Первое письмо. Комментарий-1

В письме нет ясного тезиса о “другом начале цивилизации”, присущем России, но вполне определенно сказано о бесплодности попыток “нагонять” Запад – попыток, неизбежно сводящихся к пустому “подражанию” и “заимствованию”: “В чем заключается жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошедших временах не связывает настоящего с прошлым? Мы же... не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных еще до нашего появления. Необходимо, чтобы каждый из нас сам пытался связать порванную нить родства... Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих... Это естественное следствие культуры заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса”.

Стоит отметить, что в опубликованном в 1836 году переводе первого письма заключительная фраза была достаточно верно передана так: “У нас нет развития собственного, самобытного...”. Казалось бы, одно уже высказывание должно было заставить задуматься об истинном смысле “программы” Чаадаева. Ведь он и в других местах своего первого письма выразил ту же мысль. Так, он написал, что его угнетает “положение”, в силу которого русская мысль не останавливается “ни на одном ряде идей, развивавшихся в обществе одна за другой”, и принимает участие “в общем движении человеческого разума только слепым, поверхностным и часто дурным подражанием другим нациям” (я процитировал опять-таки перевод 1836 года). В другом своем сочинении, написанном еще в 1832 году (то есть за четыре года до появления в печати первого письма), но опубликованном впервые лишь в 1908 году, Чаадаев со всей определенностью утверждал: “Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире. Мне кажется, что нам необходимо обособиться в нашем взгляде на науку не менее, чем в наших политических воззрениях, и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, вовсе не подчиняться воздействию других народов”.

Согласитесь, что воистину нелепо хоть в каком-то смысле причислять к западникам мыслителя, выдвинувшего такую “программу”. Но ведь и в “злополучном”, как назвал его сам Чаадаев, первом письме было достаточно определенно сказано о “пороке” России: он состоит, по убеждению мыслителя, в том, что “у нас нет развития собственного, самобытного”, а вовсе не в том, что мы не идем по пути Запада. Почему же этого никто не увидел?

Есть все основания утверждать, что читателями опубликованного в 1836 году письма была воспринята (и полностью заглушила подлинный его смысл) одна только предельно резкая, прямо-таки беспощадная критика положения в России – критика, которую сочувственно или даже с восхищением встретили будущие западники и негодующе либо с прямыми проклятиями – будущие славянофилы.

“Опыт времен для нас не существует, – объявил Чаадаев, века и поколения протекли для нас бесплодно... мы миру ничего не дали... мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке” и т.д. и т.п.

Как ни странно, этого рода суждения Чаадаева до сего дня служат поводом для причисления мыслителя к западникам; между тем нет сомнения – особенно если исходить из смысла письма в целом, – что Чаадаев ведет здесь речь об отсутствии в России именно собственной самобытной мысли, которая должна вырасти из “опыта веков и поколений” российского бытия, а не усвоена извне, с Запада.

С западниками Чаадаева сближает только очень “резкая” и очень “преувеличенная” (по позднейшему признанию самого мыслителя) критика положения в России. Однако при достаточно внимательном анализе существа дела выясняется, что перед нами весьма своеобразная критика. И прежде всего необходимо понять, что это в конечном счете критика не страны, называющейся “Россия”, а русского самосознания. Чаадаев усматривает в России отсутствие подлинной (имеющей, в частности, общечеловеческое значение) мысли (Россия – “пробел в интеллектуальном порядке”).

Как уже говорилось выше, чаадаевские обвинения относились, в сущности, не к России, но к ее национальному самосознанию, которое, по мнению мыслителя, заведомо недостойно такого народа, как “русский народ, великий и мощный”; преувеличивая, он утверждал даже, что русское самосознание еще не существует вообще.

И в чем уж Герцен и все, поверившие ему, были абсолютно неправы – в том, что для России, с точки зрения Чаадаева, “будущего вовсе нет”. Чаадаев исповедовал прямо противоположное убеждение.

Прежде чем цитировать его соответствующие высказывания, следует сделать одно существенное пояснение. Те, кто рассуждали о Чаадаеве, зная не только его первое письмо (таких, увы, было не столь уж много...), неизбежно сталкивались с всецело противоречащими общепринятой версии тезисами мыслителя. И чаще всего их пытались толковать как якобы позднейшие “отступления”, вызванные начавшимися в 1836 году гонениями, которые-де “сломили” Чаадаева и т.д. Чтобы исключить такого рода соображения, я буду основываться на сочинениях мыслителя, созданных до опубликования его письма.

Горделивый прогноз Чаадаева с несомненностью осуществился уже хотя бы в том, что вскоре начали свой творческий путь Достоевский и Толстой, действительно представшие в своем творчестве как “настоящий совестный суд перед великими трибуналами человеческого духа”, что давно признано всем миром.

Итак, Чаадаев говорит о нашей духовной деятельности, о самом возвышенном и полезном из происходящего в нас, – и вот это духовное, возвышенное и полезное происходит в нас, но производится вовсе не нами. Он говорит о нашей способности подчиняться неведомой силе, и только в результате этого подчинения мы совершаем благо.

В «Философических письмах» будущее России Чаадаев связывает с возможностью распространения и на Россию того процесса воспитания человеческого рода христианством, который совершился в Европе. Разберем фрагмент из первого письма, где рассматривается эта возможность.

«Если та сфера, в которой живут европейцы и которая одна лишь может привести род человеческий к его конечному назначению, есть результат влияния, произведенного на них религией, и ясно, что если слабость наших верований или несовершенство нашего вероучения удерживали нас вне этого всеобщего движения, в котором социальная идея христианства развилась и получила определенное выражение, а мы были отнесены к числу народов, которым суждено использовать воздействие христианства во всей силе лишь косвенно и с большим опозданием, то необходимо стремиться всеми способами оживить наши верования и дать им воистину христианское побуждение, ибо ведь там все совершило христианство. Так вот что я имел в виду, говоря о необходимости снова начать у нас воспитание человеческого рода».

Рассмотрим мысли, содержащиеся в этом фрагменте.

Во-первых, речь идет о том, что сфера, в которой живут европейцы, есть результат влияния христианской религии. И лишь эта сфера может привести человечество к его конечному назначению, т.е. к водворению на земле царства Божия. Причем далее идет важное уточнение, что под влиянием христианской религии в Европе понимается развитие социальной идеи христианства в ее определенном выражении.

Во-вторых, говорится о том, что Россия из-за слабости верований и несовершенства вероучения испытала воздействие христианства хоть и во всей силе, но лишь косвенно и с большим опозданием. Обратим внимание на то, что данная фраза звучит, вообще говоря, несколько противоречиво: если Россия все-таки испытала воздействие христианства «во всей силе», то что значит «косвенно» и почему остается существенным, что «с большим опозданием»?

Чтобы снять это противоречие, можно допустить, что слова «во всей силе» означают признание России вполне христианской страной; но в то же время, как мы уже выяснили, христианство в России характеризуется, по Чаадаеву, аскетизмом и созерцательностью, т.е. отсутствием прямого вмешательства в социальную жизнь страны, что в свою очередь связано с тем, что христианство было пересажено в Россию в период, когда она уже сформировалась как целый особый мир. По-видимому, с этими характеристиками и историческими обстоятельствами можно связать слова Чаадаева «косвенно и с большим опозданием». Конечно, встает вопрос, насколько правомерно вкладывать мысли более поздних работ Чаадаева в его высказывания периода «Философических писем». Но можно обратить внимание на то, что истолкование слов о лишь косвенном воздействии христианства на Россию как именно невмешательства в ее социальную жизнь, соответствует словам Чаадаева в данном фрагменте про Европу, – где это воздействие явно не было косвенным, – о развитии там социальной идеи христианства.

Итак, в России, несмотря на то, что она в целом может быть признана в качестве страны христианской, отсутствовало развитие социальной идеи христианства, или по-другому, – христианство так и не выступило в России социальной силой. Однако лишь выступление христианства в обществе в качестве социальной силы «может привести род человеческий к его конечному назначению» – к водворению на земле царства Божия.

В-третьих, слова о том, что необходимо всеми способами оживить наши верования и дать им воистину христианское побуждение, теперь можно истолковать как призыв не обходиться лишь косвенной (созерцательной и аскетической) ролью христианства в России, но обеспечить в ней развитие его социальной идеи, для этого превратить само христианство в социальный фактор российской жизни, т.е., если говорить максимально конкретно, – наделить православную церковь в России той же светской мощью и возможностью направлять социальные процессы, какой обладает католичество в Европе.

Можно сделать вывод, что решение Чаадаевым вопроса, каким образом могло бы произойти распространение и на Россию процесса воспитания человеческого рода христианством, состоит в том, чтобы православная церковь перестала присутствовать в России в качестве исключительно духовного фактора, но взяла на себя, по примеру католической церкви в Европе, роль организующего начала в видах социального развития общества. И, может быть, даже опиралась для этой цели на соответствующие средства, которые хотя и «можно осуждать», но главное, чтобы эти средства обеспечили свершение промысла божьего.

Настоящий, разобранный нами фрагмент из первого письма не исчерпывает размышлений Чаадаева о возможной будущей судьбы России. В этом же письме Чаадаев, как мы уже ранее отмечали, выражает надежду также на то, что само нынешнее пока рационально непостижимое положение России станет понятным, т.е. обретет разумный смысл, в дальнейшем, в исторической перспективе «отдаленных потомков». Приведем полностью соответствующие высказывания. «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. И конечно, не пройдет без следа то наставление, которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?»

Комментарий-2

Я выбрала именно это письмо П.Я.Чаадаева, так как, на мой взгляд, в данном отрывке Чаадаев мировой философский опыт преломляет через опыт своего народа, своей нации, через особенности своего индивидуального восприятия. Чаадаев в своем «философическом письме» ярко и точно описывает всю проблематику современного исторического развития России, также в данном отрывке можно проследить всю сложность историко-религиозной мысли автора.

Петр Яковлевич Чаадаев является одним из ярких представителей философской мысли России западнического направления. Он всегда привлекал внимание историков. Чаадаев был первым, кто положил начало самостоятельному философскому творчеству в России. Оценка исторического процесса России и ее исторической миссии носит у него двойственный, и даже противоречивый характер. С одной стороны, он страстно обличает Россию и ее историческую роль; говорит о том, что само провидение как бы исключило ее из своего благодетельного действия, что она «заблудилась на земле», и мы живем одним лишь настоящим без прошлого и будущего, что «исторический опыт для нас не существует». Всячески превознося католический Запад, Чаадаев ставит его в пример православной России. Но, с другой стороны, он пишет, что в силу своего отличия от Запада Россия имеет особую, «вселенскую миссию», заключающуюся в осуществлении «интересов человечества».

Роль исторической концепции Чаадаева, как и сама эта концепция, противоречивы. С одной стороны, прославляя Запад, Чаадаев явился предтечей западничества в России. С другой стороны, оправдания исключительности России, ее особого предназначения послужило утверждением славянофильства. Сам автор, конечно, осознавал двойственность своей позиции и связывал ее с тем, что наш народ пока далек от «сознательного патриотизма» и любит отечество на манер тех «юных народов, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене».

Высокая оценка западного христианства определяется у Чаадаева всецело историсофскими, а не догматическими соображениями. Горячие и страстные обличения России у Чаадаева имеют много корней, - в них нет какой-либо одной руководящей идеи. Чаадаев не смог включить Россию в ту схему, какую навевала история Запада. Чаадаев откровенно признает какой-то странный ущерб в самой идее провидения: "Провидение исключило нас из своего благодетельного действия на человеческий разум..., всецело предоставив нас самим себе".

В развитии своего философского мировоззрения Чаадаев по-разному решал эту "загадку" России. В начале он пришел к выводу, что Россия предназначена для того, чтобы послужить уроком для остального человечества. Именно эта позиция выражена в первом из "Философических писем". Дальше эти мысли у Чаадаева приобретают большую определенность, он приходит к убеждению, что очередь для России еще выступить на поприще исторического действия еще не наступила. Дальше он развивает мысль: "Провидение сделало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами. Оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества".

Идеи, связанные с таинственным смыслом исторического процесса, с ролью России в судьбах всего человечества составляют главный стержень первого философического письма. При оценке философского построения Чаадаева нужно отодвинуть на второе место "западничество" Чаадаева, которое имеет значение лишь конкретного приложения его общих идей. Чаадаев весь был обращен не к внешней стороне истории, а к ее "священной миссии", тому высшему смыслу, который должен быть отражен и свершен в истории. В этом разгадка того пафоса "единства Церкви", который определил у Чаадаева оценку Запада и России, - но в этом же и проявление особого подхода к истории у него, где возможно многое подчинить своей воле. Человек обладает достаточной свободой, чтобы быть ответственным за историю, - и это напряженное ощущение ответственности, это чувство "пламени истории", которое переходило так часто в своеобразный историко-философский мистицизм у Чаадаева, роднит его (гораздо больше, чем вся его критика России), с русской радикальной интеллигенцией, которая всегда так страстно и горячо переживала свою "ответственность" за судьбы не только России, но и всего мира в целом. Мысль Чаадаева универсальна, его свобода от узкого национализма, его устремленность "к небу - через истину, а не через родину".

Проблема России, т.е. характеристика её настоящего, осознание будущего, была для Чаадаева главной темой. Можно даже сказать, что все другие проблемы – из области философии, истории, истории философии он рассматривал в связи с этой главной темой. Разумеется, занимаясь ими, он входил в них как в таковые, высказывал много глубоких идей, но все же его интеллектуальная деятельность была направлена главным образом на решение центральной для него проблемы – России.

Чаадаев в своих письмах изложил свои историософские взгляды. Особенностью исторической судьбы России он считал «тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».

Он считал «наше положение счастливым», так как Россия стоит перед лицом опередившего ее Запада. «Мы пришли после других», а, следовательно, «можем делать лучше их», если сумеем «правильно оценить» свое преимущество и использовать опыт так, «чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия... Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Специфика же России в её «ограниченности», особенность истории – в географическом положении.

При этом Чаадаев придавал большое значение православию, которое, по его мнению, способно оживить тело католической церкви. Он признал, что в будущем Россия станет центром, интеллектуальной жизни Европы, если она осуществит миссию, предначертанную ей Богом. В этих своих мыслях Чаадаев перекликается с идеями славянофилов. Миссию России он видит в том, чтобы соединить цивилизацию Востока и Запада. Россия сама не принадлежит ни к Западу, ни к Востоку. России предстоит великое будущее. Оно может быть достигнуто сравнительно легко благодаря исторически сложившимся чертам русского характера и основанного на них механизмах развития страны – легкость проведения реформ сверху, свобода от традиций. Это будущее будет представлять собой реализацию продуманно отобранных идей, лучше западных, принципов и установлений. Вся значительность (для русской мысли) построений Чаадаева в том и состоит, что целый ряд крупных мыслителей России возвращался к темам Чаадаева, хотя его решения этих тем имели сравнительно мало сторонников.

Итак, приведенный отрывок из сочинения П.Я.Чаадаева, как мне кажется, наглядно демонстрирует всю сложность философии автора, его многогранное понимание жизненного пути и особенности исторического развития России. Чаадаев характеризует общество во всех его взаимоотношениях, указывает на влияние «первых дней» России на все ее последующее развитие. В произведениях Чаадаева, как я думаю, представлено органическое единство философского и исторического понимания развития России.

Источник: Лавриненко В.Н. Русская философия XIX века / В .Н. Лавриненко. Философия. М.:Юристъ, 2001. Т. 1 С.144-153.

Второе письмо. (О действии на нас неведомой силы)

В качестве отправного пункта мы используем фрагмент второго из «Философических писем», в котором Чаадаев указывает, что не все из того, что имеется в нашем сознании и присутствует в наших собственных поступках, принадлежит нам самим, и что мы, человеческие существа, в определенном смысле являемся ведомыми некой стоящей над нами силой.

«Многократно возвращаясь к основному началу нашей духовной деятельности, – пишет Чаадаев, – к движущим силам наших мыслей и наших поступков, невозможно не заметить, что значительная часть их определяется чем-то таким, что нам отнюдь не принадлежит, и что самое хорошее, самое возвышенное, самое для нас полезное из происходящего в нас вовсе не нами производится. Все то благо, которое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе».

Процитированное место лишь одно из многих в «Философических письмах», в которых говорится о нашей подчиненности внешней по отношению к нам силе в том, что касается чисто человеческих качеств. Несколько ниже во втором письме Чаадаев снова пишет: «До определенного момента мы, безусловно, действуем сообразно всеобщему закону, в противном случае мы заключали бы в себе самих основу нашего бытия, а это нелепость; но мы действуем именно так, сами не зная, почему: движимые невидимой силой, мы можем улавливать ее действие, изучать ее в ее проявлениях, подчас отождествляться с нею, но вывести из всего этого положительный закон нашего духовного бытия – вот это нам недоступно».

Обратим внимание на мысль Чаадаева о том, что нелепо считать, что мы, люди, в самих себе заключаем u1086 основу своего бытия. Мы действуем именно так, а не иначе, но сами не знаем почему. И ту невидимую силу, которая нами движет, мы можем только пытаться изучать или даже отождествлять себя с ней, однако, мы не в состоянии вывести на основе всего этого закон нашего духовного бытия.

В предварительных чертах ответ на вопрос, в чем состоит самостоятельность человека, мы можем усмотреть, вернувшись к процитированному в начале настоящей работы месту из второго «Философического письма», где говорится, что самое хорошее, возвышенное и для нас полезное из происходящего в нас производится не нами, но есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе.

А что же все-таки принадлежит нам самим? Ответ на этот вопрос Чаадаев дает тут же, в непосредственном продолжении данного фрагмента. Он пишет: «Единственная действительная основа деятельности, исходящей от нас самих, связана с представлением о нашей выгоде в пределах того отрезка времени, который мы зовем жизнью; это не что иное, как инстинкт самосохранения, который присущ нам, как и всем одушевленным существам, но видоизменяется в нас согласно нашей своеобразной природе».

Итак, единственная основа нашей собственной деятельности, т.е. той, в которой мы предоставлены самим себе, определена представлением о выгоде в пределах времени земной жизни; и этой основой является общий для всех одушевленных существ инстинкт самосохранения. Таким образом, уже в первом приближении вырисовывается четкое дихотомическое деление. Если единственной основой нашей собственной деятельности является то, что объединяет нас с другими одушевленными (т. е. живыми) существами – инстинкт самосохранения и т.п., следовательно, все, чем мы отличаемся от прочих одушевленных существ, т.е. наши специфически человеческие качества – духовность, способность к совершению блага, идеи о добре, добродетели и законе, – все это полностью привносится в нас извне, от неведомой нам силы. Нам важно зафиксировать, что при таком делении вроде бы отпадает надобность в вопросе о том, в чем же состоит содержание собственно человеческого момента, исходящего из человеческой же деятельности, – за отсутствием самого предмета вопроса. Так как весь собственно человеческий момент Чаадаев относит к влиянию внешней по отношению к человеку силе.

Первое и второе философские письма можно считать основополагающими в творчестве Чаадаева. Эти два коротких произведения точно отражают точку зрения автора на происходящие в тот период события и направления мысли в стране.

Видимым образом русское общество разделилось в сороковые годы в спорах о России. Задумываться о русской судьбе (или о русском призвании) в те годы поводов и мотивов было достаточно – после Двенадцатого года с его “всенародным опытом”, после всех этих военных и невоенных встреч с Европой сопротивление напрашивалось само собой. Возник вопрос о месте России в общем плане, или схеме, всемирной истории. Историософия русской судьбы становится основной темой, пробуждающейся теперь русской философской мыслью. И снова с полной отчетливостью возникает религиозный вопрос.

Чаадаев принадлежал к предыдущему поколению, был современником декабристов. Его принято называть первым западником и с него начинать историю западничества. На формирование его взглядов сильно повлияло то, что он имел личные связи исключительно с некатолическими салонами. Почти всё его окружение – западники.

Чаадаев не был мыслителем в собственном смысле слова. Это был умный человек с достаточно определившимися взглядами. У него есть принцип, но не система. И этот принцип есть постулат христианской философии истории. История есть для него создание в мире “Царствия Божия”. Из писем Чаадаева мы видим, что его исторический горизонт замыкается Западной Европой. Он указывает на неисторичность русской судьбы. Именно эта его идея и получила отражение в первых письмах. Позднее Чаадаев делает противоположные выводы понимая, что быть историческим новорожденным отнюдь ещё не значит, что будущего так и не предстоит. Он считает, что “христианство политическое” должно уступить место христианству “чисто духовному”.

Таким образом, внимательно проанализировав данные два письма, мы можем составить точную картину настроений и мыслей Чаадаева по отношению к поставленной проблеме в определённый период его жизни. Данные произведения важны как с точки зрения исторических фактов, так и с точки зрения изучения деятельности автора.

П. Я. Чаадаев. Апология сумасшедшего (фрагмент)

О мои братья! Я сказал много горьких истин, но без всякой горечи.
Кольридж

В другой редакции для эпиграфа используются евангельские слова:
Adveniat regnum tuum («Да приидет царствие твое»).

Милосердие, говорит ап. Павел, все терпит, всему верит, все переносит [84] *: Итак, будем все терпеть, все переносить, всему верить,— будем милосердны. Но, прежде всего, катастрофа, только что столь необычайным образом исказившая наше духовное существование и кинувшая на ветер труд целой жизни, является в действительности лишь результатом того зловещего крика, который раздался среди известной части общества при появлении нашей статьи, едкой, если угодно, но конечно вовсе не заслуживавшей тех криков, какими ее встретили.

В сущности, правительство только исполнило свой долг; можно даже сказать, что в мерах строгости, применяемых к нам сейчас, нет ничего чудовищного, так как они, без сомнения, далеко не превзошли ожиданий значительного круга лиц. В самом деле, что еще может делать правительство, одушевленное самыми лучшими намерениями, как не следовать тому, что оно искренно считает серьезным желаньем страны? Совсем другое дело — вопли общества. Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну конечно иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не через родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что — истина и что — ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое. И потому; смею уверить, во мне нет и тени злобы против этой милой публики, которая так долго и так коварно ласкала меня: я хладнокровно, без всякого раздражения, стараюсь отдать себе отчет в моем странном положении. Не естественно ли, скажите, чтобы я постарался уяснить по мере сил, в каком отношении к себе подобным, своим согражданам и своему Богу стоит человек, пораженный безумием по приговору высшей юрисдикции страны?

Я никогда не добивался народных рукоплесканий, не искал милостей толпы; я всегда думал, что род человеческий должен следовать только за своими естественными вождями, помазанниками Бога, что он может подвигаться вперед по пути своего истинного прогресса только под руководством тех, кто тем или другим образом получил от самого неба назначение и силу вести его; что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом, как думал один великий писатель нашего времени; что инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл; что не в людской толпе рождается истина; что ее нельзя выразить числом; наконец, что во всем своем могуществе и блеске человеческое сознание всегда обнаруживалось только в одиноком уме, который является центром и солнцем его сферы. Как же случилось, что в один прекрасный день я очутился перед разгневанной публикой,— публикой, чьих похвал я никогда не добивался, чьи ласки никогда не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось, что мысль, обращенная не к моему веку, которую я, не желая иметь дело с людьми нашего времени, в глубине моего сознания завещал грядущим поколениям, лучше осведомленным,— при той гласности в тесном кругу, которую эта мысль приобрела уже издавна, как случилось, что она разбила свои оковы, бежала из своего монастыря и бросилась на улицу, вприпрыжку среди остолбенелой толпы? Этого я не в состоянии объяснить. Но вот что я могу утверждать с полною уверенностью.

Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения. Но вот уже век и более, как она не ограничивается и этим. Величайший из наших царей, тот, который, по общепринятому мнению, начал для нас новую эру, которому, как все говорят, мы обязаны нашим величием, нашей славой и всеми благами, какими мы теперь обладаем, полтораста лет назад пред лицом всего мира отрекся от старой России. Своим могучим дуновением он смёл все наши учреждения; он вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все наши предания. Он сам пошел в страны Запада и стал там самым малым, а к нам вернулся самым великим; он преклонился пред Западом и встал нашим господином и законодателем. Он ввел в наш язык западные речения; свою новую столицу он назвал западным именем; он отбросил свой наследственный титул и принял титул западный; наконец, он почти отказался от своего собственного имени и не раз подписывал свои державные решения западным именем. С этого времени мы только и делали, что, не сводя глаз с Запада, так сказать, вбирали в себя веяния, приходившие к нам оттуда, и питались ими. Должно сказать, что наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащили страну на буксире без всякого участия самой страны, сами заставили нас принять нравы, язык и одежду Запада. Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался причислять нас к своим.

[….]Мир искони делился на две части — Восток и Запад. Это не только географическое деление, но также и порядок вещей, обусловленный самой природой разумного существа: это — два принципа, соответствующие двум динамическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода. Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом себе, созидался человеческий ум на Востоке; раскидываясь вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивается он на Западе. По этим первоначальным данным естественно сложилось общество. На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распоряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех его видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь человеческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвышенных созданиях. Первым выступил Восток и излил на землю потоки света из глубины своего уединенного созерцания; затем пришел Запад со своей всеобъемлющей деятельностью, своим живым словом и всемогущим анализом, овладел его трудами, кончил начатое Востоком и, наконец, поглотил его в своем широком обхвате. Но на Востоке покорные умы, коленопреклоненные пред историческим авторитетом, истощились в безропотном служении священному для них принципу и в конце концов уснули, замкнутые в своем неподвижном синтезе, не догадываясь о новых судьбах, которые готовились для них; между тем на Западе они шли гордо и свободно, преклоняясь только пред авторитетом разума и неба, останавливаясь только пред неизвестным, непрестанно устремив взор в безграничное будущее. И здесь они еще идут вперед,— вы это знаете; и вы знаете также, что со времени Петра Великого и мы думали, что идем вместе с ними.

Но вот является новая школа. Больше не нужно Запада, надо разрушить создание Петра Великого, надо снова уйти в пустыню. Забыв о том, что сделал для нас Запад, не зная благодарности к великому человеку, который нас цивилизовал, и к Европе, которая нас обучила, они отвергают и Европу, и великого человека, и в пылу увлечения этот новоиспеченный патриотизм уже спешит провозгласить нас любимыми детьми Востока. Какая нам нужда, говорят они, искать просвещения у народов Запада? Разве у нас самих не было всех зачатков социального строя неизмеримо лучшего, нежели европейский? Почему не выждали действия времени? Предоставленные самим себе, нашему светлому уму, плодотворному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, и особенно нашей святой вере, мы скоро опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи. Да и чему нам было завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Прекрасные вещи, нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Нет — как известно, Восток. Итак, удалимся на этот Восток, которого мы всюду касаемся, откуда мы не так давно получили наши верования, законы, добродетели, словом, все, что сделало нас самым могущественным народом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники? Между нами будут жить отныне эти дивные предания, среди нас осуществятся эти великие и таинственные истины, хранение которых было вверено ему от начала вещей.— Вы понимаете теперь, откуда пришла буря, которая только что разразилась надо мной, и вы видите, что у нас совершается настоящий переворот в национальной мысли, страстная реакция против просвещения, против идей Запада,— против того просвещения и тех идей, которые сделали нас тем, что мы есть, и плодом которых является эта самая реакция, толкающая нас теперь против них. Но на этот раз толчок исходит не сверху. Напротив, в высших слоях общества память нашего державного преобразователя, говорят, никогда не почиталась более, чем теперь. Итак, почин всецело принадлежит стране. Куда приведет нас этот первый акт эмансипированного народного разума? Бог весть! Но кто серьезно любит свою родину, того не может не огорчать глубоко это отступничество наших наиболее передовых умов от всего, чему мы обязаны нашей славой, нашим величием; и, я думаю, дело честного гражданина — стараться по мере сил оценить это необычайное явление.

Мы живем на востоке Европы — это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока — своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все власти одному ненарушимому высшему закону — закону истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздействия и отметила печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа. Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга. Некоторые из наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет, пока какое-нибудь планетное возмущение не сдвинет с места земную ось или новый геологический переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды.

[…]Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество — иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества.

[…]Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что призываю для нее бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье. Во всяком случае, мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не оплодотворенной предшествующими поколениями, где ничто не говорило нам о протекших веках, где не было никаких задатков нового мира; было преувеличением не воздать должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешает за пустоту наших летописей, которой принадлежит честь каждого мужественного поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории; наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина.

[…]Надо сознаться, причина в том, что мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма старых наций, созревших в умственном труде, просвещенных научным знанием и мышлением; мы любим наше отечество еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене; наши умственные силы еще не упражнялись на серьезных вещах; одним словом, до сего дня у нас почти не существовало умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в трепете мир, наша держава занимает пятую часть земного шара, но всем этим, надо сознаться, мы обязаны только энергичной воле наших государей, которой содействовали физические условия страны, обитаемой нами.

[…]Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красною нитью проходит чрез всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это — факт географический.

Комментарий к "Апологии сумасшедшего"

Проблема России, т.е. характеристика её настоящего, осознание будущего, была для Чаадаева главной темой. Можно даже сказать, что все другие проблемы – из области философии, истории, истории философии он рассматривал в связи с этой главной темой.

Разумеется, занимаясь ими, он входил в них по существу, высказывал много глубоких идей, но все же его интеллектуальная деятельность была направлена главным образом на решение центральной для него проблемы – России.

Одним из способов распространения своих идей Чаадаев сделал частные письма: некоторые из них ходили по рукам, читались и обсуждались как публицистические произведения. В 1836 он опубликовал в журнале «Телескоп» свое первое Философическое письмо, работу над которым (оригинал был написан по-французски в виде ответа Е.Пановой) начал еще в 1828. Это была единственная прижизненная публикация Чаадаева. Всего им было написано восемь Философических писем (последнее в 1831). Чаадаев изложил в них свои историософские взгляды. Особенностью исторической судьбы России он считал «тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».

Публикация первого Философического письма стала важнейшим этапом в формировании русского исторического самосознания. По мнению А.Григорьева, оно «было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей» – западников и славянофилов. Общественный резонанс был огромным, Философическое письмо обсуждалось всеми мыслящими членами общества. Студенты Московского университета явились к председателю цензурного комитета графу Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Чаадаевым Россию. Жандармский генерал Перфильев донес своему начальнику Бенкендорфу о всеобщем негодовании, вызванном чаадаевской статьей. Министр народного просвещения Уваров представил Николаю I соответствующий доклад, на который царь наложил резолюцию, объявляющую статью «дерзостной бессмыслицей, достойной умалишенного». После этого журнал «Телескоп» закрыли, а Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим и обречен на отшельничество в своем доме на Басманной улице, где его посещал врач, ежемесячно докладывавший о его состоянии царю.

В такой атмосфере Чаадаевым была написана статья Апология сумасшедшего (1836–1837), задуманная как своеобразное оправдание перед правительством и обществом, как разъяснение особенностей своего патриотизма, своих взглядов на высокое предназначение России.

Чаадаев признал справедливость критики, но оправдывал свой взгляд, в котором чрезмерно сгустил краски, деятельной любовью к Отечеству, желанием лучшей участи для него и нетерпением к патриотизму Лени. Он писал: «Мне чужд... этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы».

В Апологии сумасшедшего Чаадаев пересмотрел свое отношение к будущему России. Он считал «наше положение счастливым», так как Россия стоит перед лицом опередившего ее Запада. «Мы пришли после других», а, следовательно, «можем делать лучше их», если сумеем «правильно оценить» свое преимущество и использовать опыт так, «чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия... Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».

Основная идея Апологии – объяснить людям смысл Философических писем, показать им, что они их неправильно поняли, что Россия – вовсе не страна без прошлого, настоящего и будущего. Для этого Чаадаев готов даже отречься от некоторых своих утверждений. Он говорит о громадном развитии России по западному образцу со времен Петра I, но разве не о том, что мы ничего не взяли у мира и что, взяв «плащ», который бросил нам этот великий человек, мы не притронулись к просвещению, говорил Чаадаев в первом Письме? Или «глубокое убеждение» Чаадаева в том, что «мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Разве так оценивал Чаадаев роль России в Письмах?!

Так что нельзя сказать, что Апология сумасшедшего полностью продолжает Философические письма. Но также и невозможно утверждать, что Апология целиком противоречит им.

Историю России, пишет он, нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, её таинственно объясняет верховная логика провидения. Специфика же России в её «ограниченности», особенность истории – в географическом положении.

При этом он придавал большое значение православию, которое, по его мнению, способно оживить тело католической церкви. Он признал, что в будущем Россия станет центром, интеллектуальной жизни Европы, если она осуществит миссию, предначертанную ей Богом. В этих своих мыслях Чаадаев перекликается с идеями славянофилов. Миссию России он видит в том, чтобы соединить цивилизацию Востока и Запада. Россия сама не принадлежит ни к Западу, ни к Востоку. России предстоит великое будущее. Оно может быть достигнуто сравнительно легко благодаря исторически сложившимся чертам русского характера и основанного на них механизмах развития страны – легкость проведения реформ сверху, свобода от традиций. Это будущее будет представлять собой реализацию продуманно отобранных идей, лучше западных, принципов и установлений.

Данилевский Н.Я.

Из книги “Россия и Европа”

(фрагмент с комментариями)

<…>Рано или поздно, хотим или не хотим, но борьба с Европою (или, по крайней мере, с значительнейшею частью ее) неизбежна из-за восточного вопроса, т. е. из-за свободы и независимости славян, из-за обладания Цареградом,- из-за всего того, что, по мнению Европы, составляет предмет незаконного честолюбия России, а по мнению каждого русского, достойного этого имени, есть необходимое требование ее исторического призвания. Можно медлить, отдалять по тем или другим соображениям как с нашей, так и с европейской стороны грозный час наступления борьбы, но она не может быть устранена иначе, как если или Европа почувствует всю справедливость славянских требований и добровольно уступит им, на что, как по всему видно, весьма мало надежды; или, если Россия, как говорят враги ее, действительно окажется "Больной, расслабленный колосс", расслабленный нравственно, переставший внимать не только голосу народной чести, но и самым громким побуждениям инстинкта самосохранения, готовый отказаться от всех преданий своей истории, отречься от самого смысла своего существования. Но и этого мало. Если бы Россия даже дошла до такой степени унижения, оно было бы слишком невероятно, чтобы ему поверили: в нем увидали бы притворство и уловку и нас все-таки не оставили бы в покое.

Самый процесс этой неизбежной борьбы, а не одни только ее желанные результаты, как это не раз уже было высказано нами, считаем мы спасительным и благодетельным, ибо только эта борьба может отрезвить мысль нашу, поднять во всех слоях нашего общества народный дух, погрязший в подражательности, в поклонении чужому, зараженный тем крайне опасным недугом, который мы назвали европейничаньем. Нас обвинят, может быть, в проповеди вражды, в восхвалении войны. Такое обвинение было бы несправедливо: мы не проповедуем войны - уже по одному тому, что такая проповедь была бы слишком смешна из наших слабых уст; мы утверждаем лишь, и не только утверждаем, но и доказываем, что борьба неизбежна, и полагаем, что хотя война очень большое зло, однако же не самое еще большее,- что есть нечто гораздо худшее войны, от чего война и может служить лекарством, ибо "не о хлебе едином жив будет человек".

Считая борьбу с Европою неизбежною в более или менее близком будущем, мы полагаем не лишним бросить взгляд на то, какие залоги имеются у нас на успех в этой борьбе, каковы вероятности удачи,- в чем заключаются средства, на которые мы можем рассчитывать,- каков должен быть наш образ действий, дабы обеспечить за собою вероятность успеха. Очевидно, что для этого нам предстоит рассмотреть и оценить как наши внутренние - нравственные и материальные - силы, так и тот путь, которому должны мы следовать в наших отношениях к Европе. Но прежде чем перейти к этому специальному предмету настоящей главы, мы остановимся на одном общем историческом соображении, которое громко говорит в нашу пользу, обещая нам успех, потому что успех этот, так сказать, лежит в общем направлении исторического тока событий.

Слово "закон", в применении к разным отраслям человеческого знания, имеет весьма различное значение и достоинство. В некоторых немногих точных науках он есть правило, выражающее собою весьма простое отношение, которому необходимо следует целая обширная категория явлений,- и притом правило, не только постижимое умом, но необходимо вытекающее из его требований. К этим законам применяется изречение Гете: "Was der Geist verspricht, das halt die Natur". Таков, например, знаменитый закон всемирного тяготения. Другие законы суть гипотетические положения, внутренней необходимости которых мы не сознаем, может быть, потому, что ум наш слишком слаб для постижения этой необходимости. Но положения эти, будучи, однако же, раз приняты, удовлетворительно изъясняют целый ряд явлений. Таков, например, химический закон атомизма, оптический закон волнообразного движения эфира. Оба эти разряда законов составляют не только норму, с которою явления сообразуются, но еще и объясняют их.

В науках с более сложным предметом, каковы все науки о человеке и обществе, под именем законов разумеется просто частое повторение явлений, для которого мы не можем придумать даже и гипотетического объяснения. Так, например, статистика показывает нам, что число рождающихся мальчиков находится в постоянном отношении к числу рождающихся девочек. Законы, которые успели подсмотреть в морфологии организмов, подходят также под этот разряд.

На одно из таких исторических повторений (или, пожалуй, исторических законов) желаем мы обратить теперь внимание. Закон этот, который можно назвать законом сохранения запаса исторических сил, проявляется в следующем: в начале истории народа, еще в этнографический период его развития, или вскоре по выходе из него, обыкновенно случается, что некоторая его часть, находясь в особенно выгодных географических условиях и в близких непосредственных сношениях с достигшими более высокой степени культуры соседними народами, находится в благоприятных условиях для скороспелости с ее выгодными и невыгодными сторонами. В этой части племени развивается самородное или заимствованное просвещение или, по крайней мере, зачатки его; начинается, а иногда и достигает высшей степени совершенства религиозная, политическая, культурная жизнь. Но основание, на котором построено это развитие, непрочно, ибо корни его не распространяются по всему этнографическому телу, которое одно могло бы придать им крепость и устойчивость, и потому внешние бури часто угрожают гибелью этому первоцвету. Между тем остальная часть племени, под охранительным покровом могучей природы (лесов, степей, горных хребтов) продолжает вести свою тихую, по большей части еще племенную, этнографическую жизнь, не расточая, а все еще скопляя элементы будущей силы. Расположившись на границах области распространения своего племени, эта запасная часть его часто вливает свою кровь, свою жизнь, свой дух в чуждые инородческие племена, в соседстве и даже вперемежку с которыми оно живет, мало-помалу уподобляет их себе и таким образом составляет обширный запас сил, как бы политический и культурный резерв, который в свое время явится на выручку своих аванпостов, когда в них станет иссякать внутренний источник жизни или сломят их внешние бури. Этим доставляется возможность общеплеменной жизни глубже проникнуть, шире раскинуться и зацвести в более широких размерах если не во всех, то в некоторых, по крайней мере, отношениях. Этот закон имеет и другое более общее значение, относясь к обновлению высших, так сказать, культурных общественных классов свежими силами, притекающими из низших, так сказать, этнографических общественных классов. В такой общественной форме явление это обращало на себя нередко внимание исследователей и составляет даже род этнографической аксиомы. Но на его чисто историческую сторону, сколько мне известно, едва ли было обращено внимание.

Первый ясный пример этого явления, столько раз имевшего впоследствии повториться, представляет нам древняя история Западной Азии. Мидийское царство, основанное народом, принадлежащим к иранскому культурному типу, достигло известной степени цивилизации под влиянием вавилонской образованности и с тем вместе утратило свой народный характер и потому быстро клонилось к упадку и разложению, в котором находилась уже эта древняя семитическая культура. Племя персов, воинственное и полудикое, еще сохранившее иранский тип, покорив Мидию, вдохнуло новые силы в иранские племена и соединило их в огромную монархию, составляющую цветущий период иранского культурно-исторического типа, непродолжительность которого опять-таки зависела от разъедающего влияния вавилонизма,- тем сильнейшего, что самые центры вавилонской культуры были включены в состав государства.

Второй пример представляет нам история Греции. Греческая жизнь развилась до своего блестящего цвета в столь благоприятных для культуры местностях Пелопоннеса и Эллады под возбудительным влиянием Египта и Финикии, с которыми могла стоять в довольно близких отношениях через посредство перекинутых, как мост, многочисленных островов. Внутренние раздоры и вообще отсутствие здравого политического смысла быстро приводили в упадок благосостояние Греции, приготовляя ее в добычу первого сильного политического тела, которому она встретилась бы на пути. Но среди дикой горной страны жил, внутренне укрепляясь, до поры до времени вне политической и культурной исторической сферы, остаток греческого племени в смешении с инородческими элементами, которые он эллинизировал. Из Македонии был подан Греции якорь спасения Филиппом. Слившись с родственною Македонией, подчинившись добровольно и сознательно ее гегемонии, Греция могла бы, по всем вероятиям, продолжать жить самобытною жизнью, не опасаясь самого Рима.

Парфяне, также иранское племя, обитавшее на границах Скифии и в смешении со скифскими элементами и находившееся вне пределов исторической жизни в блестящее время Персидской монархии, подобным же образом высвобождают из-под греко-македонского влияния восточную часть завоеваний Александра, охраняют ее от римлян - и тем дают возможность новому возрождению иранской культуры во времена Сасанидов.

Переходя к так называемым новым временам, мы видим загнанных в горы испанских готов, кладущих основание освобождению своего отечества от власти мавров и подготовляющих блеск и величие новой Испании.

На равнинах России первые семена гражданственности и образованности развиваются в Поднепровье и в пригорьях Карпатов под влиянием Византии. Внутренние раздоры, татарский погром, вторжение Литвы, польская власть разрушают эти начинания русской жизни. Но на северо-востоке, в глухой лесной стране, русская колонизация, в стороне от деятельной исторической жизни, образует сильный запас русской силы, русит финские племена и, окрепнув, является восстановительницей единства России, собирательницей земли Русской под знаменем Москвы и продолжателей ее дела: Петра и Екатерины.

Средняя, частью Южная и Северо-Восточная Италия, в приморских местностях и на равнинах Ломбардии, живет многообразною роскошною политическою и культурною жизнью, изживается и становится добычей чужеземцев. Но у подошвы Альп, в диком Пьемонте, не принимавшем участия в многозначительной исторической жизни Италии, сохраняется нравственная сила и энергия среди населения, смешанного с племенами не чисто итальянского происхождения,- и в наши дни является Пьемонт возродителем и соединителем Италии.

Ту же роль в течение части средних и новых веков играл Бранденбург, или Бранибор, относительно северовосточной Германии, которую объединил под именем Прусского королевства. Эта отдаленная немецкая украйна - марка - распространяла германизацию между северо-западными славянскими племенами, мало вмешиваясь в средневековую жизнь, кипевшую по Рейну, Везеру, верхнему Дунаю и Эльбе. Но когда иссякла в этих странах всякая политическая сила, из Бранденбурга положено было основание возрождению немецкого могущества в Прусской монархии. В наши дни тем, чем был Бранденбург для Прусского королевства, сделалось Прусское королевство для Германии вообще.

Итак, древняя область персов, Македония, страна парфян, Астурия, Суздаль и Москва, Пьемонт, Бранденбург, Пруссия - страны, сохранившие еще свою племенную этнографическую энергию в то время, когда области, заселенные ранее их развившимися и вступившими на деятельное политическое и культурное поприще братьями (Мидия, Греция, Персидская монархия, Испания, Юго-Западная Русь, Италия, Средняя и Западная Германия), уже потерялисвою политическую силу и или подпали власти иноплеменников, или влачили бессильное существование,- явились восстановителями, возобновителями исторической жизни этих раньше начавших жить братьев. Они были, так сказать, хранителями запаса сил своего племени.

Аналогия говорит нам, что совершенно то же отношение существует между западными славянами, окруженными народами германо-романскими, волею и неволею захваченными круговоротом их жизни, потерявшими в нем свою политическую самобытность и независимость, и Россией, составляющей громадный запас славянских сил. Голос всей истории свидетельствует нам, что запас этот не пропадет втуне, что и он предназначен к тому, чтобы, как во всех предыдущих случаях, возродить, восстановить, обновить собою славянскую жизнь в более обширных размерах. Этого требует закон исторической экономии, столь же разумный, как и закон экономии природы, ничего напрасно не создающей, извлекающей все следствия из своих посылок. Против исторического тока событий, как против рожна, прать невозможно; и в этих общих соображениях почерпаем мы, между прочим, уверенность, что русское и славянское святое, истинно всемирно-историческое и всечеловеческое дело - не пропадет.

Перейдем теперь от этих общих соображений к более частным и специальным.

В продолжение этой книги мы постоянно проводим мысль, что Европа не только нечто нам чуждое, но даже враждебное; что ее интересы не только не могут быть нашими интересами, но в большинстве случаев прямо им противоположны. Из этого, однако, еще не следует, чтобы мы могли или должны были прервать всякие сношения с Европой, оградить себя от нее Китайской стеной; это не только невозможо, но было бы даже вредно, если бы и было возможно. Всякого рода сношения наши с нею неизбежно должны быть близкие; они только не должны быть интимными, родственными, задушевными. В политическом отношении не может быть другого правила, как око за око, зуб за зуб,- отмеривание тою же мерою, которою нам мерят.

Но если невозможно и вредно устранить себя от европейских дел, то весьма возможно, полезно и даже необходимо смотреть на эти дела всегда и постоянно с нашей особой, русской точки зрения, применяя к ним как единственный критерий оценки: какое отношение может иметь то или другое событие, направление умов, та или другая деятельность влиятельных личностей к нашим особенным русско-славянским целям; какое могут они оказать препятствие или содействие им. К безразличным в этом отношении лицам и событиям должны мы оставаться совершенно равнодушными, как будто бы они жили и происходили на Луне; тем, которые могут приблизить нас к нашей цели, должно всемерно содействовать - и всемерно противиться тем, которые могут служить ей препятствием, не обращая при этом ни малейшего внимания на их безотносительное значение,- на то, каковы будут их последствия для самой Европы, для человечества, для свободы, для цивилизации. У нас должно быть свое собственное, особое понятие о всех этих предметах и твердая вера в то, что, только действуя в своих видах, можем мы споспешествовать им, во сколько от нас зависит,- что цель наша свята и высока, что одно только ведущее к ней и лежит в наших обязанностях,- что, только служа ей, а не иначе как-нибудь, можем мы содействовать всему высокому, какое бы имя оно ни носило: человечества, свободы, цивилизации и так далее.

Или так, или никак. В эпиграфах, избранных для обозначения одной из существеннейших мыслей этой главы, заключается вся наша политическая мудрость: примирение так называемой политики принципов с политикою случайных обстоятельств (Gelegenheitspolitik). Без ненавистии без любви (ибо в этом чуждом мире ничего не может и не должно возбуждать ни наших симпатий, ни наших антипатий), равнодушные и к красному и к белому, к демагогии и к деспотизму, к легитимизму и к революции, к немцам, к французам, к англичанам, к итальянцам, к Наполеону, Бисмарку, Гладстону, Гарибальди,- мы должны быть верным другом и союзником тому, кто хочет и может содействовать нашей единой и неизменной цели. Если ценою нашего союза и дружбы мы делаем шаг вперед к освобождению и объединению Славянства, приближаемся к Цареграду, не совершенно ли нам все равно, купятся ли этою ценою Египет Францией или Англией, рейнская граница - французами или вогезская - немцами, Бельгия - Наполеоном или Голландия - Бисмарком?

Придерживаясь с непреклонною строгостью и последовательностью такого взгляда и такого образа действий, нечего заботиться о благоприятных комбинациях политических созвездий. Будь ясно сознанная, вполне усвоенная, горячо любимая цель и ясное понимание дела - за счастьем дело не станет. Смотрите, как служило оно Екатерине, пока и ее не увлекли, с одной стороны, жажда европейских похвал как охранительнице интересов нейтральной торговли, с другой - негодование на неистовства французской революции, а может быть, и ложный, напрасный страх перед нею. А после нее сколько всходило благоприятных созвездий на политическом горизонте Европы, какие блистательные гороскопы можно было по ним предсказывать и осуществлять: европейские коалиции против Франции, дружба с Наполеоном в 1807 году, торжество над ним в 1812! 1848 и 1849 годы! Решительный образ действий в