Живой Протей и французская зараза

С чего начать? Можно со времени издания «Сцен» — периода ссылки в Михайловском, который пришёлся на конец 1825 года, а можно и c десятой, «зашифро­ван­ной» главы «Евгения Онегина», которая вдруг «обнаружи­вается» историком А.Альшицом, а затем «разшифро­вы­ва­ется» А.Черно­вым, (журнал «Знамя» № 1, 1987 г.). При этом в комментариях к «разшифровке» даётся разъяс­нение:

«… пред нами не просто хроника, но исторический анализ революционного движения в Европе и России в начале XIX века. Пушкин смотрит на декабризм не как на занесённую из Парижа «французскую заразу», а как на часть общеевропейского процесса, как на следствие исторического парадокса».

Далее идет вольный пересказ «замысла» Пушкина, с которым любозна­тельный читатель может ознакомиться, заглянув в первый номер журнала «Знамя» за 1987 г. Однако, мы не пойдём ни за альшицами, ни за черновыми, ни даже за эйдельманами. А пойдём мы за Пушкиным, за Первым Поэтом России, отбросив «ганч»[6] с одной лишь целью — понять, что хотел сказать Пушкин своим «Фаустом» нам, его потомкам.

Итак, «Сцена у моря» начинается словами Фауста:

Мне скучно, бес.

В десятой главе «Онегина» даётся оценка «заговора», который привёл к «жертвен­ности»:

Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука
Всё это было только скука.
Безделье молодых умов
Забавы взрослых шалунов.

Здесь важно понять, каковы были отношения Пушкина с будущими «жертвами заговора», которые впоследствии получили жертвенное название «декабристы».

Россия присмирела снова,
И пуще царь пошёл кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавна может быть

Какое пламя имел ввиду Пушкин, отмечая «искру пламени иного», среди тех, кому «читал свои Ноэли», когда:

У них свои бывали сходки.
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки …

— предлагали «свои решительные меры».

Пушкин был связан многими узами, в том числе и родственным, со многими дворянскими семьями России. Многие из этих молодых людей, горячие головы, честные, преданные Родине зажглись от «искры пламени иного» и … попали в сети тайных организаций, об истинном назначении которых имеют довольно слабое представление даже наши современники.

Казалось..........
Узлы к узлам.........
И постепенно сетью тайной
Россия...........
Наш царь дремал...............
............................................

Так выглядят последние, очень важные строфы десятой главы «Онегина». Если же отбросить «ганч» Чернова, то в его «реставрации» концовка станет иной:

Казалось,.............
...... узлы к узлам.
И постепенно сетью тайной
.......... Россию..............
Наш царь дремал............

Смотрите, совсем немного — малость какая-то: после слова «каза­лось» — по­ставлена запятая; «узлы к узлам» — сдвинуты вправо с точкою, озна­чающей конец предложения; вместо «Россия» в начале строки — видим «Россию» в середине строки; и после слов — «наш царь дремал» — исчезла целая строка многоточия,

Это, извините, не «реставратор», а костолом, т.к. «скелет» окон­чания Х главы у Чернова уже не стоит «прямо», а «согнулся» в нужном автору поклоне, дабы преподнести читателю «заданную» версию. И ведь не стыдно! Нет, не Чернову, а тем, кто публикует подобное. Так что есть прямой смысл идти за Пушкиным, а не за «реставраторами».

Признание самого поэта в письме Жуковскому через месяц после трагедии на Сенатской площади:

«В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишинёвской ложе, т.е. в той, за которую уничтожены в России все ложи».

И снова Х глава «Онегина», в которой, сообщив читателю, как шли дела на Севере, т.е. в Петербурге, Пушкин сосредотачивает вни­мание на деятельности масонской ложи на Юге, в Кишинёве:

Так было над Невою льдистой,
Но там, где ранее, весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли,
Дела иные уж пошли.

Что же это за «дела иные», к которым, в про­тивовес Чернову, поэт относится не только без восторга, но даже с осуждением?

Многие упрощают суть дела, называя Пушкина то «монархистом», то сочувствующим «декабристам», не предполагая за гением собственного разумения и настойчиво навязывая своё понимание того времени, которое в их представлении всегда сводится к безальтернативному выбору между двумя вариантами лжи, закрывая тем самым выход человеку на понимание истины. Но в историческом плане истина, рано или поздно, всё равно выходит на поверхность.

Видимо, России надо было пройти весь путь до конца, заливая его своею кровью, чтобы понять ту истину, которую гений понял «слишком рано». Естественно, эта истина в нача­ле XIX века не могла быть услышана «двигателями прогресса», и вполне возможно, что для большинства современников поэта иногда звучала как ересь. Что же мог пред­принять Пушкин, прозревая в будущем весь ужас кровавой бани, которую са­ми того не понимая, готовили «витийством резким знамениты» многие «взрослые шалуны».

Разсказать им, что понял он сам? Предупредить их о безсмысленности «самопо­жерт­вования» в сложившейся исторической ситуации? Дать им совет?

Но вот он читает «Фауста» Гёте, своего современника:

Людской какой-то голос! Что за гость?
О люди! В сердце будите вы злость!
С богами вы желаете сравняться,
А над собой не можете подняться.
Не будь мне жалко слабости людской!
Напрасно проявлял я жалость эту,
И пропадали зря мои советы!

— говорит Нерей — древнее морское божество — добрый, мудрый и справедливый старец, обладающий даром предвидения. Далее Фалес, греческий философ, просит Нерея:

И всё же нас ответом удостой,
Мудрец пучины, старец водяной!
Вот в образе людском огонь пред нами.
Ждёт от тебя ответа это пламя.

Да, члены тайных обществ с точки зрения Пушкина могли представляться «пламенем в образе людском», и поэтому Нерей (он же Протей) — Пушкин отвечает:

Советы? Кто оценит мой совет?
Для увещаний в мире слуха нет.
Хоть люди платятся своей же шкурой,
Умней не делаются самодуры.

Где доказательства, что Пушкин, читая «Фауста», отождествлял себя с Протеем? — может спросить читатель-скептик. Но для этого есть основания — свидетельства современников. Один из ближайших друзей поэта — П.Вяземский прямо сравнивал в своих стихах Пушкина с Протеем:

И слог его, уступчивый и гибкий
Живой Протей, все измененья брал.

В «Мифологическом словаре» под редакцией М.Н.Ботвинника и М.А.Когана, издание 1965 года, читаем:

«Подобно другим морским божествам (другим был Нерей), Протей обла­дал даром предсказывать будущее. Старец, обладавший способностью принимать любой облик. В современном языке Протей стал символом многоликости и многообразия».

Нет, не приемлема для гения «библейская жертвенность», на кото­рую русский народ уже не одно столетие толкают идеологи «бого­избранного народа», и поэтому поэт страдает от сознания собственного безсилия. Нет, не поймут его; более того, отвернутся, а то и заклеймят. Нерей раз­сказывает о предостережении, сделанном в своё время Парису:

Я предсказал ему проникновенно
Всё, что прозрел я мысленно вдали:
Войну, приплытье греков, дни осады,
Треск балок, дым, горящие громады,
Захват твердыни, преданной огню,
Пожар, убийство, бойню и резню,
День судный Трои, гением поэта
На страх тысячелетиям воспетый.

И Пушкин тоже понимал тщетность таких предсказаний:

Но вызывающего смельчака
Не удержало слово старика.
В угоду чувству, он попрал закон
И пал его виною Илион.

Предвидел поэт, что падут они героями — мучениками, но поймёт ли кто-нибудь из них без­смысленность этой жертвы:

По-богатырски пал, во всём величье
Орлов на Пинде сделавшись добычей.

Пинд — горный хребет, отделяющий Фессалию от Эпира, считался одним из владений Аполлона. В переносном смысле Пинд — приют поэзии. Другими словами, Пушкин, читая «Фауста» как бы видел, что будущие жертвы — декабристы — станут кормом для сочинителей-падальщиков, которые из са­мого акта «жертвенности» долгие годы будут извлекать свой «гешефт».

Улисса остерёг я наперёд
О том, что он к Циклопу попадёт
И предсказал плененье у Цирцеи
Но стал ли он от этого умнее?

Пушкин прекрасно знал греческую и римскую мифологию и, может, один из немногих понимал, что Гёте, получивший прозвание «олимпиец» за приверженность к дохристианскому политеизму древних греков, создавая в течение всей своей творческой жизни «Фауста», пытался вернуть человека к пониманию им природы человеческой сущности и тем самым как бы протестуя (скорее всего неосознанно) против культуры рабовладения, сформировавшейся на основе «библейских» ценностей.

Кирка (Цирцея) — волшебница с острова Э (такое вот странное название острова) по преданию очистила аргонавтов от участия в убийстве Апсирта, брата Медеи. Но разве можно очиститься от соучастия в братоубийстве? Аргонавты помогли Медее бежать из Колхиды, что сделало их соучастниками преступления.

Странное ощущение изпытываешь при чтении некоторых произведений Пушкина, — словно копаешь бездонный колодец или снимаешь слой за слоем краски со старинного полотна. Все глубже проникаешь в смысл сказанного, всё отчётливее проступают скрытые от обыденного сознания картины прошлого.

Вся жизнь Пушкина — в его поэзии. И нет ни одной строчки из написанного им, так или иначе не связанной с его личной судьбой и, следовательно, с его образом мыслей.

Итак, Пушкин читает Гёте и при желании можно понять, какие мысли его обуревают, какие мучают сомнения:

Конечно, грубость сердит мудреца,
Но есть и благородные сердца.
Признательности капля перевесит
Тьму оскорблений, как они не бесят.

Из его дневниковых записей мы узнаём, что в кишинёвскую масонскую ложу «Овидий» он вступил 4 мая 1821 года. О какой-либо его активности, участии в мистических исканиях — ничего неизвестно. Да ничего подобного и не могло быть, поскольку мистическая символика и театра­льно-таинственные обряды масонов не только были ему чу­жды, но очень скоро даже показались смешными.

Не прошло и месяца после его посвящения в масоны, как поэт обратился с проникнутым иронией напутственным посланием к «начальнику» ложи, новому «грядущему Квироге», который, взявши «в длань» масон­ский молоток «воззовёт — свобода!» Слова этого шутливого обращения к «мастеру» говорят о том, что Пушкин не утратил трезвого взгляда на вещи после встречи с масонами; что в отличие от «братьев» он смог определиться в политических намерениях их зарубежных хозяев; понял, что у новых «просветителей» в России нет будущего, что «страшно далеки они от народа». Заканчивается послание шуточным панегириком:

Хвалю тебя о, верный брат!!!
О, каменщик, почтенный!
О, Кишинёв, о тёмный град!
Ликуй, им просвещенный! [7]

Горяч был Пушкин. Всё-таки 22 года. Мальчишка, по нынешним вре­менам, когда иных сегодня и в сорок принято считать «молодыми людьми». Горяч, но и проницательно мудр, ибо видел дальше других. Наделён­ный от природы «мудростью старца», он пытался объяснить безнадёжность, ненужность и безсмысленность пути, по которому гнали будущих декабристов «просветители». В ответ мог услышать не только непонимание, но и оскорбления, среди которых «обезьяна» — ещё не самое страшное. На поверку оказалось, что многие мысли, представления Пушкина об историческом предназначении России «друзьям» поэта были непонятны и неприемлемы.

А если даст ответ его язык,
Загадочен и ставит их в тупик,

— говорит­ Фалес в «Фаусте».

Но именно загадочности толпа и не прощает; особенно, если эта толпа мыслит себя «передовой и вперёд смотрящей».

2. И постепенно сетью тайной Россия…

Известно, что ссора в Кишинёве имела место, где заговорщики до слёз оскорбили Пушкина. Отголоски этой ссоры слышны в послании к Чаадаеву в 1821 году.

Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моём я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья.
Врагов моих предал проклятию забвенья
И, сети разорвав, где бился я в плену…

Из этого страстного послания, пронизанного чувством одиночества, видно, что Чаадаев, пожалуй, был единственным, кто понимал поэта:

В минуту гибели над бездной потаённой
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменив надежду и покой...

Да, ссора была достаточно серьёзной, если спустя четыре года, будучи в ссылке в Михайловском, Пушкин в знаменитом «19 октября» 1825 года снова вспоминает о ней, с горечью сожалея о той атмосфере непонимания, в которой он тогда находился:

Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой.
Устав приник ласкающей главой…
С мольбой печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.

Было ли тогда непонимание полным? Можно считать, что да. И все-таки один из «братьев-каменщиков» вступился за поэта, хотя впоследствии это ему дорого стоило. Им был автор «Пи­сем русского офицера» полковник Ф.Н.Глинка. О смелом поступке брата-масона (поступок действительно был «смелым», ибо в масонских ложах выступать против «едино­мыслия» небезопасно), мы узнаём из послания Пушкина Ф.Н.Глинке. Его следует привести полностью.

Когда средь оргий жизни шумной
Меня постигнул остракизм [8],
Увидел я толпы безумной
Презренный, робкий эгоизм.
Без слёз оставил я с досадой
Венки пиров и блеск Афин,
Но голос твой мне был отрадой,
Великодушный гражданин!
Пускай судьба определила
Гоненья грозные мне вновь,
Пускай мне дружба изменяла,
Как изменяла мне любовь,
В моём изгнанье позабуду
Несправедливость их обид:
Они ничто­жны — если буду
Тобой оправдан, Аристид.

Ф.Н.Глинка был наместником «великого мастера» отдельной масонской ложи «Избран­ного Михаила», созданной в 1815 году в Петер­бурге под главенством верховной ложи «Аст­рея». Его судьба интерес­на тем, что разобравшись как и Пушкин в опасности завезенной «мод­ной болезни», он пытался выйти из тайной организации, после чего сразу же почув­ствовал карающую руку «братьев-каменщиков».

Он был умышленно оклеветан перед Николаем I евреем Григорием Перетцем, связанным по свидетельству Я.Д.Баума с кланом Ротшильдов, и заключён в одиночную камеру Петропавловской крепости. Сохранилась тетрадь стихов Ф.Н.Глинки, в которой имеется одно из самых смелых обличений «модной болезни» и тех, кто невольно или в соответствии с собственными убеждениями был ею поражён.

У них в руках была страна!
Она во власть им отдана…
И вот, с арканом и ножом,
В краю мне, страннику, чужом,
Ползя изгибистым ужом,
Мне путь широкий залегли…
Сердца их злобою тряслись,
Глаза отвагою зажались,
Уж сети цепкие плелись…

После этих строк единственного заступника поэта становится немного яснее, что имел в виду Пушкин, когда в Х главе «Онегина» писал:

И постепенно сетью тайной
Россия.............

О политических взглядах Ф.Н.Глинки читатель может узнать из монографии «Герои 1812 года», вышедшей в конце 1987 года. Нас же более интересуют политические взгляды Пушкина в период его общения с «братьями-каменщиками».

Был ли он монархистом, как это видели (или хотели видеть) некоторые его современники? В каком свете видел поэт французскую революцию конца XVIII века? Каково было его отношение к организаторам этой революции? Много вопросов возникает при этом, но один из них — главный: каким видел Пушкин место поэта в царстве «свободы», которое готовили братья-масоны? В начале «Кинжалом», а затем сугубо личным стихотворением — «Андрей Шенье», написанным в тот же год, что и «Сцены из Фауста», поэт дал ответ на эти вопросы. Нам представляется, что современное общепринятое толкование типа: «Восторженно принимая первые шаги французской ре­волюции, Пушкин отрицательно относился к диктатуре якобинцев и к террору», — говорит о поверхностности суждений не Пушкина, а тех, кто занимается «исследованием и толкованием» его творчества. Ошибочность же вышеприведенной трактовки кроется в том, что «она даёт представление о поэте — современнике французской революции, который разбирался с её причинами по ходу событий». На самом деле поэт осмысливал все события спустя тридцать лет и осмысливал их в целом, а не по этапам (первые шаги и т.д.). Ну, примерно также, как осмысливают наши современ­ники события 1917 или 1937 годов, т.е. спустя 70 и 50 лет, с тою лишь разницей, что в отличие от наших современников, Пушкин обладал историческим видением («Бориса Годунова» осилил в 26 лет!). В дополнение к этому, он ещё был на­делён талантом прочтения исторических документов, т.е. умел анали­зировать не только то, о чём эти документы громогласно кричат, но и о чём они обычно «скромно» умалчивают. Этот метод прост и продуктивен для тех, кто следует известному принципу — «Безнравственные средства не могут привести к праведной цели».

Неудивительно, что Пушкин, один из немногих людей той эпохи, сумел увидеть, как под знамёнами «свободы, равенства и братства» к власти рвутся тёмные силы; как на смену одним узурпаторам приходят другие, ещё более кровожадные.

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:
Презренный, мрачный и кровавый,
Над трупом вольности безглавой
Палач уродливый возник.
Апостол гибели усталому Аиду
Перстом он жертвы назначал,
Но высший суд ему послал
Тебя и деву Эвмениду.

Так своё отношение к деяниям якобинцев поэт выразил ещё в 1821 году. А всего через четыре года в «Андрее Шенье» он уже ставит точки над «i», когда говорит о последствиях «революции».

Здесь важно обратись внимание на то, как ставит ударение Пушкин:

От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство.
И мы воскликнули: Блаженство!

Эти строки не случайно пронизаны ядом сарказма. А дальше?.. — Дальше горечь и проклятье новоизпеченным палачам:

О горе! О безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О, ужас! О, позор!

Это, конечно, не означает, что Пушкин «монархист» по своим убежде­ниям и что он против свободы. Он против спекуляции лозунгами «сво­боды», против эгоистических устремлений «чёрных сил», способных под этими лозунгами творить кровавые дела от имени народа.

Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, — невиновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой.

Когда читаешь «Андрея Шенье» кажется, что это сам Пушкин идёт на эшафот и мысленно прощается со своими ещё недавними друзь­ями:

Я плахе обречен.
Последние часы
Влачу. Заутро казнь.
Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.

Не так много произведений Пушкин сопровождал разъяснениями, а к «Шенье» он даёт примечания:

«Шенье заслужил ненависть мятежников за то, что составил письмо короля, в котором тот испра­шивал у Собрания права апел­ли­ровать к народу на вынесенный ему приговор».

А вот и отношение поэта к происходящему, к членам тайных обществ, в которые его усердно завлекали братья-масоны:

На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?

Снова и снова спрашивает­ поэт себя — как можно предотвратить трагедию жертвенности, и понимает, что изменить ничего не может. Будет победа или поражение заговорщиков —поэт пойдёт своим путем. Он не монархист. Он — просто зрячий, и поэтому ему по-своему труднее. Он видит дальше своих современников — извечная трагедия гения, обреченного на одиночество и непонимание.

Погибни, голос мой, а ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет.

Нет, не случайно «Андрей Шенье» создан до выхода на Сенатскую площадь декабристов. Здесь видна чёткая позиция поэта по отношению к назревавшим событиям в России. Эта выстраданная поэтом позиция, сформированная им в процессе глубокого переосмысления целей заговорщиков — истинных и мнимых, а также некоторых итогов Французской революции конца XVIII века.

Об этой позиции Пушкин сообщает П.А.Вяземскому в письме 13 июля 1825 года:

«Читал ли ты моего А.Шенье в темнице? Суди об нём, как иезуит — по намерению».

Трудно, ох как трудно было оставаться Пушкину в этих обстоятель­ствах самим собой, быть верным своему историческому видению собы­тий, ибо слева — самые горячие, самые верные друзья, а справа — царь.

Пушкин не раз возклицал: «Я пророк!» И имел для этого все основания. История сослагательного наклонения не знает, а жизнь человеческая корот­ка (жизнь гения — особенно), т.е. шансов для проверки справедли­вости пророчеств в отношении отдельно взятой личности история практически не даёт. Однако, поколение, живущее в конце XX столетия, не может отказать поэту в проницательности. Судьба Шенье стала судьбой мно­гих поэтов Революции — Блока, Гумилёва, Есенина, Клюева, Маяковского. Вглядываясь в 20-е и 30‑е годы ХХ века, мы видим, что подобную судьбу разделили многие лучшие люди России. И общество по-прежнему ищет ответ на мучительный вопрос: «Почему такое происходит?»

Нам представляется, что жизнь и смерть Пушкина, так полно и ярко отразившиеся в его творчестве, в какой-то мере отвечают на этот вопрос. Как будет показано ниже, этот ответ сильно разходится с общепринятой точкой зрения специалистов-пушки­но­ведов. Но не будем пугаться. В своих, возможно и не очень профессиональ­ных исследованиях, мы пользовались методологией А.Г.Кузьмина, кото­рый, как нам кажется, очень точно подметил;

«Расхождения между специалистами возникает как из-за разного понимания источников, так и вследствие неодинакового осмысления исторических процессов. Разумеется, сказывается и эрудиция. Но са­ма по себе, так сказать, автоматически она к верным выводам не приведёт. Разобраться в противоречиях, отделить существенное от несу­щественного можно лишь с помощью истинной методологии, которой так же можно овладеть лишь вместе с изучаемым материалом. Принци­пиальное значение при этом имеет исходная точка поиска: идти ли от источника, или же от проблемы. Можно заметить, что при том и другом подходе выводы получаются совершенно разные. И дело в том, что, следуя за источником, легко как бы стать на его точку зрения и просмотреть действительно важное. Постановка же проблемы обязыва­ет шире смотреть на сам источник, учитывая условия его происхождения, полнее использовать уже открытые законы развития общества».[9]

Итак, внимательно изучая источники, пойдём все-таки от проблемы: случайна или закономерна гибель лучших людей России на крутых переломах истории? И если их гибель закономерна (т.е. причинно-следственно обусловлена), то в чём содержательная сторона этих законов?

После трагедии, разыгравшейся в декабре 1825 года на Сенатской площади, в феврале 1826 года Пушкин пишет А.А.Дельвигу из Михайлов­ского:

«Конечно, я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в этом легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно особенно ныне: образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глу­хую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость его истинным достоинствам, но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революций — напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri более склонен к умозрению, нежели к деятельности, а если 14 дека­бря доказало у нас иное, то на то есть особые при­чины».

Так что же это за «особые причины» и что представляла собой «искра пламени иного», о которой Пушкин упоминает в последней, зашифрованной главе «Евгения Онегина»?

3. Искра пламени иного…

О масонской кишинёвской ложе говорилось выше. Кое-что в этом вопросе может высветить переписка поэта 1822 — 1824 годов.

В Греции восстание против многовекового турецкого владычества. Россия — на стороне греческого народа, а Первого поэта северного соседа Греции обвиняют в том, что он не оценил по достоинству «греческих повстанцев».

Пушкин отвечает на эти выпады в письме к В.А.Давыдову в июле 1824 года:

«С удивлением слышу я, что ты почитаешь меня врагом освобождаю­щейся Греции и поборником турецкого рабства. Видно слова мои были тебе странно перетолкованы. Но что бы тебе ни говорили, ты не должен был верить, чтобы когда-нибудь сердце моё недоброжелательствовало благородным усилиям возрождающегося народа. Жалея, что принуждён оправдываться перед тобою, повторю и здесь то, что случалось говорить мне касательно греков».

Далее Пушкин вскрывает механизм формирования мнения того окружения, которое почему-то сознательно и целенаправ­ленно искажает взгляды поэта.

«Люди по большей части самолюбивы, беспонятливы, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую всё-таки не худо повторить. Они редко терпят противуречие, никогда не прощают не­уважение; они легко увлекаются пышными словами; охотно повторяют всякую новость; и, к ней привыкнув, уже не могут с нею расстать­ся. Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая вредит ему столь же, сколько единодушно его поддерживает».

Поразительно точная оценка так называемого «общественного мнения», которая актуально даже спустя полтора столетия. «А где же греки?» — спросит недоумевающий читатель. Есть и греки, то есть и о них тоже:

«Греки между европейцами имеют гораздо более вредных поборников, нежели благоразумных друзей».

Кто-то скажет, что это слишком туманно и что при желании эти слова поэта можно всяко перетолковать. Но вот пись­мо П.А.Вяземскому из Одессы, где уже более определенно по тому же воп­росу:

«О судьбе греков позволено рассуждать как о судьбе моей братьи негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпи­мого. Но чтобы все просвещенные народы европейские бредили Грецией — это непро­стительное ребячество. Иезуиты натолковали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойни­ков и лавочников, есть законнорождённый их потомок и наследник их школьной славы. Ты скажешь, что я переменил своё мнение. Приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада и ты бы со мною согласился».

И ещё одно письмо В.А.Давыдову всё по тому же поводу, но… то ли из Кишинёва, то ли из Одессы, верхний край письма оторван, да и дата неясна: то ли 1823, то ли 1824 год,

«Из Константинополя — толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня турецких стрелков, составила бы забавный отряд в армии графа Виттгенштейна. Что каса­ется офицеров, то они хуже солдат, мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинёва (…) со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество (…), ни малейшего поня­тия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энту­зиазма — французы и русские, которые здесь живут, высказывают им вполне заслуженное презрение; они всё сносят, даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла. Я не варвар и не проповед­ник Корана, дело Греции вызывает во мне горячее сочувствие, именно поэтому-то я и негодую, видя, что на этих ничтожных людей возложе­на священная обязанность защищать свободу».

Крайне интересная переписка! И кто же этот «пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, эта толпа трусливой сволочи, у которой нет никакого представления о чести»?

Может быть греки? Но греческие повстанцы истекали в это время кровью в неравной борьбе за свободу своего Отечества. Бегут же, как прави­ло, те, у кого никогда не было Отечества и для кого борьба за свободу своего народа — всего лишь «ухудшение условий среды обитания».

Нет, не случайно «главные пушкиноведы» у нас Эйдельман, Гоц, Абрамович, Лотман и др. Не случайно, что их духовный отец, академик Д.С.Лихачев (ученик Жирмунского) объявляет русских писа­телей В.Белова, В.Астафьева, В.Распутина — черносотенцами. Если уж замол­чать, зачеркнуть Пушкина — Первого Поэта России нельзя, то «разтол­ковать», объяснить его русскому народу, выходит, была какая-то нас­тоятельная необходимость. В чём дело?

Почему даже невооруженному взгляду непредвзятого читателя при изу­чении эпистолярного наследия поэта бросается в глаза желание прош­лых и современных «толкователей» пушкинского наследия убрать отту­да всё, что касается упоминания роли иудо-масонов в судьбе «жертвопринесённых» декабристов. Фактов, к сожалению, мало, но кое-что осталось. Если же эти факты разсматривать в связи с обстановкой, царившей в то время в литературных кругах, то можно понять очень многое. Но главное — идти за Пушкиным, строго за Пушкиным, а не за его «толкова­те­ля­ми».

Вот, например, письмо поэта А.А.Бестужеву от 29 июня 1824 года из Одессы:

«Онегин мой растёт. Да чёрт его напечатают — я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове — а вижу, что и при старом по старому. Если согласие моё, не шутя, тебе нужно для напечатания Разбойни­ков (Имеются в виду «Братья-разбойники»), то я никак его не дам, если не пропустят «жид» и «харчевни» (скоты! скоты! скоты!), а «попа» — к чёрту его».

В чём дело? Отчего такая несговорчивая горячность в отношении одного лишь слова! Да и кто эти «разбойники» в пушкинском опреде­лении? Это надо знать точно, ибо подобное знание многое про­ясняет в тех «нелепых обвинениях», которые приписывались Пушкину в отношении его «неверного понимания» освободи­тельной войны в Греции. Внимательное прочтение «Братьев-разбойни­ков» кое-что проясняет в понимании столь категоричного пушкинского определения «пакостного народа, состоящего из разбойников и лавоч­ников».

Не стая воронов слеталась
Нa груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племён, наречий, состояний
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!

Кто же собирается в шайки для стяжаний в начале XIX века? Здесь Пушкин точен:

Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона
И чёрный в локонах еврей,
И дикие сыны степей…

А что объединяет эту «толпу»?

Опасность, кровь, разврат, обман
Суть узы страшного семейства;
Тот их, кто с каменной душой
Прошёл все степени злодейства.

Нет, не всегда еврей был таким внешне тихим и респектабельным, каким он видится многим в конце XX века. Был он и лавочником, богатым жидом, бывал и разбойником, иногда даже предводителем шайки.

Идёт ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогой.

Столетие спустя это соединение «разбойника» и «лавочника» в одном лице Россия почувствовала на себе в полную меру и стоило это наше­ствие народу великих жертв. Пушкин, наделённый от природы даром про­зорливости, ещё в зародыше увидел то, что начиналось в России под флагом «многоликого международного мракобесия». Увидел, ужаснулся, не принял, заклеймил и тем самым вызвал на себя огонь тех сил, которые уже давно стремились разрушить нравственные устои, духовные основы русской государственности.

В 1824 году на пути этих сил встал новый цензор Александр Семе­нович Шишков — 70-летний адмирал, одаренный писатель, талантливый учёный-лингвист, предвосхитивший многие позднейшие открытия в язы­кознании. Не случайно полтора столетия на этого виднейшего государ­ственного деятеля первой половины XIX века был навешен ярлык реак­ционера. Дело в том, что А.С.Шишков, «муж отечестволюбивый» повёл непримиримую борьбу с одержимыми «модной болезнью», объединенными в окололитературные общества типа «Арзамас» и «Зелёная лампа».

Первый поэт России встретил с одобрением перемены в цензуре. В июне 1824 года он пишет брату Л.С.Пушкину из Одессы:

«Бируков и Красовский (прежние цензоры) невтерпёж были глупы, своенравны и притеснительны. Это долго не могло продлиться. На каком осно­вании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он «Бах­чисарайский фонтан» из уважения к святыне Академического словаря и неблазно составленному слову водомет? Шутки в сторону, ожидаю добра для литературы вообще и посылаю ему лобзание не яко Иуда-Арзамасец, но яко Разбойник-Романтик».

Да, мы знаем, что какое-то время Пушкин состоял в «Арзамасе», где числился под кличкой «Сверчок». Однако, он скоро разошёлся с этими «бойкими ребятами, всегда стремящимися оказаться впереди прог­ресса». Много пришлось выдержать поэту обвинений по этому поводу, в том числе и обвинений в предательстве. Однако, хорошо известно, что от своей линии, которая определялась его пониманием развития истори­ческих событий, Пушкин никогда не отступал, и здесь в лице Шишкова он видел прочную основу. Так в письме своему другу П.А.Вяземскому в июне 1824 года, давая характеристику русской оппозиции «состояв­шейся благодаря русскому Богу из наших писателей, каких бы то ни бы­ло», поэт с горечью замечает о том направлении, которое принимает в России литературное дело:

«… вся эта сволочь опять угомонится, журналы пойдут врать своим чередом, Русь — своим чередом — вот как Шишков сделает всю обедню…»

В последних словах явно слышится надежда. А через полгода, в январе 1825года из ссылки П.А.Вяземскому Пушкин даёт оценку новому цензору совершенно определенную:

Сей старец дорог нам: он блещет средь народа
Священной памятью Двенадцатого года,
Один в толпе вельмож он русских муз любил
Их незамеченных создал, соединил. [10]

Рано или поздно, но история возстанавливает справедливость. В 1987 году издательство «Молодая гвардия» выпустила книгу В.Карпеца «Муж отечестволюбивый», в которой возвращается доброе имя человеку, имевшему смелость публично заявить при уходе в отставку: «Цари имеют больше надобности в добрых людях, нежели добрые люди в них».

Однако, не меньшей смелостью надо было обладать в то время, чтобы бросить вызов «вольным каменщикам», поскольку в их рядах числился даже сам глава III отделении собственной Его императорского Величества канцелярии А.Х.Бенкендорф.

Речь идет о «Библейском обществе», против которого тогда так рискованно выступал Шишков. Почему рискованно? Да потому, справедливо отмечается в книге, что «масоны мстили жестоко и наверняка, и немало ладей, столкнувшись с ними, погибало загадочной смертью».

Итак, «Библейское общество»!? Для понимания отношения к нему Пушкина необходимо разобраться в том, как поэт относился и к «не­банальному литературному документу» под именем которого это общество выступало. Вопрос этот интересен потому, что не разобравшись в нём, мы не сможем до конца понять и отношения великого русского поэта к иудаизму и масонству.

Странную вещь можно заметить при изучении писем Пушкина. Как только хотя бы краем в переписке этот вопрос затрагивается, то либо письмо на­дорвано, либо это вообще отрывок (чаще черновой), к тому же с неоп­ределённой датой и местом отправки (то ли Одесса, то ли Кишинёв). А в довершение всех прочих неопределённостей — и адресат неизвестен.

Как, например вот это (то ли апрель, то ли май 1824 года, из Одессы), представляющее собой ответ на неизвестные вопросы неиз­вестному адресату:

«… читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира».

Письмо это интересно тем, что, судя по комментариям к нему, именно оно послужило причиною исключения Пушкина со службы и ссылки его в Михайловское. Другими словами, это уже было не частное письмо, а документ жандармского управления и, следовательно, оно должно было либо исчезнуть совсем, либо наоборот, сохраниться полностью и окон­чательно, а не как «отрывок неизвестному адресату». Но это уже больше вопросы для следователей, которые пожелают разобраться, кому и чем это, по нашему мнению (разумеется основанному на прочте­нии указанного отрывка), безобидное письмо могло помешать.

Нас сейчас больше интересует не сам факт чтения Пушкиным Библии, а то, как он Библию понимал. Пока же можно утверждать, что этот «небанальный документ» он изучал очень внимательно.

Вот, например, хорошо известная и очень нестандартная концовка трагедии «Борис Годунов». Многие пытались найти отправную точку столь необычного завершения, а она, как мы обнаружили, взята Пушкиным из Библии.

«Что же вы молчите? Кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович! (народ безмолвствует)», — так у Пушкина.

А вот как эта тема звучит в Библии:

«И подошёл Илия ко всему народу и сказал: долго ли вам хромать на оба колена? Если Господь есть Бог, то последуйте Ему, а если Ваал, то ему последуйте. И не отвечал народ ему ни слова» (Третья книга Царств, 18:21)

Может случайное совпадение текстов? Но «Бориса Годунова» Пушкин заканчи­вает в ссылке, в Михайловском, в 1825 году, а 20 ноября 1824 года он умоляет брата в письме: «Библию! Библию! и французскую[11] непре­менно!» И через две недели Л.С.Пушкину с укоризною напоминает: «Михайло привёз мне всё благополучно, а Библии нет».

Судя по письмам конца 1824 года и до середины 1825, идёт напря­жённая работа над «Борисом Годуновым». «Стихов нет. Пишу записки», — сооб­щает он брату. В ноябре 1824 года в Петербурге наводнение. Это событие находит отражение в письме к Л.С.Пушкину, напоминая нам о том, что Библия по-прежнему занимает его мысли, но, разумеется, не как религиозного фанатика:

«Что это у вас? Потоп! Ничто проклятому Петербургу! (…) Что погреба? Признаюсь, и по них сердце болит. Не найдётся ли между вами Ноя для насаждения винограда? На святой Руси не шутка ходить нагишом, а хамы смеются».

Из Библии (Первая книга — Бытие) известно, что Хаму, сыну Ноя, было не до смеха, когда он увидел своего папашу нагишом в пьяном виде в шатре. Суровый Иудейский бог Яхве, шутить не любил. Из всех людей, живших до потопа, спасти почему-то решил пьяницу Ноя. Видимо, употребление вина, придуманный евреями бог, считал делом богоугодным и потому наказал не пьяницу Ноя, а его сына Хама (отдал в рабство братьям). Два брата Хама — Сим и Иафет — урок из­влекли, и в шатер к пьяному папаше входили только пятясь задом вперёд.

Бытие, Глава 9:

20. Ной начал возделывать землю и насадил виноградник;

21. и выпил он вина, и опьянел, и лежал обнажённым в шатре своём.

22. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим.

23. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив её на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего.

24. Ной проспался от вина своего и узнал, что сделал над ним меньший сын его,

25. и сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих.

26. Потом сказал: благословен Господь Бог Симов; Ханаан же будет рабом ему;

27. да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых; Ханаан же будет рабом ему.

28. И жил Ной после потопа триста пятьдесят лет.

Данная библейская история весьма поучительна в свете развернув­шейся уже в наше время пресловутой «борьбы» с «пьянством и алкого­лизмом». Ловко замыкая круг причинно-следственных связей (государ­ство производит и продаёт алкоголь, потому что в нём есть потребность, а народ пьёт потому, что государство продает) всё умеющие объяснять дяди «левины-о-вруцкие» скромно утаивают главное: почему употребление вина по-прежнему, как тысячи лет назад, считается делом богоугодным? Хотя, пардон, со времен Ноя прогресс заметен. Употреблять можно, но напиваться до безпамятства, как Ной, — нельзя. Ну, а если дома, т.е. в своём шатре?.. Мда! Однако, при более глубоком размышлении, получается, прогресс невелик.

Если говорить о нашем отношении к Ною, то мы считаем, что он был праведником, а вся история, описанная в Библии, к исторически реальному Ною никакого отношения не имеет, ибо если Ной — праведник, то Богу, который есть, не было необходимости вставлять праведника в таком виде, каким он представлен в Библии.