Тема 10.8. Б. Пастернак. Стихи. Единство человеческой души и стихии мира в лирике

Цель занятия: ознакомить студентов с биографией поэта, особенностями и тематикой его лирики.

Место проведения: аудитория по расписанию.

Вопросы к изучению:

1. Сведения из биографии.

2. Эстетические поиски и эксперименты в ранней лирике.

3. Философичность лирики. Тема пути – ведущая в поэзии Пастернака. Особенности поэтического восприятия.

4. Простота и легкость поздней лирики. Своеобразие художественной формы стихотворений

Стихотворения: «Февраль. Достать чернил и плакать...», «Про эти стихи», «Определение поэзии», «Гамлет», «Быть знаменитым некрасиво», «Во всем мне хочется дойти до самой сути…», «Зимняя ночь». Поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт».

(1890–1960)

Вся земля была его наследством,

А он ее со всеми раздел А.А. Ахматова

Известный эмигрантский русский писатель С.Довлатов как–то сказал: есть высший класс в литературе – это сочинительство: создание новых, собственных миров и героев. И есть еще класс как бы попроще, пониже сортом – описательство, рассказывание – того, что было в жизни. Себя С.Довлатов относил к последним. А вот писатель, о котором пойдет разговор, принадлежит к первым. В своих стихах, прозе он создал свой собственный неповторимый художественный мир. Отличительной чертой этого художественного мира является идея приятия мира, благоговения перед жизнью.

«ТОТ УДАР – ИСТОК ВСЕГО»

На протяжении всего творческого пути Б.Пастернак настойчиво полемизировал с романтизмом, видя в романтизме «целое мировосприятие» – «понимание жизни как жизни поэта». В «Охранной грамоте» Пастернак писал о сознательной ломке своей поэтической манеры в самом начале творчества, – он, по его словам, отказался от романтического самовыражения, дабы избежать сходства с поразившим его В.Маяковским. Свой творческий метод (реалистический) Б.Пастернак противопоставил романтическому методу, которому присуще стремление расколоть мир на две враждебные половины (быт и бытие). Пастернака, в отличие от романтиков, влечет не разрыв, а связь, не противопоставление, а соединение. Если для романтика окружающая действительность всегда несовершенна и ничего, кроме страданий, не может принести человеку, то, по Пастернаку, окружающий мир лечит человека:

На свете нет тоски такой,

Которой снег бы не вылечивал.

Б.Пастернак в целом светел, как и А.С.Пушкин. Он редко выносит трагическую мысль о мире на поверхность своих стихов. Лирический герой Б.Пастернака исполнен доверия к жизни, ее безусловным началам. Этим доверием преодолевается космическое одиночество человека и страх смерти.

Чем же обусловлено оптимистическое мировосприятие Б.Пастернака?

В своем позднем автобиографическом произведении «Люди и положения» Б.Пастернак написал, он уже с детства «верил в существование высшего героического мира, которому надо служить восхищенно, хотя он приносит страдания». Б.Пастернак рос в необыкновенной семье. С ранних лет его окружал мир искусства, творчества. В семье царила атмосфера служения чему–то высокому и прекрасному. Там не было изматывающих ссор и непонимания. Родители Б.Пастернака были художественно одаренными людьми. Мать обладала абсолютным музыкальным слухом и была замечательной пианисткой, карьерой и славой она пожертвовала ради семьи, а отец принадлежал к числе наиболее одаренных художников своего времени, он работал преподавателем Московского Училища живописи, ваяния и зодчества. Квартиру Пастернаков посещали известные, знаменитые и гениальные люди: Л.Толстой, Серов, Скрябин и др. В квартире Пастернаков импровизировались небольшие домашние концерты, участие в которых принимали Скрябин и Рахманинов. Борис Пастернак называл началом своего сознательного детства ночное пробуждение от звуков фортепианного трио Чайковского, которое играли для Л.Н.Толстого. Другим толчком для внутреннего роста Б.Пастернака послужили звуки скрябинской «Поэмы экстаза», случайно услышанные Пастернаком в лесу. После этого случая Б.Пастернак стал мечтать о композиторской деятельности.
Учась в классической гимназии (которую закончил в 1908 году с золотой медалью), Пастернак параллельно прошел предметы композиторского факультета консерватории и готовился сдавать экстерном. Первые сочиненные им музыкальные произведения похвалил сам Скрябин. Но вдруг случилось невероятное: в 1909 году, на удивление всей семьи, Б.Пастернак решительно отказывается от карьеры композитора. В отличие от матери, он не обладал абсолютным музыкальным слухом. И именно отсутствие абсолютного музыкального слуха, ощущаемое как комплекс неполноценности, заставило Пастернака отказаться от мечты стать композитором. И все же в поступке Пастернака кроется загадка, поскольку тому же Скрябину, или, скажем, Чайковскому присущий Пастернаку недостаток (отсутствие абсолютного музыкального слуха) не помешал стать музыкальными гениями. Б.Пастернак же попробовать перешагнуть через этот недостаток не решился. Очевидно, Провидение, если оно существует, готовило Б.Пастернака к иной сфере деятельности.

В юности Б.Пастернак испытал еще одно сильное увлечение – увлечение философией. Поступив в 1908 году на юридический факультет Московского университета, он уже в 1909 году переводится на философское отделение историко–филологического факультета. «Философией я занимался с основательным увлечением, предполагая где–то в ее близости зачатки будущего приложения к делу», – писал Пастернак.

К 1912 году мать скопила денег и предложила сыну поехать за границу. Пастернак выбрал немецкий городок Марбург, где в те годы процветала знаменитая философская школа, во главе которой стоял Герман Коген. Б.Пастернак поехал на летний семестр. Его занятия протекали настолько успешно, что Коген предложил Пастернаку остаться в Марбурге с перспективой получить доцентуру в Германии.

Но в ход событий снова вмешался его величество Случай. Как раз в это время, будучи проездом из Бельгии в Берлин, в гости к Пастернаку заехали сестры Высоцкие. В старшую из них – Иду – Пастернак был влюблен с четырнадцати лет. Состоялось решительное объяснение. Вот как описывает его и последовавшее за этим развитие событий сам поэт: «Утром, войдя в гостиницу, я столкнулся с младшей из сестер в коридоре. Взглянув на меня и что–то сообразив, она не здороваясь отступила назад и заперлась у себя в номере. Я прошел к старшей и, страшно волнуясь, сказал, что дальше так продолжаться не может и я прошу ее решить мою судьбу. Нового в этом, кроме одной настоятельности, ничего не было. Она поднялась со стула, пятясь назад перед явностью моего волнения, которое как бы наступало на нее. Вдруг у стены она вспомнила, что есть на свете способ прекратить все это разом, и – отказала мне. Вскоре в коридоре поднялся шум. Это поволокли сундук из соседнего номера. Затем постучались к нам. Я быстро привел себя в порядок. Пора было отправляться на вокзал. До него было пять минут ходу.

Там уменье прощаться совсем оставило меня. Лишь только я понял, что простился с одною младшей, со старшей же еще и не начинал, у перрона вырос плавно движущийся курьерский из Франкфурта. Почти в том же движеньи, быстро приняв пассажиров, он быстро взял с места. Я побежал вдоль поезда и у конца перрона, разбежавшись, вскочил на вагонную ступеньку. Тяжелая дверца не была захлопнута. Разъяренный кондуктор преградил мне дорогу, в то же время держа меня за плечо, чтобы я, чего доброго, не вздумал жертвовать жизнью, устыдившись его резонов. Изнутри на площадку выбежали мои путешественницы. Кондуктору стали совать кредитки мне в избавленье и на покупку билета. Он смилостивился, я прошел за сестрами в вагон. Мы мчались в Берлин. Сказочный праздник, едва не прервавшийся, продолжался, удесятеренный бешенством движенья и блаженной головной болью от всего только что испытанного.

Я вспрыгнул на ходу только для того, чтобы проститься, и снова забыл об этом, и опять вспомнил, когда было уже поздно. Не успел я опомниться, как прошел день, настал вечер и, прижав нас к земле, на нас надвинулся гулко дышащий навес берлинского дебаркадера. Сестер должны были встретить. Было нежелательно, чтобы при моих расстроенных чувствах их увидели вместе со мною. Меня убедили, что прощанье наше состоялось и только я его не заметил. Я потонул в толпе, сжатой газообразными гулами вокзала.
Была ночь, моросил скверный дождик. До Берлина мне не было никакого дела. Ближайший поезд в нужном мне направленьи отходил поутру. Я свободно мог бы дождаться его на вокзале. Но мне невозможно было оставаться на людях. Лицо мое подергивала судорога, к глазам поминутно подступали слезы. Моя жажда последнего, до конца опустошающего прощанья осталась неутоленной. Она была подобна потребности в большой каденции, расшатывающей больную музыку до корня, с тем чтобы вдруг удалить ее всю одним рывком последнего аккорда. Но в этом облегченьи мне было отказано.

Была ночь, моросил скверный дождик. На привокзальном асфальте было так же дымно, как на дебаркадере, где мячом в веревочной сетке пучилось в железе стекло шатра. Перецокиванье улиц походило на углекислые взрывы. Все было затянуто тихим броженьем дождя. По непредвиденности оказии я был в чем вышел из дому, то есть без пальто, без вещей, без документов. Из номеров меня выпроваживали с одного взгляда, вежливо отговариваясь их переполненностью. Нашлось наконец место, где легкость моего хода не составила препятствий. Это были номера последнего разбора. Оставшись один в комнате, я сел боком на стул, стоявший у окна. Рядом был столик. Я уронил на него голову.

Зачем я так подробно обозначаю свою позу? Потому, что я пробыл в ней всю ночь. Изредка, точно от чьего–то прикосновенья, я подымал голову и что–то делал со стеной, широко уходившей вкось от меня под темный потолок. Я, как саженью, промерял ее снизу своей неглядящей пристальностью. Тогда рыданья возобновлялись. Я вновь падал лицом на руки…»

Мы не случайно так подробно остановились на этом факте из биографии Б.Пастернака, поскольку он очень важен. «Тот удар – исток всего», – так написал поэт в стихотворении «Зимняя ночь». Ему же (то есть Пастернаку) принадлежат слова: «Всякая любовь есть переход в новую веру». Объяснение с Высоцкой и ее отказ имели то значение для Пастернака, что они заставили его порвать с философией и выбрать путь поэта. То есть прежняя вера – философия – сменилась новой верой – поэзией.

До революции Б.Пастернаком были опубликованы два сборника стихов – «Близнец в тучах» (1913) и «Поверх барьеров» (1916). Но известность ему принесли не они, а вышедшая из печати в 1922 году книга стихотворений «Сестра моя – жизнь» и повесть «Детство Люверс», восторженно встреченные не только читателями, но и критиками всех направлений и групп. Среди отозвавшихся были О.Мандельштам, М.Кузьмин, М.Цветаева, В.Брюсов, Н.Асеев и др. Как покажет время, именно в повести «Детство Люверс» берет начало будущий роман «Доктор Живаго»: и в детстве, и в характере Жени Люверс предчувствуется судьба и характер Лары.

Вскоре после революции страну покинули родители и сестра поэта. Пастернак остался в России. В 1922 году он выехал в Германию, пробыл там около года. Эмиграции он сторонился, предпочитая встречаться с теми из писателей, которые собирались вернуться в Россию. Берлин, где жили тогда многие из русских эмигрантов, он в одном из писем назвал «ненужным мне», «бесчувственным городом».

Но именно в Берлине вышел очередной – четвертый по счету сборник стихотворений Б.Пастернака – «Темы и вариации».

В двадцатые годы, кроме лирических стихотворений, Пастернаком был написан также ряд поэм. К их числу относятся поэма «Высокая болезнь», «Девятьсот пятый год», «Лейтенандт Шмидт», роман в стихах «Спекторский».

В 1932 году выходит новая книга его стихов – «Второе рождение».

В начале тридцатых годов Б.Пастернак – признанный советский поэт. И не случайно его на I съезде советских писателей избирают в Правление Союза. На самом же съезде шла оживленная дискуссия о том, за кем – Маяковским или Пастернаком – должна следовать советская поэзия. На съезде, кроме того, с Пастернаком произошел один трагикомический эпизод, описанный в воспоминаниях А.Гладкова.

«Во время одного из заседаний делегатов пришла приветствовать группа метростроевцев. Среди них были девушки в резиновых комбинезонах – своей производственной одежде. Одна из них держала на плече какой–то тяжелый металлический инструмент. Она стала как раз рядом с сидевшим в президиуме Б.Пастернаком. Он вскочил и стал отнимать у нее этот инструмент. Девушка не отдала. Инструмент на плече – это был рассчитанный театральный эффект. Пастернак, не понимая этого, хотел облегчить ее ношу. Наблюдая эту борьбу, зал засмеялся. Пастернак смутился».

«Высокий комизм происшествия заключается в том, – продолжает А.Гладков, – что тяжелый инструмент на плече у метростроевки лежал не по необходимости, а, так сказать, во имя некоего обрядя – надуманного и тем самым фальшивого. Он в данном случае был трудовой эмблемой, а Борис Леонидович этого не заметил, а увидел лишь хрупкую женщину, с усилием держащую какую–то неуклюжую металлическую штуку. Над ним хохотали, сконфуженно улыбался он сам, поняв наконец свою оплошность, но по–настоящему смеяться следовало над организаторами этого лжетеатрального приветствия».

Этот эпизод вполне объясняет всю дальнейшую судьбу Пастернака: и то, почему спор, развернутый на съезде – за кем должна следовать советская поэзия, за Маяковским или Пастернаком, – должен был закончиться не в пользу последнего, и то, почему вскоре стихи Пастернака стали называть «клеветническими», а сам он оказался на грани душевного заболевания.

В 1958 году Пастернак рассказывал некоей Масленниковой: «В начале тридцатых годов было такое движение среди писателей – стали ездить по колхозам собирать материалы для книг о новой деревне. Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу.

То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать».
Недавно появилось свидетельство близости поэта к роковой черте, к гибели. Как правило, после обвинений в «клевете на советский народ», двурушничестве следовал арест, суд и расправа. Но поэт остался жив.

Что тогда сохранило жизнь Пастернаку? Трудно сказать. Известно только, что в 1955 году молодой прокурор Р., занимавшийся делом о реабилитации Мейерхольда, был поражен, узнав, что Пастернак на свободе и не арестовывался: по материалам «дела», лежавшего перед ним, он проходил соучастником некоей вымышленной дивесионной организации работников искусства, за создание которой погибли Мейерхольд и Бабель.

Существует несколько версий «чудесного» спасения Пастернака в годы сталинщины. Гуляла фраза, якобы принадлежавшая самому Сталину, который распорядился относительно Пастернака: «Не трогайте этого юродивого».

Некоторые свидетельствуют, что Пастернака спасла ода вождю всех народов, опубликованная в новогоднем номере «Известий» за 1936 год. Все–таки это было первое стихотворение в русскоязычной поэзии, прославляющее Сталина. Поэт так славословил вождя:
А в те же дни на расстоянье,

За древней каменной стеной,

Живет не человек – деянье,

Поступок ростом в шар земной.

Судьба дала ему уделом

Предшествующего пробел:

Он – то, что снилось самым смелым,

Но до него никто не смел.

В собранье сказок и реликвий,

Кремлем плывущих над Москвой,

Столетья так к нему привыкли,

Как к бою башни часовой.

Двоюродная сестра Пастернака (Фрейденберг) считала, что Бориса Леонидовича уберегли старые пастернаковские знакомства: «После революции оказалось, что… члены Совета комиссаров, члены ЦК партии, виднейшие старые большевики, занимавшие самые высокие посты в СССР, когда–то посещали салон отца Пастернака.

Думается, последняя версия, хотя и имеет под собой реальную почву, не очень убедительна: в то время по этапу уходили и члены ЦК, и старейшие большевики, и наркомы… Может быть, Пастернака спасла случайность, как она спасла некоторых его современников? Но если это так, мы должны быть благодарны этой случайности.

Что касается поэзии Б.Пастернака, то она после «Второго рождения» испытала пору затяжного кризиса. Творческая работа переместилась в прозу (во многом потом утраченную) и в область перевода. Пастернак осуществляет переводы с английского, французского, немецкого, испанского, грузинского и многих других языков. Наибольший интерес и значение представляют его переводы трагедий Шекспира: «Гамлета», «Ромео и Джульетты», «Отелло», «Короля Лира» и др.
Поэтический кризис был преодолен Пастернаком уже перед самой войной и в ходе ее, когда начала разворачиваться поздняя лирика Пастернака, набравшая силу в конце сороковых и в пятидесятые годы.

К числу самых значительных созданий Пастернака этих лет можно отнести книгу стихотворений «На ранних поездах» (1943), стихотворения из романа «Доктор Живаго» и цикл стихов «Когда разгуляется» (1956–1959).

В 1946 году писателем был начат роман «Доктор Живаго», законченный спустя десять лет.

В том же 1946 году Пастернака впервые выдвигают на Нобелевскую премию.

И, наконец, именно в 1946 году начались очередные гонения на писателя.

4 сентября 1946 года на заседании президиума правления Союза писателей СССР А.Фадеев обвинил Пастернака в отрыве от народа и непризнании «нашей идеологии».

17 сентября 1946 года на общемосковском собрании писателей в Доме ученых А.Фадеев повторил свою мысль, сказав, что «безыдейная и аполитичная поэзия Пастернака не может служить идеалом для наследников великой русской поэзии».

В марте 1947 года нападки на Пастернака в печати, заглохшие было зимой, возобновились с удвоенной силой. 15 марта 1947 года «Литературная газета» напечатала грубый фельетон Я.Сашина «Запущенный сад», высмеивающий стихи Пастернака, а 21 марта 1947 года в газете «Культура и жизнь» появилась статья А.Суркова «О поэзии Пастернака» с такими определениями его творческого кредо: «реакционное отсталое мировоззрение», «живет в разладе с новой действительностью», «прямая клевета» и, наконец, «советская литература не может мириться с его поэзией».

В результате этих проработок Пастернака перестают печатать. Последняя его прижизненная книга была издана и уничтожена (тираж пущен в макулатуру) в 1948 году.

В 1949 году судьба уготовила писателю еще один тяжелый удар – за близость к нему была арестована Ольга Всеволодовна Ивинская, женщина, сыгравшая большую роль в жизни Бориса Леонидовича и ставшая прототипом главной героини самого значительного произведения Пастернака в прозе.

В 1952 году Пастернак перенес тяжелый инфаркт миокарда и чудом остался жив. «Я остался жив, – писал Пастернак, – Когда это случилось, и меня отвезли, и я пять вечерних часов пролежал сначала в приемном покое, а потом ночь в коридоре обыкновенной громадной и переполненной городской
больницы, то в промежутках между потерею сознания и приступами тошноты и рвоты меня охватывало такое спокойствие и блаженство!.. В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше, чем когда–либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. «Господи, – шептал я, – благодарю Тебя за то, что ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что Твой язык – величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество – Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи! И я ликовал и плакал от счастья». Эти же мысли переданы поэтом в стихотворении «В больнице»:

Стояли, как перед витриной,

Почти запрудив тротуар.

Носилки втолкнули в машину,

В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя

Панели, подъезды, зевак,

Сумятицу улиц ночную,

Нырнула огнями во мрак.

Милиция, улицы, лица

Мелькали в свету фонаря.

Покачивалась фельдшерица

Со склянкою нашатыря.

Шел дождь, и в приемном покое

Уныло шумел водосток,

Меж тем как строка за строкою

Марали опросный листок.

Его положили у входа.

Все в корпусе было полно.

И с улицы дуло в окно.

Окно обнимало квадратом

Часть сада и неба клочок.

К палатам, полам и халатам

Присматривался новичок.

Как вдруг из расспросов сиделки,

Покачивавшей головой,

Он понял, что из переделки

Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно

В окно, за которым стена

Была точно искрой пожарной

Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,

И, в отсвете города, клен

Отвешивал веткой корявой

Больному прощальный поклон.

«О господи, как совершенны

Дела твои, – думал больной, –

Постели, и люди, и стены,

Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя,

О Боже, волнения слезы

Мешают мне видеть тебя.

Мне сладко при свете неярком,

Чуть падающем на кровать,

Себя и свой жребий подарком

Бесценным твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр.

Преодолеть болезнь и продолжать жизнь, ощущая вновь ее значительность, помогла Пастернаку напряженная творческая работа. Он пишет последний свой цикл стихов «Когда разгуляется», трудится над «Доктором Живаго», много переводит.

В 1955 году, как мы уже говорили, роман «Доктор Живаго» был закончен, но редакция журнала «Новый мир», куда была отправлена рукопись, отвергла ее, увидев в романе искаженное изображение революции и места, занятого по отношению к революции интеллигенцией. Тем временем роман был напечатан в Италии (в ноябре 1957 года). А к концу 1958 года был издан на всех европейских языках…

С 1946 года Нобелевский комитет 6 раз рассматривал кандидатуру Пастернака, выдвигавшуюся на получение премии. В седьмой раз, осенью 1958 года, она была ему присуждена «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы».

Получив телеграмму от секретаря Нобелевского комитета, Пастернак ответил ему (23 октября 1958 года): «Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен. Пастернак». Его поздравляли соседи – Ивановы, Чуковские, приходили телеграммы, осаждали корреспонденты. Казалось, все невзгоды и притеснения с изданием романа, вызовы в ЦК и Союз писателей позади, Нобелевская премия – это полная и абсолютная победа и признание, честь, оказанная всей русской литературе.

Но на следующее утро внезапно пришел К.Федин, который потребовал от Пастернака немедленного, демонстративного отказа от премии, угрожая при этом завтрашней травлей в газетах. Пастернак ответил, что ничто не заставит его отказаться от оказанной ему чести.

Пастернак в эти дни, не меняя обычного ритма, продолжал работать, был светел, не читал газет, говорил, что за честь быть нобелевским лауреатом готов принять любые лишения.
Гордая и независимая позиция помогала Пастернаку в течение первой недели выдерживать все оскорбления и угрозы. Он беспокоился, нет ли каких–нибудь неприятностей у близких. В западной прессе тем временем всколыхнулась волна поддержки в защиту Пастернака.

Но все это перестало его интересовать 29 октября, когда, приехав в Москву и поговорив по телефону с О.В.Ивинской, он пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ». Другая телеграмма была послана в ЦК: «Верните Ивинской работу, я отказался от премии».

Но эта жертва уже никому была не нужна. Она ничем не облегчила его положения. Кампания травли продолжала набирать силу.

Одна прославленная писательница прислала письмо 68–летнему Пастернаку: «Пулю бы загнать в затылок предателя. Я женщина, много видевшая горя, незлая, но за такое предательство рука бы не дрогнула».

Каково было поэту читать такое! Но смотрите, что он ответил этому Жданову в юбке: «Благодарю Вас за искренность… Меня переделали годы сталинских ужасов, о которых я догадывался еще до их разоблачения… Вы моложе меня и доживете до времени, когда на все происшедшее посмотрят по–другому… Я Вам пишу, чтобы Вам не показалось, что я уклоняюсь от ответа. Б.Пастернак».

В феврале 1959 года в английской газете публикуется стихотворение «Нобелевская премия»:

Я пропал, как зверь в загоне.

Где–то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда, Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет – все равно.

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора –

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

После опубликования этого стихотворения Пастернака вызвали к генпрокурору Руденко, где поэту было предъявлено обвинение в измене родине… «Шум погони» становился «все сильнее»… И страшнее всего было для художника настойчиво раздававшееся требование покинуть родную землю. «Для меня это невозможно, – решительно заявлял он. – Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее». Вся эта тяжелейшая история не могла не подкосить поэта, всегда отличавшегося завидным здоровьем.

Умер Б.Пастернак 30 мая 1960 года после тяжелой болезни – рака легких. Он предчувствовал свою смерть; умирал с полным сознанием неизлечимости болезни.

«Смерти нет, – писал Пастернак. – Смерть не по нашей части… Смерти не будет потому, что прежнее прошло. Это почти как: смерти не будет, потому что это уже видали, это старо и надоело, а теперь требуется новое, а новое есть жизнь вечная…»

Б.Пастернак однажды сказал о М.Цветаевой: «В жизни и творчестве она стремительно, жадно, почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех…» Но эти слова в равной степени применимы и к самому Пастернаку. Выражая свое творческое кредо, в одном из итоговых стихотворений он написал:

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

В Пастернаке–поэте жил и все время явственно заявлял о себе философ и, я бы даже сказал, проповедник. У Пастернака, в юности много и успешно занимавшегося философией, рано было сформировано целостное мировоззрение, основой, сердцевиной которого стала идея любви к жизни, благоговения перед природой.

Пастернак был убежден, что сокровенный смысл человеческого существования состоит в том, чтобы суметь «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов». В том, чтоб

…ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

Обратимся к анализу ранней лирики поэта. Примечателен факт, что большинство стихотворений, составивших самый известный сборник Б.Пастернака «Сестра моя – жизнь», было написано в 1917 году. В самом памятном году в истории России ХХ века. Открываем первую страницу книги и читаем. Стихотворение называется «Памяти Демона»:Приходил по ночам

В синеве ледника от Тамары,

Парой крыл намечал,

Где гудеть, где кончаться кошмару.

Не рыдал, не сплетал

Оголенных, исхлестанных, в шрамах.

Уцелела плита

За оградой грузинского храма.

Как горбунья дурна,

Под решеткою тень не кривлялась.

У лампады зурна,

Чуть дыша, о княжне не справлялась.

Но сверканье рвалось

В волосах и, как фосфор, трещали.

И не слышал колосс,

Как седеет Кавказ за печалью.

От окна на аршин,

Пробирая шерстинки бурнуса,

Клялся льдами вершин:

Спи, подруга, лавиной вернуся.

О чем говорится в стихотворении? О Первой мировой войне, к тому времени уже три года бушевавшей в Европе? О революции? Или, может быть, в стихотворении решается актуальный вопрос грядущего обустройства России и всего мира? О нет. В этом стихотворении Пастернак прощается с романтизмом, оказавшим сильное влияние на ранние стихи поэта.

Еще более характерна концовка второго стихотворения книги, которое называется «Про эти стихи»:

В кашне, ладонью заслоняясь,

Сквозь фортку кликну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Маяковский в 1917 году писал:

Граждане!

Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».

Сегодня пересматривается миров основа.

Сегодня
До последней пуговицы в одежде

Жизнь переделаем снова.

Граждане!

Это первый день рабочего потопа.

…………………………………………

Это над взбитой битвами пылью,

Над всеми, кто грызся, в любви изверясь,

Днесь

Небывалой сбывается былью

Социалистов великая ересь!

А тут вдруг:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Совсем не в строчку. Как пощечина. Поэт демонстрирует свою исключительную, вызывающую аполитичность.

Смысл жизни он видит не в служении красивым, но заведомо неосуществимым идеям, а в самой жизни, в том, чтобы жить, радуясь каждому мгновению, отпущенному человеку на земле. Жизнь состоит из мелочей, и подлинный смысл существования как раз в том и заключается, чтобы каждую жизненную ситуацию превратить в праздник – праздник открытия мира, природы, человека.

И свою главную задачу, как поэта, Борис Пастернак видит в том, чтобы внушить такое понимание смысла жизни читателю. Внушить неистребимую веру в жизнь, умение удивляться и восторгаться красотой природы.

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Именно природная жизнь, был убежден поэт, должна стать образцом для подражания. В отличие от человеческого общества, в котором бушуют катаклизмы, в котором интересы личности нередко приносятся в жертву лживым идеям, в природе все гармонично и прекрасно. Приобщение человека к природе, по мысли Пастернака, позволит решить все стоящие перед ним проблемы: преодолеть ощущение одиночества, победить страх перед кратковременностью собственного бытия, получить возможность видеть то, что лежит далеко впереди, за очерченными жизнью горизонтами.

В основе лирического сюжета в книге стихов «Сестра моя – жизнь» лежит любовный роман. Он имеет временные границы. Начавшись весной:

О неженка, во имя прежних

И в этот раз твой

Наряд щебечет, как подснежник,

Апрелю: «Здравствуй!»

он бурно развивается знойным летом («Степь», «Душная ночь»), а осень становится для влюбленных порой расставания («Осень… Как приелось жить!») Все приметы мира, в котором живет – любит, испытывает счастье, страдает – человек, встают в стихах в его опаленном страстью восприятии. Мир и человек предстают как одно целое: гроза, которая, «как жрец, сожгла сирень» выглядит и как вспышка страсти (ст. «Наша гроза»).

Вообще, лирический герой раннего Пастернака, в особенности его книги стихотворений «Сестра моя – жизнь», удивителен: в объятой революционным пожаром России он отнюдь не ощущает себя щепкой в этом сметающем все на своем пути потоке. Чувство единения с природой позволяет ему быть выше временных и преходящих катаклизмов бытия.
Главными качествами лирического героя раннего Пастернака, кроме ощущения сопричастности природной жизни, являются впечатлительность, эмоциональность, живость воображения, какая–то детская непосредственность и наивность. Его трогает и восхищает буквально все, что он видит и слышит вокруг: и «намокшая воробышком сиреневая ветвь», и снег, уподобленный кокаину, и весенний дождь, усмехающийся черемухе, и тишина – лучшее из всего, что слышал лирический герой. В восторг приводит его прогулка по ночной степи:

Как были те выходы в тишь хороши!

Безбрежная степь, как марина.

Вздыхает ковыль, шуршат мураши,

И плавает плачь комариный.

…………………………………..

И Млечный Путь стороной ведет

На Керчь, как шлях, скотом пропылен.

Зайти за хаты, и дух займет:

Открыт, открыт с четырех сторон.

Он готов расплакаться от счастья, наблюдая за плачущим садом (ст. «Плачущий сад»).

Даже простое чтение расписания движения поездов становится для лирического героя ярким и запоминающимся происшествием в его жизни:

Что в мае, когда поездов расписанье

Камышинской веткой читаешь в купе,

Оно грандиозней святого писанья

И черных от пыли и бурь канапе.

Окружающие явления, предметы лирический герой воспринимает не менее живыми, думающими, чувствующими, чем он сам.

Чердак у Пастернака может декламировать стихи, трюмо бежать по саду, ветер лускать семечки, а наряд щебетать апрелю: «Здравствуй!»

В поэзии Пастернака оживают самые простые, каждодневные явления природы.

А затем прощалось лето

С полустанком. Снявши шапку, Сто слепящих фотографий
Ночью снял на память гром.

Или: Топтался дождик у дверей.

Или: Шли пыльным рынком тучи Как рекруты.

А в стихотворении «Сложа весла» ме6жду ивами и лодкой разыгрывается любовная драма:

Лодка колотится в сонной груди,

Ивы нависли, целуют в ключицы,

В локти, в уключины – о, погоди,

Это ведь может со всеми случиться!

Интересно, что у Пастернака оживают даже абстрактные понятия:

Это жуть

Подобралась на когтях

К этажу

(«До всего этого была зима»).

Это особенное, почти навязчивое сближение человека и мира останется характерной чертой стиля Пастернака на протяжении всего его творчества.

Но Пастернак идет и дальше утверждения, согласно которому все в окружающем мире живо и разумно. Он говорит о том, что творческое начало исходит не от человека, а от природы, и поэт взят ею как бы «напрокат» как орудие, средство выражения (ст. «Определение поэзии»). Недаром Цветаева написала в письме Пастернаку: «Милый Пастернак, Вы – явление природы…»

Характерной особенностью раннего Пастернака является также использование при построении своих стихов особой внутренней композиции, открытой настежь – миру, природе, которая больше, полнее, первее любого из нас. Самым ярким примером стихотворения с такой композицией может служить знаменитое стихотворение «Марбург». В основу этого стихотворения лег реальный факт – драма неразделенной любви, пережитая Пастернаком в 1912 г. «Марбург» был написан в 1916 г., переделан в 1928 г., а в отдельных элементах совершенствовался и дальше.

В «Марбурге» любовный сюжет вырастает в сюжет миропонимания. Говоря иными словами, повествование о неразделенной любви, пережитой им в юности, важно для Пастернака лишь поскольку, постольку позволяет ему выразить свое представление о мире.

Начинается стихотворение так:

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,

Но поздно, я сдрейфил, и вот – мне отказ.

Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

В прощальном значенье своем подымалась.

Уже в первой строфе мы сталкиваемся с человеком не совсем обычным. Это необычное состоит в характере реакции лирического героя на отказ любимой. Обычно, повествую о драме неразделенной любви, поэты разражаются проклятиями, обвинениями в адрес любимых. Скажем, у Маяковского читаем: «Радуйся, радуйся, ты доконала!». А у Пастернака читаем: «Как жаль ее слез!». Душевное потрясение и связанная с ним романтическая обида (я страдаю, а мир стоит) оборачивается у Пастернака новой верой в жизнь. Эта вера произрастает изнутри человека как элементарный, почти позорный инстинкт самосохранения, как голос здоровья. Отсюда один из ключевых образов в стихотворении – образ инстинкта–подхалима.

Инстинкт прирожденный, старик–подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: «Ребячья зазноба. За ним (т.е. за лирическим героем)

К несчастью, придется присматривать в оба.

(Зачем придется присматривать? Затем, что от неопределенной любви поэт иногда топятся, вешаются.)

Шагни, и еще раз, – твердил мне инстинкт

(жизнь продолжается!)

И вел меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный, непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.

Научишься шагом, а после хоть в бег, –

(Любовь – болезнь, после нее иногда заново надо учиться ходить, НО ВРЕМЯ ВСЕ ЛЕЧИТ, поэтому не стоит отчаиваться)

Твердил он, а новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты (т.е. лирического героя) на новой планиде.

Как мы видим, философский оптимизм Пастернака не исключает знания о трагических сторонах человеческого бытия. Только если романтик хотел бы отменить страдания, муки, исключить их из жизни, то Пастернак исходит из того, что трагизм – это неотъемлемая черта бытия, его коренное свойство, которое нельзя упразднить по чьему–нибудь желанию. Это часть неделимого целого по имени Вселенная.

Страдание, по Пастернаку, очищает человека; так, драма неразделенной любви, пережитая лирическим героем «Марбурга», обуславливает новое открытие им мира, с которым после всего пережитого он начинает ощущать еще большее единство.

Поэзия Пастернака, в особенности ранняя,– сложна для восприятия. Трудности, возникающие при чтении стихов поэта, обусловлены рядом причин.

Во–первых, эти трудности связаны со словарем поэта. У Пастернака употребляется очень много незнакомых слов. Это и неологизмы, и слова устаревшие, и редкие географические названия, и имена философов, художников, поэтов, ученых, литературных персонажей. Поэтому, не разобравшись в точном значении слова, предложенного Пастернаком, трудно, да и невозможно проникнуть в смысл той или иной строки, строфы, целого стихотворения. Так, прочитав строку: «Снасти крепки, как раскуренный кнастер», мы прежде всего захотим узнать, что это такое – «кнастер». Узнав, что это сорт трубочного табака, мы соотнесем крепость табака с крепостью снастей. И тогда образ сработает в нашем сознании. Иначе он не запечатлеется, пройдет мимо. Прочитав название стихотворения «Распад», мы, скорее всего, подумаем, что распад – от «распадаться», «разлагаться». В действительности же Распад – это название железнодорожной станции. Читая стихи Пастернака, и не только стихи, но и его прозу, нам придется узнать, что марена – это растение из которого добывается красная краска, что кошениль – это насекомое, садовый вредитель, а мальпост – почтовая карета и.т.д.

Следующий, более сложный этап в постижении текстов поэта – это синтаксис. Пастернак нарушает привычные для нашего слуха нормы. У него слова могут быть самыми обычными, не требующими реального комментария, но их расстановка в строфе крайне необычна и потому затруднена. Скажем, в стихотворении «Плачущий сад» мы встречаем строку «Готовый навзрыд при случае» – мысленно мы должны восстановить пропущено слово «заплакать».

Если в заголовке стихотворения стоит привычное подлежащее, то оно, как правило, не повторяется в тексте, а только описывается, обволакивается придаточными предложениями. Так, в стихотворении «Плачущий сад» нет слова «сад», в стихотворении «Дождь» нет слова «дождь», в стихотворении «Звезды летом» нет слова «звезды», в стихотворении «Памяти Демона» герой не назван.

Плачущий сад, заявленный в заголовке, должен быть вычитан из текста стихотворения, из смысла его образов:

Ужасный! – Капнет и вслушается:

Все он ли один на свете.

Мнет ветку в окне, как кружевце,

Или есть свидетель.

Для Пастернака важно, не называя объекта описания, наговорить вокруг него столько и такое, чтобы он проступил сам сквозь кипень этих слов и косвенных обозначений. Словно идет игра: главного слова не называть, а отгадывать, о чем идет речь. Позднее сам поэт назовет это желание избежать подлежащее, эту косвенную образность – праздной образностью.

Дальнейшая ступень в мир Пастернака – это ассоциативные ряды его образов. Они рождены иногда простым созвучием, иногда случайным поводом. Случайность в поэзии Пастернака становится почти законом.

Расценивая как недостаток усложненность многих своих стихотворений, Пастернак неоднократно переделывал их, оттачивая стиль, избавляясь от неточных, излишне громоздких образов. Вместе с тем они оставались и остаются сложными. Как тут быть? Рецепт один: чтобы «понять» Пастернака, надо учиться видеть, слышать, осязать по–пастернаковски. Надо, к примеру, понимать, что «очки по траве растерял палисадник» – это блики солнца на лужайке, а совсем не реальные очки, якобы лежащие на столике и отразившиеся в зеркале; что «внезапно зонд вонзил В лица вспыхнувший бензин И остался, как загар, На тупых концах сигар» – это прикуривание от зажигалки, а не мистическая абракадабра.

Накрапывало, – но не гнулись.

И травы в грозовом мешке.

Лишь пыль глотала дождь в пилюлях…

«Дождь в пилюлях» – это очень точное наблюдение: первые крупные, тяжелые капли дождя, падая на пыльную дорогу, не разбрызгиваются, а обволакиваясь пылью, остаются наподобие ртутных шариков.

Следует также иметь в виду, что некоторые стихи раннего Пастернака вообще непереводимы на язык понятий. В них главное – звукообраз. Слова следуют друг за другом не по смыслу, а по звучанию.

В зрелом творчестве Пастернака сохранится его фонетическое мастерство, но слова в его стихах будут соседствовать не по принципу звучания, а по принципу значения. Его стиль претерпит значительные трансформации. Сам поэт скажет об этом так:

В родстве со всем, что есть, уверяясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Кризис, пережитый поэтом в конце тридцатых–начале сороковых годов, приведет к отказу от насыщенности стихов сложными метафорами и непонятными словами. Поздние стихи Пастернака будет отличать предельная простота, лаконичность высказывания, все то же глубокое внутреннее чувство любви к жизни, которую когда–то поэт назвал «сестрой». Но главной их особенностью станет мотив нравственного возрождения человека под влиянием религии и веры. В стихотворении «Рассвет» (1947), обращаясь к Богу, поэт напишет:

И через много–много лет

Твой голос вновь меня встревожил.

Всю ночь читал я твой Завет

И как от обморока ожил.

Принявший революцию в надежде, что она осуществит «мечту о другой, более мужественной и чистой жизни», откроет людям глаза «на голос жизни», звучащий в них, Пастернак с ходом времени приходит к убеждению, что революция «не удалась», так как не только не сумела утвердить в жизнь идеи свободы, гуманизма, справедливости, но привела к созданию новой системы закабаления личности государством.

Эти новые настроения поэта отразились прежде всего в «Стихотворениях из романа «Доктор Живаго», написанных в период с 1946 по 1955 годы.

«Доктор Живаго» – это духовная метафора Б.Пастернака, совершившего главный в своей жизни выбор: полностью порвавшего с официальным искусством, обретшего внутреннюю свободу, а вместе с ней – радость своего созвучия Божьему Завету.

Цикл состоит из 25 стихотворений. С первого же стихотворения «Гамлет» в цикл входит трагедийное начало.

Гул затих. Я вышел…

«Гамлет» – это итог пережитого и начало осознанной оппозиции тоталитаризму.

Перед нами – иносказание, где мир – театр, жизнь – драма, герой – артист. Но главный и высший судья спектакля – Бог. Это перед ним Гамлет Б.Пастернака обнажает душу, обращается с мольбой о помощи, просит утвердить в сделанном выборе, дать сил выстоять до конца. Произведение пронизывает интонация устоявшейся горечи, привычного, не афишируемого страдания. Гамлет лишь констатирует положение вещей:

Я один, все тонет в фарисействе…

С достоинством несет он свою ношу.

Образ русского Гамлета, созданный Б.Пастернаком, синтетичен. Это хранитель Божьего Завета, христианской этики, человек, пропустивший через свою душу трагические противоречия ХХ столетия.

Сквозной для «Стихотворений Юрия Живаго» образ символ «ночь» является синонимом тоталитарной эпохи, социально–политической реакции. Это и тот фон, и атмосфера, и повседневность, в которой живет, дышит, чувствует двойник Гамлета – лирический герой цикла.

Спасение от одиночества и ужаса тоталитаризма он находит в природе и любви.

Соприкосновение с прекрасным, как всегда у Пастернака, рождает светлое и умиротворенное чувство:

Эти ночи, эти дни и ночи!

Дробь капелей к середине дня,

Кровельных сосулек худосочье,

Ручейков бессонных болтовня!

Настежь все, конюшня и коровник.

Голуби в снегу клюют овес,

И всего живитель и виновник, –

Пахнет свежим воздухом навоз. («Март»)

Еще пышней и бесшабашней

Шумите, осыпайтесь листья,

И чашу горечи вчерашней

Сегодняшней тоской превысьте. («Осень»)

В стихотворении «Зимняя ночь» (1946) любовь опоэтизирована Пастернаком в образе свечи, рассеивающей мрак бытия:

Мело, мело по всей земле,

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Последние строки, настойчиво повторяясь в стихотворении, звучат как заклинание. Не в комнате, а в мире мерцает – и не гаснет! – этот одинокий свет: мелькающие на потолке, освещенные неверным светом свечи, тени вполне реальны, а вместе с тем наводят на мысль о судьбе, ее игре, ее силе. И противостоять ей невозможно:

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

Крест любви – это символ страдания, ценой которого оплачено счастье, и прообраз великих мук, уготованных будущим.

Завершает цикл группа стихотворений на евангельские сюжеты: «Дурные дни», «Магдалина», «Гефсиманский сад». Они отражают попытку поэта дать ответ на вопрос, поставленный в «Гамлете»: как жить, что делать в условиях торжествующего антигуманизма. В них художник обращается к образу Иисуса Христа как вечному примеру служения высшей истине.

В «Дурных днях» и «Гефсиманском саде» Б.Пастернак как бы перевоплощается в Иисуса: повествуя о его муках, в то же время исповедуется сам. Поэту ближе традиция раннего христианства с его демократизмом, отсутствием пышности. Отсюда – «лачуга», «хижина» как детали пейзажа. Фантастико–мифологический элемент, связанный с описанием чудес Иисуса, наиболее полно представлен в стихотворении «Дурные дни»:

И брачное пиршество в Кане,

И чуду дивящийся стол.

И море, которым в тумане

Он к лодке, как по суху, шел.

И сборище пьяных в лачуге,

И спуск со свечою в подвал,

Где вдруг она гасла в испуге,

Когда воскрешенный вставал…

Не отступая от основных канонов христианского вероучения, поэт лишает его окаменелости, догматизма, представляет живым, вечно современным.

Жертвенность подвига Христа, величие сделанного им нравственного выбора, трагическое непонимание и незащищенность в земной жизни – вот, что акцентирует Б.Пастернак в трактовке этого образа в «Стихотворениях Юрия Живаго».

При всем своем драматизме цикл пронизан верой в грядущее воскресение, избавление от власти тьмы, насилия, жестокости. Большое значение этого стихотворного цикла Пастернака в том, что именно «Стихотворения Юрия Живаго» стоят у истоков нового явления в развитии поэзии 60–90–х годов ХХ века – нравственно–религиозной лирики.Последняя книга стихов, написанная Пастернаком, будет носить название «Когда разгуляется» (1956–1959). Название это символично: «разгуляться» – значит проясниться после ненастья. Это прояснение общественного сознания после мрачной атмосферы времен сталинизма, это «оттепель», принесшая глоток свежего воздуха свободы. В стихотворениях «Весна в лесу», «После вьюги», «За поворотом» передается ощущение обновления жизни. Вместе с тем в сборнике очень много «зимних» стихов («Заморозки», «Первый снег», «Следы на снегу», «Снег идет»), в которых Пастернак намекает, что зима не прошла бесследно. Поэт не очень верил «оттепели», предчувствуя, что заморозки еще вернутся. В его судьбе ими стала история с романом «Доктор Живаго».

Литература

1. Акимов В.М. От Блока до Солженицына. М., 1994.

2. Альфонсов В. Поэзия Бориса Пастернака. Л., 1989.

3. Голубков М. Русская литература ХХ века. После раскола. М., 2001.

4. «Доктор Живаго» Бориса Пастернака: Сб. М., 1990.

5. История русской литературы ХХ века (20–90–е годы). М., МГУ, 1998.

6. Лейдерман, Липовецкий. Современная русская литература в 2 частях. М., 2003.

7. Мусатов В.В. История русской литературы ХХ в. (советский период). М., 2001.

8. Русская литература ХХ века/под ред проф. Мищенчука. Мн., 2004.

9. Русская литература ХХ века в 2 частях/под ред. проф. Кременцова. М., 2003.