Валёк — золотая рыбка 12 page

— Ты что, ездил на Урал?

— Ездил… Не ездил, а прощаться ходил. Жизнь на этом Урале оставил. Оглянулся — вся вышла…

Выходило, что сынок-финансист и в самом деле ездит к Манараге, достаёт драгоценности, как из сейфа, и проворачивает свои дела….

Ну, и в самом деле, кто ещё? Кто ещё может так безбоязненно устраивать водолазные работы на дне озера и спокойно перевозить добытое?

Местные менты, поди, ещё и с мигалками сопровождают, под козырёк берут…

Расставаясь, Олешка неожиданно ворчливо, с матюгами, предложил переехать из Сибири к нему, или на худой случай, в Вологду, мол, плохой я стал, ты, как внук, обязан ухаживать, а помру, так схоронишь. Не безродный же я, чтоб дохлым в избе валяться, пока крысы харю не объедят, как недавно одной старухе в Леденьге. Потом, Манарага не так далеко отсюда и Москва близко…

* * *

В Москве я заехал в «Знамя», где сначала обрадовали, мол, взял читать сам Григорий Бакланов, так что топай прямо к нему. Если главный редактор заинтересовался, значит это серьёзно! Я вошёл в его кабинет, и тут меня будто ледяной водой окатили. Оказывается, мой роман насквозь пропитан антисоветским, националистическим и имперским духом, ибо там ясновидящий старец предсказывает своему царствующему брату Николаю гибель российской империи, если он не проявит своей монаршей воли и не искоренит расползающуюся по Европе заразу инакомыслия и не прекратит в России деятельность масонских лож. И ещё, надо бы вернуть из рудников декабристов и всех повесить, ибо само их существование есть источник зла.

А потом ясновидящий оговорился и назвал брата Николаем Александровичем.

— Что с тобой? — испугался тот. — Я твой брат, и наш отец — Павел!

— Ах, да, прости. — поправился старец. — Это не ты. Я перепутал… Но последний император тоже будет Николай… Он и погубит империю.

Государь заплакал…

Почему-то именно этот диалог страшно не понравился прогрессивному журналу, мне вернули рукопись и посоветовали писать о деревне, которую я должен хорошо знать.

— А кто это такие гои в вашем представлении? — вдруг спросил Бакланов. — И почему они спокойно переходят государственные границы? Они что, невидимки? Или бесплотные?

Я не знал, как ему ответить, но подозревал, что он догадывается, кто такие гои и точно знал, что никогда порога этой редакции не переступлю и ничего сюда не принесу.

В тот же день идти в «Наш Современник» не решился: если и там услышу нечто подобное — озверею и начну материться. Тут же, на Тверском бульваре, где располагалась редакция, я сел на скамейку и наконец-то начал сам читать роман, вернее, выискивать места, подчёркнутые или как-то отмеченные редакторами «Знамени». И определил, что мне следует немедленно засесть на месяц-два и переписать всё заново, усилив именно то, что так не поправилось прогрессивному журналу.

И отдельно рассказать о гоях, к которым в романе и ушёл «умерший» государь, а ещё о гонимых духоборах, как я тогда предполагал, наверняка с ними связанных, чтоб ни у кого больше не возникало вопросов…

* * *

Каждый год я садился переписывать этот роман, разламывал общую канву, переставлял главы, менял события, а ничего не выходило. За это время успел выпустить три других, но «Старец…» никак не давался, не хватало каких-то звеньев, очень важных поворотов, красок и, наверное, ума и сил, чтоб взять такой вес. Между тем образ ясновидящего меня преследовал, как в Гоголевском «Портрете». В восемьдесят девятом году осенью, когда аукнулись соляные копи и началось сильнейшее воспаление глаз, в результате чего полностью ослеп и попал в томскую Клинику глазных болезней, Фёдор Кузьмич явился во сне, какой-то величественный и гневный. (В то время мне снились удивительные, чудесные сны, после которых, прозрев, я даже занялся живописью.)

— Не распинай меня! — сказал грозно. — А хочешь знать истину, поди к духоборам и поклонись!

Когда я выписался из клиники и вернулся в Вологду, нашёл письмо от режиссёра Тамары Лисициан, которая предлагала… написать сценарий для документального фильма о судьбе духоборов в России и Канаде. И в этом не было ничего удивительного, ибо после того, как я вышел из соляных копей Урала (о которых ниже ещё будет рассказ), подобные счастливые «совпадения» стали нормальным явлением. Если мне до зарезу требовалась какая-то информация, то вовремя появлялся человек, её носитель, или я «случайно» обнаруживал нужную книгу, документ либо другое необходимое свидетельство. Так что в письме ничего чудесного я не узрел, позвонил Лисициан в Москву и на следующий год летом полетел с киногруппой в Канаду.

Жили духоборы (и сейчас живут) особняком, на общинных землях южной провинции Британская Колумбия, на границе с США, в районе городков Гранд Форкс, Кастлгар и степях, то есть, в прериях «Дикого Запада», куда их и отправил великий Толстой. Управлял всей их жизнью наследный вождь (он же наставник) Иван Иванович Веригин, человек мягкий, душевный, дипломатичный, да и всё среднее и старшее поколение было воспитано в русском, разве что незамутнённом большевистской пропагандой, духе, хотя сам образ жизни был вполне общинно-коммунистическим.

Поселился я в доме у помощника вождя Попова, который возил меня всюду, знакомил с духоборами, устраивал встречи со стариками и молодёжью, водил в молельный дом на службу, но чем больше показывал общину изнутри, тем больше возникало недоумения и вопросов. Литургия у них состояла из длинных, собственного сочинения, песен, которые пели огромным хором, причём, на высоком вокальном уровне (их можно назвать певческой сектой). Правда, без подготовки трудно было разобрать, о чём поют эти голосистые люди. Символами веры у них были действительно хлеб и соль, стоящие обязательно на каждом столе, на молитву приходили в белых одеждах, непременно исполняли обряд поручительства, проще говоря, ручкались, танцуя при этом. Вот и все таинства веры. После богослужения накрывались столы и начиналась постная, но обильная трапеза — мясного они не ели, официально вина не пили (только втихаря). Естественно, кроме Христа чтили Толстого (поставили даже два памятника), из всех государей уважали Александра I, но практически ничего не знали о его мнимой смерти и тем более, о старце Фёдоре Кузьмиче. Ещё как-то трепетно относились к тогдашнему послу в Канаде, А.Н.Яковлеву, будущему архитектору перестройки, который часто приезжал к духоборам и, как говорили, крепко дружил с вождём.

В общем, как я ни старался понять, в чём суть их столь глубокой и оригинальной веры, в чём истина, обещанная во сне ясновидящим старцем, ничего пока не понимал. Что могло так притянуть, очаровать образованного, умного и тонкого чувствующего государя, если он сначала даровал им райские места в Крыму, а потом инсценировал в Таганроге смерть и ушёл в странствие? Или всё-таки грех отцеубийства не давал ему покоя, и заботливое участие о гонимых сектантах — всего лишь попытка искупления?

Как-то вечером я сидел за долгим и обильным ужином в доме Попова, когда хозяина неожиданно куда-то вызвали, и мы остались вдвоём с его женой Евдокией или просто Дусей — духоборы звали друг друга по именам, несмотря на возраст, и величали только вождя. Стол в прямом смысле ломился от всякой невиданной американской всячины, а с экзотических фруктов можно было писать натюрморты. Коренная канадка Дуся осталась истинной русской женщиной, сидела подперев голову, горевала за свою общину, за весь мир, искренне жалела СССР, наивно верила в Горбачёва и перестройку, и если бы не этот фантастический стол, можно подумать, я нахожусь где-нибудь в рязанской глубинке и передо мной сидит настрадавшаяся за жизнь, стареющая колхозница.

— Да ведь и у нас не всё ладно, — вдруг призналась она. — Страшно стало жить. Голыши недавно дом вождя сожгли, бритоголовые свирепствуют, а масоны что делают!

Я слегка оторопел: о голышах-раскольниках, живущих изолированно от общины, я уже много слышал, жалобы на американизированную молодёжь тоже, а вот о масонах впервые! Дуся такого слова вроде бы и знать не должна…

— А что у вас делают масоны? — спросил неосторожно.

Она поняла, что болтнула лишнее и принялась угощать плодами папайи, которые мне совсем не нравились. И тогда я переключился на голышей, над которыми духоборы смеялись и с удовольствием рассказывали об их дурной, неправедной жизни.

Эти раскольники притягивали внимание своим таинственным существованием, но я несколько раз просил и Веригина, и Попова, чтоб свозили к ним, однако получал мягкий, дипломатичный отказ. В двадцатых годах, когда канадские власти начали притеснять духоборов и сгонять с этих райских земель, они начали бороться за свои права и устраивали шествия из Британской Колумбии в Оттаву, показывая свой бунтарский русский дух. Полиция выставляла кордоны, перекрывала дороги и всякий раз заворачивала толпы назад. И когда в очередной раз одна такая толпа, собранная из нескольких духоборческих селений, попыталась прорваться сквозь заслон, женщины сорвали с себя одежды, запели свои псалмы и пошли на стражей порядка голыми. А в Канаде того времени нравы были добропорядочные, старые, нашему менталитету не понятные — полицейским запрещалось смотреть на обнажённых женщин и тем более приближаться к ним. Можно представить себе полицию, которая расступается и закрывает глаза, чтоб не видеть эдакого срама!

Вслед за женщинами разделись и мужчины, и вот несколько сотен голых, поющих людей двинуло к столице. Власти не знали, что делать, как остановить этот обнажённый «железный поток», и когда он был на подступах к Оттаве, правительство пошло на уступки и земли духоборам оставило. С тех пор, вдохновлённые ходоки решили, что бог слышит, когда люди молятся голыми и стали справлять свои обряды, сняв одежды. Они откололись от общины, выбрали своего вождя, стали жить замкнуто, не признавали электричества, детей учили сами и занимались настоящим терроризмом — жгли школы, много раз нападали на бывших единоверцев и Веригина. Видимо, власти по прежнему боялись голышей, либо использовали их агрессивность в своих целях и к их селениям не приближались даже чтобы собрать американскую святыню — налоги.

Дуся больше ни разу не заикнулась о масонах, но зато у нас установились союзнические отношения, и она пообещала подействовать на жену вождя, чтоб та в свою очередь убедила мужа отпустить меня к голышам. Такой ход оказался действенным, Веригин согласился и поручил Попову организовать поездку к террористам. Дело в том, что год назад у них умер вождь по фамилии Сорокин и теперь голышами управляла его жена, с которой Попов и договорился о встрече с писателем из России. Поехали мы вечером, уже с сумерками, чтоб угадать на молебен раскольников, когда они все собираются в молитвенном доме. Тамара Лисициан снабдила меня специальной сумкой со скрытой видеокамерой (кадры о голышах нужны были для фильма), в карман я спрятал диктофон — в общем, приготовился основательно и отправился в зону, не контролируемую канадскими властями.

Стояла августовская жара, не спадающая даже вечером, поэтому в молитвенном доме все окна были нараспашку, горели на столе три керосиновые лампы, стояли хлеб и соль, а по обе стороны стола сидели на вид нормальные русские люди (человек семьдесят), в лёгкой летней и совсем простой одежде и уж никак не походили на террористов. А если добавить к этому убогое убранство дома — дощатые стены, такой же стол, лавки и особенно керосинки, то всё это очень напоминало какой-нибудь полевой стан в сибирском колхозе. Скорее всего, эта простота меня и подкупила. Я поставил сумку рядом с собой, навёл её на зал, незаметно включил камеру и начал рассказывать о жизни в России, о нынешних нравах. О том, что русского человека ничем и нигде не сломить, что мы — особая цивилизация, обладающая высоким духовным началом и силой духа. Дескать, вот пример с вами — захотели и добились своего, причём таким оригинальным способом, что канадские власти на ушах стояли. Распалился, размахался руками и уронил сумку. Предупредительная жена умершего вождя, ничего не подозревая, переставила её в другое место, так что скрытый объектив стал снимать стену.

Одетые голыши слушали очень внимательно и живо, таким образом побуждая к откровенности и простоте разговора. Вот только почему-то Попов, сидевший рядом, начинал незаметно дёргать меня за штанину, а я не мог понять, в чём дело. Вопросы задавали тоже нормальные, житейские, даже шутливые. Если было смешно — смеялись, если грустно — грустили, в общем ничего необычного в их поведении пока не было. А то, что они обвиняли духоборов Веригина в отступничестве, говорили, что у них культ пищи и вера их — чревоугодие, казалось естественным мотивом, продиктованным расколом.

Когда же закончился наш двухчасовой диалог, встала вдова вождя, толстая старуха лет под семьдесят, и объявила, что сейчас они станут петь славу гостю, но, дескать, столь торжественный обряд следует проводить в белых одеждах. И вдруг ловко сдёрнула платье, под которым ничего не оказалось. И тут же, как по команде, поголовно, все мужчины и женщины, вскочили и разделись в пять секунд. Одетыми мы остались вдвоём с Поповым, который тоже встал и дёрнул меня за рукав. Я был предупреждён об этом и постарался сохранить полное хладнокровие.

Пели они голосисто, самозабвенно, с чувством, всё это напоминало ораторию, только я слов не мог разобрать. И вдруг Попов улучил момент и зашептал мне в ухо:

— Ты им нравишься. Плохо, очень плохо…

Между тем, голыши исполнили одну песнь и тут же затянули другую, потом третью, а я слушал и понемногу привыкал к странной, сумасшедшей обстановке: тусклый свет ламп, тёмные стены, низкий потолок, горячий ветерок вдувает занавески на окнах, «колхозные» столы с хлебом и солью, и — четыре длинных ряда обнажённых, разнополых и разновозрастных людей, поющих с прикрытыми от удовольствия глазами. Попов всё дёргал меня и пытался что-то сказать, но я неожиданно увидел картину, от которой мне стало совсем уж не по себе.

Передо мной стояла керосинка, вокруг стекла которой мельтешили крупные, махровые ночные бабочки, и одна из них всё время садилась на такое же крупное мужское достоинство стоящего поблизости от меня, поющего мужика. И видно, щекотала, поскольку он время от времени сбивал её щелчком, а она садилась вновь!

Я кусал губы, стискивал кулаки, пытался вспомнить что-либо ужасное, чтоб не засмеяться и не испортить торжественного песнопения. Попов всё трепал мой рукав, что-то говорил, а я делал страшное лицо и зажимал клокочущий, сотрясающий хохот и ничего не мог ему объяснить. Должно быть, он решил, что я от распева голышей вхожу в некий транс и попытался привести в чувство — незаметно схватил мою руку и так сжал кисть, что захрустели пальцы.

— Не слушай, не слушай их! — зашептал он отрывисто. — Бесовщина всё это…

И дождавшись, когда обнажённый хор закончит очередную песню, громко извинился и потащил меня к выходу, прихватив на бегу сумку с камерой. Толпа загудела, вдова вождя и ещё несколько старух кинулись за нами, но Попов, извиняясь и бормоча, мол, гостю стало плохо от жары, прибавил скорости. Мы добежали до машины, и тяжёлый «Бьюик» выбросил из-под колёс пыль и дым от жжёной резины. Я наконец-то расхохотался и долго не мог успокоиться, а Попов глядел, как на сумасшедшего.

Выехав из зоны, неконтролируемой правительством, он остановился и откинулся на спинку сиденья, тяжело отпыхиваясь.

— Ну что тут смешного? Хоть понимаешь, что произошло? — сердито спросил этот обходительный и предупредительный человек. — Ты им понравился, а это всё!

— Что значит всё?

— Ты слышал, о чём они пели?

— Не разобрал…

— Я разобрал! Они же не пели, а переговаривались, советовались таким образом. У них Сорокин умер, а ты понравился. Хотели раздеть тебя и объявить вождём! Да ещё на старухе этой женить… И никакие власти, ни консулы не вытащили бы тебя отсюда!

Он понемногу успокаивался, но всё ещё глядел насторожённо.

— А что с тобой было-то, понимаешь? — спросил он, трогая машину. — Гляжу, тебя колотить начало…

Я рассказал Попову про мужика и бабочку, он так смеялся, что «Бьюик» чуть в кювет не слетел.

«Сарафанное радио» у духоборов работало молниеносно, причина посмеяться над голышами была редкостная. В каждой семье меня просили рассказать ещё и ещё раз, пока тот же Попов вдруг не приставил ко мне охранника по имени Порфирий и не отправил на жительство в Кастлгар, где спрятал в семье духобора, отошедшего от общины. Оказывается, голыши услышали байку о бабочке, обиделись на меня и пригрозили убить.

Сон с прорицанием Фёдора Кузьмича оказывался пустым, я так и не находил у духоборов обещанной истины, всё что связывало их с гоями, заключалось в хлебе и соли, но это были общепринятые символы. А что так поразило государя, что толкнуло его к перевоплощению, так и оставалось загадкой. И так бы осталось, если б незадолго до отъезда из Канады мы бродили с Порфирием по Кастлгару и я по привычке, совершенствуя свой плохой английский, читал на улицах рекламу и вывески.

И вдруг прочитал — MASONHALL.

— Что здесь такое? — спросил у охранника, который служил ещё переводчиком и гидом.

Мужик он был открытый, простоватый и честный.

— А, тут наши масоны заседают! — отмахнулся он, как будто речь шла не о тайном обществе, а о какой-нибудь забегаловке.

— Кто это такие? — с напускным безразличием спросил я.

Видимо, Порфирий решил, что в СССР масонов нет, либо о них ничего не слышали.

— Как тебе сказать? Организация такая международная, всё равно, что ООН. Как масоны решат, так весь мир и делает. У нас почти все записаны. Но здесь ерунда, так себе, для простых людей. А вот есть тайные, там да! Там такие дела творят!..

И на этом запнулся, как когда-то Дуся.

— Ты тоже записался? — спросил я, чтоб разрядить обстановку.

— Нет, меня не взяли, образования нет. Но я бывал у них. Когда строительным бизнесом занимался, мы ремонт делали в масонхолле. У них даже чёрный гроб есть, только пустой, дак они все тряслись, как бы его не замарали да чего не нарушили.

Перед отъездом я прощался с вождём и его приближёнными возле памятника Льву Толстому. Когда садился в микроавтобус, оглянулся, чтоб помахать рукой и вдруг увидел бронзовое изваяние великого писателя: на меня смотрел старец Фёдор Кузьмич…

* * *

В редакцию «Нашего современника» я пришёл на следующее утро слишком рано, была одна секретарша главного редактора, Наталья Сергеевна. Она-то и сообщила по секрету, что роман приняли, будут печатать и уже в номер поставили — через четыре месяца выйдет! Только название главному не понравилось, и он сам придумал новое, просто «Слово».

Тогда это считалось очень высокой оценкой, и лучше было напечататься в этом журнале, чем выпустить книгу. Сергей Васильевич Викулов даже аванс выписал, к себе зазвал.

— Краткую автобиографию напиши, для представления.

Я тут же написал — он прочитал.

— Ты что же, не член Союза? (имелось в виду, Союза писателей).

— Нет.

— Почему?

— Не принимают в Томске, отказали. — Я не любил говорить на эту тему, откровенно сказать, больная была — в тунеядстве постоянно упрекали.

Сергей Васильевич позвонил в российский Союз Михалкову, поговорил с ним, положил трубку.

— Завтра секретариат, примут, — сказал он. — Иди работай.

До дверей дойти не успел — вернул и усадил опять. То, что сказал, потрясло более всего.

— Знаешь что, а переезжай-ка в Вологду жить, — вдруг предложил он. — Ты бывал там?

Конечно, я оторопел, но тогда уже кое-что понимал и начинал слышать отдалённый голос рока. Два совершенно разных человека почти в одно и то же время предложили одинаковый путь. Сказать Сергею Васильевичу, что я только приехал оттуда, не мог, в конспирации есть жёсткие правила.

— Не бывал! — Пришлось врать на голубом глазу. — Но много слышал…

Он тут же позвонил в обком Дрыгину, затем писателю Василию Белову, живому классику, глянуть на которого я и не мечтал.

— Всё, езжай, — сказал он. — Тебя встретят.

У меня были другие планы, хотел покрутиться возле Министерства финансов, поискать пути к сынку-финансисту, найти причину и возможности встречи, однако голос рока был строже и сильнее.

Я был при деньгах, потому вечером того же дня рванул самолётом. Встретили, переночевал в гостинице, на утро пригласили к первому секретарю обкома Дрыгину. Огромный, колоритный человек со звездой Героя на груди поговорил, рассказал два анекдота из своей жизни, после чего велел клерку принести ключи от квартиры.

— Иди живи и пиши. Если что — ко мне.

Наконец-то у меня над головой снова была крыша, причём, в центре города! И писателя, которого я читал и восхищался, когда ещё работал в кузне, и на повестях которого учился, впервые увидел из окна своей квартиры…

В тот же день я побежал в магазин спорттоваров, купил рюкзак, палатку, спальный мешок, бинокль, походную одежду, резиновую лодку и наконец снаряжение, о котором раньше не думал — акваланг с гидрокостюмом и запасным баллоном, и адрес взял, где можно заправить воздухом. Оставалось добыть оружие, но я в городе ещё не был прописан, и никто бы разрешения мне не дал, а соваться с такими просьбами к Дрыгину нельзя было по соображениям конспирации.

Когда слегка очухался, вспомнил, что в Томск придётся возвращаться не только за обрезом и лопаткой-талисманом — ведь и все рукописи там!

Купил билет на самолёт, рассчитывая вернуться поездом, и было два дня свободных — как раз скатать на Пёсью Деньгу. Приехал почти счастливый, Олешка ждал. Опять стал материться, противно смеяться и даже в спину ткнул скрюченным пальцем — так больно, да я счастливым был, всё вытерпел.

— В Москву гони, полоротый! — орал он. — Вытащи из него обоз! Я ж умирая, знать хочу, бывает справедливость и на этом свете или нет её? Или только на том? Или вообще нигде, так её разэтак….

Ему давно уже были не нужны, ни золото, ни камни-самоцветы, ни простые деньги-бумажки образца шестьдесят первого года. Я заикнулся, мол, сначала сгоняю в Томск, за рукописями и обрезом, ещё и пошутил, дескать, нынче трудно без нагана, особенно на Урале.

Олешке я рассказал, как за мной охотились возле Манараги, но он отчего-то глянул тупо, обиженно замолчал. Показалось, сейчас дыхание переведёт и вот уж тогда выдаст настоящую гневную и страстную речь. А он что-то вспомнил, залез на чердак и как в первый раз, долго ходил там, что-то расшвыривая. Принёс тяжёлый суконный мешочек с таким видом, словно огреть по башке меня хотел, но сунул в руки.

— На, держи, хрен моржовый!.

Я понял, что это оружие, но глянуть не успел — Олешка отнял, выдернул из мешочка большой пистолет, размером и видом, как Стечкина, мгновенно, привычно передёрнул затвор и пальнул в пол возле моих ног. Что-то такое я ожидал и потому не дрогнул, а сказал спокойно, хотя от волнения в горле пощипывало.

— Не шали, дед. Я же приёмы знаю.

И забрал пистолет. Игрушка была невиданная, английская, «Кольт автоматик» калибра девять миллиметров и выпуска аж девятьсот девятого года (не путать с револьвером), но будто новенький, почищенный и в меру смазанный, механика работала чисто, с приглушённым, сытым клацаньем идеально подогнанных деталей.

— Обрез ему, обрез. И куда ты с ним? — ворчал он с матерками. — Тьфу, ну вылитый Семён! Тот тоже ходил, будто в штанах навалено…

А самого распирала гордость…

* * *

На встречу с Николаем Петровичем Редаковым я поехал без кольта, даже без журналистского блокнота и какого-либо прикрытия, лишь первую свою книжку взял. Однако подстраховался на случай чрезвычайной ситуации — оставил у секретарши в журнале запечатанный конверт будто бы с деньгами для вымышленного знакомого из Вологды. Если он не зайдёт в редакцию до семнадцати часов, значит, не успел и уехал, тогда пакет следует передать Викулову, который знает, что с ним делать. Там лежало письмо, где было указано, куда я поехал, к кому и что может произойти. Сергей Васильевич всегда мыслил быстро, чётко и стратегически, разобрался бы мгновенно и принял меры.

Дача у младшего Редакова была в деревне по Рязанскому шоссе, на берегу Москвы-реки, по тем временам роскошная. Дом из жёлтого кирпича в два этажа, южные растения обвивают веранды, беседки и даже столбы, кругом розы цветут, фонтан брызжет, белым мрамором даже дорожки выстелены.

Вот куда пошёл обоз!

Прежде чем подойти к кованной калитке, я походил по соседним улочкам, от реки зашёл, со стороны соседских огородов — нет охраны. Заборчик хоть и кирпичный, но невысокий, территория дачи просматривается насквозь — эдакий мирный, уютный рай без единого архангела. По крайней мере на ловушку это не похоже, и хозяин чувствует себя совершенно уверенно, коли даже наблюдателей не выставил. Договориться о встрече с ним оказалось намного проще, чем я предполагал. В телефонном справочнике нашёл Министерство финансов СССР, позвонил в приёмную, представился писателем и мне преспокойно дали телефон Редакова. Правда, время ещё было мирное, полный застой 1984 года, ни мошенников, ни шантажистов, ни террористов и похитителей людей. Набрал его номер, опять представился, сказал, что хочу побеседовать. Он согласился сразу и о теме беседы не спросил, и получилось, что не я его напряг, а он меня, заставив гадать — может, по фамилии сразу понял, с кем имеет дело? Может, он каждый день с писателями встречается?

И место для беседы определил он — на своей даче, так сказать, в своих стенах…

Калитку не запер, ждал, и полное ощущение, был здесь один — высокий, плотный, сильный, мохнатые брови вразлёт, разрез глаз типичный мордовский, нос длинный, губы тонкие — жёсткий человек, в каких-то ситуациях безжалостный, а возрастом постарше моего отца будет. Ходил в спортивном костюме с лейкой, поливал взборонённую грядку у дома, что-то посеял. Меня почти не разглядывал, но всё сразу увидел и, кажется, его смутила молодость, видно, ожидал писателя зрелого, а тут…

— Вы Алексеев? — спросил он безразлично.

Я поздоровался и протянул ему новенький билет члена Союза.

Редаков лишь скосил на документ глаза, в руки не взял.

— Любопытно, — он задумался на секунду без всякого любопытства. — Я знаю писателя Алексеева. «Хлеб — имя существительное», «Ивушка неплакучая»…

Вот почему он согласился встретиться сразу, принял меня за Михаила Николаевича Алексеева! По этой же причине охрану не выставил и ещё всё к чаю приготовил в беседке. Вероятно, ему льстило поговорить с маститым писателем…

Но отступать Редаков не умел и не мог, поэтому сказал чуть брезгливо:

— Ну, садись, поговорим.

Вдруг я понял, что принесённую тоненькую книжку прозы да с разукрашенной собаками обложкой дарить нельзя, тут бы подошёл увесистый, убедительный том в тяжёлом, чёрном переплёте с одной лишь фамилией на корке. Ну или увесистый чёрный кольт. Он сразу поймёт легковесность предстоящего разговора и станет отвечать так же брезгливо и ничего не скажет.

Потому бить его надо было сразу и наповал, а потом спрашивать, наступив на горло.

Я сел, поставив гремящий пластмассовый кейс у правой ноги — пусть думает, что хочет.

— Николай Петрович, разговор будет не долгим, но серьёзным, — предупредил, чтоб мобилизоваться самому. — Так что времени много не займу. Скажу сразу, речь пойдёт о твоём отце, Петре Николаевиче.

Ещё на Таймыре я услышал, как Толя Стрельников разговаривал с начальством: если ему говорили «ты», он дерзко отвечал тем же. Мне это понравилось, с тех пор делал так же, исключая разве что женщин. Сейчас Редаков пропустил это, ибо внутренне насторожился. Чуть раскосые, глубоко посаженные и сближенные глаза его замерли. Ждал конца паузы, стараясь сохранить прежнее высокомерное спокойствие.

С человеком, у которого рыльце в пушку, но сильная воля, можно было разговаривать лишь на языке лаконичных фактов, без всяких прелюдий и отступлений.

— Мне известно, полковник Редаков служил начальником контрразведки сначала на юге у Деникина, потом оказался на Южном Урале в той же должности. Участвовал в казнях красноармейцев, коммунистов и комиссаров, лично вешал и расстреливал. После разгрома белых армий и интервенции, бежал в Мордовию, поселился в городе Ковылкино, где ты и родился.

Он молчал и уже ненавидел меня. Вероятно, он жил под спудом мысли, что в течение жизни кто-нибудь обязательно придёт и вот так станет говорить, а вернее, тыкать носом в кровавое прошлое его отца. Он даже готовился к этому, и всё равно оказался не готов, однако сориентировался быстро, приняв меня за шантажиста.

— Вам что нужно, молодой человек? Деньги?

Николай Петрович мыслил, как настоящий финансист.

— Нет, мне не нужны деньги, — словами Олешки сказал я. — Единственное, что хочу, это справедливости. Моего деда расстреляли в тридцать третьем только за то, что он скрыл своё происхождение.

— Вы что же, — вроде бы даже ухмыльнулся, — хотите, чтоб и меня расстреляли?

— Да кто же вас теперь расстреляет? — спросил таким же тоном. — Хотя недавно министра рыбной промышленности поставили к стенке… Но не об этом речь, Николай Петрович. Я всё-таки хочу рассказать о вашем отце.

— Хватит, уже всё сказали! — он встал, и я понял, Олешка прав: этот запросто вышибет табуретку из-под ног. Живой полковник Редаков стоял передо мной.

— А вы садитесь, Николай Петрович! — я тоже вскочил, зажимая себя, чтоб не посыпался ментовский жаргон. — В ногах правды нет.

— Мне нужно позвонить!

Чуть торопливо я поднял кейс и поставил рядом с собой на лавочку.