Мои новые знакомства в Общине. Первая неудача во встрече с жителями из оазиса Дартана. Раданда. Часовня Радости. Выполнение поручения. Дартана с помощью Раданды 5 page

И еще раз я преклонился перед ним, человеком, который мог всегда видеть перед собой одну цель, один смысл, одно понимание: жизнь в Вечном:

- Левушка, сходи в мою комнату, оставь там мои вещи, переоденься и передай Наталье Владимировне эту записку. А также проводи Зейхеда и Ольденкотта в наш дом и помести их в тех двух свободных комнатах, что рядом с твоей. Славе поручи проводить их в душ и приготовить им свежее платье.

Когда сам будешь готов, проводи всех в трапезные покои Раданды.

Отдавая мне приказания, И. одновременно писал записку, что меня теперь уже нисколько не поражало, так как я неоднократно видел, как И. делал несколько дел одновременно: с одним вел разговор, другому диктовал, третьему указывал ошибку в сложнейшем математическом вычислении - и ни одно из дел не страдало, а наоборот, каждый из его сотрудников еле за ним поспевал.

Взяв записку, я пригласил Зейхеда и милого американца идти за мной, в то время как все остальные ушли за Радандой. Мне пришлось не только дважды повторить Ольденкотту свое приглашение следовать за мной, но и прикоснуться к его руке, чтобы он понял, о чем я ему говорю.

- Простите, Левушка, я, кажется, задержал Вас своей рассеянностью, - мягко сказал он мне, с трудом влезая в действительность из того мира счастливых грез, где носились его мысли. - Я все еще не могу окончательно спуститься на землю, почувствовать тяжесть свод его плотного тела, после того как видел наяву признание Богом человека, признание великого подвига, которого достиг в одно воплощение обычный человек. Я так счастлив духовным величием Яссы, такая радость наполняет меня оттого, что Милосердие позволило мне видеть новое рождение человека, что мне даже трудно, болезненно трудно нести свое грузное тело.

Ни я, ни Зейхед не прерывали слов добряка. Мы благоговейно слушали его голос, и лично я мчал мои мысли к Великой Матери, моля Ее окутать Своей атмосферой чистое сердце моего собеседника и облегчить ему столь резкий для него переход от небесного Света к обычному трудовому дню. Я не мог понять, почему в душе его, такой светлой, чистой и всегда мирной, в эту минуту идет трудная работа примирения себя с текущим "сейчас". В моей собственной душе все ликовало:

Взглянув на меня, он точно понял мой немой вопрос и еще добрее ответил:

- Не в тех трудах дня, которые мы делаем, смысл, но в тех героических напряжениях, которые мы легко проливаем во все дела. Все, что делает Ясса, - он делает легко. А все, что делаю я, я делаю, нося в сердце сознание долга.

Но путь ученика не долг, а радость. Не труд, а отображение своей Любви. И только тот, кто стал, а не "понял", тот приходит к завершающему моменту счастья, свидетелями которого мы сегодня были.

Мы подошли к нашему дому. Я передал моих спутников Славе, указал им их комнаты и, сказав, что зайду за ними через полчаса, помчался к Наталье Владимировне.

Необычайно тепло встреченный ею, я передал ей записку, объяснил, что мы возвратились с Яссой и что друг ее, как и Зейхед, будет теперь жить в одном доме с нами. Я не знал содержания записки И. Но когда спустя полчаса я зашел за моими друзьями, то нашел в комнате только Зейхеда. Он объяснил мне, что Ольденкотт будет ждать меня на крыльце, что он пошел к Андреевой. Мы вышли с Зейхедом на крыльцо, где сидели, оживленно разговаривая, оба старинных друга. Предполагая, что Наталья Владимировна должна отправиться вместе с нами, и найдя ее в несколько помятом платье, я был крайне удивлен.

- Дорогая, Вы еще не одеты? Ведь мы опоздаем. Вы знаете, как точен И. в указании сроков.

- Если бы мне было указано идти с Вами, можете быть спокойны, то я торопила бы Вас. - Внешне она говорила совсем спокойно, но бунт в ее душе был мне ясен, не говоря о нервном движении рук, которыми она сворачивала и разворачивала поданную мною ей записку - Моя роль гувернантки при младенцах еще не окончена, - совсем уже раздраженно прибавила она.

Блестки юмора сверкнули в глазах Ольденкотта, и ничего смешнее последовавшей за этим сцены я в жизни не видел.

- Воображаю, какими счастливцами чувствуют себя порученные Вам воспитанники, если Вы применяете к ним Ваши обычные методы воспитания, так хорошо знакомые мне, - галантно приподнимая шляпу и любезнейшим образом раскланиваясь перед Натальей Владимировной, произнес он.

Как вихрь пронеслась целая гамма выражений на дрожавшем от внутреннего волнения лице Натальи Владимировны. В первый момент я положительно думал, что она, по меньшей мере, вырвет из его рук шляпу и швырнет ее на землю, если ничем более энергичным не выразится ее вспыхнувшее, как молния, раздражение. Затем в ее глазах мелькнул острый сарказм, растаявший, как льдинки, и сменившийся веселым юмором, и: она разразилась таким веселым, добрым и заразительным смехом, что и мы все, вторя ей, покатились со смеху и, простившись, продолжали смеяться, уходя к Раданде.

Путь показался мне как никогда коротким. Мысли, точные, образные, до конца додуманные, двигались новым для меня плавным ходом, ничего общего с прежним сумбурным способом моего мышления не имевшим. Раданда, особенно ярко сегодня сиявший, встретил нас сам на пороге своих ярко освещенных комнат и, ласково улыбаясь, сказал мне так тихо, что я еле уловил его слова:

- Через много, ах, как много ступеней идет каждый человек. Не считай, что сегодня ты закончил какой-то один период и начал другой. Для духа человека нет разрезанных на прямые куски ломтей пути, вроде кусков хлеба. Чтобы мог человек услышать и понять более высокие вибрации, которые всегда жили вокруг него, но он их не слышал, его сознание должно смешать в себе все свое настоящее понимание с новым пониманием Жизни так плотно, как смешиваются вода и молоко, неотделимые друг от друга без особых мер. А чтобы стать действенным в новом понимании, необходимо, чтобы в человеке отделилось старое от нового, как вода от масла. Помни, что ты еще молоко и вода. Найди в себе более пристальное распознавание и способствуй скорейшему разделению в себе воды и масла, то есть твоей личности и индивидуальности. И войдешь в постоянную привычку жить в Вечном.

Когда я сейчас пытался передать словами речь Раданды, я должен был сказать много слов и все же, вероятно, не сумел раскрыть сознанию других людей всей глубины смысла. На самом же деле вся речь Раданды длилась несколько коротких мгновений, ложась в душу, сердце и мозг как ряд гармонических моментов-молний, которые я схватывал с той же быстротой, как они мелькали. Теперь, когда разговор образами и красками для меня не представляет трудностей, я понимаю, что тогда Раданда помог мне пробудить в себе эту способность, в то мгновение во мне дремавшую и неотделимую от слов.

Взяв за руки Ольденкотта и Зейхеда и приказав мне следовать за собой, Раданда свернул в узкий и слабо освещенный коридор, которого я до той поры не видал, и вывел нас в большой светлый зал, о существовании которого я тоже не имел понятия. Зал был очень высокий, без всяких окон. Стены показались мне мраморными, но, присмотревшись, я увидел, что они сделаны из такого же прелестного стекла, как чашки Грегора и Василиона.

Посреди зала находился высокий стол-жертвенник, как в комнате Франциска, только гораздо больше, и на нем стояло семь чудесных чаш, горевших теми же волшебно-прекрасными красками, что и на жертвеннике Франциска. Восьмая высокая чаша, пустая, стеклянная, совершенно белая, стояла впереди всех по самой середине стола. Вокруг всего зала стояли многочисленные сестры и братья в белых одеждах, в руках их были самых разнообразных цветов и оттенков розы, которых в Общине была вообще масса. Очевидно, Раданда или его садовники особенно любили эти цветы. Во многих местах сада они росли, как мелкорослый лес, поражая ароматом и величиной цветов.

Высоко под потолком вертелись огромные веера, наполняя комнату относительной прохладой. Раданда прошел к самому жертвеннику и, остановившись невдалеке от него, так и остался стоять, держа за руки Ольденкотта и Зейхеда, мне же велел стать впереди себя. Раздалось тихое пение, звуки неслись как будто издали, откуда-то справа, но, сколько я ни глядел на правую стену, я не мог рассмотреть никакого подобия двери.

- Сосредоточьте мысли свои, мои дорогие дети. В эту великую и торжественную минуту, все вы присутствуете при акте рождения нового духовного человека. И этот великий акт не менее важен, чем само физическое рождение человека на земле. Молитесь сейчас, чтобы приходящий к своему новому рождению человек вошел в этот зал нагим от страстей и личных чувств.

Выливайте навстречу идущему сюда брату все самое великое и чистое, что знаете в себе, и помогайте ему переступить порог в Радости. В Радости, Свет которой ожидает в нем для того, чтобы новое сознание его не могло уже жить, как живет человек одной Земли, как живут еще многие из вас. То есть живя на Земле, вы еще кованы своею личностью. Посылайте мысли счастья приближающемуся человеку, чтобы его мыслями на земле руководило Вечное.

Думайте в эту минуту, что и вы достигнете когда-то великого освобождения от страстей, желаний, от мыслей о себе как о личности и перейдете ту атмосферу, где трудятся вместе с живою Жизнью, сознавая Ее одновременно в себе и вне себя и зная себя только как Индивидуальность, свое высшее "Я". Тот, в ком ожила Жизнь, идет не для тех или иных мест, дел, людей, он идет по вселенной, для вселенной, со вселенной, как бы с внешней стороны ни казался узким сектор его труда. Раскройте сердца ваши, дышите Красотой и в Ней встречайте брата своего.

Раданда умолк, пение зазвучало совсем близко, и вдруг по самой середине стены открылась широкая, высокая дверь, через которую вошел И., ведя за руку Яссу. Их окружал большой хор сестер и братьев в таких же белых одеждах, в каких были мы все. Среди прекрасных голосов певцов и певиц особенно выделяла красотой тембра и силой один мягкий тенор, покрывавший весь хор, служивший ему как бы аккомпанементом. Как ни был я собран и высоко настроен, мне захотелось поблагодарить певца за его усердие для Яссы, и я устремился взглядом по направлению голоса, лившегося как лава. Я не мог разглядеть певца, так как рослые фигуры, среди которых я заметил Грегора, закрывали его от меня. Но вот шествие приблизилось, фигуры людей переместились, и я увидел Василиона с устремленными куда-то вдаль глазами, со сложенными на груди руками, в которых он зажал цветок. Одухотворенное лицо его и вся его фигура, поглощенная всецело пением, напомнили мне, как видел я этого человека державшим цветок в руке на своем балконе. Я вспомнил краски прелестного растения, перенесся в часовню Великой Матери, прижал данный мне Ею цветок к сердцу и произнес мой первый перед Нею обет:

- О, Мать Великая, помоги мне навеки помнить о братьях Земли, навеки приносить к Тебе печали всех друзей и врагов, чтобы Ты, Звучащая Радость, послала им помощь и оправдание.

Я забыл о месте и времени. Я почувствовал знакомое мне содрогание, услышал голос Флорентийца и увидел его по ту сторону жертвенника.

- День посвящения Яссы - и твой день радости, ибо сегодня увидишь, как побеждает человек темные силы, если по невинности своей дал им обязательства. Нет условностей как таковых, которые стояли бы барьером на пути человека. Если же на них указывает человеку Учитель, то только потому, что этому человеку они мешают в нем. Смотри и запомни, учись жить свой день в силе и мощи. И сила, и мощь приходят как аспект Свободы, в себе носимой.

Голос умолк, и образ моего великого друга исчез.

И. подошел к жертвеннику, ведя Яссу за руку. Теперь я мог рассмотреть, что И. и Ясса были в оранжевых одеждах, причем одежда И. сверкала феерическими огнями, а сквозь одежду Яссы я отчетливо видел сияющие и движущиеся центры, какие заметил впервые у Ананды. И. поставил Яссу перед жертвенником так, что лицо его и половина фигуры были видны всем. Сам И.

встал с правой стороны от Яссы. Окинув взглядом всех собравшихся, И. подал знак певцам умолкнуть. В водворившейся тишине раздался его голос:

- Сегодня в этом зале нет ни одного человека, в жизни которого эта текущая минута не играла бы огромной роли как минута прохождения той или иной силы духовной зрелости. Все, кто сейчас присутствует здесь, связаны нитями старых карм или только между собой и мной, или между собой и Радандой. Вы присутствуете на высоком зрелище, из которого вы должны унести в сознании ту или иную новую форму знания духовного мира затем, чтобы быть и становиться. Не часть ваших духовных сил должна здесь укрепиться и обновиться, чтобы выйти отсюда новой мощью, но вся мощь каждого из вас должна быть вложена в творческое дело созидания новой ступени духовного роста для всех.

Не о себе думайте. Не за "счастье" присутствовать при великом обряде посвящения благодарите. Но творите радостью сердца ту чистую атмосферу, куда могла бы спуститься струя Божественного Света. Каждый раз, когда собравшиеся вместе люди - для чего бы они ни собрались - раскрывают сердца и несут из себя одну мысль: "Жизнь истинная в нас светит миру", - Свет Жизни спускается и отвечает на славословие собравшихся. В те минуты, когда вы думаете только о деле Единой Жизни, когда вы трудитесь, забыв, что за труд вас могут наградить, вы творите атмосферу чистоты. Сумма таких минут, когда вы забывали о себе, создаст каждому из вас тропу соответствующей длины и ширины, которая приводит вас дальше или ближе к Светлому Братству. Вы сейчас здесь. Почему? В каждом из вас бьется сердце только миром и радостью, вы не несете бунта и отрицания, вы научились утверждать, то есть творить Жизнь. За стенами этого зала немало высокодостойных людей, сделавших для своих земных братьев гораздо больше, чем многие из присутствующих здесь. Значит ли это, что они менее вас достойны? Нет. Но по их масштабу гармонии их примиренность мала. И потому их освобожденность еще недостаточно созрела, чтобы привести их сюда. Хотя бы в своем пути они иногда могли проходить в такие высоты, о которых вы и не подозреваете. Но их присутствие может разбивать гармонию окружающих людей. Соберите радость в сердце. Пусть те цветы, что держите в руках, будут эмблемой вашей радости. Бросьте свои цветы под ноги входящему сегодня в новый круг знаний брату. Пойте ему песнь привета и помощи в его новом пути, в его новых понятиях.

По многим лицам катились слезы, пока говорил И. Но, когда он призвал всех к творческой радости, когда предложил всем как эмблему ее бросить цветы под ноги Яссе, не осталось ни одного плачущего лица. Точно вспыхнул костер, раздалось снова пение, и весь пол покрылся розами и миртами. И. перевел Яссу по ту сторону жертвенника, где стоял Раданда с нами, и встал рядом с ним.

Пение смолкло, все братья и сестры опустились на колени, и в торжественной тишине раздались два голоса - И. и Раданды. Теперь Раданда стоял по другую сторону Яссы, и возгласы И. чередовались с его возгласами.

И. поднял высоко над головой какой-то предмет, как мне показалось, нечто вроде булавы. Но от него шло такое сияние, точно от грандиозного алмаза сыпались во все стороны мириады сверкающих искр. Поэтому я не мог хорошо рассмотреть, что именно держал в руках И. Голос его становился все громче.

Голос Раданды утратил все оттенки старости, отвечая И. силой и полнотой вдохновения. Голоса перекликались все чаще и быстрее, мне казалось, что я чувствую содрогание всего организма при каждом взмахе руки И. Я слышал и понимал речь обоих из посвящавших, ясно сознавал, что это древний язык пали, но все эти слова проникали в меня не через мои физические уши, а через тот особый слух, через который я понимал слова Флорентийца и Али, через слух моего второго сознания, раскрывавшегося во мне в минуты отрешенности от физических вибраций, в которых жило мое тело. Смысл слов обоих посвящавших был разный.

- Слышишь ли нас. Великая Мать? Мы приводим к Тебе сына Твоего, - говорил И. И искры осыпали дождем его и Яссу.

- Милосердие, Жизнь Вечная, я свидетельствую Тебе, что сын Твой ныне очищен от зла. Ясен дух его, прими его, - молил Раданда. И искры осыпали его и Яссу.

- Имеет ли все Великое Светлое Братство силу милосердия и доброты принять нового брата в свои объятия и подать ему помощь в его трудах? - взывал И. И искры осыпали его и Яссу.

- Свидетельствую всему Светлому Братству, что труд нового брата, его человеколюбие и мир непоколебимы и бескорыстны. Ничто отрицающее не может проникнуть через него в великий путь труда Братства, - снова взывал Раданда.

И искры осыпали его и Яссу.

Но вот И. протянул Яссе оранжевую чашу, стоявшую впереди всех цветных чаш, которая была совершенно белой, когда мы вошли в зал, как я это отлично помнил.

Ясса опустился на колени, держа чашу в руках. И. поднял над его головой руку с булавой, второй конец которой взял в руку Раданда. Раздалось громкое пение хора, все засияло вокруг, множество цветных звезд, как чудесные бабочки, замелькало в воздухе.

Раданда и И. говорили теперь оба, но за громким торжественным пением слов их разобрать я не мог. Внезапно весь зал наполнился таким слепящим светом, что я невольно закрыл глаза. Я опустился на колени:

Мне казалось, что прошло очень мало времени, но, когда я нашел в себе силы подняться с земли, Ясса уже был не у жертвенника, братья с пением выходили из зала, а возле меня стоял Ольденкотт, помогая мне встать. Он очень тихо говорил:

- Нет ни единой мысли у ученика о себе. Есть только мощь Любви, посылаемая брату в его новый путь. Все, что может сделать один человек для другого в его величайшие минуты жизни и смерти, - внести свою собственную любовь в его святыню, чтобы еще ярче светил ему Свет, чтобы скорее он мог проходить по узким стыкам лежащих перед ним новых путей.

Он взял меня под руку. Я чувствовал в себе огромную физическую силу, но продолжал быть ослепленным и оглушенным еще несколько минут. Когда все братья и сестры вышли, Ольденкотт оставил мою руку и подошел к Яссе. Я не слышал, что он ему говорил, но по счастливой улыбке, осветившей лицо Яссы, я понял, что слова его проникли глубоко в сердце нового посвященного и принесли ему радость. Я видел, что и Зейхед подошел к Яссе, что и он сказал ему что-то значительное, - я же все стоял на месте, не имея сил двинуться к моему дорогому Яссе и выразить мою любовь и счастье моей нежной няньке, другу и помощнику. Я воззвал к Великой Матери, коснулся Ее цветка, и какая-то новая сила прозрения озарила меня. Я увидел себя где-то далеко, в давно прошедшем, ребенком, рядом с ребенком Яссой. Я подавал ему деньги, хлеб и молоко... Я бросятся к моему Яссе, обнял его с совершенно новым чувством старой-старой дружбы и любви и, вне себя от счастья, воскликнул:

- Ясса, Ясса, я вспомнил, как ты был когда-то наказан колдуном и я пришел к тебе с пищей. О Ясса, если бы я мог чем-нибудь отслужить тебе за все твои милосердные заботы, проявленные мне теперь. Прими мою верность, я постараюсь больше никогда не забыть, как давно я тебя знал и любил.

- Ах, Левушка, не только пищу и деньги ты мне принес, но и бежать помог.

Я еще в большем долгу у тебя, - отдавая мне поцелуй, сказал Ясса.

К нам подошли И. и Раданда, поздравили Яссу и увели его в покои настоятеля. И. приказал всем нам идти в трапезную, где его и подождать.

Мы прошли в трапезную. Она была почти пуста. В ней были только те братья и сестры, которым Раданда велел сюда прийти. Некоторые из них присутствовали на посвящении Яссы и вошли вместе с нами, другие же уже ждали здесь.

Сразу же, как только мы вошли в трапезную, ко мне подошел Грегор. Лицо его было внешне спокойно, но я прочел и его волнение, и его внутренний подъем. Я ощущал, что внутри у него целый вулкан; но только мое новое прозрение помогло мне проникнуть за его внешнее самообладание. Грегор без всяких вводных фраз стал говорить со мною так, как будто мы только минуту назад прервали давно начатый разговор.

- Левушка, я должен рассказать Вам обо всех своих новых знаниях, так как только благодаря Вам я их открыл. Первое мое откровение: не нужно особых условий, непременно сопутствующих человеку, для того чтобы быть близким Учителю. Второе: человек может быть юн, может в данное воплощение ничего не помнить о своем прошлом. И все же он должен был высоко стоять в своей подготовке к ученичеству в прошлом. И в этом прошлом пройти его начальные ступени. Третье: все попытки насильственно проникнуть в высокий духовный путь, через умственные проблемы вдвинуть в себя высоту пути не могут достичь успеха.

Я с удивлением слушал Грегора, не понимая, при чем же тут я, но он не дал мне времени удивляться и продолжал:

- В первую мою встречу с Учителем И., которой я страшно добивался, я был более нежели разочарован. Я был тогда одним из известнейших художников, решил, что иду путем красоты, что я ею служу просвещению и улучшению человечества и имею право быть членом Светлого Братства. Вы можете себе представить, с каким великим мнением о себе, избалованный поклонением и обожанием людей, я явился к Учителю просить его принять меня в члены этого Братства. И. не стал объяснять мне, какими достоинствами должен обладать человек, желающий стать членом Великого Светлого Братства. Он просто спросил меня: "Вы считаете, что идете путем красоты и ею служите человечеству? Можете Вы припомнить хотя бы одну работу, которую Вы начали и кончили в радости? Можете ли Вы сказать мне, что, приступая к творчеству, Вы забывали обо всем, кроме тех душ, которым Вы стремились раскрыть в своем труде красоту? Что такое красота? Это гармония творящего с его окружением. Это его поклон Божественной Силе, которую он оживил в себе и стремится вынести вовне. И это единственный путь служить людям красотой. Ибо, если Вы творили, наполненный личными чувствами, Ваше создание затронет в каждом только его личное и больше ничего. Творец красоты несет Ее людям, забыв о себе. Он творит там, где кончается личное. Он любит и чтит людей, а потому и может единиться с ними в красоте и единить их в ней. Он не одержим страстями. Ваш путь не был таким, и он не может привести Вас к единению со Светлым Братством". Но И. мог бы и не прибавлять последних слов, Пока он говорил, передо мной как вереница видений ясно проносились картины всей моей жизни, всего моего творчества. И я, конечно, понял, как глубоко и глупо я заблуждался.

Грегор замолчал. Глаза его снова как бы пробегали по раскрытым страницам прошлого, он глубоко вздохнул, провел рукой по лбу своего печального лица, посмотрел мне в глаза, улыбнулся и продолжал:

- Я вижу, что Вы ждете от меня объяснений: как, поняв, я исправил свою ошибку? Вы думаете, что я просветлел, поблагодарил Учителя за его мудрые слова и начал трудиться по-новому все для той же цели, которую я называл священною? Увы, Вы ошибаетесь. Я понял все. Я уж Вам это сказал. Понял до дна и, по всей вероятности, не без помощи И. Но бунт, который вызвали во мне его слова, оскорбленная гордость "мировой знаменитости", удар по самолюбию - весь этот букет носимой в себе пошлости так ослепил меня, что я ушел раздраженный до последней степени. Целую неделю я рвал и метал, изливал свое горе - поверьте, это было для меня истинным, огромным горем, - на всех окружающих меня людей, так преданно меня любивших. Я забросил работу. Начал пить и курить, чего раньше никогда не делал. И чем больше я сознавал абсолютную правоту Учителя, тем больше я раздражался и искал внешней аргументации для обвинения в жестокой несправедливости его и оправдания себя.

Снова Грегор помолчал, и на этот раз на его лице мелькнуло скорбное выражение, точно боль от судороги, затем тише прежнего он сказал:

- Дальше идет много страниц, о которых я немало лет старался не думать.

Сегодня я вкратце пробегу их, ибо без этого мой вывод о том, как многим я обязан Вам, будет неясен.

"Я уехал из того города, в котором встретился с Учителем, и где, как я знал, он должен был прожить довольно долго. Несколько лет я вел жизнь бурную и беспорядочную, отбрасывая от себя как можно дальше его дорогой образ. Но чем больше я старался вышвырнуть воспоминание о встрече с И., тем глубже оно проникало в мое сердце. Дошло до того, что образ И. стал моим двойником. Я уже готов был вернуться к нему, искать новой встречи и просить извинения, как вдруг у меня произошла странная встреча, всего ужаса которой я ни тогда, ни много спустя после не сознавал.

На одном из вернисажей моя картина имела такой ошеломляющий успех, что подле нее все время стояла густая толпа народа, оставляя другие залы пустыми. Я приехал к самому разгару аристократического съезда и был немедленно встречен громом аплодисментов. Энтузиазм публики еще больше убедил меня, что я и есть именно тот, кто может единить людей в красоте.

Увы, я старался себя в этом убедить, но в сердце я слышал тихий голос, который мне говорил: "То не путь красоты, а твое тщеславие. Ты не великую любовь несешь людям, а радуешься тому, что тебя прославляют. Ты ищешь себя в красоте, а не красоту в себе". Вам понятно, с каким остервенением я стремился заглушить в себе этот голос...

Среди объяснявшихся мне в любви восторженных женщин была одна особенно красивая, можно даже сказать, безупречная красавица, красота которой была не меньше ее настойчивости. Но то ли эта самая настойчивость мешала мне любить ее, то ли нечто в ней, чего я не мог даже объяснить словами, ну вроде как аромат цветка. Не всякий аромат прелестного цветка вызывает желание поднести его к устам. Так и здесь. Это невыразимое словами "нечто" мешало мне переступить границу обычного галантного ухаживания, хотя злые языки, вероятно, принимали нас за близких людей.

Подойдя ко мне, окруженному большой толпой поклонников и поклонниц, она, бравируя своей короткостью со мной, сказала мне со смехом: "Грегор, Вы не только Европу покорили, но даже Гималаи хотят поклониться Вам. Это уж как будто немножко слишком".

Несчастный безумец! Я весь встрепенулся, сердце мое зажглось огнем, я подумал, что И. здесь. Конечно, вечно носимая в себе мысль о нем только и могла ввести меня в такое заблуждение. Ведя разгульную жизнь, окруженный самыми страстными эманациями да еще оповещенный женщиной, которая и мне-то была неприятна... Жалкий безумец!

За нею стоял высокий темнолицый мужчина в индусской, вернее сказать, в тибетской одежде ярких цветов, которые мне, художнику, резали глаза полным отсутствием вкуса и гармонии. Взгляд его был проницательный, неприятный, и нечто такое же, как в приведшей его даме, еще сильнее отталкивало меня от него. Вся его фигура и лицо дышали физическим здоровьем, силой и, если хотите, даже мощью. Но духовного очарования "священных Гималаев" в нем не было и в помине.

Глубоко запрятав свое разочарование и тщетно стараясь скрыть от всех свое смущение и перемену в лице, я низко ему поклонился и спросил даму, на каком языке говорит ее друг.

"Я говорю на всех языках, которые вы знаете, великий художник, я не был в силах устоять перед соблазном познакомиться с таким мировым гением.

Простите, если встреча со мной не ко двору пришлась. Если же мое общество не слишком неприятно Вам, не откажите в моей нижайшей просьбе, поедемте ко мне обедать. Я умею очень хорошо лечить сердечные раны и избавлять людей от назойливых воспоминаний", - последние слова новый знакомый произнес так тихо, что слышал их я один. Он крепко держал мою руку в своей, прижимая мою мягкую и тонкую ладонь к своей грубой, твердой и толстой. Ладонь эта в восточном человеке поразила меня, так как такую ладонь я наблюдал только у дельцов-спекулянтов.

Не знаю, что со мной случилось в тот миг. Я хотел ответить очень вежливым и сухим отказом на его преувеличенно восхвалительное восточное приветствие.

Хотел выразить даже возмущение его навязчивым и наглым залезанием в мою внутреннюю жизнь и: вместо всего этого, еще раз поклонившись, ответил согласием. Этим я очень обидел моего близкого друга, в семье которого я обещал провести вечер и где звали гостей "на меня".

Черные глаза незнакомца, точно пара мышей, бегали по мне, рот его улыбался, а глаза искали, беспокоили, приказывали. Моя знакомая взяла меня под руку, и мы, провожаемые снова аплодисментами, спустились вниз, сели в прекрасную коляску моего нового приятеля и покатили по шумным улицам города.

"Вы не удивляйтесь, я ведь маг очень высокой степени и потому легко читаю мысли людей. Если у Вас есть затаенные и невыполнимые для Вас желания, я могу привести все и всех к Вашим ногам".

Слишком долго было бы рассказывать Вам историю трех лет моей жизни. Скажу кратко. Как только я вошел в его дом - нечто вроде восточного музея, безвкусного, провинциального, пошлого, - я перестал существовать как Грегор.

Я стал тенью, отражением этого человека, завладевшего моей волей и мыслями.

Он обучал меня магии, которая оказалась черной, показывал мне всевозможные чудеса, и... образ И. исчез из моей памяти, как будто я его никогда и не знал. Если когда-то у меня были порывы служить людям красотой, то теперь я жил только одними мыслями о наживе, жаждой роскоши и славы. Женщина, прежде не любимая мною, была моей женой и всячески помогала своему другу завязывать веревки на моем мешке страстей. Слава моя все возрастала. Спрос на мои картины был огромен, но характер их резко изменился. Они были отражением земли, страсти которой горели в них соблазнительными огнями, выставляя пороки, приглаженные добродетелью. Вероятно, не одна душа была соблазнена мною в тот период. Мой новый покровитель помогал мне вкладывать в мои творения бесовскую силу красок и выражений. Короче говоря, он оказался тем темным оккультистом, которых на Востоке называют "дугпа".

Я катился все ниже, в полном забвении небес, чистоты и доброты. Все прежние друзья отшатнулись от меня, один Василион остался мне верен, и я тянул его за собой.

Date: 2016-05-14; view: 326; Нарушение авторских прав