и наказание",

и все-таки я не смог его перечитать, хотя читать было нечего. Я читал

австрийские газеты и занимался немецким, пока мы не обнаружили какой-то

роман Троллопа в издании Таухница.

-- Бог да благословит Таухница,-- сказал Ивен.

Виски уже не обжигало, и теперь, когда мы добавили еще воды, оно

казалось просто слишком крепким.

-- Достоевский был сукиным сыном, Хем,-- продолжал Ивен.-- И лучше

всего у него получились сукины дети и святые. Святые у него великолепны.

Очень плохо, что мы не можем его перечитывать.

-- Я собираюсь еще раз взяться за "Братьев Карамазовых". Возможно, дело

не в нем, а во мне.

-- Сначала все будет хорошо. И довольно долго. А потом начинаешь

злиться, хоть это и великая книга.

-- Что ж, нам повезло, когда мы читали ее в первый раз, и, может быть,

появится более удачный перевод.

-- Но не поддавайтесь соблазну, Хем.

-- Не поддамся. Я постараюсь, чтобы это получилось само собой, тогда

чем больше читаешь, тем лучше.

-- Раз так, да поможет нам виски Жана,-- сказал Ивен.

-- У него из-за этого еще будут неприятности,-- сказал я.

-- Они уже начались,-- сказал Ивен.

-- Как так?

-- Кафе переходит в другие руки,-- сказал Ивен.-- Новые владельцы хотят

иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесь американский бар.

На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.

-- Андре и Жану? Не может быть.

-- Не может, но будет.

-- Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служил в

кавалерийском полку.

-- И все-таки он их сбреет.

Я допил виски.

-- Еще виски, мосье?-- спросил Жан.-- Виски, мосье Шилмен?

Густые висячие усы были неотъемлемой частью его худого доброго лица, а

из-под прилизанных волос на макушке поблескивала лысина.

-- Не надо, Жан,-- сказал я.-- Не рискуйте.

-- Риска никакого нет,-- сказал он нам вполголоca,-- слишком большая

неразбериха. Entendu (3), мосье,-- сказал он громко, прошел в кафе и

вернулся с бутылкой виски, двумя стаканами, двумя десятифранковыми блюдцами

и бутылкой сельтерской.

-- Не надо, Жан,-- сказал я.

Он поставил стакакы на блюдца, наполнил их почти до краев и унес

бутылку с остатками виски в кафе. Мы с Ивеном подлили в стаканы немного

сельтерской.

-- Хорошо, что Достоевский не был знаком с Жаном,-- сказал Ивен.-- Он

мог бы спиться.

-- А мы что будем делать?

-- Пить,-- сказал Ивен.-- Это протест. Активный протест.

В понедельник, когда я утром пришел в "Лила" работать, Андре принес мне

bovril -- чашку говяжьего бульона из кубиков. Он был кряжистый и

белокурый, верхняя губа его, где прежде была щеточка усов, стала гладкой,

как у священника. На нем была белая куртка американского бармена.

-- А где Жан?

-- Он работает завтра.

-- Как он?

-- Ему труднее примириться с этим. Всю войну он прослужил в драгунском

полку. У него Военный крест и Военная медаль.

-- Я не знал, что он был так тяжело ранен.

-- Это не то. Он действительно был ранен, но Военная медаль у него

другая. За храбрость.

-- Скажите ему, что я спрашивал о нем.

-- Непременно,-- сказал Андре.-- Надеюсь, он все же примирится с этим.

-- Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена.

-- Мистер Шипмен у него,-- сказал Андре.-- Они вместе работают у

него в саду.

(1) "Пармская обитель" (франц.).

(2) Няня {франц.).

(3) Слушаюсь (франц.).

Носитель порока

Последнее, что сказал мне Эзра перед тем, как покинуть улицу

Нотр-Дам-де-Шан и отправиться в Рапалло, было:

-- Хем, держите эту баночку с опиумом у себя и не отдавайте ее

Даннингу, пока она ему действительно не понадобится.

Это была большая банка из-под кольдкрема, и, отвернув крышку, я увидел

нечто темное и липкое, и пахло оно, как пахнет очень плохо очищенный опиум.

По словам Эзры, он купил его у индейского вождя на авеню Оперы близ

Итальянского бульвара и заплатил дорого. Я решил, что этот опиум был

приобретен в старом баре "Дыра в стене", пристанище дезертиров и торговцев

наркотиками во время первой мировой войны и после нее. Бар "Дыра в стене",

чей красный фасад выходил на Итальянскую улицу, был очень тесным заведением,

немногим шире обыкновенного коридора. Одно время там был потайной выход

прямо в парижскую клоаку, по которой, говорят, можно было добраться до

катакомб. Даннинг -- это Ральф Чивер Даннинг, поэт, куривший опиум и

забывавший про еду. Когда он курил слишком много, он пил только молоко; а

еще он писал терцины, за что его и полюбил Эзра, находивший, впрочем,

высокие достоинства в его поэзии. Он жил с Эзрой на одном дворе, и за

несколько недель до своего отъезда из Парижа Эзра послал за мной, потому что

Даннинг умирал.

"Даннинг умирает,-- писал в записке Эзра.-- Пожалуйста, приходите

немедленно".

Даннинг лежал в постели, худой, как скелет, и в конце концов,

несомненно, мог бы отмереть от истощения, однако сейчас мне удалось убедить

Эзру, что очень немногие умирающие говорят на смертном одре так красиво и

гладко, и тем более я не слышал, чтобы кто-нибудь умирал, разговаривая

терцинами,-- даже самому Данте это вряд ли удалось бы. Эзра сказал, что

Даннинг вовсе не говорит терцинами, а я сказал, что, возможно, мне чудятся

терцины, потому что, когда за мной пришли, я спал. В конце концов, после

того как мы провели ночь у постели Даннинга, ожидавшего смерти, им занялся

врач, и его увезли в частную клинику, чтобы лечить от отравления опиумом.

Эзра гарантировал оплату счетов и убедил уж не знаю каких любителей поэзии

помочь Даннингу. Мне же было поручено только передать ему банку с опиумом в

случае крайней необходимости. Всякое поручение Эзры было для меня священным,

и я мог только надеяться, что окажусь достойным его доверия и сумею

сообразить, когда именно наступит крайняя необходимость. Она наступила в

одно прекрасное воскресное утро: на лесопилку явилась консьержка Эзры и

прокричала в открытое окно, у которого я изучал программу скачек: "Monsieur

Dunning est montй sur le toit et refuse catйgoriquement de

descendre" (1).

То, что Даннинг взобрался на крышу студии и категорически отказывается

спуститься, показалось мне поистине выражением крайней необходимости, и,

отыскав банку с опиумом, я зашагал по улице рядом с консьержкой, маленькой

суетливой женщиной, которую все зто привело в сильное волнение.

-- У мосье есть то, что нужно? -- спросила она меня.

-- О да,-- сказал я.-- Все будет хорошо.

-- Мocьe Паунд всегда обо всем позаботится,-- сказала она.-- Он --

сама доброта.

-- Совершенно верно,-- сказал я.-- Я вспоминаю о нем каждый

день.

-- Будем надеяться, что мосье Даннинг проявит благоразумие.

-- У меня есть как раз то, что для этого требуется,-- заверил я ее.

Когда мы вошли во двор, консьержка сказала:

-- Он уже спустился.

-- Значит, он догадался, что я иду,-- сказал я.

Я поднялся по наружной лестнице, которая вела в комнату Даннинга, и

постучал. Он открыл дверь. Из-за отчаянной худобы он казался очень высоким.

-- Эзра просил меня передать вам вот это,-- сказал я и протянул ему

банку.-- Он сказал, что вы знаете, что это такое.

Даннинг взял банку и поглядел на нее. Потом запустил ею в меня. Она

попала мне не то в грудь, не то в плечо и покатилась по ступенькам.

-- Сукин сын,-- - сказал он.-- Мразь.

-- Эзра сказал, что вам это может понадобиться,-- возразил я.

В ответ он швырнул в меня бутылкой из-под молока.

-- Вы уверены, что вам это действительно не нужно?-- спросил я.

Он швырнул еще одну бутылку. Я повернулся, чтобы уйти, и он попал мне в

спину еще одной бутылкой. Затем захлопнул дверь.

Я подобрал банку, которая только слегка треснула, и сунул ее в карман.

-- По-видимому, подарок мосье Паунда ему не нужен,-- сказал я

консьержке.

-- Может быть, он теперь успокоится,-- сказала она.

-- Может быть, у него есть это лекарство,-- сказал я.

-- Бедный мосье Даннинг,-- сказала она.

Любители поэзии, которых объединил Эзра, в конце концов пришли на

помощь Даннингу. А мы с консьержкой так ничего и не смести сделать.

Треснувшую банку, в которой якобы был опиум, я завернул в вощеную бумагу и

аккуратно спрятал в старый сапог для верховой езды.

Когда несколько лет спустя мы с Ивеном Шипменом перевозили мои вещи

из этой квартиры, банки в сапоге не оказалось. Не знаю, почему Даннинг

швырял в меня бутылками из-под молока; быть может, он вспомнил мой

скептицизм в ту ночь, когда умирал в первый раз, а возможно, это было просто

безотчетное отвращение к моей личности. Но я хорошо помню, в какой восторг

привела Ивена Шипмена фраза: "Monsieur Dunning est montй sur le toit

et refuse catйgoriquement de descendre". Он усмотрел в ней что-то

символическое. Не берусь судить. Быть может, Даннинг принял меня за носителя

порока или агента полиции. Я знаю только, что Эзра хотел оказать Даннингу

добрую услугу, как оказывают многим другим людям, а мне всегда хотелось

верить, что Даннинг действительно был таким хорошим поэтом, каким его считал

Эзра. Но для поэта он слишком метко швырял бутылки из-под молока. Впрочем, и

Эзра, который был великим поэтом, прекрасно играл в теннис. Ивен Шипмен,

который был очень хорошим поэтом, искренне равнодушным к тому, будут ли

напечатаны его стихи, полагал, что разгадку этой тайны искать не следует.

-- Побольше бы нам подлинных тайн, Хем,-- сказал он мне как-то.--

Совершенно лишенный честолюбия писатель и по-настоящему хорошие

неопубликованные стихи -- вот чего нам сейчас не хватает больше всего. Есть

Date: 2016-07-18; view: 275; Нарушение авторских прав