Чаплинка — только начало 3 page

Как-нибудь выбраться не удалось. Немцы увидели, что русских всего двое против двенадцати. Они приняли нас за легкую добычу и каждый стремился поживиться первым.

Дорого же вам обойдется эта "легкая" добыча, черти желтобрюхие! Нас-то двое, но вы еще не знаете, чего стоит каждый русский летчик в воздухе.

Бой превратился в сплошную неразбериху и погоню друг за другом. Перед глазами замелькали хвосты, желтые животы Me-109, дымовые и светящиеся пулеметные трассы. Сзади на "яках" и "мессершмиттах" опознавательных знаков не видно, а отойти в сторону никто не решался. Чехарда затянулась. Филатов непрерывно оглядывался на свой хвост. Иногда казалось, что голова его делает круговые обороты. Он едва успевал за мной при неожиданных резких движениях и атаках противника.

Как долго длилась эта игра со смертью в "объятиях" двенадцати вражеских стервятников? Тогда показалась вечностью...

Но вот мы, наконец, увидели, как наши штурмовики возвращались обратно. Сколько их, сосчитать не успехи. Следом шла группа прикрытия — свои "яки". Стало ясно — основное задание выполнено, надо и нам развязываться с "мессерами", добираться до дому.

Но неужели так и уйти, не наказав ни одного?! И я ринулся вперед. После каждой атаки оглядываюсь — жив ли Филатов, узнав его, снова кидаюсь на ближнего "мессершмитта". Одного все же удалось поймать на миг в прицел и дать по нему очередь. Стервятник вспыхнул на виду у всех, вывалился из боя. Немцы дружно нырнули вниз, будто спешили взглянуть на его последний поцелуй с землей. Мы не стали им мешать.

На аэродром сели почти вслед за Любимовым и Мининым. Летчики, прилетевшие раньше, осматривали с механиками свои машины, считали пробоины. Ныч ходил от одного самолета к другому, спрашивал, что и как. С возвращением командира все участники операции "Чаплинка" быстро собрались у КП, подвели предварительные итоги. Любимов тут же позвонил Ермаченкову.

— Товарищ генерал, докладывает капитан Любимов. Пленный дал показания правильные. Удар штурмовиков был настолько неожиданным, что немцах пришлось вызвать "мессершмитты" с другого аэродрома. Бой был трудный. Наших четверых подбили. Раненых нет. Домой дошли все. Прикрывали я и Минин. Из сковывающей группы Авдеев и Филатов вели вдвоем длительный бой с двенадцатью "мессершмиттами". Авдеев сбил один истребитель противника.

...Ныне Герой Советского Союза генерал-майор авиации К. Д. Денисов возглавлял тогда группу И-16. Непосредственное обеспечение операции ложилось на него. Позднее он с горечью говорил:

— Все мы понимали, конечно, что эти истребители — весьма устаревшей конструкции, а потому они больше годились для бомбоштурмовых действий, чем для воздушных боев. Но что делать — тогда каждый самолет был на счету, и выбирать нам, собственно, было не из чего.

Когда немцы с севера стали занимать полуострова и острова Сивашей, они уже посадили свои истребители на аэродромы Чаплинка и Аскания-Нова.

Редкий вылет Денисова и его летчиков обходился без боя.

Так было и на сей раз, когда он возглавил группу, атакующую аэродром Чаплинка. Во время его пролета Перекопа практически вся группа прикрытия уже была втянута в бой с истребителями противника.

Сам Денисов так рассказывал мне о дальнейших событиях:

— Сквозь огонь зениток мы прорвались к цели и начали пикировать на стоящие на земле самолеты противника. Кругом рвались бомбы и, как ленты, висели в воздухе очереди от трассирующих пуль. Единственный Ил-2 среди разрывов выбирал самостоятельно цели и расстреливал их. Завесой пыли, огня и дыма вскоре закрыло почти весь аэродром. И вот сквозь эту завесу вдруг прорывается взлетающий Хе-111, который сразу атаковал я с Семеновым, и то ли мы сбили его, то ли летчик струсил, но машина рухнула на дорогу и загорелась при ударе.

Сделано уже несколько заходов на цель, потеряна высота, а набрать ее на наших устаревших машинах было уже не так-то легко. А истребителей противника налетело с соседних аэродромов много и начался тяжелый бой. Здесь я понял, что "яки" Любимова уже связаны неравным боем и мы остались без прикрытия. Израсходован почти весь боезапас, следовательно, маневрируя, надо отходить на свою территорию. И мы отходили с боем. То там, то здесь были видны большие группы немецких истребителей и в меньшинстве огрызающиеся наши "бисы", "чайки" и "ишаки". Противник имел явное преимущество, но вот уже наша территории и я решаю оттягивать противника в сторону ближайшего армейского аэродрома. Вижу, там уже взлетают, начинаем более активные действия, но оружие уже не стреляет. Немцы, поняв это, еще больше увлекаются боем, не замечая того, что они попадают в ловушку.

И вот смотрю: атакуют наши истребители сверху, и сразу падают два немецких самолета, а остальные на полных газах стали уходить...

Так или иначе, но победа была одержана.

На ужин прибыли генерал Ермаченков и инспектор флота по технике пилотирования майор Наумов. Отмечали сегодняшнюю победу, хотелось верить, что она явится залогом будущих боевых успехов.

Ужин превратился в шумное веселье, а затем и в непринужденную беседу. Помянули добрым словом Женю Ларионова, не забыли улетевших на защиту осажденной Одессы.

В столовой стало многолюдно. Кто-то притащил баян, растянули меха. Грянули "Распрягайте, хлопцы, коней", потом спели "Любимый город". Филатову принесли гитару. Он слегка тронул струны и запел "Очи черные". Его мягкий приятный тенор заполнил все пространство, не оставив места ни другим звукам, ни шорохам.

В противоположном конце зала раздвинули столы, плясали под баян русскую, лезгинку, гопака. В стороне что-то обсуждали Минин и его новый ведомый Яша Макеев. Минин уверял: "Кончится война, куплю себе легковой автомобиль..." Пока летчики веселились, за столом генерала шел свой разговор. Ермаченков раздобрился, сказал, что для эскадрильи ничего не пожалеет.

— Ну, чего вам не хватает, говорите. Я не растерялся:

— Самолетов, товарищ генерал. Сегодня четыре повреждены, пока войдут в строй, летчики со скуки помрут...

— Самолетов? — переспросил Ермаченков. — А разве я вам не похвалился? Майор Наумов прилетел сюда специально для того, чтобы подарить вам свой новенький "ЯК".

Николай Александрович — добрейшая душа — удивленно раскрыл глаза.

— Товарищ генерал...

— Говорил, говорил! — убеждал его Ермаченков.

— Конечно, говорил, — согласился Наумов, — только с условием, что я денька два повоюю здесь на нем. Возьмешь, Любимов, на задание? Спасибо.

Веселье оборвалось дружно. По команде адъютанта трижды мигнули светом и с разрешения генерала предложили разойтись на отдых.

* * *

Срочное совещание у командующего ВВС флота закончилось рано. Все торопливо расходились: у каждого в Севастополе были еще другие дела и хлопоты, да и на свой аэродром хотелось добраться засветло.

Любимов тоже с удовольствием покидал душное, прокуренное подземелье штаба. В городе ничто его больше не удерживало, и он спешил скорее вернуться в Тагайлы. У выхода столкнулся с командиром 32-го авиаполка майором Павловым. Поздоровались, прошлись по Историческому бульвару.

Севастополь готовился к обороне. Моряки устанавливали противотанковые ежи, сваренные из кусков рельсов. Женщины рыли щели. Звенели и скрежетали о камни лопаты, ломы. А высоко в синем по-осеннему небе резали воздух барражирующие над городом советские истребители. Любимов провожал их взглядом. Звено "мигов" разворачивалось над Северной бухтой, как раз в том месте, где он в первую военную ночь настиг немецкого бомбардировщика и, наверное, сбил бы, если бы прожектор продержал его в своем луче еще десяток секунд...

— Как воюется? — спросил майор Павлов,

— Вроде бы ничего, Наум Захарович. — Не обижают?

— Немцы?

— Нет, в группе. Начальство.

— Не замечал, Наум Захарович.

— Значит, не обижают. — В голосе Павлова сдержанно звучали грустные нотки. — А меня, Иван Степанович, уже обидели.

Павлов не стал пояснять, чем и кто его обидел. Любимов знал и без этого. Ему самому было больно, что командир нашего полка, такой чуткий воспитатель, незаурядный мастер воздушного боя, еще до войны научивший своих подчиненных воевать, сам оказался у дел гораздо меньших его возможностей. В то время, когда враг ломится в ворота Крыма, майор Павлов сидит со своим штабом при двух эскадрильях под Севастополем. Остальные три эскадрильи воевали в Одессе и на Перекопе. По сути они вышли из оперативного подчинения своего полка.

У штаба ВВС флота остановились. Павлов подал Любимову руку. Прощаясь, поинтересовался, как воюет молодежь. Потом сказал вдруг:

— Передай всем, всей эскадрилье привет. Скажи, что командир доволен их работой. Не зря старался. И тобой тоже. Помнишь, чему учил? Пригодилось. Ну, будь. — Он слегка тряхнул руку Любимова, круто повернулся и зашатал, не оглядываясь, — коренастый, чуть сутоловатый, сильный.

Любимов направился к ожидавшим штабного автобуса на аэродром. Из дверей штаба выскочил какой-то лейтенант. Вглядевшись, комэск узнал в нем своего летчика, отосланного больше месяца назад в госпиталь после аварии на Миг-3.

— Лейтенант Колесников! — окрикнул Любимов.

Колесников споткнулся на полушаге, быстро, неуклюже повернулся на голос и замер, приложив руку к козырьку лихо сдвинутой набекрень фуражки.

— Вы что здесь делаете? -спросил Любимов, разглядывая летчика.

Посвежел, покруглел парень. Форма на нем чистенькая, глаженая.

— Да так, товарищ капитан, начальство вожу. На У-два, — ответил Колесников, Его мальчишеское лицо тронула виноватая улыбка.

— Из госпиталя давно?

— Недели две. Просился в часть — не пустили. Доктор сказал: не летать на боевых машинах дней двадцать. И меня в "королевский флот".

— Та-а-к, — протянул Любимов. — Воевать хочешь?

— Конечно, хочу, товарищ капитан, — сказал он серьезно, понизив голос.

— Пойдем.

В полумраке коридора встретился майор Наумов.

— Николай Александрович, тут ерунда получилась,- обратился к нему Любимов. — Моего летчика из госпиталя к вам забрали.

— Ну и что? Пусть летает на здоровье.

— Нерасчетливо, Николай Александрович. Человек воевать хочет, летает на трех типах истребителей — на и-шестнадцатых, миг-три и на як-один, а его — в извозчики.

— Так бы и сказал. Подожди здесь.

Наумов пошел в глубь коридора, нырнул в какую-то дверь. Вскоре вернулся, сунул Колесникову бумажку — "оформляйся", а Любимова, взяв под локоть, увлек за собой, что-то объясняя. Навстречу из темноты коридора приближалась группа генералов. Все вроде бы знакомы, кроме того, что пониже ростом. Нашивки на его рукавах при тусклом свете разглядеть было трудно.

— Жаворонков, — шепнул Наумов и отступил к стене, пропуская генералов.

— Любимов? — остановился командующий Черноморской авиацией, протянул руку. — Здравствуй. Тут о тебе столько наговорили лестного, что хоть самому в твою эскадрилью переходи.

— Так это и есть тот самый Любимов? — заговорил старший по чину и возрасту генерал. Любимов приготовился выслушать внушение за ЧП с нестреляющим оружием. — Ну, ну. Видел твою работу и над передовой.

Какой именно бои видел начальник морской авиации Жаворонков над позициями наших войск по Турецкому валу, Любимов не знал. Гадать ему тоже некогда было, потому что Жаворонков продолжал:

— Обедал? Нет? К себе на первый черпак все равно не успеешь. Тут хозяева грозятся хорошим обедом угостить, так не откажи, капитан, посидеть со мной в их кают — компании.

Любимов смутился, но отказаться не решился, тем более Ермаченков обнял уже его за плечо, другой рукой притиснул к себе Наумова и с шуточками направился за Жаворонковым.

За столом от Наумова и узнал Любимов, что генерал Жаворонков, вернувшись вчера с передовой, рассказывал Ермаченкову, как какой-то одиночный "як" низко над позициями дрался с "мессершмиттом". На земле даже бой прекратился — и наши, и немцы следили за поединком. А когда "як" пристроился в хвост "мессеру" и открыл по нему огонь, красноармейцы кидали вверх пищи кричали "ура!".

— Генерал говорит, что невозможно передать то впечатление, которое произвел на наши войска этот поединок и победа советского истребителя, — досказал Наумов выходя из салона. — А потом приказал Ермаченкову немедленно найти ему этого храбреца. Ермаченков ответил: "Его искать нечего. Это Любимов".

* * *

На рассвете 24 сентября летчики, как всегда, собрались на КП эскадрильи для получения задания. Механики уже опробовали двигатели, топтались у своих машин.

— Товарищ старший сержант, гляньте на север, — сказал молоденький моторист Кокин своему механику.

Бурлаков посмотрел в сторону Перекопского перешейка. Небо на горизонте полыхало и, будто раздуваемый ветром пожар, разгоралось, вздрагивая. Вскоре в утренней тишине стала слышна далекая артиллерийская канонада, изредка доносились глухие взрывы. Канонада усиливалась.

— Земля дрожит, — заметил Кокин. Он прилег, прижался ухом к траве. — Стонет. Наверное наши фашистов вышибают с перешейка. — Поднялся, отряхнул ладонями брюки. — Как вы думаете, товарищ старший сержант, осилим?

— Осилим, Кокин, — ответил немногословно Бурлаков.

Прибежал Аллахвердов. Едва дослушал доклад Бурлакова о готовности самолета к боевому вылету, заторопил его.

— На сопровождение идем. Бомбардировщики вылетели, догонять надо.

— Товарищ командир, а что там? Наши наступают? — спросил Кокин.

— Нэ знаю, дарагой, нэ знаю. Слетаю — сам посмотрю, вернусь — тебе скажу.

С того памятного для Аллахвердова дня, когда он сбил первый самолет врага, а товарищи отчитали его за то, что оставил без прикрытия хвост ведущего, младший лейтенант Аллахвердов как-то резко изменился, стал намного сдержанней, серьезней. Чувствовалось, что человек перешагнул четверть века. А тогда, в тот памятный вечер, он подошел к комиссару и попросил извинения за грубость. Батько Ныч сделал удивленное лицо, сказал:

— Если вы чувствуете за собой такой грех и допустили его при людях, то в их присутствии и извинялись бы. Но я такого случая что-то не помню.

Теперь комиссар — самый близкий Аллахвердову человек. Сегодня старший политрук интересовался, не получил ли Аллахвердов весточку от жены из эвакуации, а узнав, что нет, успокоил его, убедил: "Все будет хорошо, жива, здорова и письма ее ищут тебя по фронтовым дорогам". В прекрасном настроении улетел Аллахвердов на задание. Перед вылетом спросил механика:

— Петр Петрович, твоя Ирина в Новочеркасск доехала?

— Знать бы, товарищ командир, на душе было бы спокойней, — ответил Бурлаков. — Писем нет.

— Не волнуйся, дарагой, будут письма, обязательно будут. Они тебя ищут. Так мне Батько сказал.

Вернулась группа с Перекопа минут через сорок.

Аллахвердов выскочил из самолета возбужденный, то в кулачном бою побывал.

— Пять "мессеров", пять "мессеров" сбили. Там такое делается, такое делается! Земля горит. Все в дыму. Где наши, где немцы — ничего не видно. Сержант Кокин помог командиру отстегнуть парашют.

— Хорошо — все вернулись, — сказал Бурлаков.

А Николай Кокин успел уже бегло осмотреть фюзеляж, крыло.

-Четыре пробоины на консоли левой плоскости, — доложил он.

Аллахвердов и Бурлаков прощупали каждую пробоину сверху и снизу. Ничего опасного не нашли, пробита только перкалевая обтяжка — расторопному мотористу на десять минут работы. У самолета, будто из-под земли, выскочил лейтенант Колесников. С тех пор, как комэск привез его из Севастополя, на задание еще не выпускали, ждал провозных *. Он тоже потрогал пальцем пробоины.

— Ну, как там? — спросили Аллахвердова.

— На высоте дым в кабину лезет, — возбужденно рассказывал он. — В небе окороки коптить. И куда ни глянь — "Юнкерсы", "мессершмитты", "хейнкели". Наших мало. Одну группу немецких бомбардировщиков разогнали, другую — разогнали! Потом на четверку Филатова семь "мессеров" набросились. Пары Филатова и Минина затянули их в карусель. Тогда Авдеев своей четверкой снизу, а командир четверкой сверху, понимаешь, в клещи "мессеров" зажали. Только двух упустили. Пять сбили! Сам видал: три горели сильно, два дымили! А ниже нас "илы" кружились, добили тех двух.

Подъехал бензозаправщик. Оружейники уже гремели в пустых ящиках свежими патронными лентами. Аллахвердов поспешил на КП. Колесников шел рядом с ним, с завистью посматривая на своего земляка. Оба они, русский и армянин — бакинцы, оба учились в Ейской школе морских летчиков, правда, Алексей Колесников моложе на три года. Но был у него похожий на Аллахвердова друг — Алиев Гусейн Бала оглы. Теперь Гусейн воюет на Балтике. Если бы не он, вряд ли Алексей стал летчиком.

* Пробные вывозы пилота, после которых дается разрешение на самостоятельный полет.

Встретил его Гусейн подростком на улице Баку и говорит:

— Часто вижу — по городу болтаешься, не знаешь, куда от безделья себя деть. Тебя как зовут?

— Ну, Лешка.

— А меня Гусейн. Можешь Колей звать. Хочешь — дружить будем? Приходи завтра после обеда в Дом пионеров, посмотришь, как мы самолеты делаем, чертежи малюем.

И Алексей пришел. Увлекся авиамоделизмом, нашел хороших друзей. Особенно полюбил Гусейна. Миновал пионерский возраст. Гусейн продолжал учебу, Алексей на заводе слесарил. Разные интересы, новые друзья. Случайно встретились.

— Ты что ж это пропал? — сказал Гусейн. — Я сколько раз заходил, дома тебя не заставал. Чем после работы занимаешься? Ничем? Так приходи на планеродром, летать научу.

Оказывается, Гусейн без отрыва от учебы закончил школу планеристов, был уже инструктором. Обучил он Алексея летать на планере, а тот других потом обучал. Но Гусейн за это время закончил при аэроклубе школу пилотов, пересел на У-2. И снова он Колесникова за собой потащил. А когда Алексей научился летать на самолете, Гусейн сказал:

— А теперь, Леша, пойдем учиться в школу военных летчиков. По путевкам комсомола пойдем.

Вот так и стал бакинский рабочий парень Алексей Колесников военным летчиком. И никогда он не жалел об этом, только тосковал по Гусейну. Может, рядом с ним и воевать легче было бы.

Шел сейчас Алексей на КП рядом с другим земляком, которого там, в Баку, не знал, шел, присматривался к нему, только что вернувшемуся из боя с пулевыми пробоинами на крыле, и завидовал его безразличию к тому, что эти пули могли попасть и в него, в Аллахвердова, могли убить его. "Смелый Аллахвердов: два фашистских самолета сбил. Удастся ли мне когда-нибудь, хоть один..."

* * *

Не могу сказать, что день этот был особенным, и все же запомнился он на всю жизнь.

Война, как ненасытный молох, вот уже третий месяц перемалывала все живое на земле и в воздухе. От жарких схваток и несмолкающих канонад стонала опаленная боями крымская земля.

Противник после сильной артиллерийской подготовки и массированной авиационной обработки нашего переднего края двинул на Турецкий вал свои главные силы, непрерывно поддерживаемые артиллерией и авиацией.

Самолеты наши не знали отдыха: мы все чаще и чаще на дню поднимали их в небо. Вот и сегодня шесть раз летали на задание. Сначала большую группу водил Любимов, потом задания усложнились, пришлось разбиться на две шестерки, а в конце дня, вылетали уже тремя четверками. Это оказалось хуже, чем большой группой.

Наша четверка истребителей сопровождала бомбардировщиков к Сивашам. Пара непосредственного прикрытия находилась ближе к "петляковым", а мы с сержантом Платоновым были выше и вырвались несколько вперед для выяснения воздушной обстановки в район цели.

Долго выяснять не пришлось: еще издалека увидели целый рой немецких истребителей. Насчитали сорок четыре "мессершмитта"... Если такая армада набросится на наших бомбардировщиков, то домой ни один не вернется. Паре "яков" связаться с ними — тоже верная гибель.

Немцы нас еще не заметили, еще есть несколько спасительных минут. Можно все обдумать, все взвесить...

Черта с два! О чем думать?! Чего взвешивать — отдать ли на растерзание этой своре своих товарищей? Нет. И еще раз нет! Ведь дрались же мы в паре с Филатовым с двенадцатью "мессерами"... Да, но сейчас у меня в хвосте не Филатов, а сержант Платонов... Все равно — другого выхода нет. Надо отвлечь внимание "мессершмиттов" на себя. Все на нас, конечно, не бросятся, но пока какой-то десяток разделается со мной и с Платоновым, а остальные будут кружить с разинутыми ртами, "петляковы" успеют отбомбиться.

Итак, решено отвлечь, увести в другую сторону... Я оглядываюсь назад: взмах крылом. Платонов все понял. Немцы нас уже заметили... И все сорок четыре ринулись в погоню. Уводим их на восток. Пока они не нападают, но ненавистные желтобрюхие тела Me-109 уже выше нас, ниже, с боков, сзади.

Держись Платонов! Держись крепче, Терентий, за мой хвост. Ведь я учил тебя летать на "яках"!.. Вот так летать: и неожиданно для противника я резко разворачиваюсь вправо и атакую ближайшего "мессера".

Все смешалось, все перевернулось вмиг: будто не было ни земли, ни неба. Перед глазами вертелась сплошная карусель, расцвеченная огненными трассами. С каждым попаданием машину трясло и швыряло, руки омертвели на штурвале и бронеспинка казалось уже легла на тебя могильной плитой.

Ты жив, Платонов? Ты здесь, со мной, ведомый мой? Из такого побоища, когда сорок четыре, как за легкой добычей, гоняются за двумя, выйти невредимыми немыслимо. И сержант знает об этом! Интересно, сколько ему лет — совсем мальчишка...

Держись, парень, еще разворот, еще раз в атаку... Не будет им легкой добычи! До тех пор, пока тянут моторы и не все патроны расстреляны, пока сами целы — только вперед.

А наши бомбардировщики уже, наверное, накрыли цель и находятся далеко от фронта. Сколько же прошло времени? Сколько жизней может прожить человек за такой вот, один миг?..

Внезапно яркое пламя вспыхнуло рядом и справа — огонь жадно лизал кабину "мессершмитта". Фашисты шарахнулись врассыпную. С этого момента они уже не пытались налетать столь нахально: видимо, решив, что судьба свела их с настоящими асами, так спаянна, так динамична была наша пара. И невдомек им было, что ведомый мои, цепко и мужественно обеспечивший всю виртуозность маневров, получал по сути боевое крещение.

Такое крещение оказало бы честь любому мужалому летчику! Вот и еще один стервятник, волоча жирный черный шлейф, пошел камнем вниз. Немцы, как всегда, будто по команде, стадом вышли из боя...

На аэродром мы вернулись в "решете" — в моем самолете насчитали тридцать две пробоины, у Платонова- не меньше.

Турецкий вал

С утра до вечера над передним краем непрерывно висели чужие и свои бомбардировщики, но чужих в восемь-десять раз больше. Стаями носились над ними истребители, вспыхивали короткие схватки и длительные воздушные бои, чаще безрезультатные.

Третий день сентября Турецкий вал находился в аду. Сверху невозможно было разглядеть, что творилось на земле — от частых взрывов бомб и снарядов все скрылось в дыму и гари. Зато хорошо просматривались подступы с обеих сторон вала. Противник выдавал себя огнем густо натыканных артиллерийских батарей, на дорогах стеною стояла пыль — непрерывно сновали автомашины, длинными цепочками тянулись конные повозки, подходила пехота, а по полям дыбили землю танки.

Co стороны Крыма артиллерия била намного реже, дороги менее оживлены, не бросалось в глаза передвижение войск. Летчики, возвращаясь с задания, сообщали своим механикам:

— Стоит Турецкий вал.

Но с каждым вылетом положение менялось. Во второй половине дня на КП уже докладывали, что противник частью сил прорвался вдоль Перекопского залива и захватил Армянск. После следующего вылета: идут бои на улицах города; немцы атакуют Щемиловку; севернее Турецкого вала наши удерживают совхоз "Червоный чабан".

Вечером Ныч привез радостную весть: перешла в наступление 9-я армия Южного фронта, сильно побит румынский горный корпус. Наши гонят противника в направлении Нижние Серогазы.

Хотелось кричать "ура!". Мы начали наступать! Вышвырнем теперь захватчиков или уничтожим их на нашей земле. Все ждали этого дня. И наконец, наконец-то наступление. За ужином летчики без конца обсуждали и комментировали события дня.

— Вот бы отрезать Манштейна у перешейка, да зажать бы с двух сторон...

— Теперь спадет жара над Перекопом.

— Если не жарче станет.

— Куда же жарче?!

А прошедший день был действительно самым труд ным на Сивашах. В небе и на земле. Особенно на земле. Но то было внизу, а летчикам больше доставалось в жарком небе.

За день эскадрилья провела несколько боев. И самым примечательным из них был тот, в котором лейтенант Щеглов уже на дымящемся самолете настиг и сбил того самого "мессершмитта", который поджег его.

Щеглов выбросился на парашюте. Самолет его сгорел в степи. К концу дня добрался он попутной машиной до аэродрома. Приволок парашют на себе. Руки от сильных ожогов вспухли, почернели, волдыри полопались, Посидели с механиком у опустевшей стоянки, погоревали вдвоем, помолчали. Тяжело на войне "безлошадникам": летчику — жди случая подменить уставшего товарища, механику — одному помогай мотор заменить, другому — что-нибудь отрегулировать, а то пошлет инженер в ремонтную бригаду или землю рыть, капониры строить. Вдвойне трудно на войне "безлошадникам". Но Щеглову в "безлошадных" ходить не довелось. Как ни упирался он, а врач настоял — отправили его на Кавказ, госпиталь, откуда в свою эскадрилью он уже не попал.

* * *

Не вернулся с боевого задания и лейтенант Филатов. Ведомый потерял его из виду в разгар воздушного боя. И никто из группы не мог сказать, что произошло с Филатовым, куда он делся. Кто-то из сержантов видел будто бы один "як" упал в залив.

За ужином помянули Гришу Филатова добрым словом. Какого парня потеряли: смелого, сильного летчика и хорошего командира! Вспомнили, какие песни пел он под гитару, какой был мастер на разговоры и анекдоты. У Минина слезу не вышибешь, а тут сама выступила, дрожит на реснице непрошеная. И Аллахвердов сидел с мокрыми глазами. Колесникову не довелось еще слетать Филатовым на Перекоп, и он сидел притихший, задумчивый. Но горше всех было комэску Любимову — не стало его лучшего друга, его любимца. Он тоже не проронил ни слова, только слушал. Батько Ныч вспомнил о письме Филатову. Хотел обрадовать его после возвращения с задания. Комиссар достал из кармана конверт, еще раз прочитал: "Филатову Григорию Васильевичу". И обратный адрес: г. Тбилиси, ул. Панкийская, 5. Филатов В.А.

— От отца, значит, — сказал Ныч и тут он вспомнил, как здорово говорил Филатов по-грузински. И внешне Гриша чем-то напоминал грузина.

В такой обстановке никто не заметил при тусклом освещении, как вошел в столовую высокий, густо припудренный дорожной пылью летчик. Он бросил к стене парашют, длинной рукой через плечо не пьющего Яши Макеева достал со стола стакан вина и сказал утробным голосом:

— Прости, господи, раба твоего Григория, дерзнувшего на собственных поминках выпить.

* * *

Прогнозы летчиков не оправдывались. На другой день и на третий, и на четвертый прохладней не стало. Ни на земле, ни в воздухе. Трое суток шли бои за Армянск. Немцы при поддержке авиации по нескольку раз в день контратаковали. Когда наши войска овладели Армянском, отдельные подразделения дрались еще на Турецком валу и у "Червоного чабана". Определить линию фронта с самолета было невозможно. Командарм отдельной 51-й армии отдал приказ отойти к Пятиозерью.

На машине Колесникова летали другие летчики — у кого мотор меняют, кому в бою колесо пробило или систему охлаждения. Не сидеть же без дела, если есть самолет исправный. Как-то я, подтрунивая, спросил Алексея:

— Машину свою для варягов держишь?

— Не виноват же я, что не выпускаете.

Пришлось мне остаться с ним на дежурство и дать провозные. Проверил с инженером знание техники, взлет, посадку, полет по кругу, сходил с ним недалеко в зону. Летать человек может, хорошо даже летает.

— А воевать, если сразу не собьют, научишься, — пошутил я. — Главное — не робей. В воздушном бою не думай, что тебя противник перехитрит, а старайся сам изловчиться и сбить его. И еще золотое правило: сел "мессершмитту" на хвост, оглянись, нет ли на твоем хвосте другого. Меня так учили и тебе пригодится. Старайся подойти ближе, бей с короткой дистанции короткими очередями. Остальное сам поймешь.

Выпустили Колесникова с группой Филатова на несложное задание: сопровождать штурмовиков через залив до небольшого железнодорожного узла и обратно. В тот день это задание было несложным для истребителей потому, что вся вражеская авиация действовала на Перекопском перешейке и на направлении нашей наступающей 9-й армии. Вернулись с задания благополучно. У Перекопского побережья случайно попалась четверка "мессершмиттов". Схватились накоротке. Но у немцев, видимо, другое задание было или возвращались на свою базу с горючим в обрез. Гнаться же за этими скоростными дьяволами не имело смысла.

Date: 2016-05-25; view: 291; Нарушение авторских прав