Диана: злокачественная невинность

«Диана» пришла ко мне за помощью в связи с ее новыми любовными отношениями и острыми паническими реакциями, наступающими при мысли о возможной потере этого нового мужчины. У нее уже была череда трудных отношений с частыми вспышками гнева, после которых «народ как ветром сдувало». Вскоре обнаружились ее ранние воспоминания о себе как об экспрессивном и живом ребенке. Видимо, ее эмоциональная жизнь претерпела серьезную катастрофу в возрасте около четырех – пяти лет. В то время родился ее младший брат с органическим поражением мозга, и ее родители с головой ушли в заботы об этом неполноценном, но во всем остальном «прекрасном» мальчике. Его нужно было часто возить в далекий город для специального лечения в больнице, и Диану отодвинули на второй план. Диана помнит чувство близости с матерью до рождения брата, но потом «все изменилось». То же касалось ее отца.

Диана описала своего отца как вспыльчивого водителя грузовика, приверженца правых взглядов. Он часто впадал в ярость из-за матери или из-за Дианы и унижал ее за то, что она была толстой или за ее «тупость». Время ужина в его присутствии было жутким: он словесно нападал на мать за то, что она не контролирует как следует сына-инвалида, или унижал Диану за ее «привычки есть как скотина», за ее «уродское свиное тело», за то, что она говорит «глупости» и т. д. Эти унижения со стороны отца были несказанно болезненными для Дианы. Обычно она начинала плакать, уходила из-за стола в свою комнату, чтобы успокоиться.

Когда она пошла в школу, стало еще хуже. Она не могла сосредоточиться на уроках, заработала репутацию «тормозной», другие дети дразнили ее, а соседский мальчишка регулярно избивал ее и стал приставать к ней с сексуальными намерениями. Диана вспоминает, что в то время все стало еще более «мрачным». Она вспомнила опыт внутренней отключенности, когда этот мальчишка жестоко обращался с ней. Это было чувство онемения, отстраненности, наблюдения себя со стороны. Дит вступил в ее внутренний мир.

Мать Дианы, преследуемая мужем, уделяла мало времени потребностям дочери, и Диана начала ожесточаться, чтобы выжить. Постепенно ее «отсоединенность» от матери усиливалась и стала отстраненностью от самой себя и от своего тела. Одушевленный, невинный ребенок, которым она была раньше, исчез из внешней жизни Дианы и поселился в ином мире, в лимбе потерянных душ. Он мог покидать это внутреннее убежище только в определенных безопасных зонах ее жизни, когда, например, она играла в куклы или с любимой кошкой, когда наслаждалась природой, а позже за чтением поэзии, а еще позже – в ее анализе.

В молодости Диана стала все больше и больше вкладывать свою жизненную энергию в активную профессиональную жизнь, стала трудоголиком и перфекционисткой, внешне очень успешной. Однако у нее внутри была хаотичная смесь горечи, страха и ненависти к себе. Очаровательная, привлекательная и располагающая к себе внешне, она ненавидела свою внутреннюю девочку – подлинное я – за ее потребности и зависимость. Также она стала ненавидеть несовершенное, униженное «жирное» тело, в котором она жила. Вскоре у нее развилось расстройство пищевого поведения и появилось желание быть мальчиком. Она впала в депрессию, ее изолированность нарастала. Когда я встретил ее тридцать лет спустя, она стала очень успешным корпоративным юристом, стройной и привлекательной, безупречной внешне и отчаявшейся внутренне.

До того как Диана, наконец, решилась на терапию, она пыталась перенести свое внутреннее страдание на различные внешние ситуации. Она стала активисткой движения по защите прав животных и проводила немало времени, спасая невинных животных, пострадавших на дорогах в окрестностях ее дома, возила их к местным ветеринарам. Она впадала в ярость по отношению к некоторым ветеринарам из-за их якобы бесчувственного отношения к ней и к животным и даже дошла до того, что подала судебный иск на одного из них. Она также вошла в католическую общину весьма консервативного толка и стала активно участвовать в движении «Право на жизнь», где она выступала за права невинных нерожденных младенцев, которым угрожает аборт. В рамках церковной деятельности она нередко принимала участие в демонстрациях перед клиниками, где делают аборты, и однажды была арестована за громкое и сердитое препирательство с полицейским.

Короче говоря, первоначальная детская невинность Дианы стала злокачественной. Она стала абсолютной, превратилась в топливо для ее ярости и желания мстить. Ее внутренний мир стал преисподней, описанной Данте в «Аду». У нее больше не было доступа к своим потребностям в отношениях зависимости, она могла лишь проецировать их на невинно пострадавших животных или на нерожденных младенцев. Обо всем, что происходило в мире, она судила, не выходя за рамки представлений о «невинных жертвах» и «злодеях-преступниках», при этом осознание своих собственных потребностей в зависимости всегда сопровождалось сильным чувством стыда. Она также не осознавала гнева, обращенного вовнутрь и подавляющего эти потребности. Она жила в мире своих собственных проекций, в котором обе стороны ее внутреннего ада – Дит и его невинные узники – могли были найдены только «там», в мире нерожденных младенцев или «злодеев-врачей, делающих аборты».

Через несколько месяцев после начала нашей совместной работы произошел следующий инцидент. Кризис возник из-за того, что Диану раскритиковали двое ее самых близких друзей. Ее лучшая подруга назвала ее «мелочной и поверхностной», а новый мужчина, с которым она стала встречаться, пожаловался, что он все еще недостаточно хорошо знает и чувствует ее, что она «прячется» от него.

Диана пришла на одну из наших сессий «в адской ярости» на поверхности, но была глубоко задета этими замечаниями и чувствовала несвойственную ей печаль. Как всегда, она отклонила мои первоначальные вопросы о чувствах и попыталась скрыть их за черным юмором. Но к концу этой сессии она смогла побыть со своей болью и печалью несколько мгновений. Я спросил ее, где была расположена в ее теле эта печаль. Она указала на сердце, и в этот момент ее глаза наполнились слезами. Исходя из этого заново обретенного аффекта, мы смогли связать болезненную критику со стороны ее друзей с паттерном непрекращающегося позора и унижения со стороны отца.

По мере того как приходили воспоминания деталей этих переживаний, полных стыда, у Дианы началась паника и ей стало трудно дышать. Разворачивался паттерн приближения/избегания чувств. Слезы подступили к глазам, затем она заплакала. Это был какой-то зажатый, судорожный плач. Оправившись, она пыталась пошутить, что ее случай – «пропащий». Она сидела и нервно кусала костяшки пальцев, пока ее глаза снова не наполнялись слезами. Каждый раз, когда во время этой сессии ее состояние приближалось к «коридору устойчивости», я мягко поощрял дальнейшее исследование ее чувств, предлагая ей сосредоточиться на том, что с ней происходит, проделать дыхательные упражнения и более подробно рассказать о том, что она вспомнила. На этой сессии ей удался серьезный прогресс, она оставалась в контакте со своими чувствами, хотя и постоянно непроизвольно «отсекала» их, извиняясь, что использует мои салфетки, и отпуская мрачные едкие шутки. Наконец, к ее явному облегчению, сессия подошла к концу.

Я был тронут происходящим на этой трудной сессии, хотя и был обеспокоен тем, что, может быть, я был слишком активен, поощряя ее. Выходя из офиса и спускаясь по ступенькам, она с иронией сказала: «Не волнуйтесь… Я больше никогда не приведу сюда это тошнотворное хныкающее существо, если сама смогу помочь ему!» Я был шокирован таким заявлением моей пациентки, которая, как я чувствовал, была, так же как и я, рада тому новому, что открыли нам обоим ее чувства – чувства, которых, как оказалось, она стыдилась.

В ту ночь ей приснился следующий сон:

Вместе с молодыми девушками я заперта в плавучем доме, который находится в какой-то системе каналов. Ночь безлунна. Тьма кромешная. Капитан, одетый в черное, пытается убить нас одну за другой. Он ужасный злодей, как Ганнибал Лектер в «Молчании ягнят». Мы с юной девушкой пытаемся бежать. На моих лодыжках цепь, которой я прикована к ней. Девушка слаба и не поспевает за мной. Она соскальзывает в воду, мы не можем идти, так что в конце концов мы оказываемся в ловушке. Эта девушка лежит на мелководье. Я снова пытаюсь вытащить ее за цепь, чтобы она могла дышать, но она снова падает в воду. Капитан наблюдает за всем этим с удовольствием. Он подошел, злорадно взглянул на меня и пнул сапогом девушку в горло, толкнув ее под воду. Я переполнена горем и гневом, когда вижу, как она тонет. Я беспомощна.

Моя пациентка знала, что это сновидение было прямым ответом ее психе на сессию накануне, когда она отважилась допустить в сознание болезненные воспоминания раннего детства и обнаружить свою потребность в моем сочувствии, которая способствовала этим воспоминаниям. То, чего она не знала, – насколько неизвестная часть ее самой «ненавидела» ее потребности в зависимости и насколько глубоко она была отделена от позорных аспектов своего прошлого. Ее сновидение изображает это расщепление, как злонамеренного Капитана, садистски избивающего и убивающего юную девушку, прикованную к сновидящему Эго. Здесь мы видим архаичную биполярную структуру системы самосохранения – невинную жертву и жестокого преступника, Дита, и его закрытый лимб, полный невинных душ.

В этом сновидении напоминание о невинности прежде целостного я (молодая девушка, прикованная к сновидице), видимо, указывает на дотравматический аспект ее истинного я, заключающего в себе потребности в отношениях зависимости. Этот личностный дух является таинственной сутью одушевленности личности, ее невинным ядром, которое Винникотт называл таинственным «истинным я» и которое я назвал нерушимым личностным духом, или душой. К сожалению, для человека, пережившего травму, этот невинный носитель жизненной искры находится под дьявольским заклятьем. Видимо, Дит хочет, помимо прочего, чтобы это одухотворенное внутреннее я навсегда осталось невоплощенным (бессознательным).

Мы видим это в сновидении пациентки. Борьба за воплощение представлена ее усилиями вытащить свою юную спутницу из воды, чтобы она могла дышать. Мы оба поняли, что этот образ связан с ее трудностями с дыханием на предыдущей сессии, когда ее печаль «поднялась» из бессознательного. Очевидно, некоторая ее часть (Капитан) не хотела, чтобы чувства, связанные с травмой, которую пациентка получила в контексте ее ранних отношений зависимости, поднялись на «поверхность» осознания. Его задачей было «убить» эти чувства и прервать доступ к ним. Таким образом, Капитан олицетворял собой сопротивление пациентки воплощенному аффекту, и его парализующее воздействие на ее тело буквально приостановило дыхание.

На сессии, предшествующей сновидению, я просил пациентку «вдышаться» в свою возникающую боль, чтобы на поверхность поднялось больше аффекта, но она смогла выпустить из себя лишь несколько приглушенных всхлипов, а затем «Капитан» (Дит) вновь схватил ее за горло, и вернулось ее психическое оцепенение. Здесь мы видим важную черту архетипической защиты. Как фактор, препятствующий воплощению (вспомним, что причиной бунта Люцифера были божественные планы воплощения), архаическая защита действует против естественного процесса, посредством которого происходит воплощение души и который Винникотт называл «вселением», или «персонализацией» (Winnicott, 1970: 261–270). При травме происходит процесс, обратный вселению – отщепление аффекта от образа и соответствующее отщепление психики от сомы; душа отправляется назад в бессознательное, где она, как мы можем себе представить, остается в лимбе до тех пор, пока воплощение не станет вновь возможным.

Этот сон является прекрасным примером мифопоэтической природы сновидений в целом. Он использует образы для двух конфликтующих сторон во внутренней жизни Дианы – травмированная часть, сосредоточившая в себе потребности в отношениях зависимости (юная девушка), и жестокая установка «убивать» (Капитан) – и создает историю, в которой сновидящее Эго оказывается между этими крайними противоположностями в центре напряженной драмы, развязка которой еще впереди.

Конечно, этот сон можно рассматривать по-разному. Вполне вероятно, что сновидение подтверждает мое беспокойство, что я «слишком торопился», поощряя контакт Дианы со своими чувствами. Так что, вполне возможно, что фигура темного Капитана в ее сновидении также изображала и меня как ее терапевта при всех моих намерениях помогать ей удерживать в сознании чувства, связанные с потребностями в зависимости. Интерпретируя этот сон, приняв во внимание вышесказанное, мы могли бы также сказать, что в результате моего вмешательства она испытывала сильное чувство стыда, я был для нее тем, кто «толкал под воду», а затем бесстрастно наблюдал за ее борьбой, готовый унизить и «утопить» ту часть ее я, которая связана с потребностями в отношениях зависимости.

Однако ни в поведении, ни в материале пациентки на следующей сессии не было ничего, что подтверждало бы предположение, что я заставил ее испытать сильный стыд в прошлый раз. В действительности, она много размышляла о том, что происходило на той сессии, и поняла, что и в самом деле боялась своих чувств и подавляла свои рыдания на протяжении всей сессии – пыталась «толкать их под воду», как это делал Капитан в сновидении.

Наше совместное понимание этого сновидения и продолжение терапии помогло моей пациентке с большим терпением относиться к своему зависимому внутреннему детскому я. По мере продвижения нашей работы она приобретала все больше уверенности в отношении проживания воплощенных аффектов, постепенно отказываясь от чрезмерного использования «брони» своей защитной структуры, представленной в образе бдительного и деструктивного Капитана. Ее способности регуляции аффекта возрастали. Внешний мир (в том числе перенос) и ее личный, наполненный чувством стыда внутренний мир стали более доступны друг для друга, и ее ранее «злокачественная» невинность начала трансформироваться. Это в итоге привело к тому, что из ее жизни стало постепенно уходить то, что обладало качеством вынужденного повторения.

Дит и воплощение

Важным аспектом приведенного клинического случая является то, каким образом ответ на мой простой вопрос, где находятся ее чувства, пациентка пережила в своем теле, раскрывая более глубокие чувства и диссоциированные состояния сознания. Действие ментальной защитной структуры системы самосохранения направлено главным образом «сверху вниз». Вот почему аффективно заряженные вопросы, адресованные феноменам телесной сферы, могут избежать пристального внимания контролирующего демона ментализации (Дита). Это дает шанс для выражения мимолетных чувств, связанных с потребностями в зависимых отношениях, которые глубоко коренятся в телесности.

Дит является частью патологической структуры «ум-как-объект» (Corrigan, Gordon, 1995), а фигура «ребенка» в этой системе, как правило, является персонификацией аффекта в теле, поэтому психотерапевтический подход, обращенный к воплощенному аффекту оказывается очень полезным в таких случаях, как у Дианы. Подход, в котором телесным ощущениям уделяется много внимания, исходит из того, что травматический опыт и соответствующие защиты кодированы в имплицитной памяти и воспроизводятся в актуальных физиологических состояниях – в дыхании, в мимике и телодвижениях, мышечном напряжении, например, когда человек отводит взгляд в сторону и т. п., а не как воспоминания в эксплицитных отделах памяти, в формировании которых участвуют корковые отделы головного мозга (Schore, 2003a, b). Когда мы находим способы работы непосредственно с этой по большей степени телесной, имплицитной памятью, мы помогаем таким пациентам, как Диана, лучше осознавать свои внутренние ощущения и восприятия.

Среди многих исследований, внесших свой вклад в новый способ работы с травмой, я хочу отметить книгу Бонни Баденох (Badenoch, 2008) «Как стать терапевтом, знающим мозг», в которой она приводит множество примеров и размышляет о практическом значении исследования Даниэля Зигеля «Интерперсональная нейробиология» (Siegel, 2007); а также книгу Пэт Огден с соавт. «Сенсомоторный подход» к психотерапии (Ogden et al., 2006), в которой приведено описание того, как техники работы с телесными ощущениями могут быть эффективно включены в традиционный психоанализ; кроме того, работу Шэрон Стэнли (Stanley, 2010), которая описывает способ доступа к травматическим воспоминаниям, закодированным на соматическом уровне через осторожные переходы от состояний сильной тревоги к состояниям гомеостатического баланса и безопасности и обратно.

Все эти новые методы исходят из понимания «имплицитной» природы паттернов отношений привязанности, которые действуют в «инвариантных моделях» в бессознательном ребенка. Эти ментальные модели того, что Боулби называл «схемами», располагаются ниже порога сознания и влияют на наше восприятие мира и на наши отношения (Bowlby, 1969). Человек, переживший травму, обладает особенно ригидным набором таких ментальных моделей. В его мозговых структурах сформированы стойкие нейронные сети, в которых закодирован повторяющийся травматический опыт отношений с тем, кто опекал ребенка, так что, например, «состояния» стыда становятся стыдливостью – «чертой» характера (Siegel, 2007).

В норме благодаря участию интегрирующей активности мозговых структур и в особенности гиппокампа [30]в процесс кодирования воспоминания подключаются «высшие» кортикальные отделы, таким образом, имплицитное воспоминание также становится достоянием и эксплицитной памяти. Далее левополушарная интеграция приводит к формированию нарратива, в котором запечатлена способность соотносить с прошлым новый эмоциональный опыт и выражать его в вербальной форме как свою личную историю. Этот процесс является частью гуманизации архетипических энергий, которую Винникотт называет «персонализацией».

Однако у травмированных лиц психические защиты, особенно диссоциация (Дит), препятствуют этой «высшей» дифференциации и интеграции. Это происходит из-за того, что нервная система испытывает сильнейшее воздействие гормонов стресса (адреналин, кортизол и др.), которые блокируют нормальную интегрирующую функцию гиппокампа (см.: Siegel, 2007), поэтому телесные ощущения и примитивные эмоциональные состояния остаются кодированными в правом полушарии (Schore, 2011) и в пределах имплицитной памяти, вне нормальной интегрирующей активности, которая способствовала бы их «переводу» в высшие кортикальные регистры, в состояние равновесия между левым и правым полушариями и, следовательно, в эксплицитную, а затем в нарративную память. Поэтому, когда имплицитное воспоминание прорывается, как флэшбек, из прошлого, то это переживается в качестве некого актуального события, поскольку для имплицитных воспоминаний характерно отсутствие связи с пространственно-временным контекстом и модулирующего влияния высшей кортикальной интеграции, которая дает ребенку ощущение, что его переживания включены в контекст и целостны.

В дополнение к изменению функционирования мозга, в том числе ослабление его интегративной активности под влиянием гормонов стресса, вбрасываемых в кровеносную систему в больших количествах во время травмы, диссоциация (Дит) действует путем расщепления внимания, когда ребенка охватывает чрезвычайно сильный аффект, так что его целостное переживание разбивается на обособленные фрагменты. Например, ребенок, которого в семье сексуально эксплуатируют, может сильно сконцентрироваться на локальном объекте в поле его зрения (например, на узоре обоев), так что следствием этого может стать состояние самогипноза (транса). Таким образом, ощущение боли уходит из фокуса внимания и, следовательно, из сферы осознания. Вместо него остается только рисунок на стене (Siegel, 2007). Переживание насилия и/или его смысл отходит на второй план – в «имплицитную память». Таким образом, при травме фрагменты опыта размещаются только в имплицитной памяти. Эти фрагменты остаются недифференцированными и открытыми для подкрепляющих влияний из архаичных и типичных (архетипических) слоев психе. Они усиливаются коллективными паттернами, организующими глубинные слои психики и становятся все более мощными, действующими полностью бессознательно.

Эти представления о нейробиологических процессах, протекающих во время травмы, помогают нам понять, почему интерпретации – интервенции, опирающиеся исключительно на вербальные средства выражения, – часто не «достигают» имплицитных воспоминаний, содержащих опыт ранней травмы, полностью кодированной в правом полушарии, недоступном для рациональной речи. Это подчеркивает важность более интенсивной проработки телесного компонента аффектов в психотерапии. Кроме того, травматические воспоминания, кодированные в правом полушарии как телесные реакции, будут более доступны благодаря близости эмоциональных отношений между пациентом и терапевтом, по мере того как они создают и воссоздают нарратив истории своих отношений – свое собственное воплощенное повествование.

Согласно исследованиям Шора (Schore, 2003b: 96), Уилкинсон (Wilkinson, 2006: 147–149) и других, телесные компоненты аффектов, закодированные как имплицитные воспоминания о ранней травме, будут более доступны на мифопоэтическом образном языке сновидений, метафор и поэзии, чем на рационально-интерпретирующем языке понимания (левого полушария). Это язык правого полушария, и мы теперь знаем, что только правое полушарие задействовано в первые месяцы жизни ребенка. Следовательно, именно здесь кодируется ранняя травма. Этот мифопоэтический язык открывает даймонический или коллективный пласт психики – тот, где обитают описанные Диотимой и Сократом «посредники» – существа и процессы, «на полпути» между человеческим и божественным, между Эго и бессознательным, между левым и правым полушариями, на полпути между внутренним и внешним мирами, где обитает реальная истина всех историй, глядя одним глазом наружу и одним вовнутрь.

Как я уже подчеркивал в этой книге, это промежуточное пространство между психикой и телом также оказывается единственным местом, где, вероятно, «живет» душа человека. Это значит, что при работе с травмой нам необходимо научиться говорить на языке души, потому что именно человеческой душе грозит уничтожение при ранней травме. Я приведу еще немало примеров такого «мифопоэтического» внимания и мечтаний в клинических примерах на протяжении всей книги.

Date: 2016-05-25; view: 426; Нарушение авторских прав