Светлячковая поляна

Разумеется, Лиза родилась не вчера. Даже когда был жив Миша, Толстикова не жила под стеклянным колпаком. Просто... просто она не видела, и не хотела видеть малейших изъянов у своих друзей. Муж спорил с ней, говорил, что друзей надо не идеализировать, а принимать их такими, какие они есть. Но переубедить Лизу было невозможно. И вот – всего несколько вскользь оброненных слов. Больше всего ее убила та небрежность, с какой Галя все это сказала.

И вообще, в последнее время Лизе явно не везло. Опять придирается Лебедева. Всем в «Шуваевском доме» было хорошо известно о совсем неплатонической дружбе между Лебедевой и директором музея Аркадием Борисовичем Слонимским. Толстикову никогда не волновали бабьи пересуды, но одинокая Римма Павловна особо не скрывала своей связи с пятидесятилетним отцом двоих взрослых детей. После смерти Миши Борис Аркадьевич был подчеркнуто внимателен к Лизе. Римме Павловне, по-видимому, это не очень нравилось. Фаворитизму находится место не только во дворцах, но и в скромных провинциальных музеях. Лебедева, немало сил положившая на то, чтобы завоевать слонимское сердце, хорошо понимала, что расслабляться в таком коллективе, где одни женщины, больше половины из которых одинокие, нельзя.

Итак, вначале была Лебедева. Затем тот старик у магазина. Утром, идя на работу, Лиза увидела его, стоящего в очереди за молоком - здесь всегда торговали молоком из пригородного совхоза. А, возвращаясь с обеда, Толстикова уже возле другого магазина вновь заметила того же самого старика. Он торговал купленным молоком, как своим, домашним. Когда на вопрос одной женщины: «У вас свежее молочко?», дед ответил: «Утром хозяйка подоила, берите, не сомневайтесь – потом благодарить будете», Лиза взорвалась: «Как же вам не совестно людей обманывать!» Она думала, что старик устыдится, свернет торговлю, но тот пошел в атаку. Такой ругани в свой адрес Толстикова никогда не слышала. Самым мягким пассажем было: «Наколются тут разные проститутки, а потом над честными людьми издеваются...» Повернулась, ушла.

А уже дома ждал еще один сюрприз: приехала тетя Света, мамина сестра. Лиза всегда удивлялась, насколько разными могут уродиться и вырасти родные сестры. Мама – спокойная, ясноглазая, напевная и негромкая, и – тетя Света. Когда она приезжала, Лизе казалось, что в ее доме разорвалась маленькая атомная бомбочка. Тетя жила в Москве, и если Толстиковым требовалось съездить в первопрестольную, они всегда останавливались в Светланы Викторовны, мирясь с неудобствами, ради достопримечательностей и магазинов столицы. Неудобствами провинциальные родственники считали не удаленность квартиры от центра или маленькую жилплощадь – тут все устраивало. Не устраивала Светлана Викторовна с ее привычки. Самыми вредными были две. Тетя фанатела от здорового образа жизни, обращая в свою веру все и всех вокруг себя. А еще ее огромное и сострадательное сердце требовало творить милосердие. Время от времени Светлана Викторовна, вдова известного в Москве дантиста и коллекционера, в буквальном смысле слова подбирала с улицы и приводила к себе домой каких-то людей. Люди отмывались, отъедались, становились гражданскими мужьями Светланы Викторовны. Она их выводила в свет, устраивала карьеру. Странно, но среди них не нашлось ни одного благодарного человека. Первый, скрипач, ушел, прихватив с собой две работы Филонова. Тетушке не так жалко было скрипача, как жаль Филонова и своего потраченного труда. Второй, вроде бы юрист, прожил года четыре, дольше всех. На память об этих годах юрист взял Шагала. Последний год с ней жил человек, который называл себя бардом. Если тетя приехала, значит, бард тоже... покинул ее. Душевные раны Светлана Викторовна предпочитала лечить сменой обстановки. Дом Толстиковых всегда был ее первой остановкой, затем она ехала в Питер к своему сыну, и после этого в Великий Устюг, к маме Лизы.

Тетя ждала ее у подъезда дома, сидя в окружении местных бабушек, которым рассказывала: «Болотов как говорит? Хочешь жить здоровым – закисляйся! Посмотрите, чем мы набиваем свой желудок? Что такое растительные масла, особенно в переработке – олифа! Вот, вот, всю жизнь прожили и думали, что растительное масло полезно. Олифа...» Все ясно, у тети новый бзик. На чем же теперь готовить? Сливочное масло у Светланы Викторовны давно под запретом.

- Привет, тетя. С приездом!

- Я потом доскажу, - поднялась та со скамьи. – Спасибо. Я не стала тебе звонить...

- Убежал бард?

- Бард? А, Скрипников... Как ты догадалась?

- Интуиция.

- Убежал.

- Неужто с пустыми руками?

- Если бы... Картину Маслова стащил.

- Последнее приобретение Виталия Оттовича?

- Вот именно. Ты не можешь сказать, Лизонька, - поднимаясь по лестнице, спрашивала Светлана Викторовна, - почему мужчины так неблагодарны? Или таков мой крест – получать плевки в лицо от людей, которых я...

- Не обобщай, татя. Просто на помойке ничего стоящего найти нельзя.

- Ты не представляешь, каким был Жоржик...

- Кто?

- Жорж Скрипников. Бомж, натуральный бомж.

- Я знаю.

- Откуда? Ты же его не видела? – Они вошли в квартиру.

- Другие тебя, тетушка, не привлекают.

- Может, ты права. Мы ведь ему артистический псевдоним придумали – Георг Скрипка, я договорилась, что его послушает продюсер Кошкин, он авторской песней занимается – и вот тебе... Ладно, забудем. Перелистаем и эту страницу. Ты плохо выглядишь, дорогая.

- Вот как? А я и не догадывалась.

- Придется заняться твоей диетой.

- Какая диета?! Тетя, я похудела на шесть килограммов.

- Серьезно? Как тебе это удалось? Впрочем, что это я? Прости. С этим Жоржем голова кругом пошла... И все равно, каждое утро ты будешь у меня теперь есть салат красоты. Все очень просто: горсть геркулеса заливаешь кипятком. Когда геркулес разбухнет, натираем яблоко. Берем столовую ложку меда и столовую ложку грецких орехов. Все размешиваем...

- Тетя, честное пионерское: я тебя очень люблю. И знаю, - Лиза подошла и обняла Светлану Викторовну, - ты очень правильный и мужественный товарищ. Завтра притащу тебе, как белка, мешок грецких орехов и бочку меда в придачу. Но... Я по утрам люблю глазунью. На растительном масле...

- Лизонька, Болотов сказал...

- Но ты же приехала ко мне, а не к Болотову? Повторяю, на растительном масле. Я не буду закисляться! – Толстикова говорила – и не узнавала себя. Никогда до этого она с тетей так не разговаривала – спокойно и категорично.

Светлана Викторовна растерялась. Потом присела на стул.

- Ты мне совсем не рада, Лизонька.

- Тетя, очень рада. Мы будем гулять, ходить на концерты, спектакли, я познакомлю тебя с интересными людьми. Например, с Романовским.

- А кто он?

- Психотерапевт.

- Я здорова.

- Речь о другом. Представь себе увлеченного работой человека – ему даже поесть некогда...

- Правда?

- Абсолютная. А грязен, прости Господи. Вдовец, позаботиться о нем некому. Почти запаршивел.

Светлана Викторовна оживилась еще больше.

- Тогда другое дело. Но пообещай мне только одно.

- Хорошо, пообещаю, но только если это не связано с Болотовым.

- Не связано. Каждое утро мы будем вместе делать калмыцкую йогу.

- Тетушка, ты у меня прелесть. Ради тебя хоть на уши встану.

Поздно вечером, когда Светлана Викторовна уснула, сделав перед этим звуковую гимнастику, которая заключалась в том, что долго и обязательно с улыбкой на лице тянуть до посинения сначала «и-и-и», затем «а-а-а», а в конце «о-и-о-и», Лиза позвонила Глазуновой.

- Ну и денек, - пожаловалась она подруге.

- Главное, не упирайся, - посоветовала та, выслушав Толстикову. – Как в лифте с насильником – расслабься и получи удовольствие. Невезуха – это та же волна. Будешь дергаться, махать руками – может покалечить. А ляжешь на дно – и все обойдется. Пройдет волна, обязательно пройдет.

В свою очередь, Галина рассказала о новостях из Обнинска, где ожидала операции Братищева, попросила подтянуть девчат по русскому, особенно Олю, которую мамины беды выбили из колеи.

Подруги уже собирались прощаться, как Лиза вспомнила.

- Да, Галочка, у меня к тебе просьба.

- Слушаю.

- Помнишь, тогда, у вас врач один был. Коллега Вадима Петровича.

- Конечно, помню. Романовский.

- Он, кажется, вдовец?

- Точно. Ой, Алиска, неужто запала? Хотя двадцать пять лет разницы...

- Брось ерунду говорить. Хочу его с тетушкой познакомить.

- А что, неплохая мысль. Что-нибудь придумаю.

- Видишь ли, здесь тонкость одна есть...

В трубке раздался смех.

- Кажется, поняла. Ты мне как-то рассказывала. Чтобы добиться успеха у Светланы Викторовны, надо быть...

- Правильно, чем помятее и грязнее, тем лучше.

- Задачу ты мне задала: Сергей Кириллович чистюля каких свет не видывал.

- Надо же... а как он питается?

- По часам. Автомат, а не человек.

- Вот влипла. Может, ему моя тетушка не понравится?

- На попятную пошла? Нет, Алиска, не выйдет. Ничего, придумаем что-нибудь. Если честно, мне жаль Сергея Кирилловича. Без Татьяны в нем что-то потухло. Глядишь, и вернет его Светлана Викторовна к жизни. Кстати, муж у нее кто был – еврей или немец?

- Немец. А что?

- Теперь понимаю, откуда ее проблемы. Педант был, небось, и чистюля. У каждой вещи – свое место, ни сантиметра в сторону. Вот она в какой-то степени свихнулась. Притаскивает домой чушек, отмывает их, ставит на место.

- А они стоять не хотят... Галька – ты...

- Ну, говори, - скромно сказала Глазунова.

- Ты гений.

- Спасибо, но, увы, нет. Я просто участковый терапевт.

***

Никогда Сидорин и не подозревал, что это так красиво – светлячковая поляна. Прошло несколько месяцев и добрался он таки до кордона, где в большом доме на лесной поляне жили Григорий Петрович и Мария Михайловна Федулаевы. Встретили они нежданного гостя тепло и радушно. И хотя хозяйство у Федулаевых было не маленькое, за те два дня лесник и его жена много времени уделили гостю. Говорили о лесе, об охоте, о жизни.

- Нас четыре брата у отца с матерью росли. Двоих старших, Петьку и Федора на войне убили. Отца тоже. Остались Николай да я. Вот кто охотник, куда там мне! Я все-таки больше по лесу.

- А он сейчас жив?

- Николай? Что с ним сделается? Матерый человек. Там, где он сейчас живет, его именем даже лес зовут. Так и говорят – Федулаевский. Мать думала, что Колька у нас по научной части будет. Уж больно здорово ему ученье давалось. Я – нет, мне бы построгать, попилить, отремонтировать что угодно, зато стихотворение пустяшное выучить – хоть тресни, не получается. Сижу, зубрю весь день: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» - и все без толку.

- Николай другой, - продолжал лесник, - все ему легко давалось, будто играючи.

- И что же?

- Да ничего. Бес парня попутал. В замужнюю соседку влюбился. Война закончилась, девок кругом – навалом, а в наших краях девчата ладные, красивые... Мать, что только не делала, даже на колени становилась: «Опомнись, сынок! Любую сватай, отстань от Евдокии». Куда там! Да и Евдокия тоже хороша, отшила бы парня, - с глаз долой, из сердца вон. Так нет же. Одним словом, застукал их однажды Степан, муж Евдокии. А в Николае силы! Как-то на престольном празднике драка была. Млевские объединились с оминовскими, и погнали наших, красносельских. А за Млево мосток есть, как в Красносельце идти. Так вот, Коля встал на этот мостик с колом в руках и две деревни держал, пока свои за подмогой бегали. Или пошутил однажды. У кого-то из моих товарищей кепку сорвал с головы и пошел к бане. За угол сруб поднял и кепку между венцами положил. Потом мужики вшестером ломами сруб поднимали, чтобы Тимохе кепку достать... Короче, сцепились они. Степан озверел совсем, ну и Николай его двинул в висок. Знамо дело, убивать не хотел. А мужик охнул, осел на пол – и готов. Брат в милицию сам пошел. Берите меня, говорит. Отсидел от звонка до звонка. Да так в родные края и не вернулся...

- Про волков расскажите.

- Что знаю, расскажу. Но тебе, Васильич, прости, не выговорю твое имя, с Николаем лучше. К нему даже из Москвы приезжают. Как-то письмо прислал, мол, живет у меня человек хороший.

- Давно прислал... письмо свое?

- Может, пол года, может, год.

- Нет, раньше это было, - Мария Ивановна вступила в разговор.

- Ну ты меня еще сбивать будешь? Мы тогда еще бычка зарезали...

- Правильно, только не Борьку, а Степку...

- Не путай, Марья. Да и какое это имеет значение?

- Кажется, человек тот до сих пор у него живет.

- Понятно, - Сидорин был разочарован. – Но адрес все-таки дайте. Глядишь, окажусь в тех краях, привет передам.

- Вот это правильно. А уж про волков он все знает. Только ненавидит их люто.

- Причем, всю жизнь, - опять встряла Мария Михайловна.

- За что же он их так?

- За Дамку.

- Марья, помолчи, пожалуйста, - рассердился лесник. – Я сам все расскажу. Собака у нас была борзая – Дамкой звали. Николай в ней души не чаял, она в нем. Одним словом, волки ее загрызли. Переживал он – жуть. Потом всех волков в округе перестрелял. Придет, бывало домой, и скажет: еще одного серого за Дамку уложил.

За разговором они не заметили, как на кордон легла ночь. Зажглись звезды на небе и на земле – это тысячи светлячков зажгли свои маленькие фонарики. Обычно темный и сумрачный лес вдруг преобразился, словно по мановению волшебной палочки феи. И лесник, задумавшись, смотрел в землю под ногами, то ли вспоминая своего непутевого брата, так и не ставшего ученым, то ли его несчастную собаку.

Глава пятнадцатая.

Маня и немец.

- Я вам в летнем домике постелила. Ляжете, полог задерните – ни один комар вас не укусит. Лучше всякого... феми... как же его? Фумитокса, вот.

- Спасибо, Мария Михайловна. Хорошо у вас. Воздухом дышишь, как родниковую воду пьешь.

- Правильно. Кордон на верху стоит, сосна, песок, болота нет. Целебный воздух.

- Только не одиноко – одни ведь в лесу?

Мария Михайловна пожала плечами:

- Почему одиноко? Это когда делать нечего – одиноко, а работы у нас – сами видели. Сено покоси, скотине дай, корову подои. Хорошо, «Нива» своя есть. До села езды – десять минут.

- А дети?

- А что дети, - вздохнула женщина, - вот только и остается – переживать за них. Материнское сердце – ему не прикажешь. Дети у нас в городе. И сын, и дочь, у всех семьи. Хорошо живут. Через недельку обещали внуков подкинуть – тогда еще веселее станет... А можно мне теперь вас спросить?

- Конечно.

- Вы, наверное, писатель?

- Почему вы так решили? – улыбнулся он.

- Что, угадала? – отозвалась Мария Михайловна. – Я же понимаю: сейчас разве книгами прокормишься? Вот приходится вам волков считать. А книгу, небось, пишите помаленьку.

- Угадали, - не стал разочаровывать женщину Сидорин.

- Я ведь, когда девчонкой была, очень сочинять любила. Бывало, посадишь сестренок младших, и давай им сказки сочинять... Хотите, я вам расскажу, как живого немца видела? – вдруг спросила Мария Михайловна.

- Хочу.

- Вы не переживайте, я быстренько. – И Мария Михайловна Федулаева начала свой рассказ.

- Сами мы Юрьевские.

- Постойте, постойте... Это же от Мартыново близко. Так вы из кацкарей?

- Из них, - улыбнулась женщина. – Ну вот, однажды поехали за дровами зимой юрьевские мужики: Николай Иванович Чураков и еще кто-то. Лесом вся округа отапливалась, но в лесу порядок был, все сучки за собой подбирали

И вдруг видят, из леса идет человек – не то баба, не то мужик. Валенки, шуба, шапка, а сверх нее шаль клетчатая. Большая, на плечи свисает и обкручена шарфом, который закрывал почти все лицо. Руки поднял кверху, говорит: «Гитлер, капут!» «Капут, капут!» - отвечают мужчины. Удивились, конечно: ну-ка, немец в нашем Сусловском лесу! Сам сдается, отдал оружие, рацию. Был худ и слаб – видно, давно по лесу бродит. Тут уж не до дров: завалили его на сани и повезли в село. А куда сгружать? Конечно, в контору!

В то время в конторе, в боковой комнате, мы и жили. Трое детишек Антонины и Михаила Ершовых. Жила с нами женщина Елизавета, которую колхоз нанял по уходу за нами, детьми–сиротами. Строгая была женщина Елизавета, как закричит на мужчин: «Куда это такое чудище привезли в чистое жилье?» А мужчины ее и не слушали, повели немца в переднюю комнату, а Елизавете сказали: «Глаз с него не спускай! А мы в Рождественно за милицией!» - «А если ему приспичит по нужде, пойдет да и убежит!» - «Уже сходил», - успокоили мужчины Елизавету.

На улице морозно было, а у нас печка топилась, дома тепло, хорошо. А печку мы голландкой называли. Высокая, до потолка, круглая в два обхвата и черным железом окована. Близко к стенам не прилегала, и по сторонам поэтому были щели. Мы в спаленку все, и толкаем друг друга от щели: хочется на немца посмотреть. Удивление-то какое – живой немец в конторе сидит!

Сидел он на лавке, рядом большие меховые рукавицы лежат. Отогрелся, начал сматывать шарф, шапку снял, шаль, шубу – все положил на лавку. На нем еще шинель была – он ее расстегнул, а снимать не стал. «И што это так воняёт!» - кричит Елизавета, и мы тоже почувствовали запах дурной. Это пахло от немца. Она в комнату заглянула, да как завоет: «У-у-у!» Говорит: «Посмотри-ка, Маня, што это за пятно из-под немца лезет?» Да, из-под немца медленно увеличивалось пятно какое-то непонятное, серое и двигалось не к дверям и не к печке, а в сторону боковой комнаты, где стояли наши кровати. Было жутко и необъяснимо. Немец съежился и дрожал, ему тоже не по себе было. Елизавета ах-х-нула-а-а и еле выговорила: «Да это... вши-и-и!»

Выбежала в сени, принесла мне веник, бросила его мне, сама взяла совок: «Помогай мне, Маня! А я, - говорит, - их в печку бросать буду». А там как раз самая жара, угли полыхали. Вши на углях трещат, запах смрадный – до тошноты, а они все лезут и лезут с немца! А мы их на совок да в печь, на совок да в печь.

И входит милиционер из Рождествена – увидел такую картину, чуть его не вырвало. Рот зажал, буду, говорит, на улице охранять немца. Наконец-то вшей стало меньше, и мы справились с этими отвратительными существами. Елизавета говорит: «Вьюшки у печки не закрывать. Пусть всю вонь вытягивает через трубу» - и веник в печку бросила, сожгла. Говорит: «Вот как немца увезут, во всех комнатах полы вымоем и сами помоемся все. А сейчас поставлю воду в большую русскую печь, до вечора согреется да самоваром подогреём...» Да узнала от милиционера, что он сам не заберет немца, а будет ждать, когда прибудет конвой – он звонил в район.

Тут уж Елизавета на всех кричать стала. И на нас, что не слушаемся, что уж в комнату к немцу заглядываем. И на немца кричит: «Напасть какая навалилась! И когда теперь увёзут, глянь-кё, с району скоро ли приедут!» А тут и обед подоспел. Зовет нас Елизавета похлебку хлебать. А сама и рот, и нос прикрывает: «Ни есть, ни пить не могу, пока эта вонища по всему дому!» Я тоже говорю:»Ничего не могу проглотить, тошнота в горле!» И сестренки тоже отказались от обеда.

Приоткрыла я дверь к немцу, а от меня рукой и позвал! И говорит что-то непонятно, да сжал руку в кулак и как будто пьет из него. Я поняла – пить просит. Сказала Елизавете – кричит на меня, кружку не дает. Говорю ей: «Ведь ему плохо, он ведь человек. Хорошо, что отогрелся у нас, а сколько он терпел от вшей, как только вынес такую напасть, бедный! А попить, что же, мы ему не дадим что ли?»

«Ой, не говори, дитятко! Вот кто бы мне поведал про энтакое чудо, не поверила бы, да самой пришлось совком сгребать вшей-то – ой, тошнота-а!» И дала мне банку железную, налила я горячей воды из самовара. Горячо! Банку обхватила полотенчиком, поставила немцу на лавку. Он достал из кармана нагрудную маленькую баночку, покрутил ее, и получился стакан высокий. Налил в него воду и пил. И еще две банки приносила. Напился и стал говорить.

Я не понимаю. Стал показывать руками, а я как бы читаю по его рукам; вот он показывает маленький рост, потом повыше, еще повыше, и еще высокий, и еще высокий. Я поняла, что вот мы – маленькие дети, а высокие, родители, где, мол, они? А как ответить? Ну сложила руки на животе, глаза закрыла, голову запрокинула, а он и догадался, понял. Головой закачал и ладонями лицо закрыл и наклонился, и так сидел, наверное, с минуту. Потом из внутреннего кармана достал твердую такую как бы коробочку, а там фотография. Я увидела красивую женщину и двоих детей: мальчика и девочку – тоже очень красивых и хорошо одетых. Немец заплакал.

Хотела я уйти – пусть поплачет один, погорюет. Но он стал что-то говорить, тыкать себя в грудь пальцем, а потом в висок. Я догадалась, что боится немец, мол, убьют его. А как скажу и что? Но подумала: нет, говорю, не убьют – растопырила пальцы своих рук, наложила их друг на друга – получилась решетка. Он понял, что я хочу сказать. Показалось мне, что успокоился. Вытер слезы синим платком, немного улыбнулся, убрал фото и замолчал. А я подумала, как тяжело ему в чужой стране, а дома семья ждет, и как они все страдают: и он, и жена, и дети...

Пошла я на кухню, взяла дощечку, на которой режут хлеб, уложила на нее свой кусок хлеба, что к обеду был приготовлен, две очищенные вареные картошины, разрезала луковицу, посыпала соли на дощечку. И все отнесла немцу, а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картошины.

Из спаленки я посмотрела в щель. Немец ел спокойно, не спешил, а когда все доел, я водички горячей еще принесла. Он встал и низко поклонился. А я чуть не заплакала – так мне его жаль стало, и что больше нечем его накормить. Выбежала из комнаты и все смотрела в замерзшее окно в боковой комнате. И все думала, думала...

Подходит Елизавета: «Да ты не плачешь ли, Маня? О чем это?» - «Знаешь, тетя Лиза, он, немец-то, сказал спасибо». – «Ну уж так и сказал!» - «Да, - говорю, - сказал. Хотя слов его не разбираю, но я так поняла, что он нас благодарит». – «Вот што ведь деется, не гляди что басурман, а, видно, добро понимает», - сказала Елизавета. А вторая сестренка, Дашка – сорванец настоящий, та все время крутила шарики из бумаги и стреляла в немца из рогатки через щель. А участковый милиционер все это время охранял немца на улице. И ни разу не зашел погреться, и от чая отказался, который ему предлагала Елизавета.

Но вот приехали из района два милиционера. Мы с Верой быстро порхнули в спаленку – и к щели. Немца обыскали, объяснили, чтобы он одевался и увезли...

Мария Михайловна замолчала, а потом улыбнулась как-то виновато.

- Заговорила человека. С дороги устали, наверное?

- Нет, что вы. Я... обязательно запомню все это.

- Правда? Глядишь, пригодится. Сколько лет прошло, а случай тот не могу забыть.

Сзади кашлянули. Незамеченный, с гармонью в руках стоял Григорий Петрович.

- Эх, Маня, ты мне душу разбередила. Тоже вспомнить хочу.

- Ты что старый, сбрендил? Через три часа вставать.

- Значит, тебе можно вспоминать, а мне нельзя?

- А кто про брата рассказывал?

- Так это брат, а то война. И не собираюсь я ничего рассказывать. Спою. Вот.

- Споешь? В два часа ночи? - Мария Михайловна старалась казаться сердитой, но у нее это не очень-то получалось.

- А хорошей песне не важно, когда ее поют. Верно, Васильич? – подмигнул лесник Сидорину.

- Мы никого не разбудим? – слабо сопротивлялся напору гармониста Асинкрит.

- Разбудим, обязательно разбудим – бычков моих и корову. Го-го-го. Не волнуйся, я быстро. Вот захотелось мне спеть. Ты молодой, Васильич, а я еще помню, как ходили по станциям, городам... нищие не нищие... Вроде бы инвалиды, а так, кто их разберет. Они пели – им подавали. Одна песня в душу мне запала, ох запала. «Про офицера» называется.

- Хорошая песня, - откликнулась Мария Михайловна, только в наших краях она называлась «Про лейтенанта».

- Это в ваших, а в наших она правильно называлась. Слушай.

Гармонист, словно пробуя силы, пробежался по ладам. Пробежался не очень уверенно – было видно, что очень давно старые, как Россия аккорды, не звучали над этой поляной. А потом Григорий Петрович тряхнул головой – мол, была не была – и запел.

Этот случай совсем был недавно:

В Ленинграде при этой войне

Офицер Украинского фронта

Пишет письма любимой жене.

«Дорогая моя, я – калека,

У меня нету левой руки,

Нету ног – они верно служили

Для защиты советской страны

И за это меня наградили

Тепло встретила Родина – мать;

Неужели меня ты забыла

И не выйдешь калеку встречать?»

И она пишет, что получила,

И она прожила с ним пять лет,

И она ему так отвечала,

Что не нужен, калека, ты мне!

«Мне всего только двадцать три года,

Ты не в силах гулять, танцевать,

Ты придешь ко мне, как калека –

Будешь только в кровати лежать!»

А внизу были одни каракульки –

Этот почерк совсем был другой,

Этот почерк любимой дочурки,

И зовет она папу домой1

«Милый папа, не слушай ты маму,

Приезжай поскорее домой;

Этой встрече я так буду рада,

Буду знать, что ты, папа со мной!»

Вот промчалися реки-озера,

Поезд быстро промчался стрелой,

В этом поезде – счастье и горе-

Офицер возвращался домой.

Поезд быстро к перрону подходит –

Офицер выходил на перрон;

Дочка видит глазами, подходит:

«Папа, ты или нет – говори!

Папа-папочка, что же такое –

Руки целы и ноги целы,

Орден Красного Знамя алеет,

Расположен на левой груди!?»

«Погоди же, родная дочурка,

Видно, мам не выйдет встречать,

Видно, мама совсем нам чужая –

Так не будем о ней вспоминать!»

Песня смолкла. Лес, будто встревоженный словами ее и музыкой, закряхтел старыми соснами, зашелестел листвой рябинки у дома. На самом же деле легкий ночной ветерок пробежал, словно играясь, над вековым бором. Он его и потревожил, а песня... Что она лесу? Если и останется, то только в человеческом сердце.

- Вот ведь как странно получается, - уже возвращаясь на следующий день домой, рассуждал сам с собой Сидорин, - стихи – да их и стихами не назовешь. Музыка простенькая, у гармониста не то что с голосом – и со слухом проблемы. Добавим сюда сюжет в духе мексиканских сериалов. Но ведь песня получилась! Вот что самое непонятное. Еду я сейчас, а во мне щемит это – «Вот промчалися реки-озера...» Может быть, сила песни в том, что народ в нее всю боль, все горе вложил, а еще надежду? Народ... Господи, как она спокойно рассказала, как отдала немцу, врагу свой обед. Поди, писатель, сочини такое. Сочини так: «... а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картофелины». И мы на этих людей свысока смотрим?

Неожиданно выступили слезы. Молодая девушка, соседка по автобусу, участливо спросила:

- У вас что-то случилось?

Сидорин улыбнулся:

- Все хорошо. Спасибо. Хроническая болезнь глаз, а потому они и слезятся периодически.

- Ни с того ни с сего? – удивилась соседка.

- Я же говорю, хроническая.

- Где-то застудили, наверное?

- Точно. Однажды в лесу, на поляне. Сидел всю ночь – и застудил.

Глава шестнадцатая.

Date: 2016-05-25; view: 328; Нарушение авторских прав