Документальная повесть

Издание: Кн.1. — М.: Воениздат, 1947.

Сайт: «Партизанская правда партизан»: http://www.vairgin.ru/

ПЕНЕЖКО "ЗАПИСКИ СОВЕТСКОГО ОФИЦЕРА" ЧАСТЬ ВТОРАЯ "НА ОДЕССКОМ ПЛАЦДАРМЕ"

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Прошло только три недели, как началась война, а кажется, что воюем уже давно-давно. В Кировограде,куда нас направили из штаба армии, я простился с моими боевыми товарищами. Они остались там, чтобы отремонтировать выведенные из окружения машины, а мне приказано было вернуться в Одессу, к месту прежней службы.

На заводе имени «Пролетарского восстания», где я работал до войны, решено создать танкоремонтную базу. Это дело поручено мне. В штабе округа меня предупредили, что город эвакуируется, есть приказ о переброске завода на Урал и, следовательно, на заводское оборудование рассчитывать нельзя.

—Ты представляешь, что это значит: Одессу перебросить на Урал! — сказал, здороваясь со мной, начальник сборочного цеха Антон Васильевич Разумовский, делая такой жест, как будто он берет на ладонь весь город и перекидывает его куда-то через себя.

Ясные, как у ребенка, глаза этого богатыря, светящиеся из-под нависших мохнатых бровей, выражают все, что у него на душе. Он не спросил меня, почему я так быстро вернулся с фронта, и я почувствовал по его взгляду, что ему неприятно задавать мне этот вопрос.

Антон Васильевич стоял у ворот своего цеха и угрюмо смотрел на рабочих, втаскивавших в цех доски. Тут же был и секретарь цеховой парторганизации. Этого бывшего военного моряка, несмотря на его пятидесятипятилетний возраст, все на заводе зовут попросту Федей. Он спросил меня с усмешкой:

—Что, уже отвоевался? Тоже думаешь перебазироваться из Одессы? — И всё искоса поглядывал на меня своими буравчиками, запрятанными глубоко в глазницах, неуловимо быстрым движением сдвигая кепку с затылка на нос и обратно с носа на затылок.

Я хорошо понимаю, как важно сейчас восполнить потери, понесенные нами в танках за первые дни войны, но можно ли обижаться на Федю за его злую усмешку!

Вместо частой, веселой дроби пневматических молотков клепальщиков из открытых настежь ворот сборочного цеха доносятся унылые плотницкие звуки. Рабочие обивают тесом станки. Завод напоминает дом, в котором умер человек. Никто не окликает меня, не здоровается, как бывало, громко, издалека — молчаливый кивок головы, и знакомый рабочий проходит мимо.

Это один из старейших заводов Одессы, кузница пролетариата города. Люди работают на этом заводе из поколения в поколение, отец передает сыну свое рабочее место и свою рабочую сноровку. Вспоминаю заводские традиции. Токарь здесь никогда не отдавал наладчику расстроившийся станок, на заводе не считалась заслугой хорошая работа на станке, отлаженном другим, — если ты мастер своего дела, умей сам наладить свой станок, усовершенствуй его, придумай что-нибудь новое. Тогда будь тебе хоть восемнадцать лет, хоть восемьдесят — все равно, лучшие мастера станут называть тебя по имени: Гриша, Миша, Федя. А по имени здесь называют только равных себе мастеров. Это значит, что ты «оригинал», а не «копия».

Как радовались на Пролетарке каждому новому станку, особенно, если это был станок отечественного производства, с какой ревностью приглядывался мастер к работе своего товарища на этом «новичке», какой праздник был для всех, когда на заводе появились автоматические станки последней советской марки «ДИП-200» и «ДИП-300»! И вот станки заколачивают в ящики. Что их ждет в далеком пути? Вернутся ли они в Одессу?

Мне прежде всего надо было принять выполненные заводом армейские заказы. Они уже были готовы, и мы с Антоном Васильевичем пошли в заводоуправление, чтобы оформить документы. Когда мы вышли из заводоуправления, весь двор был заполнен рабочими, уходившими в ополчение. Здесь собрались те же люди, которых я час назад видел в цехах на упаковке станков, но настроение у них было уже совсем другое.

Один из рабочих рассказывал что-то веселое из своей былой солдатской жизни.

—В общем как дело дойдет до рукопашной, так немец и пошел назад крутить, знай только догоняй, — услышал я в гуле голосов.

Был тут и Федя. На нем вдруг появилась матросская тельняшка. Проталкиваясь навстречу Разумовскому, он радостно кричал:

—Антон! Голубчик! Сейчас строимся! Где ты пропадал? Решай скорей! Думай!

—А чего мне думать, — напустился на него Антон Васильевич. — Решение партийного собрания ясное: тех, кто желает итти в ополчение, не задерживать на производстве.

—Антон Васильевич, не глупите, вы должны ехать со своим цехом, не срывайте приказ об эвакуации, — вмешался директор завода, стоявший тут же.

—Приказано завод эвакуировать, но чтобы меня эвакуировать такого приказа не было, — твердо проговорил Антон Васильевич.

По всему было видно, что Феде очень хотелось забрать с собой в ополчение Антона, но как секретарь партийной организации он считал себя обязанным поддержать директора.

—Антон Васильевич, подумай еще! Как цех без тебя поедет? — взволнованно говорил он, сдвигая кепку с затылка на нос. — Конечно, — продолжал он, возвращая кепку на прежнее место, — в цехе без тебя справятся. Но все-таки...

Антон Васильевич рассердился:

—Вчера решили и баста, — сказал он.

У меня были свои виды на Разумовского — я очень рассчитывал на его помощь в ремонте танков. Когда я заговорил об этом с Антоном Васильевичем, он вдруг отечески-ласково посмотрел на меня и, положив мне на плечи свои тяжелые руки, сказал:

—Нет, сынок, не отговаривай. Дело решенное.

Мне захотелось проводить ополченцев. Разумовский взял меня под руку, а другой рукой подхватил подбежавшего к нему сынишку. Мы пристроились к хвосту колонны, двинувшейся к лестнице на эстакаду. Впереди кто-то затянул старинную морскую песню, и она грянула над железнодорожными путями:

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Последний парад наступает...

Двенадцатилетний сынок Разумовского вслед за отцом тоненько выводил:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает...

Секретарь райкома, выйдя навстречу колонне, остановил ее у заводского клуба. Сюда на митинг подходили отряды с других заводов.

На митинге Разумовский, так же как и в строю, держал меня под руку, а другой рукой все время теребил волосы сына. Выступать он, кажется, не собирался, но вдруг попросил слова.

Слушая Разумовского, я вспомнил один воскресный вечер, который провел у него. Антон Васильевич жил в большой дружной семье вместе с братьями и сестрами в двухэтажном каменном доме около завода. Мы сидели в тот вечер в саду, буйно-ярком от обилия цветов, в виноградной беседке, и Антон Васильевич, стоя под лиловыми гроздьями «Изабеллы», наливал нам в стаканы из огромной бутыли вино, которое он делал сам по какому-то особому, изобретенному им способу. Кто-то предложил тост за его сына, Игоря, только что родившегося и подававшего нам знать о себе громким криком из открытого в сад окна. Подняв одной рукой стакан, а другой бутыль, Антон Васильевич заговорил о себе, о детстве босоногого мальчугана с Молдаванки, о своей работе на заводе паровозным кочегаром, о том, как стал инженером. Говорил он об этом с какой-то торжествующей, по-детски откровенной гордостью.

Вот с таким же откровенным чувством он объявил на митинге, что идет в ополчение, хотя ему очень тяжело покидать свой цех, который надо в сохранности перевезти на Урал и там, на новом месте, заново поставить.

— Душа на части разрывается, — говорил Антон Васильевич, — когда подумаешь, что без меня цех мой сорвут с места и потащат куда-то. Полдуши в цеху оставил, но все-таки решил, что мой долг сейчас идти в ополчение, защищать наш город.

Многих из присутствовавших Антон Васильевич знал с детства, и сейчас, с трибуны, он разговаривал с ними, как дома с родными.

Ведь для него дом и завод давно уже неотделимы. Одни и те же люди собирались и на его семейные праздники, и на цеховые производственные совещания, которые летом обыкновенно продолжались в саду Разумовских. А теперь они все вместе шли в ополчение.

*****

Как насторожилась Одесса! Домохозяйки по призыву горсовета обязались превратить каждый дом в ловушку для проникших в город агентов врага. День и ночь сидят они у своих подъездов и ворот, зорко следят за всеми прохожими. Вечером, когда я возвращаюсь к себе на Вагнеровский переулок, у первого же дома дежурная, если она не знает меня в лицо, обязательно спросит, куда я иду, и сейчас же по всему переулку начинается перекличка дежурных, передающих одна другой: «В дом номер четыре». И не пытайтесь итти дальше того дома, номер которого назвали, иначе будете подвергнуты перекрестному допросу дежурных и всех их домочадцев, высыпавших на улицу.

Сегодня уже на углу Вагнеровского я услышал от бежавших по переулку ребятишек, что «в пятом номере попался шпион». Оказалось, что это — Кривуля, прилетевший из Кировограда на самолете. Я сам записал ему в блокнот свой адрес. Его подвел мой почерк: вместо «4» Кривуля прочел «7», а в переулке всего пять номеров. Этого было достаточно, чтобы вызвать подозрение у дежурных.

Кривуля стоял, окруженный толпой, ожидавшей патруля, за которым были посланы ребятишки. Мне с трудом удалось его выручить.

Растянувшись в моей комнате на коротком диване, задрав голые ноги на спинку кресла, Кривуля восхищался всем, что ему попадало на глаза.

—Эх, и квартирка же! Вот если бы в танке так было!

Он шевелил от удовольствия большими пальцами ног и рассказывал о своих делах.

Не прошло еще недели, как мы с ним расстались, а Кривуля уже успел за это время побывать в Харькове. В Кировограде не оказалось запасных частей. Он полетел в Харьков, привез на самолете все, что надо было для ремонта, и сейчас три из пяти доставленных нами на завод машин уже в боевой готовности.

—Хлопцы велели кланяться. Все здоровы, рвутся в бой, и я прилетел за их судьбой, — закончил он свое сообщение неожиданной рифмой.

Для этого прилетать не надо было — Кривуля мог нужные указания получить по телефону. Но ведь в Одессе у него любимая — та прекрасная Маша, с которой он познакомился на танцплощадке!

Конечно, перед тем, как зайти ко мне, Кривуля уже повидался со своей любимой.

—Чего терять время, когда оно на четвертой скорости летит и все меньше остается его впереди, — говорил он, шутливо жалуясь на свою судьбу: на этот раз Маша не пожелала с ним танцовать — в такое время веселиться! — а ему, бедняге, так хотелось еще разок сходить с ней на танцплощадку.

—Ну, а твоя как? — спросил Кривуля и был очень огорчен за меня, узнав, что моя невеста в первые же дни войны уехала из Одессы и что я даже не знаю, где она сейчас.

Утром Кривуля вылетел обратно в Кировоград с приказом отправить три отремонтированных танка в Н-скую часть под Кишинев. За час до его вылета из Первомайска по телефону сообщили, что готово десять танкеток Т-37, моих старых знакомых, с которыми я встретил войну на границе. В штабе округа мне приказали отправить эти танкетки в ту же часть. Было решено, что я сам поведу их из Первомайски, в Кишиневе встречусь с Кривулей и дальше поведем уже машины вместе. Заодно мне поручили точно установить во всех танковых и механизированных частях, воевавших на Пруте, количество танков, требующих ремонта.

*****

В полдень одиннадцатого июля десять сопровождаемых мною танкеток были уже на южной окраине Кишинева. В садах у дороги на Унгены, где по уговору должен был ожидать нас Кривуля со своими танками БТ, я увидел двух военных, посменно пыхтевших у ветхого «козлика» — легковой машины из первых образцов горьковского завода. На одном из них была танкистская фуражка. Я кинулся к нему спросить, не знает ли он, где сейчас Н-ская часть и не видел ли он где-нибудь тут, в садах, три наших БТ.

—Вот и академию окончили, а не можем тронуть с места этого упрямого козла! — страдальчески вздохнув, сокрушенно-весело сказал он и стал протирать запотевшие очки.

Где-то я видел это добродушно-умное лицо, к которому больше бы шла мягкая шляпа, чем военная фуражка, но вспомнил я только тогда, когда он, проверив мои документы, отрекомендовался. Это был помощник начальника политотдела округа по комсомолу, батальонный комиссар Костяхин, недавно окончивший военнополитическую академию. Мне повезло. Костяхин сейчас едет в корпус, в состав которого входит Н-ская часть. Он только утром приехал из Унген, где видел эту часть на марше в район Бельцы, и теперь догоняет ее.

—Да не так-то это легко, — сказал он и с комичной гримасой посмотрел на «козлика». — Чужая машина упирается. Мою «эмку» авиация по дороге сюда расклевала, придется, видимо, башнером на вашем БТ ехать.

Три наши «бэтушки» оказались тут же в саду, за домом. Кривуля стоял на корме танка и читал собравшимся вокруг машины танкистам что-то написанное на небольшом листе:

—И какой из тебя рыцарь, когда ты голой ж... ежа не убьешь...

Гадючка, чинно приветствуя меня, сказал извиняющимся тоном:

—Це, товарищ старший лейтенант, як запорожцы турецкому султану. В общем послание Гитлеру.

Микита, видимо, извинялся за грубоватый стиль этог послания.

—Собственное сочинение нашего ядовитого мех: ника, — смеясь, доложил Никитин.

—Шоб хлопцы не скучали, — сказал Гадючка.

Днем выехать из Кишинева нельзя было: шоссе непрерывно патрулировали немецкие одномоторные бомбардировщики. Нахально снижаясь, они гонялись за отдельными машинами и даже за одиночными бойцам Мы двинулись на Бельцы уже под вечер и решили exaть всю ночь, чтобы к утру прибыть в дивизию. Костяхин сел на мой «пикап» и повел нашу объединенную колонну по хорошо знакомой ему дороге. Она то поднималась на гребень, то опускалась в темный провал лощины.

Приходилось часто съезжать на обочины, за какое-нибудь укрытие, или отсиживаться в изгибах лощин — немецкие бомбардировщики то и дело вешали над шоссе «фонари». Костяхин удивлялся такой активности немце в ночное время. Недавно еще, говорил он, по этому шоссе ночью можно было ехать свободно.

—Вероятно, начинают, — высказал он свои подозрения. — Хотят, должно быть, на Сороки прорваться. Вот почему и переброшена туда наша часть!

Во время томительных отсидок Костяхин рассказывает мне о фронтовых делах на участках Приморской группы и соседней с ней армии. Оказывается, немецк-румынские войска уже много раз форсировали Прут и пытались с хода развить наступление, но наши части неизменно сбрасывают их в реку или, отрезав от неё, уничтожают со всеми доспехами.

—Это что, намеренная тактика: дать возможность переправиться, а потом уничтожить? — спросил я.

—Думаю, что больше вынужденная, — ответил он.-Нельзя создать сплошную оборону, если дивизия растянулась на тридцать пять километров и имеет против себя втрое превосходящие силы. Да это еще что! А вот Чапаевская дивизия растянулась на сорок пять километров и имеет против себя четыре дивизии да плюс к этому танк и отдельные части. Пятикратное превосходство! Это дает противнику возможность предпринимать бесконечные попытки форсировать реку между узлами нашей обороны. Мы не мешаем, а даже поощряем. В этом вся соль.

Я сказал, что игра мне кажется очень рискованной: ведь Прут здесь главный рубеж нашей обороны; если потеряем ее, трудно будет удержаться до Днестра.

—Испытанная старина: разделяй сильного и бей по частям, — сказал Костяхин. — Все сразу не перейдут Прут, а отдельные части мы бьем сильным подвижным резервом. Конечно, это временная тактика: пока не подойдет помощь для наступления, — уверенно добавил он

К рассвету мы сделали сто пятьдесят километров, оставив позади Бельцы. Немецкая авиация вновь появляется на шоссе и, хотя небо уже бледнеет, продолжает развешивать «фонари». Мы спускаемся с шоссе вниз, едем проселочной дорогой, которая тянется лесной лощиной. Здесь еще совсем темно, кажется, что наступившее утро осталось где-то позади и снова надвигается ночь.

Со стороны Прута доносятся пулеметная трескотня и редкие пушечные выстрелы. Костяхин прислушивается

—Как далеко в горы заносит звук от реки! — говорит он.

Но я не обращаю внимания на эту стрельбу. Я доволен, что снова удалось укрыться от немецкой авиации, что теперь уже до Брошени, где я рассчитывал сдать танки, дорога будет безопасной, и мне хочется поговорить с Костяхиным, выяснить, почему этот очкастый добродушный комиссар уверен, что вскоре перейдем в наступление.

—Думаете, что будем наступать? — спрашиваю я.

—А как же иначе! — удивляется он.

—И скоро?

Костяхин смеется:

—Этого в академии мне не сообщили, должно быть, и там пока не знают. — Он хватает меня за руку.

—Смотрите, смотрите, — и показывает на перевал, где темная дорога уходит в просвет между стенами густого лиственного леса.

Дорога такая узкая, что две встречные телеги не разойдутся. Крутой подъем, жалобно, на высокой ноте завывает наш «пикап». Я смотрю на перевал. Утро, которое несколько минут назад, когда мы съезжали с шоссе, осталось позади, теперь опять впереди нас. Почему-то все представляется в перевернутом виде: посветлевшее небо кажется полоской реки, текущей в глубоком ущелье.

Навстречу нам в тумане лощины спускается широкий приземистый танк. Он занимает всю дорогу своим неуклюжим телом с короткой тонкоствольной пушкой. Я узнаю немецкий танк Т-3.

В сторону свернуть нельзя, развернуться назад — тоже: дорога сжата крутыми, поросшими лесом, скатами. Я смотрю на немецкий танк, двигающийся на нас думаю: «раздавит, как орех», кричу Костяхину:

—С машины к танкам!

Над головой, оглушая, раздаются один за другим два пушечных выстрела из танка Кривули, струя горячего воздуха с запахом пороховой гари бьет в лицо.

Прыгнув с машины на крутой скат дефиле, я взглянул вверх. На спуске перевала стоял второй немецкий танк, а ниже, ускоряя движение, уже разгорающимся костром катился на нас тот танк, который мы увидели первым.

«Потерял управление, таранит!» — мелькнула мысль и меня опять оглушил грохот выстрела, за которым по следовало еще два. Водитель «пикапа», стараясь освободить дорогу, вздыбил машину передними колесами на крутой откос. Немецкий танк круто развернулся влево и на всем ходу ударил своим тупым носом в кузов «пикапа», подбросил его, сам вслед за ним кинулся на кручу, дернулся, пытаясь подняться выше, и в бессилии застыл на месте. Змеей блеснула в тумане растянувшаяся позади танка гусеница.

—Вот это да: с хода в гусеницу! — воскликнул Ко стяхин.

Он удивленно смотрел на вздыбившийся танк, кан будто не верил своим глазам. Я тоже был восхищен удачным выстрелом Кривули и потерял несколько секунд, глядя на эту горящую машину.

Кривуля махнул нам рукой, и его танк, взвыв мотором, рванулся с места, прошел через узкий проход оставшийся на дороге, и понесся к гребню, ведя за собой всю нашу колонну.

Мы с Костяхиным вскакиваем на танкетку, которая чуть было не опрокинулась на бок, объезжая вздыбившийся немецкий танк.

Костяхин протирает очки, надевает их, сейчас же снова снимает и опять торопливо протирает.

Сейчас увидим, с кем имеем дело, что происходит там внизу. Оба мы невольно задираем головы. Так хочется заглянуть за гребень перевала! Скорее, скорее! Осталось уже несколько десятков метров. Стоп—танкетка резко тормозит. Головная машина Кривули остановилась в проходе между вторым подбитым немецким танком и кручей леса. Соскакиваем с танкетки, направляемся к Кривуле. Тот уже вылез из башни и бежит к гребню.

Лес обрывается почти по самому гребню. Дорога спускается вниз открытым длинным пологим скатом, в конце которого, в голубом тумане, бушует несколько пожаров.

Не слышно ни одного выстрела, но туман внизу наполнен каким-то тревожным гулом. Прислушиваюсь. Улавливаю жужжание невидимых еще в тумане немецких танков, думаю: сколько их? Они приближаются к нам.

Вот уже ясно видны два немецких танка, поднимающиеся на перевал.

—Пусть поближе подойдут, встретим из засады, — предлагает Кривуля.

Костяхин показывает вниз, влево, туда, где из тумана, как из воды, выступает верхушками цепь телеграфных столбов большака. Километрах в трех от нас в разрыве тумана дорога шевелится, как живая.

—Немцы идут на Сороки. Прорвались! Скорее атаковать, — волнуется Костяхин.

Он смотрит на меня, на Кривулю, на танки, стоявшие за нами на узкой дороге, таким взглядом, как будто не может понять, в чем дело: почему мы еще стоим здесь, на горе, в бездействии, когда там, внизу, немцы прорвались, идут на Сороки, к Днестру.

Передвигавшийся по долине туман скрыл от нас колонну, прежде чем мы успели разглядеть ее. На виду остались только два танка, двигавшиеся к перевалу. По тому, как они торопливо съезжали в лощинки и потом медленно выползали наверх, ясно было, что немцы уже обеспокоены тем, что не получают донесений от своих поднявшихся на перевал дозорных машин.

Меня охватывает волнение, такое же, как Костяхина. и я думаю, что если мы сейчас не ударим по этой ползущей в тумане колонне, произойдет что-то, может быть, непоправимое. Я кричу Кривуле:

—Навались на колонну. Бери с собой Смирнова. По этим передним не стреляйте. Пусть подымаются к нам— сами справимся.

Лихо сдвинув на затылок свой запыленный и замасленный танкошлем, Кривуля полез в танк и уже из башни, обернувшись, весело помахал нам рукой.

Оба танка, Кривули и Смирнова, сорвались вниз и, отрываясь от земли, как подхваченные ураганом, понеслись стороной от дороги. Вот они нырнули в лощину, где скрывались два немецких танка, поднимавшихся на перевал, а через секунду, выскочив на бугор, опять неслись вниз, приближаясь к немецкой колонне сбоку. Они были уже далеко в долине, когда танки немецкой разведки вылезли из лощины и стали разворачивать башни назад, вслед им.

У нас в засаде остались танк Зубова и танкетки. После нескольких выстрелов зубовской пушки оба немецких танка, развернувшие свои башни в противоположную от нас сторону, загорелись. Теперь засада уже не была нужна, и мы послали на помощь Кривуле все танкетки, оставив у себя только машину Зубова.

Сначала мы могли судить о том, что происходит там внизу лишь по частым пушечным выстрелам, трескотне пулеметов, по вспыхивающим в тумане огням и какому-то гулу, неясно доносившемуся до нас. Но пелена тумана вновь разорвалась, и в оставшейся от тумана легкой, просвечивающей на солнце дымке мы увидели обе наши «бэтушки». Они носились среди опрокинутых горящих автомашин и мечущихся солдат. Танкетки тоже были уже внизу. Они шли цепочкой.

В стороне, на чистом поле против наших танков разворачивалась немецкая артиллерийская батарея на гусеничных машинах. Мне казалось, что она разворачивается с какой-то необыкновенной быстротой.

—Сто чертей прохвостам! — кричит Зубов из своей башни.

Он открывает огонь по немецкой батарее. Нас отделяет от нее более чем двухкилометровое расстояние.

Все же я вижу, что один снаряд попал в крайнюю гусеничную машину, ее окутал дым, и вверх полетели обломки. У меня появляется надежда, что немецкие артиллеристы перенесут огонь на нас и это спасет Кривулю. Но немцы не обращают уже никакого внимания на перевал, бьют только по двум нашим БТ, которые теперь мчатся по полю, используя всю свою скорость.

Один танк замер на бегу. Из его башни вырвались клубы дыма. Почти одновременно, одна за другой, вспыхивают две танкетки. Остановился и второй БТ. Кто-то вывалился из его люка. Больше я не мог глядеть в ту сторону и опустил бинокль.

—Наши пошли в атаку! — крикнул Костяхин, смотревший в противоположную сторону.

Зубов, высунувшись из башни своего танка, смотрел туда же. Я заметил на его лице злую усмешку и понял, что эта усмешка относится к врагу.

С высот на шоссе, покачиваясь башнями, шел развернутый строй батальона БТ. Одни танки, достигнув шоссе и сбросив с него немецкие автомашины, волчком вращая башни, вели круговой обстрел. Другие прошли дальше и смешались с нашими танкетками.

Костяхин взмахивает рукой.

—Вперед! — кричит он Зубову.

Мы вскакиваем на танк, и через две-три минуты он выносит нас в долину, к разбитой немецкой батарее. Зубова интересуют результаты его работы, а мне хочется поскорее добраться до наших подбитых машин.

Мимо, натужно воя, проскакивают танки БТ. Это тот батальон, который ударил с высот и смял на шоссе немецкую колонну.

Я вижу командира, по пояс высунувшегося из башни с флажком в руке и наклонившегося вперед, как бы ища себе дорогу. Он напоминает мне полковника Васильева в момент нашей последней атаки под Дубно. В памяти проносятся сказанные им перед атакой слова о чести отчизны, и я забываю обо всем, кроме того, что передо мною враг. Костяхин тоже в каком-то упоении. Его мягкое, доброе лицо, несмотря на улыбку, становится грозным. Укрываясь за башней танка, мы выискиваем цели и указываем на них Зубову, который и сам находит достаточно целей для своей пушки.

Но вот жестокий минометный огонь заставляет нас соскочить с брони танка на землю. Рядом какая-то яма, прыгаем в нее.

Несколько минут мы пролежали в яме, прижимаясь к земле, потом огонь вокруг нас утих, мы подняли головы и стали оглядываться. Танк Зубова был уже далеко, он ушел вслед за другими машинами.

—Удрал, чорт его возьми! — выругался Костяхин. — Наверное, и не заметил, что нас как ветром сдуло с брони.

«Кто же мне теперь оформит сдачу танков? В штабе соединения их не видели и, возможно, никогда не увидят», — думал я, вылезая из ямы.

—Все в порядке, танки там, где им надлежит быть— в бою, — успокаивал меня Костяхин.

Мы шли с ним по полю, на котором наши пехотинцы выстраивали в колонну пленных. К подбитым машинам Кривули и Смирнова подойти было нельзя. Возле них свирепствовал артиллерийско-минометный огонь. А потом над нашими головами стали пикировать «юнкерсы», и нам пришлось скрыться в лесу.

Так и не удалось мне узнать о судьбе своих боевых друзей. Тяжело было покидать их на поле боя в неизвестности, может быть убитых, а может быть раненых. Но что мне было делать? Все мои старания пробраться к подбитым танкам ни к чему не привели. Костяхин торопил меня. Я поехал с ним-единственным свидетелем того, как моя колонна втянулась в бой.

В штабе соединения, когда мы прибыли туда, все рации, державшие связь с полками, передавали приказ о возвращении частей на исходные рубежи. Немецко-румынские войска, форсировавшие Прут и прорвавшиеся к Сорокам, отброшены на двадцать километров, однако соединению приказано ночью отойти за Днестр, в район Котовска. Кажется, это начало общего отхода за Днестр.

Акт приемки начштаба подписал, не говоря ни слова. Почти все, что я мог сообщить ему, он уже знал. Связь в соединении работает прекрасно, управление боем налажено, беда только в том, что танков в частях осталось очень и очень мало. На мой вопрос о ремонтном фонде начштаба ответил коротко и сердито:

—Все, что можно восстановить, уже отправлено в Харьков.

На следующий день я был в штабе армии. Там мне сообщили, что в отношении ремонтного фонда округ запрашивал шифром и уже послан ответ, что ремфонда не имеется.

*****

Вернувшись в Одессу вечером, я попал прямо на совещание, созванное начальником автобронетанкового отдела штаба округа. Представитель фронта, прибывший в округ, передал, что фронту нужны ремонтные летучки. В течение ближайших дней он потребовал от нас не менее пятнадцати летучек.

Но где взять необходимые для выполнения этого заказа трехосные ЗИС-6 и сложные электрозарядные агрегаты и кому поручить работу?

Раздается телефонный звонок. Я беру трубку.

—Говорят из горкома комсомола... Что же вы, товарищи дорогие, забыли о нас, не даете нам обещанных заданий? Бюро горкома поручило мне напомнить вам, что комсомол ждет.

Передаю трубку начальнику отдела и делюсь с ним пришедшей мне в голову мыслью, что для ремонтных летучек можно будет использовать шасси автомашин, имеющихся на Пролетарке и предназначенных для автокранов.

После короткого телефонного разговора начальник отдела объявил нам:

—Замечательно, взялись! — и с улыбкой добавил: — я сам тоже был когда-то комсомольцем.

На этом совещание и закончилось. Начальник приказал мне немедленно мчаться в горком комсомола и помочь ребятам разобраться в технике дела.

Было за полночь. Члены бюро шумно обсуждали задание, наперебой докладывали, где и что можно сделать, где и что можно достать, требовали немедленно вынести решение об укомплектовании штата ремлетучек исключительно комсомольцами. Это, видимо, особенно интересовало собравшихся, как будто ремлетучки уже готовы и ждут только экипажей.

К концу ночи в горкоме собрались секретари заводских комсомольских организаций.

— Давайте чертежи, сейчас же приступим к работе, — заявили они.

Утром, приехав на Пролетарку за шасси ЗИС-6, которые стояли на дворе возле деревообделочного цеха, я застал тут весь комсомол завода во главе со своим новым секретарем — высокой белокурой Верой из отдела технического контроля.

Она стояла в полной растерянности с бумажкой в руке. Теснившиеся вокруг нее ребята и девчата громко выкрикивали свои фамилии. Я спросил, что тут происходит, куда записываются. Комсомольцы примолкли, и Вера сказала, что у нее голова идет кругом: все хотят ехать на фронт, и она не знает, можно ли записывать всех желающих, и что вообще сначала надо решить вопрос, как быть с девушками, потому что они тоже записываются.

Тут опять поднялся страшный шум. Девушки стали кричать, что такая постановка вопроса возмутительна — ясно, что ехать должны все. Я ничего не мог понять, пока не узнал, что Вера начала дело не с того, с чего надо было. Собрав комсомольцев, она сразу же объявила запись желающих ехать на фронт в составе бригад ремонтных летучек. Я сказал, смеясь, что прежде чем ехать на фронт с ремонтными летучками, надо эти летучки сделать и это самое важное.

Когда я уезжал с завода, шасси автомашин уже стали обрастать кузовами, бригада комсомольцев механического цеха возилась с ремонтом старых, кажется, уже брошенных на свалку, токарных станков, инструментальщики изготовляли инструмент, электрики монтировали силовой агрегат, а Вера носилась от одной бригады к другой с планом-графиком в руке, в сопровождении целой толпы старых мастеров и инженеров, своих шефов и консультантов. Над местом сборки машин и станков комсомольцы натягивали огромное полотнище брезента. Решено работать и ночью.

*****

Нашими войсками оставлен Каменец-Подольский укрепленный район Есть опасность прорыва противника

к Одессе со стороны Вапнярки. Это, вероятно, и заставило командование выдвинуть ополченцев на окраину города, чтобы в случае прорыва было кому прикрыть Одессу.

Батальон наших пролетариев расположился на кирпичном заводе, у Лагерного шоссе, и здесь продолжал боевую учебу. Когда я приехал туда, ополченцы метали зажигательные бутылки по макету танка, сложенного из сырого кирпича.

Соскочив с машины, я увидел, как брошенная Разумовским бутылка описала синим дымком неимоверно высокую дугу. Она перелетела через макет танка и скрылась метрах в сорока от него, в глиняном карьере.

После минуты тишины раздался взрыв хохота. Я услышал голос бывшего секретаря комсомольского коллектива Пролетарки Мили Пташного. До войны Миля с первыми весенними проталинами выводил на заводской задворок всех своих комсомольцев на соревнование по метанию гранат, дисков и толканию ядра, упорно отыскивая тех, кто сможет отстоять первенство завода на предстоящих городских соревнованиях.

Теперь он попрекал Разумовского:

—Эх, ты, батя, батя, да объяви ты свои способности до войны, все мировые рекорды по метанию были бы за Пролетаркой.

Антон Васильевич смущенно отшучивался:

—Отстань, Миля, у человека только способности раскрываются, а ты с упреками.

Он взял другую бутылку, и она скрылась в его зажатой ладони. Антон Васильевич покрутил головой и' сказал со вздохом сожаления:

—Опять промажу. Легковата, не слышна в руке, вот в чем дело!

Обступившая его толпа опять закачалась от хохота. Кто-то предложил заряжать для Разумовского специальные бутылки — не поллитровки, а четверти. А Миля, подскочив к хохотавшему командиру, посоветовал ему:

—Товарищ командир, отодвиньте вы эту дальнобойную катапульту подальше. Видите же, что дистанция для него мала.

—Правильно, Миля, — согласился Разумовский. — Как это я сразу не догадался!

Он отошел на десять метров назад и стал поправлять в горлышке бутылки фитиль.

—Эх ты, техника дедовская! — сказал он, зажег фитиль, наклонился, развел руки в стороны, крякнул и метнул.

Эта бутылка тоже упала с перелетом, но уже ближе к макету. На месте ее падения взметнулся букет пламени и дыма, вызвавший радостные крики ополченцев. Оказывается, другие бутылки вовсе не вспыхивали.

—Так вот оно в чем дело! —сам с собой заговорил Антон Васильевич. — Сия воздушная торпеда требует усовершенствования: фитиль мал, потому и не загорается.

Шуток уже больше не слышно было. Все озабоченно завертели в руках бутылки.

—А еще лучше вместо фитиля пристроить фосфорный запал, — сказал один из ополченцев.

Это услыхал присутствовавший на занятиях полковник — начхимслужбы армии.

—Вы говорите — запалы? — спросил он. — Конечно, это было бы лучше.

—Так давайте сделаем, — предложил ополченец.

Этот ополченец был инженер-химик. Полковник тут же предложил ему поехать вместе с ним на один из одесских заводов и договориться там о производстве запалов. Теперь нам многое придется делать самим, так как доставлять вооружение в Одессу с каждым днем становится труднее.

*****

В городе создаются новые воинские формирования. Несколько дней назад казармы имени Котовского, занимающие целый квартал, пустовали: полк, стоявший здесь, ушел на фронт. Ворота были наглухо закрыты. Теперь они открыты настежь, непрерывно пропуская со двора на улицу и с улицы во двор подразделения бойцов в пешем и конном строю.

Я приехал в эти казармы за бензином и долго стоял у ворот, дожидаясь разрешения на въезд. Седеющий лейтенант, которому я предъявил бумажку из штаба округа на право вывоза бензина, потеребив ее култышками пальцев, потерянных, должно быть, в гражданскую войну, сказал, что его полномочий «на такэ дило нехва-тает». Пока вызванный им боец ходил куда-то с моей бумажкой, я коротал время в разговоре с этим ревностно выполняющим свои обязанности лейтенантом. Он отвечал на мои вопросы очень неохотно, прежде чем ответить сурово оглядывал меня с ног до головы. Но все-таки я узнал, что он из Калаглеи, слободы на Днестровском лимане, колхозный бригадир-полевод, в гражданскую войну воевал у Котовского. Несколько дней назад он прочел воззвание областного комитета партии, призывающего к оружию старых бойцов, тотчас достал из сундука свою именную шашку, сел на колхозную кобылу арабской крови и вот приехал сюда, на пункт формирования кавалерийской дивизии.

—Народу насунуло и с Валахии и с Херсонщины хоть другую дивизию формируй, — сказал он мне вдруг шопотом на ухо.

В это время к воротам подъехала строем по три группа конников. Одни были в шлемах-буденновках, другие в кубанках, а некоторые в старомодных каракулевых шапках-колпаках, лихо заломленных набок. Но у всех были одинаковые кавалерийские седла с притороченными к ним тугими скатками сена, и все были в сапогах со шпорами. Впереди ехал пожилой, осанистый, седоусый всадник, при виде которого я подумал: «вот и Тарас Бульба на войну собрался».

—Тут котовцы формируются? — спросил он, козырнув лейтенанту.

Лейтенант ответил на приветствие, щелкнул шпорами, после чего, приняв сразу скучающий вид, лениво протянул:

—А вам на що це надо?

—По воззванию прибыли из сел Молдавка и Буг-ское.

Лейтенант усмехнулся, окинув медленным взглядом конников, и спросил с оттенком снисходительности:

—Чего ж так задержались?

—Седла делали и подгонку амуниции.

Лейтенант покачал головой.

—Опоздали, дорогой товарищ. У нас все в ажур, по штату значит заполнено, — сказал он тоном человека, который очень сожалеет, что так произошло, но решительно ничем не может помочь, и опять козырнул, показывая этим, что разговор закончен.

—А шо? Так и вышло, як я вам казал, дядько! — заволновался один из всадников, молодой хлопец в белой, совершенно выцветшей буденновке, должно быть отцовской. — Так шо ж нам теперь, в пехоту прийдется итти? — неизвестно к кому обращаясь, растерянно спросил он.

Но дядько не проявил ни малейших признаков беспокойства. Он вытащил из кармана огромный кожаный кисет, не спеша распутал стягивающий его ремешок и стал свертывать цыгарку. Не знаю, случайно у него это вышло, или тут была преднамеренность, но, когда он, подъехав вплотную к лейтенанту, нагнулся, чтобы прикурить, из его нагрудного карманчика выскользнул и повис над орденом «Знак почета» золотой георгиевский крест.

—Первой степени? — спросил лейтенант, покосившись на ордена.

Дядько кивнул головой и поспешил спрятать крест обратно в карманчик.

—А где ж остальные три?

—В гражданскую ще затерял.

—У Котовского не служил?

—Ну а як же. Отто неладна голова! Я ж тебя и пытаю, где котовцы формируются.

—А советский орден за что? — продолжал допрашивать лейтенант.

—За колгоспных коней. Таких як оци.

Разговор, принимавший все более и более приятельский характер, кончился тем, что лейтенант, как он должен был сделать это сразу, предложил колхозникам съехать с дороги к стене, спешиться и обождать, пока он доложит о них своему начальству.

Обо мне он послал докладывать бойца, который куда-то пропал, а тут сам отправился. Когда лейтенант ушел, дядько подмигнул своим конникам и спросил;

—Замитыли шо-нибудь, хлопцы, чи ни?

—А шо такэ?

— А то, — сказал дядько, одним движением выскользнув из седла на землю, — шо если на чоботах у конника не найдешь нияких признаков кизяка, значит, у полку порядочек, а у него, хлопцы, чоботы горят, як солнце на закате.

Лейтенант, наконец, вернулся, и колхозники въехали во двор вслед за моей машиной. На казарменном дворе стоял выстроенный в полном вооружении эскадрон. К нему шел, поблескивая стеклышками пенснэ и постукивая стеком по бутылкообразным голенищам сапог, рослый, стройный старик-генерал. Он слегка подергивал головой, и по этому признаку—следу старой контузии— я узнал генерал-майора Орлова. Командир эскадрона уже скомандовал «равнение направо», но генерал, заметив въехавших во двор колхозников, остановился и повернулся к ним. Выражение его лица, как будто даже само лицо, сразу изменилось: строгое, сухое, оно стало вдруг мягким, каким-то сияющим, светлым.

—Пополнение? — спросил он.

В ответ я услышал:

—Котовцы, товарищ генерал.

*****

После отхода наших войск за Днестр танковые части фронта были переброшены на кировоградское направление. В связи с этим решено отложить организацию танкоремонтной базы на Пролетарке; попросту говоря, нам пока нечего ремонтировать. Командование опять послало меня в командировку на фронт. Мне поручено принять на эвакуирующихся заводах Первомайска и Кировограда последние танки и передать их в часть по разнарядке штаба фронта. Одну роту танков велено просить для нашей Приморской армии, которая в своем составе не имеет танковых частей. Кроме того, я должен передать штабу фронта подарок одесских комсомольцев — пятнадцать ремонтных летучек.

Все бригады летучек укомплектованы комсомольцами. Ребята выехали в приподнятом настроении. Еще бы: они выполнили срочный заказ фронта и теперь сами едут на фронт на машинах, сделанных собственными руками. Им нетерпелось увидеть фронт, в пути все хотели смотреть вперед, а из крытой машины летучки можно смотреть только назад, через узкую дверь, и ребята упросили меня разрешить им ехать на крыльях и подножках машин под тем предлогом, что надо ведь наблюдать за воздухом.

Наша колонна двигалась через Раздельную. Немецкая авиация ежедневно бомбит эту узловую станцию. Все пути ее забиты эшелонами, стремящимися вырваться на север, в сторону Киева. Когда мы проезжали вдоль железнодорожных путей, мои наблюдатели-добровольцы сразу же заметили платформы с разбитыми танками и стали кричать мне со всех машин:

-Товарищ командир, этот эшелон бы к нам на завод!.. Смотрите, сколько танков!

Я остановил колонну и побежал узнать у сопровождающих эшелон, с какого участка фронта они везут танки и куда везут.

На ближайшей платформе эшелона, невдалеке от которого через путь горели вагоны, я увидел статного танкиста в лоснящейся от масла гимнастерке. Стоя ко мне спиной, он устанавливал на корме танка пулемет.

Я окликнул его, чтобы спросить, где начальник эшелона. Он взглянул на меня искоса, быстро повернулся и с радостным криком «товарищ командир!» спрыгнул с платформы.

Это был Микита Гадючка, которого я потерял вместе с Кривулей, Никитиным и Смирновым в последнем бою. Не думал я уже. что Микита мой жив, а он стоял передо мной целехонький и улыбался во весь рог.

—Ну вот, товарищ командир, довелось и мини побачить шмаленого волка, — сказал Микита.

Прежде чем узнать о судьбе Кривули и Никитина, мне пришлось перетерпеть медлительный рассказ о том, как снаряд попал в башню, как Никитин и Кривуля свалились на него и придавили, но он, не мешкая, вылез из горящей машины через свой люк, вытащил через него же обоих раненых и снял пулемет, потом тушил огонь, потому что жаль было машину и отбивался от пехоты, которая, отступая, наскочила на него, — в общем работал за троих. И только после того как доложил, что огонь затушил, от фашистов отбился и обоих раненых, погрузив на первый возвращавшийся из боя танк, доставил в медсанбат, он, наконец, сказал;

—Товарищ Кривуля в тяжелом состоянии — в грудь навылет, но жить будет... Никитин тоже выживет, —добавил он уверенно.

О Смирнове он явно умалчивал, а на мой вопрос о нем промычал что-то непонятное. Зная, что Микита никогда не скажет прямо о боевом товарище, что тот убит, а начнет крутить вокруг да около, я решил, что Смирнов погиб, но тут вдруг увидел его вылезавшего из-под платформы.

Оказалось, что Смирнов отделался легким ранением, но остальные члены его экипажа погибли. Вот почему Микита не отвечал прямо на мой вопрос. Я уже заметил, что если в каком-нибудь экипаже после боя остается в живых только один человек, Микита почему-то считает неудобным говорить о нем. Тут у него какая-то особая, своя точка зрения.

Эшелон с подбитыми танками, «катафалк», как назвал его Микита, стоял уже в Раздельной вторые сутки, и неизвестно было, когда его смогут протолкнуть дальше на Киев, по назначенному маршруту. Поэтому мое предложение переадресовать эшелон в Одессу не вызвало никаких возражений ни у начальника эшелона, ни у коменданта станции.

Дав необходимые указания начальнику эшелона и вручив ему для передачи в штаб округа объяснительную записку, я вернулся к своей колонне.

В Первомайск мы пришли вечером 20 июля. В штабе фронта меня принял командующий бронетанковыми войсками.

—Мастерские кстати в самый раз, нужны позарез,— обрадовался генерал.

О танках для Приморской армии командующий промолчал, хотя я начал именно с этого.

Он велел мне оставить пять летучек при штабе фронта, а десять отвести на станцию Вапнярка в Н-ское соединение.

Об этом танковом соединении я уже много слышал. Ходили легенды о пограничных боях, которые оно вело на Пруте под местечком Рош. Говорили, что это соединение обескровило целую армию противника и вынудило ее перейти к обороне. Вот почему я с особым интересом ехал туда. Мне кажется, что сейчас, для того чтобы найти пружину, двигающую события, нужно прежде всего приглядываться к тем, кто успешно воюет.

То, что мы увидели по дороге к Вапнярке, свидетельствовало о больших изменениях в обстановке фронта. С трудом удалось нам вырваться из встречного потока машин, подвод, армейских и колхозных, эмтээсовских и совхозных тракторов с комбайнами, косилками и молотилками на прицепе, гуртов скота всех видов, арб, нагруженных молочными бидонами и ведрами.

Наши громоздкие машины, облепленные парнями в гражданской одежде, наперекор всему потоку двигавшиеся на запад, привлекали всеобщее внимание. Когда мы пробивались через последние колонны, один молоденький лейтенант подошел ко мне и спросил на ухо: «Это что, партизанский десант в тыл?» Мой недоумевающий взгляд нисколько не смутил его. Он что-то многозначительно промычал и заявил, что тоже пошел бы в партизаны, если бы командование только разрешило. Я не стал ему объяснять, что наши парни едут в гражданской одежде только потому, что мы не успели их обмундировать, и что в машинах не рации, а токарные станки.

Вот и село Шараповка, до Вапнярки осталось не больше пяти километров. Здесь тишина. Если бы не пожар, густой, маслянистый дым которого поднимался на окраине села исполинским черным грибом с рыжевато-медной верхушкой и такими же краями да сплошная завеса дыма, закрывавшая горизонт западнее села, у Вапнярки, и подумать нельзя было бы, что фронт близко.

На окраине села нам просигналили «остановись». Капитан-танкист, подбежав ко мне, спросил:

—Вы куда?

—На Вапнярку, — ответил я.

Он засмеялся:

—Немецкие танки едете ремонтировать, что ли?

Мое объяснение прервал свист снаряда, пролетевшего

вдоль улицы со стороны станции. За первым снарядом полетел второй.

—Скорей убирайте свои скворешни назад, за дома, а то испортите мне всю обедню, — сказал капитан и пояснил: — Для паники стреляют, не знают, что здесь танки.

Разместив летучки в садах, я вернулся к этому капитану, чтобы выяснить у него обстановку.

Теперь по селу рвались уже мины, а над садами кружились немецкие истребители-разведчики. Капитан был во дворе, у замаскированного ветками танка Т-26, пушка которого из-за угла саманного сарая была направлена на свекловичное поле. Это поле начиналось за следующим домом и тянулось километра на полтора до леска.

Я подошел к капитану, но не успел обратиться к нему, как очутился в погребе, в который затолкал меня этот же решительно-быстрый командир. Вслед за нами в яму втиснулись два молоденьких командира. Сквозь грохот взрывов, колыхавших над нами земляную крышку, я услышал рядом с собой негромкий, веселый голос капитана:

—Ну, товарищи штабисты, началось искушение. Ишь как свирепствуют! Скоро в атаку пойдут... Главное, дорогуша, — продолжал он так же спокойно, но Уже другим, сердечным тоном, обращаясь к одному из молоденьких командиров, тоже капитану, своему начштаба, как нетрудно было догадаться, — главное, чтобы ни одна машина не выдала своего присутствия в селе. Загорелась, так пусть себе и горит на месте, а люди сидят в ямах молча... Еще одно, дорогуша, — посматривайте, чтобы немцы не обошли нас дорогой, с леска.

Начальник штаба выскочил из погреба. На его место сейчас же кубарем вкатился, придавив меня к стенке, другой командир. Вновь явившийся радостно доложил капитану, что к той немецкой колонне, которая задержалась у станционных складов, подошли еще две большие колонны артиллерии на тягачах, остановились рядом и все солдаты побежали к складам.

—Чудесно! — сказал капитан. — Продолжайте вести наблюдение, я сейчас поднимусь к вам.

—Извините, полюбопытствую, откуда и зачем- прибыли? — спросил капитан.

Выслушав меня, он сказал:

—Прибыли вы по назначению, правильно прибыли, но обстановка теперь на месте не стоит. — Козырнув, он протянул мне руку: — капитан Потьехов.

Крыша над нами продолжала вздрагивать, со стенок обсыпалась земля. Мне хотелось выглянуть из этой темной ямы, посмотреть, что происходит вокруг, но капитана это как будто совсем не интересовало. Он стал подробно рассказывать мне о том, как это случилось, что я застал здесь не все соединение, а только один его батальон Т-26 и что, собственно говоря, это и есть все, что имеет соединение, если не считать еще одного батальона БТ, воюющего за сто километров, в стороне.

Его батальон, выделенный накануне из дивизии, совершил шестидесятикилометровый марш, чтобы в составе стрелкового корпуса удерживать Вапнярку. Ночью, когда батальон подошел к станции, там были уже немцы, и Потьехов занял рубеж, на котором мы застали его.

—Как же мне теперь быть? — спросил я.

—Не вздумайте двигаться со своими машинами, пока авиация в небе, — сказал капитан, — а то напортите мне. Я скажу вам, когда можно будет выскочить.

Он предложил пойти с ним на ИП, полюбопытствовать, как он выразился, что там немцы делают на станции.

—Смотрите, — показал он на зады села, когда мы поднялись с ним на чердак сарая, — вон с одной вашей скворешни уже полетели щепки.

Немецкие одномоторные бомбардировщики пикировали теперь на восточную окраину села, где я укрыл свои летучки. Одна уже горела. Капитан сказал, что он очень рад этому, и в ответ на мой недоуменный вопрос, чему, собственно, тут радоваться, стал объяснять мне, что, во-первых, мои машины уже отвлекли внимание немцев от его танков, а во-вторых, и это еще важнее, при следующем налете немецкой авиации весь бомбовый груз будет сброшен на них. В том, что авиация перед атакой произведет еще один налет на село, он был совершенно уверен.

Только теперь я рассмотрел капитана. Ему было лет за сорок, рост выше среднего, фигура сухопарая, узловатая, как высохшая дубовая палка, волосы яркочерные, а на висках седые, лицо чисто выбритое. Гимнастерка была на нем довольно засаленная и пропыленная, но воротничок обращал на себя внимание приятной свежестью.

Разговаривая со мной, капитан смотрел в бинокль.

—От самого Прута у них один и тот же порядок наступления, — говорил он и, прерывая нить своей мысли, вслух регистрировал результаты наблюдения и оживленно комментировал мне их: на подходе к станции колонна пехоты. Вокруг станции сильное движение людей. Очень хорошо! На складах полно вина. Пусть пьют за упокой своих душ.

Продолжая наблюдение, он не спеша рассказывал мне об одном пленном немецком офицере, взятом им еще в первых боях на Пруте. От этого офицера он узнал все немецкие принципы ведения наступательного боя и основы взаимоотношений немецких офицеров с солдатами.

—Немец, подлец, разговорчивый попался, не врал. Я уже убедился в этом, — говорил он. — Вот посмотрите, они сейчас ударят всей своей техникой по восточной окраине села, разнесут в щепки ваши скворешни, а потом пойдут в наступление колоннами, но не раньше чем покончат с трофеями. У них офицер старается подкупить солдат за счет трофеев. Сейчас они напали на склады, поэтому офицеры не спешат наступать. Ну, а нам это наруку.

Капитан говорил это все таким голосом, как будто для него воевать то же самое, что токарю высокого разряда выточить гайку или болт.

Когда вбежавший в сарай начальник штаба в тревоге прокричал ему снизу, что правый фланг батальона открыт — соседняя стрелковая часть отошла на новый рубеж, — капитан сказал только:

—Следите и докладывайте. — И снова стал смотреть в бинокль, вслух регистрировать свои наблюдения, комментировать их. Он разговаривал со мной, как вежливый хозяин, который занят делом, не может от него оторваться, но не желает, чтобы гость скучал.

—На станции бал в полном разгаре. К складам подходит пехота... Теперь в атаку скоро не пойдут... Придется нам обождать, жаль — моему начштаба это будет стоить нервов. Парень он хороший, душа, но первый раз в бою, вот и порет горячку, — говорил он. Потом обернулся ко мне и сказал:

—Знаете что, дорогуша, бегите скоренько к своим людям да ведите их сюда всех. Вот и будет у нас с вами резерв. У машин оставьте только шоферов.

Я был уже внизу, когда он прокричал мне вдогонку:

—Только не вздумайте уезжать — не успеете, авиация сразу же за селом накроет.

У меня оказались сгоревшими две машины, но из людей никто не пострадал — все отсиживались в погребах. Я колебался, думал, что, может быть, все-таки лучше увести из села уцелевшие летучки, но пришлось отказаться от этого, так как вновь появились немецкие бомбардировщики.

Под огнем артиллерии и минометов, начавших одновременно с авиацией усиленно обрабатывать восточную часть села, я провел своих комсомольцев садами и огородами к капитану.

Появление в сарае гражданских, запыхавшихся от бега парней, с винтовками в руках, которые они держали так, точно сейчас должны были броситься в атаку, развеселило Потъехова.

—Ну и волонтеры! — засмеялся он, высунувшись с чердака и спустившись на лестницу, приставленную к чердачному отверстию. — Ну, как себя чувствуете? Ничего, ничего — молодцы ребята! Смотрите только без команды из сарая не выскакивать, загорится — и пусть себе горит, а вы сидите и молчите, — пошутил он.

Комсомольцы мои чувствовали себя, кажется, не очень важно. Любопытство, мучившее их всю дорогу, совершенно пропало. Забившись в углы, они не выражали никакого желания выскакивать из сарая.

Я поднялся на чердак к капитану. Начальник штаба, опять прибежавший в сарай, передал ему записку, полученную со связным от соседа слева, который уведомлял Потьехова, что отходит на новый рубеж. Прочитав эту записку, Потьехов ничего не сказал, положил ее в планшетку и снова стал смотреть в бинокль. Начальник штаба тоже молчал, но взгляд его красноречиво говорил, что он ждет приказания. Так как никакого приказания не последовало, он, наконец, спросил:

—Афанасий Петрович, значит, остаемся?

Потьехов посмотрел на него удивленно.

—А что, разве поступил приказ отойти?

—Нет, не поступал.

—Если не поступал, чего вы меня спрашиваете?

Начштаба, густо покраснев, скатился вниз. Немецкая авиация делала третий заход и сбрасывала бомбы по всему селу. Наш жалкий сарайчик дрожал не переставая.

—Вы слыхали о пограничном сражении у местечка Рош? — спросил меня капитан.

Я сам несколько раз уже порывался заговорить с ним об этом.

—Многие интересуются, как мы добились успеха, а все дело в строгом выполнении приказа, — сказал он. — Приказано было не подавать признаков жизни, нас сутки били, а мы не шелохнулись. Зато уж, когда отдали приказ «в атаку»...

Потьехов не договорил. Он быстро осмотрел свои ракетницы и вновь сунул их за пояс.

—Ну, надо итти, а то прозеваю. После водки настроение у них боевое.

Я остаюсь на чердачке, вижу, что правее села, в наш тыл идут по тракторной дороге две колонны немецких автомашин. Снизу доносится голос Потьехова:

—Ну, вот и дождались!

«Да, этот капитан умеет заставить людей выполнять приказ», — решил я. До сих пор в селе не заметно было никакого движения — все притаились.

Потьехов разговаривал внизу с начальником штаба, пробирал его за то, что тот еще не установил связь с отступившими соседями и до сих пор не знает, заняли они или нет новые рубежи обороны. Кажется, он больше беспокоится за своих соседей, которые бросили его тут одного, чем за себя, оставшегося со своим батальоном без связи и поддержки.

«Возможно, действительно, о нем забыли», — думал я. Сквозь дырку в соломенной крыше уже невооруженным глазом были видны немцы, двигавшиеся со стороны леса по свекловичному полю, направляясь прямо на нашу улицу. Впереди немцы шли неорганизованной толпой, беспорядочно стреляя из автоматов и крича, а позади — расплывшимися колоннами вперемешку с гусеничными транспортерами, волочившими за собой пушки.

Потьехов был уже за башней своего танка, стоявшего у стены того же сарая, с чердака которого я наблюдал. Я слышал, как он говорил довольным голосом:

—Вот что значит русская водка! Окажись сейчас на их пути море, вброд полезут. — А потом накинулся на кого-то, вероятно, «а башнера, спросившего, не пора ли открыть огонь: — Испортить все хотите?!

Я слез с чердака и подошел к танку, возле него чувствуешь себя в такой момент как-то лучше. Потьехов выглядывал из-за веток, маскировавших башню. Видимо, впереди ему что-то мешало смотреть, он наклонялся то в одну сторону, то в другую, вытягивался, задирал голову, и лицо его становилось при этом все более и более сердитым.

—Видите? — спросил он и стал возмущаться немецким генералом, который сидит там на станции и командует.

Я уже различал пьяные лица немцев, которые валили на нас толпой по свекловичному полю. Мне казалось, что они уже видят нас, и у меня похолодело на душе, а Потьехов все возмущался немецким генералом и немецкой тактикой, требовал, чтобы я ответил ему, в чем же заключается хваленое немецкое военное искусство, как будто сейчас его только это и интересовало.

До немцев оставалось не больше ста метров, когда капитан, наконец, подал сигнал «огонь», и по всей окраине села ударили наши танковые пулеметы и пушки.

В толпе, бегущей по свекловичному полю, сразу образовались целые прогалины, а на поле появилось множество кочек. Толпа таяла, но она была большая и продолжала итти прямо на нас, стреляя и крича.

—В пьяном угаре не понимают, что случилось, по инерции идут еще, но не дойдут, — вслух рассуждал капитан. — Смотрите! — воскликнул он, — машины уже повернули. И знаете что, — продолжал Потьехов, выпустив красную ракету, — ведь это всегда так: сначала повернут машины, за ними рядом идущая пехота, потом середина толпы, а солдаты, идущие впереди, так и не успеют повернуть.

Все произошло точно так, как капитан говорил. Когда его танки пошли в контратаку, все вражеские машины уже неслись обратно в лес и за ними бежали только те солдаты, которых мы видели минуту назад идущими в колоннах позади орущей толпы. А из этой толпы, успевшей подкатиться к самому селу, уцелело очень немного солдат. Солдаты эти метались по садам, и мои сразу осмелевшие ремонтники, выскочив из сарая, бегали за ними и стреляли на ходу.

—Ну, спешите, пока в небе опять не появилась авиация, — сказал мне капитан и, сам куда-то заторопившись, пожал мне на прощание руку.

Выводя из садов свои уцелевшие летучки, я все думал: почему соседи ушли, бросив свои позиции, а вот один батальон, по существу оставленный на произвол судьбы, отбил атаку противника, почти не понеся при этом потерь? Да, все дело, видно, в людях, в командирах, в умении.

*****

С запада надежно прикрывает Одессу Тираспольский укрепленный район на Днестре, но на севере положение неясное и тревожное. Враг развивает наступление в кировоградском направлении. Похоже на то, что Одесса будет обойдена. В таком случае, говорят, район Одессы останется южным плацдармом Красной Армии, и очень возможно, что этому плацдарму предстоит сыграть большую роль в наступательных операциях советских войск.

Я торопился в Одессу, чтобы скорее заняться ремонтом танков, которые должны были прибыть из Раздельной. Но мне еще надо было сдать штабу фронта два танка, отремонтированных в Кировограде. 1 августа моя маленькая колонна в составе двух БТ и полуторки, выехав из Кировограда, направилась к Первомайску, где я рассчитывал найти штаб фронта.

Под вечер, когда на виду был уже Первомайск, мы остановились под ветвистыми ивами у понтонного моста через Буг. Мотор одного танка парил, надо было выяснить, в чем дело.

Механики возились у мотора, а остальные, проголодавшись за дорогу, вспоминали хлебосольство кировоградцев. Старшина, горьковчанин Климов, подшучивая над непомерным аппетитом кубанца Быковца, говорил мне:

—Он съел сегодня всего навсего восемь тарелок вареников. Нет, вру! Еще две тарелки вермишели и больше уже ничего.

—А ты не смейся, — перебил его Быковец. — Правильно! Як бы не война, то и не съел бы столько. А раз война, то и ишь, шоб на том свите не жалко було.

По трем дорогам к мосту двигались автомашины, подводы, скот. С каждой машины, проезжавшей мимо нас, кто-нибудь спрашивал:

—Немцев нет?

—Какие тебе тут немцы, дурень! — с презрением отвечал Быковец. — Кати, трусовер, кати!

Где-то за Ольвиополем постреливали. Доносились выстрелы и с противоположной стороны. Но на реке было много купающихся бойцов и командиров. Я заговорил с одним старшим лейтенантом артиллеристом, поразившим меня своим устало-безразличным видом. Он сидел на берегу, медленно раздевался, почесывал через плечо спину. Можно было подумать, что скучает от безделья.

—Куда двигаетесь? — спросил я его.

—Должно быть, к Днепру, раз с Днестра ушли, — сказал он, лениво стаскивая сапог. Потом добавил:— Мы уровцы.

Он сказал это таким тоном, как будто одно слово «уровцы» должно объяснить мне и почему он тут сидит у моста, и почему ему все на свете опостылело. Оказалось, что он из Каменец-Подольского укрепленного района.

—Ну, как у вас там было? — спросил я.

Он посмотрел на меня вопросительно.

—А вас что интересует?

—Ну, как воевали, — сказал я.

Он усмехнулся:

—Да вовсе не воевали, только готовились. Каждый метр земли на всю предельную дальность орудий был пристрелян. И все зря. Приказали взорвать укрепления и отойти: немцы обходить стали. Командир просил оставить гарнизон на месте. Нам бы на три месяца запасов хватило, без всякой помощи могли держаться в окружении и воздали бы немцам за все сполна. Отказали, велели сейчас же взорвать все доты. — Он вдруг со злостью отшвырнул от себя сапог и заговорил, чуть не плача: — Всю душу перевернуло, когда получили этот приказ. Не могли понять, в чем дело, думали — какая-то ошибка, не подпускали подрывников. Полковник с комиссаром ездили от дота к доту, уговаривая гарнизоны выйти из своих укреплений. Ты понимаешь, в каждый дот по 5—8 тонн тола выкладывали, и некоторые только трещины давали!

Он махнул рукой и, должно быть, желая скрыть навернувшиеся слезы, стал поспешно стягивать рубашку и, не оборачиваясь, пошел к воде.

Меня беспокоила стрельба, доносившаяся с разных сторон.

—Где же фронт? — спросил я у саперного лейтенанта, дежурившего возле моста.

—Никто ничего не знает, — заявил он. — Сижу, выглядываю: как появится немецкий танк, так и взорву мост. — Ты чего, Никифор Платонович? — спросил он стоящего рядом с ним голубоглазого юношу сержанта.

Тот смотрел, -усмехаясь, на правую, уманьскую дорогу.

—Да что они свариться в собственном поту захотели? Смотрите, в шинелях идут,— он показал на спускавшуюся к мосту колонну пехоты.

«Действительно, почему они в шинелях?» — недоумевал я, возвращаясь к своим машинам. Одетая по-зимнему колонна проходила мимо нас. Она шла торопливым, но ритмичным шагом.

Замыкали колонну два танка Т-26. Вдруг, завыв моторами на низкой передаче, они стали обгонять строй.

—Сапожники!—сказал Быковец, возмущенный тем, что водители Т-26 надрывают моторы на первой передаче.

— Немцы! — Это нем... — донесся до нас с моста чей-то душераздирающий голос и оборвался на полуслове.

Этот крик подстегивает колонну, она бежит к мосту. Я кидаюсь к машине Быковца, вскакиваю на нее и вижу, что Т-26 уже обогнали колонну и несутся по мосту. Передний танк стреляет из пушки. Разрыв в кустах противоположного берега. Там уже во всяком случае немцев не может быть, значит, немцы в наших танках Т-26 и те, что бегут за ними к мосту, тоже немцы. «Вот почему они в шинелях!» — мелькает мысль. Слышу торопливую команду Климова: «Бронебойным заряжай!» Ему вторит в своей башне Быковец. Они поняли уже, в чем дело. Кричу: «По танкам на мосту огонь!»

Задний Т-26 вспыхнул, круто развернувшись, обломал перила моста и свалился в воду. За ним последовал и передний Т-26. Наши танки, стоявшие за зеленым укрытием, не были видны с уманьской дороги. Выстрелы выдали нас. Вокруг засвистало, заныло, посыпались срезанные автоматными очередями ветки. Ныряя в открытый люк механика, я увидел, что голова вражеской колонны уже на мосту. Защемило сердце: «Неужели отрежут?»

Ведя огонь, оба наши танка вырвались из своего укрытия и, развернувшись, пошли на мост. Бежавшие к мосту и стрелявшие в нас немцы шарахнулись кто куда.