Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Ахилл в вертепе Кентавра





 

Более понятными стали и два вопроса, изложенные потом в письме Н.И.Гнедичу 23 февраля 1825 года. Но особенно понятным — до прозрач­ности становится «Послание Гнедичу», которое относится к 1832 году.

С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали…

За семь лет да этого послания:

«Брат говорил мне о скором соверше­нии вашего Гомера. Это будет первый классический, европейский (заметьте, не русский, а европейский: прим. авт) подвиг в нашем отечестве (и, вдруг, странная добавка: авт.) — чорт возьми это отечество».

На первый взгляд, в послании Гнедичу много иронии. Но это только на поверхностный взгляд тех, кто не желает вникнуть в суть борьбы различ­ных кланов и группировок вокруг всегда политически острого творчества Пушкина.

И светел ты сошёл с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? Ты нас обрёл в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?

Вот как эта легенда о взаимоотношениях народа Израиля и его бога передана в Библии (Второзаконие, глава 9) в изложении от имени [17] пророка Моисея:

Второзаконие 9, 15-17.

«15 Я обратился и пошел с горы, гора же горела огнём; две скрижали завета были в обеих руках моих;

16 и видел я, что вы согрешили против Господа, Бога вашего, сделали себе литого тельца, скоро уклонились от пути, которого [держаться] заповедал вам Господь;

17 и взял я обе скрижали, и бросил их из обеих рук своих, и разбил их пред глазами вашими».

В послании Гнедичу хорошо просматривается некоторая ирония в отношении мифологизированного сознания иудеев. И даже если он и соглашается в своём письме с Гнедичем в «отношении сходства песенной поэзии обоих народов», то причины к созданию мифов еврейского и греческого народов он видит «совершенно различными».

Попробуем разобраться в подлинных причинах создания «песенного эпоса древних иудеев» — и прежде всего претендующего на этот статус — Ветхого Завета. Зачастую причины религиозных воззрений народов лежат в сфере социально-экономического характера.

Отвечая Гнедичу на вопрос: «Разбил ли ты свои скрижали?» — Пушкин по сути говорит об истинных причинах создания Библии, ибо, именно в ней многие исторические события искажены, дабы утаить истинную цель её создателей. У Пушкина есть своё понимание истинных целей тех, кто опекал Моисея:

О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой
Ты любишь гром небес, а также внемлешь ты
Жужжанью пчёл над розой алой,

О том, как любят уходить в «тень долины малой», т.е. прятаться за спины других деятели, имена которых, в отличие от имени Моисея, не сохранились, разпространяться не стоит. А вот что означает выражение «но также внемлешь ты жужжанью пчёл» в контексте послания пояснить следует.

В год написания «Послания» Пушкин специальным письмом сетует А.Х.Бенкендорфу:

«… литературная торговля находится в руках издателей “Северной пчелы”; критика, как и политика, сделались их монополией. От сего терпят бедственный ущерб все литераторы, не находящиеся в приятельских отношениях c издателями “Северной пчелы”.»

Кто же эти издатели? Они хорошо известны: Булгарин, Греч, Сенковский — именно они были инициаторами литературной травли Пушкина. Поэтому поэт с иронией далее продолжает:

Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены
И улыбается забаве площадной,
И вольности лубочной сцены.

Очень актуален в этой части Пушкин и останется актуальным до тех пор, пока дух торгашества не будет изгнан из цеха литераторов и других творческих работников. Ведь и в наше время всегда есть те, кто готов писать о чём угодно, лишь бы хорошо платили. О таких Пушкин замечает:

То Рим его зовёт, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной лёгкостью меж тем летает он
Вослед Бовы или Еруслана.

«Скалы старца Оссиана» — выражение, изпользуемое как пра­вило, с иронией в отношении больших затратам без всякой пользы. Хорошо известно, что представители «бого­из­бранной нации» много преуспели в миссии не только «экономических», но и «культурных» посредников между различными народами. В любом случае они всегда имели от этой миссии прямой гешефт. Так было во времена Пушкина, ничто не изменилось и в наши дни. Гинзбург, Маршак, Пастернак больше преуспели в переводах, чем в собственном творчестве.

Однако, роль культурного посредника много сложнее роли торга­ша. Она требует не просто хорошего знания языка, но ещё и глубинно­го освоения духовных корней народа, в культуре которого пытается творить посредник, поскольку «… язык — это не только словарь, но и сущность. Не способ общения, но нация, то есть национальная культура, такая же органичная как род, племя». [18]

Вот только один пример.

Советский читатель знаком с сонетами Шекспира во многом благодаря перево­дам С.Я.Маршака. Сонет № 146:

Моя душа, ядро земли греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной,
А тратишься на роспись внешних стен.

А вот хорошо известное начало пушкинского «Пророка»:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.

Понятно, что слова «дух», «духовный» в русском и английском национальном возприятии не могут отличаться сильно друг от друга. Но, если для англичанина, упо­требляющего универсальный глагол «to want» (хотеть, желать, нуждать­ся) простительно не отличать оттенки между «жаждой» и «нуждой», то словосочетание «духовная нужда» — не может не резать слуха русского человека

Пушкин это прекрасно чувствует и потому в уже упомянутом выше письме Гнедичу, задорно и с иронией вопрошает переводчика:

«Но, отдохнув после Илиады, что предпримите Вы в полном цвете ге­ния, возмужав в храме Гомеровом, как Ахилл в вертепе Кентавра?»

«Почему с иронией?» — спросит возмущенный читатель.

По преданию, отец Ахилла Пелей, отдал сына на возпитание своему другу, кентавру Хирону. А кормил Хирон Ахилла мозгами медведей и печенью львов.

Все слова, аллегории, метафоры не случайны эпистолярном наследии Пушкина. Читать его письма мало; необходимо ещё знать столько, сколько знал Пушкин, чтобы прочесть эти письма. И в его письмах иногда важ­но не только слово, но даже буква, а потому понять истинную оценку, которую она даёт своим респондентам — не просто.

«Я жду от Вас эпической поэмы, — обращается он к Гнедичу с тре­бовательной укоризною, — “Тень Святослава скитается не воспетая”, — писали Вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской? А Ермак? А Пожарский?»

Так Пушкин даёт понять, что в России своих героев достаточно: их не ме­ньше, чем в Греции или в древнем Израиле или Иудее — и далее — одной лишь буквой он всё ставит на место: «История народа принадлежит Поэту».

Внимательно изучая переписку Пушкина, нам ни разу не удалось встретить (за исключе­нием данного письма), чтобы слово «поэт» было написано с большой бук­вы. В данном случае Пушкин даёт понять Гнедичу, что возпеть историю своего народа (а не пере­вести чужие песни), дано лишь большому поэту, и тогда выражение «в полном цвете гения» рядом с «Поэтом» звучит почти как насмешка.

«Специалисты-пушкиноведы» обольют дилетантов[19] ядом презрения за такую «насмешку» и приведут тьму аргументов, доказывающих исключительно уважительное отношение Пушкина к Н.И.Гнедичу. Но интересно, как бы они прокомментировали такую оценку Пушкиным перевода «Илиады», сделанные Гнедичем:

 

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

 

И всё-таки, без понимания всех обстоятельств и связанного с ними времени, даже обращение типа «милостивый государь, Вашего превосходи­тельства покорнейший слуга Александр Пушкин» к главе третьего отделения А.Х.Бенкендорфу мало что может прояснить. А вот три строчки «Евгения Онегина» с необычным пушкинским примечанием дают убедитель­ные доказательства насмешливого отношения Первого Поэта к поэтическим упражнениям Н.И.Гнедича. Итак, хорошо известное хре­стоматийное начало сорок седьмой строфы первой главы романа:

Как часто летнею порою
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою…

— неожиданно для читателя сопровождается поразительно многословным Примечанием:

«Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:

Вот ночь; но не меркнут златистые полосы облак.
Без звёзд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далёком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем безсумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. — Была то година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Слиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы;
Которой глаза голубые и алые щёки
Едва оттеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;.
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась................
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге; ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;
Лишь крик протяжённый из дальней промчится деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей,
Всё спит......................»

Ну, как? Понятно, что тяжело читать столь напыщенное, да ещё гекзаметром изложенное описание белых ночей. Как правило, кроме специалистов, никто его и не читает. Но уж, пожалуйста, потрудитесь прочесть полностью, так как сам Пушкин, ценивший «краткость, как сестру таланта» не только прочёл, но и переписал всю эту поэтическую вычурность в примечание. Зачем? Нам представляется, — с единственной целью — показать, как писать не следует. Предметный урок не только для его современников, но и потомков. А что касается «на­смеш­ки», то здесь лучше, чем наш современник — русский поэт А.Горбунов, пожалуй, и не скажешь:

Пытаясь тщетно перенять
Чужих мелодий завитушки,
В трясине квакают лягушки…
Им тоже хочется летать! [20]

Ну, а в конце письма Гнедичу — о самой торгашеской сущности, о том, во имя чего пишутся сами «песни» и «остроумные предисловия» к ним.

«Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь говорить о моей мелочной лавке № 1. Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды. Ничего не пишу, а читаю мало, потому что Вы мало печатаете».

Тут что ни слово, то загадка, однако, понять можно — при желании. «Корабль, нагруженный сокровищами» — может быть только торговым кораблем, а лавка, хоть и «мелочная», но всё-таки под номером «первым». Каково?! Здесь «унижение паче гордости» и… обвинение в торгашестве.

«Ну, уж и обвинение, да ещё и в торгашестве», — возмутится проницательный читатель.

«Именно в торгашестве», — поскольку Пушкин, может один из немногих современников, обладая прозорливостью гения, пре­красно разбирался не только в художественный достоинствах Библии, но понимал и социально-экономические причины её создания.

«В начале было дело»[21], — к такому выводу приходит Фауст у Гёте, постигнув глубинную сущность самого эзотерического произведения «Нового Завета» — «Евангелие от Иоанна»[22]. Пушкин не вступал в «единоборство с Гёте», как это посчитал В.Бурсов[23]. Пушкин пошёл дальше Гёте и при внимательном ознакомлении с Ветхим Заветом, назвал это «дело» — «торговым», о чём и высказался в комментируемом здесь письме Н.И.Гнедичу от 28 февраля 1825 года. Если у кого-то есть сомнения на сей счёт, — пусть внимательно прочтёт первую книгу Торы — «Бытие», после чего получит убедительное доказательство того, что вся она пронизана славословием духу торгашества. Истории, так красочно в ней описанные, внушают читателю, что продаётся и поку­пается всё: от права первородства и отеческого благословения отдель­ной личности до свободы целого народа. В данном случае — египетского. Цены устанавливаются соответственно: от тарелки чечевичной похлёбки до собственной родной земли.

«И купил Иосиф всю землю Египетскую для фараона, потому что про­дали египтяне каждый своё поле; ибо голод одолевал их» (Бытие, 47:20).

«Да разбирался ли Пушкин в экономике?» — возразит читатель-скептик.

Есть прямые свидетельства интереса поэта к трудам его современников-экономистов. Что же касается самих проблем экономики, то представляется, изу­чал он их — «по первоисточникам», а не по газетным статьям. Так, характеризуя познания Онегина в этой области, он словно бы мимоходом замечает:

Бранил Гомера, Феокрита,
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет
И чем живёт и почему
Не нужно золото ему
Когда простой продукт имеет.

«Простой продукт» выделено петитом самим поэтом не случайно, что говорит о его глубоком знании предмета не в пример многим нашим современникам, считающим, что рост сбережений населения, а не «про­стого продукта», годного к употреблению, свидетельствует о том, что «государство богатеет». На самом деле данный факт говорит лишь о росте инфляции в стране, в которой кредитно-финансовая система (КФС) замкнута по отношению к глобальной КФС.

Ну, это все свидетельство негативного отношения поэта к «культур­ному» посредничеству представителей «богоизбранной» нации. Что ж, есть в письмах Пушкина недвусмысленное выражение такого отношения и к их «экономическому» посредничеству.

В феврале 1825 года в письме к брату Л.С.Пушкину из Михайловско­го:

«У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принуждён был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от неё худеть. Я велел Розе подать мне счёты. Она показала мне, что за два года (1823 и 4) ей ничего не платили(?). И считает по 200 руб. на год, итого 400 рублей, — По моему счёту ей следует 100 руб. Наличных денег у ней 300 р. Из оных 100 выдам ей, а 200 перешлю в Петербург. Узнай и отпиши обстоятельно, сколько именно положено ей благостыни и заплачено ли что-нибудь в эти два года. Я нарядил ко­митет, составленный из Василья, Архипа и Старосты. Велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления, т.е. несколько утаенных чет­вертей. Впрочем, она мерзавка и воровка. Покамест я принял бразды правления».

Факт примечательный. Многие русские дворяне имели в качестве упра­вляющих своих имений евреев, и не было более «страшных посред­ников», чем эти хитрые и изворотливые дельцы, прекрасно знающие конъюнктуру торгового дела в России. Многим «высокородным» помогли они разорится, а себе составить изрядный капитал. Не удивительно, что и у Пушкина были причины относиться к ним с большим недоверием и презрением.

В сентябре 1832 года поэт в Москве по делам наследства своей жены у П.В.Нащокина. Он регулярно пишет Наталье Николаевне и делится своими впечатлениями о нравах московского дворянства:

«Нащокин мил до чрезвычайности. У него проявились два новые лица в числе челядинцев. Актёр, игравший вторых любовников, ныне разбитый параличом, и совершенно одуревший, монах, перекрест из жидов, обвешанный веригами, представляющий нам в лицах жидовскую синагогу и расска­зывающий нам соблазнительные анекдоты о московских монашенках, (…) Каков отшельник? Он смешит меня до упаду, но не понимаю, как можно жить окружённым такою сволочью».

Да, что и говорить, эпитеты далеко не лестные по отношению к пред­ставителям «богоизбранного» народа. Если же привести здесь некоторые оценки, дающие представление о его понимании «еврейского вопроса», не потерявшего актуальности и в наши дни:

Гляжу: гора. На той горе
Кипят котлы, поют играют,
Свистят и в мерзостной игре
Жида с лягушкою венчают [24],

— то при желании, можно даже обвинить Пушкина в антисемитизме. Однако достаточно ознакомиться с его эпиграммой на Булгарина, чтобы убеди­ться, что такое обвинение не выдерживает никакой критики:

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, —
И тут не вижу я стыда;
Будь жид — и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.

Нет, не по национальному признаку отрицал Первый Поэт России представителей «богоизбранного» народа. На то были особые причины, которые можно понять, познакомившись с нравственными установками Пушкина, изложенными в письме к Л.С.Пушкину в октябре 1822 года.

В нём поэт даёт советы вступающему в жизнь младшему брату. Не стоит забывать, что советы эти следует отнести на счёт представи­телей «высшего света», т.е. того круга людей, от которого зависела карьера молодого дворянина.

«Тебе придётся иметь дело с людьми, которых ещё не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибёшься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен благородно и отзывчиво и, сверх того, ещё молодо; презирай их самым вежливым образом: это — средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоём в свет[25]. Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать её в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, ког­да мы меньше всего этого ожидаем. Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать; люди этого не понимают и стихийно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить по себе о других. Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего, — предательство. Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает[26].

Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий[27].

То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно беспо­лезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако, забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия. Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею.[28]

Никогда не забывай умышленной обиды, — будь немногословен или смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление[29].

Если средства и обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений, скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения[30]».

И заканчивает это письмо Пушкин советом:

«Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и, во всяком случае, она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным иди прослыть таковым. Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден».

Столь подробное изложение этих правил нам представляется необходимым, во-первых, потому что в них виден человек в 23 года сформировав­шийся совершенно, а, во-вторых, благодаря этим правилам, можно лучше понять неприятие Пушкиным той нравственности, которая отчуждает человека от его человеческой сущности. Корни этого отчуждения лежат в духе торгашества, который формируется в человеке под воздействием прак­тической потребности и своекорыстия.

 

6. А.С.Пушкин — «К еврейскому вопросу»

 

Пусть читателю не покажется странным, но современниками Пушкина были не только Гёте и Карамзин, но и Маркс. Прокомментированное выше «Послание Гнедичу», написанное в 1833 году, увидело свет лишь в 1841 год. Через два года двадцатипятилетний Маркс напишет работу «К еврейскому вопросу», в которой он специально заострит внимание на духе торгашества, который свойственен еврейству. Но то ли он действительно не понимал, то ли не захотел понять того, что до него уже понял Первый Поэт России: источником духа торгашества является Библия. Будучи внуком двух раввинов Маркс, конечно знал «Ветхий» и «Новый» заветы, а занимаясь исследованием законов развития общества, должен был бы понимать и социально-экономические причины, побудившие хозяина еврейства к созданию Библии. Но уже в самом начале статьи Маркс даёт читателю понять, что не будет искать источника духа торгашества в Библии:

«Поищем тайны еврея не в его религии, — поищем тайны религии в действительном еврее».

И после такого введения переводит решение вопроса в чисто мирскую область:

«— Какова мирская основа еврейства?» — спрашивает Маркс и сам себе отвечает:

— Практическая потребность, своекорыстие.

— Каков мирской культ еврея?

— Торгашество!

— Кто его мирской бог?

— Деньги!

— Что являлось, само по себе, основой еврейской религии?

— Практическая потребность, эгоизм![31]

Деньги, — продолжает Маркс, — это ревнивый бог Израиля, перед лицом которого не должно быть никакого другого бога. Деньги низводят всех богов человека с высоты и обращают их в товар. Деньги — это всеобщая, установившаяся как нечто самостоятельное, стоимость всех вещей. Они потому лишили весь мир — как человеческий мир, так и природу их собственной стоимости. Деньги — это отчуждённая от человека сущность труда и его бытия; и эта чуждая сущность повелевает человеком и человек поклоняется ей».

Однако, деньги, сами по себе (и кредитно-финансовая система, основой которой они являются) не могут быть ни плохими, ни хорошими, поскольку в процессе продуктообмена они действительно являются всего лишь «отчуждённой от человека сущностью» — своеобразной технологической средой. А вопрос, на который Маркс почему-то не захотел ответить, совсем в другом — что это за мировоззрение, на основе которого сформировалась кредитно-финансовая система, обращающая в рабство всех людей, в том числе и евреев, после чего «эта чуждая сущность начала повелевать человеком и человек стал поклоняется ей». В отличие от Маркса, Пушкин хотя и опосредованно (насколько позволял жанр пьесы) — в поэтической форме ответил на этот вопрос и показал, что такое мировоззрение формируется Библией.

Так в «Скупом рыцаре» он даёт портрет не просто еврея-аптекаря, любящего деньги, но и ростовщика Жида, который делает деньги «из воздуха». И хотя внешне в сцене встречи ростовщика-жида с рыцарем Альбером всё происходит почти как у Маркса,

ЖИД

Деньги? — деньги
Всегда, во всякий возраст нам пригодны;
Но юноша в них ищет слуг проворных
И, не жалея шлёт туда, сюда.
Старик же видит в них друзей надёжных
И бережёт их, как зеницу ока.

АЛЬБЕР

О! Мой отец не слуг и не друзей
В них видит, a господ; и сам им служит,
И как же служит? как алжирский раб,
Как пёс цепной.

— тем не менее, за 14 лет до Маркса Пушкин в этой «маленькой трагедии», обвинив в безчеловечном заговоре жида-ростовщика с жидом-аптекарем, ответил на вопрос о природе мировоззрении, которое формирует такие психологические типы. Уверенный в могуществе денег, ростовщик-еврей предлагает рыцарю услуги жида-аптекаря.

ЖИД

Смеяться вам угодно надо мной —
Нет; я хотел… быть может, вы… я думал,
Что уж барону время умереть.

АЛЬБЕР

Как! отравить отца! и смел ты сыну…
Иван! держи его. И смел ты мне!…
Да знаешь ли, жидовская душа.
Собака, змей! что я тебе сейчас же
На воротах повешу.

По сути Пушкин здесь выносит смертный приговор ростовщичеству, а два года спустя — в «Подражании Данте» — объясняет, почему приговор так суров:

 

И дале мы пошли — и страх обнял меня.

Бесенок под себя поджав копыто,

Крутил ростовщика у адского огня.

 

Горячий капал жир в копчёное корыто,

И лопал на огне печёный ростовщик.

А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?»

 

Вергилий мне: «Мой сын, в сей казни смысл велик;

Одно стяжание имев всегда в предмете,

Жир должников сосал сей злой старик

 

И их безжалостно крутил на нашем свете.

 

Согласитесь, что такие оценки Марксу не под силу.

Обращая внимание на роль денег в человеческом общении, мы это делаем не случайно, поскольку сегодня явно просматри­вается политика на усиление роли этой «отчуждённой сущности бытия» в качестве приоритетной общественной ценности и потому хотелось бы, чтобы руководство страны предвидело возможные последствия такого понимания нравственности.

«Воззрение на природу, складывающееся при господстве частной собственности и денег, есть действительное презрение к природе, практическое применение её; природа хотя и существует в еврейской религии, но лишь в воображении».

И всё-таки Марксу в статье «К еврейскому вопросу» не удалось совсем обойти вниманием еврейскую религию:

«То, что в еврейской религии содержится в абстрактном виде — презрение к теории, искусству, истории, презрение к человеку, как самоцели, — это является действительной, сознательной точкой зрения денежного человека, его добродетелью».[32]

Из той же работы Маркса можно понять, почему евреи, как правило, являются всего лишь интерпретаторами чу­жого и редко способны создавать своё в силу религиозных воззрений, свойственных их атеизму, из которого и следует «презрение к теории, искусству, истории». И Маркс (был моложе Пушкина на 19 лет), словно следуя за великим русским поэтом, пытается объяснить, почему «корабль Гнедича» может перевозить лишь «чужие сокровища».

Чтобы «возпеть тень Святослава, Владимира или Мстислава», мало питаться «мозгами медведей», надо быть ещё и в душе русским.

«Химерическая национальность еврея есть национальность купца, вообще денежного человека», — заключает Маркс.

Понятно, напиши что-либо подобное русский иди представитель любой другой нации в наше время, а не 150 лет назад, ярлык национа­листа, шовиниста и антисемита ему был бы обезпечен. Но главное другое — это никогда не только не могло бы быть напечатано многомиллионными тиражами, но и никогда не увидело бы света, как и многое из того, что написано Пушкиным, окажись он нашим современником. Но еврей Маркс, который как никто знал еврейство, имел право даже на такую характеристику:

«Еврейство не могло создать никакого нового, мира; оно могло лишь вовлекать в круг своей деятельности новые, образующиеся миры и мировые отношения, потому, что практическая потребность, рассудком которой является своекорыстие, ведёт себя пассивно и не может произвольно расширяться; она (практическая потребность) расширяется лишь в результате дальнейшего развития общественных отношений» (К.Маркс, Ф.Энгельс, Соч., т. 1, стр. 411).

Это высказывание Маркса следует понимать как своеобразное пояснение Пушкину тщетности того, чего ожидал он услышать от Гнедича. Разумеется, что Пушкин, как и Маркс, отрицая еврея не по национальному признаку, а по тому духу практической потребности, эгоизму, который всегда сопут­ствует торгашеству, сумел почувствовать этот дух торгашества сквозь красивую масонскую упаковку, на которой в виде рекламы привле­кательно смотрелись лозунги свободы, равенства и братства.

Ещё в на­чале XIX века он понял, что «груз богатый шоколата» — не для русского на­рода. Ну, а болезнь, даже «модная», если она к тому же ещё и «пода­рена» — так, что с того; кто ею заболел — переболеет да и поправится (если не помрёт). Поэт понимал, что России нужно лекарство от своих собственных болезней, а чужие, да ещё «модные»?

«Всё утопить», — решает пушкинский Фауст.

Исторические пути движения в Россию носителей «модной болезни» были хорошо известны Пушкину. Реальные же, то есть экономические причины их миграции из Испании столетие спустя в художественной форме последовательно изло­жит большой популяризатор космополитизма в «Испанской балладе»[33] — Лион Фейхтвангер.

«Корабль испанский трехмачтовый» — это галион, единственный из всех кораблей того времени, силуэт которого при взгляде со стороны борта ассоции­руется с семисвечником — символом масонства.

Все знают, что Пушкин в процессе работы над своими произведениями, часто набрасывал пером довольно тонкие по содержанию рисунки. Мог рисовать и испанский галион, а поскольку, в период работы над Фаустом, изучая по Библии масонские легенды и будучи превосходным мастером сравнений, он мог обратить внимание и на некоторое сходство масонского символа с силуэтом корабля. Отсюда — «корабль испанский трехмачтовый» — галион, а не каравелла (на каравелле 300 человек никак не разместить). Но даже если Пушкин и не рисовал кораблики, и не делал осознанно такого намёка, то приведённая ассоциация — «галион — семисвечник» — объективная данность по количеству наличествующих в силуэте галиона выступающих частей: от кормы к носу — 1) вершина кормового флагштока, 2) вершина бизань-рея, 3) вершина бизань мачты, 4) вершина грот-мачты, 5) вершина фок-мачты, 6) вершина мачты на бушприте (бонавентур-мачта — вышла из употребления в XVII веке), 7) княвдигед (называвшийся в Испании «галионом», что и дало название классу судов), — наделка на корпусе приблизительно на уровне верхней палубы в форме площадки, выдающейся по направлению в нос под бушпритом, которая была на галионах очень длинной (вышла из употребления во второй половине XIX века, успев дать название «гальюн» корабельному отхожему месту, поскольку изпользовалась не только для работ с парусами на бушприте, но и для отправления физиологических надобностей).

После изгнания из Испании, евреи с награбленным, благодаря тор­говле вообще и золотом в особенности, действительно, большей частью бежали морем в Гол­ландию и оттуда уже разпространились по Европе. В Россию они двига­лись, в основном, через Польшу.

Да, с Польшей у России всегда были отношения довольно сложные. В литературном деле поляки, а вернее польские евреи, в тридцатые годы прошлого века, играли особенную роль. В этой связи, здесь умес­тно привести примечание к статье В.Ф.Одоевского «О нападениях петер­бургских журналов на русского поэта Пушкина»:

«Тогдашняя “Северная Пчела”, вообще весьма любопытная, вся напол­нена такими штучками. Поляки крепко стояли друг за друга. Вновь по­явившаяся в недавнее время странная мысль о превосходстве какого-то польского шляхетского просвещения над русским постоянно уже проводи­лась тогда в разных видах. Тогдашняя цензура не обратила на это вни­мание, и издания вроде “Северной пчелы” считались тогда самыми бла­гополучными. Такой взгляд цензуры давал этим изданиям возможность сколь возможно чернить всё русское, а в особенности писателей, не принадлежавших к польское партии. Недаром поляков воспитывали иезу­иты», — заканчивает В.Ф.Одоевский.

В начале «Размышлений» было приведено одно изречение, которым неод­нократно в своих работах пользовались основоположники научного ком­мунизма, мечтавшие о создании на земле высоконравственного общества. Это изречение мы имели смелость назвать антибиблейским не в силу наших ате­истических убеждений, а потому, что увидели социально-экономиче­ские причины создания Библии, т.е. увидели в ней выражение реальных интересов тех, кто ещё на заре человеческой цивилизации поставил своей целью сделать «мирского бога — деньги — всемирным богом».

«Безнравственные средства не могут привести к нравственной цели». Этого принципа во все времена придерживались все, кто определял истинную ценность тех или иных событий в истории не по словам, а по делам изполнителей. При этом форма подачи всякой идеи могла меняться в зависимости от особен­ностей таланта художника, как, например, у Ф.М.Досто­ев­ского:

«Все счастье мира не стоит одной единственной слезы ребёнка».

Содержание — никогда.

 

7. Историк строгий гонит нас…

 

Конечно, историю творят народы, но пишут — индивиды. И не всегда, как мы уже не раз убеждались, в отечественной, особенно послереволюционной истории, в документах (лите­ратурных и исторических) эти индивиды выражают интересы народа. Зачас­тую — это своекорыстные, эгоистические интересы определённых социальных групп и кланов. Изложенные в высокохудожественной форме и талантливо, они имеют одну лишь цель — затмить свет истины. Такие «творцы истории» видят в народах стадо баранов, недостойных приобщения к свету истины[34]. И можно безконечно поражаться прозорливости поэта, его последовательности в деле разоблачения спекулятивных приемов мифотворчества, культотворчества, боготворения. Сегодня, когда наша пресса взахлёб и с каким-то даже сладострастием творит из бывшего культа «отца народов» — культ «зло­дея народов», смешивая причинно-следственные обусловленности бытия и упорно скрывая главное — обыкновенную, и в чём-то даже трагическую сущность человека, который в труднейший период становления Русской цивилизации, своей волей предотвратил её разпад, сравните, как Пушкин в гениально-кратком произ­ведении с ироническим названием «Герой» разоблачает культовую возню, а главное, показывает истинный, неприкрытые цели «поэтов», которые то ли по недомыслию, то ли из циничных соображений занимают­ся не нужным народу боготворением. И совсем неважно, что у Пушкина в споре «друга» с «поэтом» предметом исследования является Наполеон, а в спорах наших современников о роли личности в истории — Сталин. Важнее другое — эпиграфом к «Герою» взят евангельский вопрос: «Что есть истина?»

Да, слава в прихотях вольна,
Как огненный язык, она
По избранным главам летает,
С одной сегодня исчезает
И на другой уже видна.

Так, несколько отстранено, начинает «Друг» разсуждения о внеш­них проявлениях «культа», после чего объясняет — пока ещё не причины, а лишь опасные последствия циничного манипулирования сознанием масс:

За новизной бежать смиренно,
Народ безсмысленный привык,
Но нам уж то чело священно,
Над коим вспыхнул сей язык.

Многие за годы перестройки уже успели убедиться, что не всякая «новизна» идей является признаком их адекватности жизни, а народ, бездумно бегущий за «новизной», действительно становится «безсмысленным народом», то есть толпой. И Пушкину (здесь он выступает в роли «Друга») здесь важно вскрыть механизм превращения народа в толпу и потому он задаёт вопрос «Поэту», бездумному почитателю нового «культа».

Когда ж твой ум он поражает
Своею чудною звездой?

И «Поэт» отвечает, что его воображение более всего поражено тем, как «Герой»

Нахмурясь, бродит меж одрами
И хладно руку жмёт чуме
И в погибающем уме
Рождает бодрость…

При этом «Поэт» уверен, что увековечивание в стихах такого поступка «героя» сделает и поэта, и героя великими на века, но на заливисто-восторженную тираду «Поэта» «Друг» сначала указывает на истинных «пастухов» обоих (поэта и героя):

Мечты поэта —
Историк строгий гонит вас!

— а затем даёт представление о подлинных целях «строгих историков» — скрыть свет истины:

Увы! Его раздался глас —
И где ж очарованье света!

(Важно, что в конце этой утверждающей фразы стоит возклицательный, а не вопросительный знак).

Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не довёл «исследование» до конца. Есть много современных «пушкинистов», навязывающих читателю версию о незаконченности, фрагментарности отдельных произведений Пушкина. Нет, Пушкин, как никто, вполне владел тайной завершения любого своего творения. И здесь он совершает почти невозможное — показывает как всякий почитатель «культа», хочет он того или нет, невольно становится циничным «писакой», который ставит «возвышающий обман» в основополагающий принцип своего творчества, т.е. превращается в изполнительного борзописца «строгого исто­рика».

Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной
Он угождает праздно! Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…

Последние слова «Поэта» — подлинный образец саморазоблачения.

И, не оставляя сомнений в цинизме своих намерений, понимая, что без необходимого камуфляжа его «Герой» предстанет в глазах «посредственной толпы» непривлекательно, вдруг в растерянности возклицает:

Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…

 

Последнее слово за «Другом», т.е. за Пушкиным:

— Утешься… —

Ведь всё сказано почти за сто лет[35] до того, как наши фидеисты приступили к сотворению «положительного» культа Сталина, а полвека спустя — они же, в соответствии с требованиями времени, — культа «отрицательного».

Портрет Сталина, который нам рисуют сейчас средства массовой информации (очень любопытны в этом плане детско-арбатские сказки[36]) — сделан по известному шаблону, который разсмотрен нами выше при анализе психологического портрета царя Ирода Великого. Грубая работа — слишком хорошо видны «ослиные уши» хозяев таких борзописцев.

 

8. Пушкин и «ток истории»

 

Немногим личностям, даже широко образованным и наделённым от природы глубочайшей проницательностью, удавалось понять подлинное течение «тока истории»[37], прикосновение к которому всегда было небезопасно. Что касается «современной истории», то в отношении её Б.Пастернак как-то заметил, что «современная история есть изоляция на проводе: электрическому току она не помеха». В такой «искренности» просматривается некоторый цинизм: профаны (по терминологии масонов — непосвященные) не поймут, а придёт время и меткое определение вместе с автором останется на скрижалях истории. Одновременно это и предупреждение всем прошлым и будущим «ясновид­цам», что прикосновение к «току истории», т.е. «нарушение её изоляции» — смельчаку может грозить гибелью.

В России таких, имевших смелость прикос­нуться к «току истории», было немного и как правило, после их гибели, так называемое «общественное мнение», тщательно охраняющее изоляцию «тока истории», вешало на них ярлык — «сам смерти искал, да ещё предсказывал её в своём творчестве», или «имел неуравновешенный характер», жертва «злого рока — судьбы», «на гениях природа отдыхает» и т.д. По существу же вся их вина была в том, что они не желали соучаствовать в оболванивании народа «строгими истори­ками».

Неслучайно в одном из своих писем М.П.Погодину Пушкин так прямо и заметил по этому поводу: «Публика наша глупа, но не дoлжно её мо­рочить».

Да, Пушкин и его современники были, судя по их жизни, диалектиками[38] более их потомков, которые так часто путают причины со следствиям. Достаточно вспомнить с какой ясностью вскрывал В.Ф.Одоевский истинные мотивы деятелей Французской революции 1791 года в своей статье «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе», написанной для пушкинского «Современника» в 1835 году:

«... литература вопреки общепринятому мнению, есть всегда выражение прошедшего. (…) В старой Европе ужа­сы конца XVIII столетия отозвались в нынешней литературе по той простой причине, почему идиллическая и жеманная поэзия прежнего времени ото­звалась в век терроризма[39]».

И добавляет в примечании, что он имел в виду:

«Известно, что Робеспьер и компания писали нежные мадригалы».

Вот вам и образец применения диалектического метода при анализе реального участия личностей в конкретных исторических событиях. Жаль, что наши современники не обращают внимания на эту сторону «двигателей прогресса». Пушкин, разделяя данную точку зрения, оценил статью по достоинству:

«Думаю № 2 «Современника» начать статьею вашей дельной, умной и сильной».

В то время в журнале, редактируемом А.С.Пушкиным уже разворачивалась полемика между реалистами (в современной интерпретации — материалистами) и идеалистами.

«… совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм реальнее ихнего… Ихним реализмом — сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснить. А мы нашим идеализмом пророчим даже факты. Случалось».

Так Ф.М.Достоевский отвечал своим критикам на обвинения его в идеализме.

Это тот самый Ф.М.Достоевский, который в 1871 году в письме Н.Н.Страхову из Дрездена, отвечая на его вопросы о Парижской Коммуне, словно перекликался с пушкинским «Андреем Шенье»:

«Они рубят головы — почему? Единственно потому, что это всего легче. (…).

Я обругал Белинского, более как явление русской жизни, нежели лицо: это было смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно из­винение — в неизбежности этого явления. И уверяю вас, что Белинский примирился бы теперь на такой мысли: «А ведь это оттого не удалась Коммуна, что она всё-таки прежде всего была французская, т.е. сохра­няла в себе заразу национальности. А потому надо приискать такой на­род, в котором нет ни капли национальности и который способен бить как я свою мать (Россию). И с пеной у рта бросился бы вновь пи­сать поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая Великие явления её (Пушкина), — чтобы окончательно сделать Россию вакантною нациею, способную стать во главе общечеловеческого дела. Иезуитизм и ложь наших передовых двигателей он принял бы со счастием».

Если уж мы заговорили о мировоззрении и методах исследования истории, то пока можно принять как факт, то обстоятельство, что личности, обладавшие обостренным чувством диалектичности мира, могут предсказать (сосчитать) развитие событий иногда на столетия вперед. То есть будущее можно познать только на основе правильного анализа прошлого. Личность же, наделённая от природы обостренным чувством возприятия жизни на основе диалектического метода иногда будущее может и «сосчитать» и порою довольно точно — это в порядке вещей. А уж проверить насколько «сошёлся ответ», т.е. насколько реальная жизнь соответствует счёту — это наша задача. Но мы плохие ученики и, то ли по недомыслию, то ли по лености ума редко заглядываем в «возпоминания о будущем» «учебника жизни». Так, что упрёк Пушкина-Пророка своим современникам: «мы ленивы и не­любопытны», — это упрёк и нам, его потомкам. Вот только один пример.

 

Date: 2016-05-25; view: 289; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию