Валёк — золотая рыбка 7 page

Я не грешу на свою бывшую возлюбленную, хотя теоретически знаю, что подобных совпадений не бывает, или они бывают очень редко, и ещё знаю, предавший единожды, предаст ещё. Она не могла этого сделать даже в состоянии аффекта или из искреннего желания помочь мне разобраться с самим собой. Столько лет прошло, но до сих пор не верю, и думаю, чекисты вычислили меня именно в тот момент, когда я поссорился с Надей.

На сей раз они не пытали меня по поводу Гоя и его возможных мест пребывания; зато тщательно, до мельчайших подробностей, расспрашивали, каким образом я попал в ОМСБОН, кто со мной беседовал и о чём. Потом — как я служил, с кем дружил, какие связи были у меня в Москве, в том числе, и с сотрудниками и особенно, сотрудницами охраняемых объектов. Затем переключились на Таймырский период жизни, и опять — как, с кем, кто, почему. И это часа на четыре! Про милицейские будни тоже спрашивали, и ещё с особым пристрастием допытывались, кто конкретно уговорил пойти на работу в органы — я с удовольствием сдал того подполковника и обрисовал в деталях, как он меня уламывал, чем заманивал.

Наконец, задали вопрос логический и ожидаемый: чем могу объяснить своё удивительное везение — попадать туда, где есть золото, алмазы и прочие драгоценности?

— Судьба! — ответил я совершенно серьёзно, однако комитетчики в мой фатализм совершенно не поверили.

В общем, копали теперь конкретно под меня, возможно, искали точки соприкосновения родных, друзей, знакомых и сослуживцев с нарушителем государственных границ. Беседовали со мной сразу три чекиста: двое местных, а один приезжий, из центрального аппарата. Москвич этот приметный был, молодой, лет тридцати пяти, а уже белый от седины, и я на ходу сочинял его историю, — вероятно, выполнял особо важное задание и хватил лиха.

И он же потом проводил меня из здания, сказал на прощанье, чтоб я не волновался, ничего особенного нет, просто идёт плановая проверка сотрудников милиции. Мол, криминальный элемент всегда липнет к работникам органов, заводит знакомства, чтоб делать свои чёрные дела, а мы-де, отслеживаем и отсекаем коварных злодеев. И опровергая свои же слова, добавил по-свойски, что вопрос с увольнением будет решён положительно, если я так хочу, и ещё пожелал всяческих успехов на ниве литературы.

Душевным, симпатичным человеком оказался этот седой, ну свой в доску парень, только вот не предупредил, что теперь за мной установлено наружное наблюдение, которое я засёк через десять минут, как вышел из управления. Невзрачный человечек топал за мной и тосковал на скамеечках в сквере около двух часов, пока я ждал, когда Надежда выйдет с дочкой на прогулку. Потом первого наблюдателя сменил папаша с коляской и учебниками, — под семейного студента работал (а может, таковым и был). Далее пост принял скучающий пенсионер с авоськой (комитетчики знали, что я хорошо знаком с оперативной работой и замену игроков делали часто, чтоб не примелькались). Наконец Надежда вышла одна и застучала каблучками к магазину. Я просто встал у неё на пути и увидел полное безразличие в её глазах.

— Вот теперь я свободен, — сказал я. — И от тебя тоже.

Ещё неделю уже открыто (но под неусыпным наблюдением) жил и работал всласть у Олега Жукова, с которым учились в техникуме, но тут приехала его жена, сказала, чтоб я не сводил с ума её мужа (глядя на меня, он начал кропать приключенческие рассказы). И тогда из спортивного интереса я решил поиграть с чекистами в прятки и уйти из-под слежки. Пеший «хвост» скинул в городе, а сам через Анжеро-Судженск, окольными путями, приехал в Зырянское, и ночью пришёл к единомышленнику и верному другу Володе Федосееву, который спрятал меня в своей охотничьей избушке и контролировал изменение обстановки в «миру».

Здесь я начал свой первый роман, который сначала был небольшой повестью и назывался «Хождение за Словом» (позже переименован поэтом Сергеем Викуловым, бывшим тогда главным редактором журнала «Наш современник», просто в «Слово»). Толчком послужила история, произошедшая ещё в семидесятом году, когда я был на практике в Ангарской экспедиции. Начальник отряда послал меня в рекогносцировочный маршрут за пятнадцать километров, в конце которого я должен был задать точку для бурения скважины.

Точку эту я благополучно нашёл, вбил репер, разрубил просеку до речки и неожиданно наткнулся на старообрядческий скит, погибший, может быть, лет тридцать назад. Именно погибший, поскольку косточки его последнего обитателя лежали в колоде на повети. Тогда я ещё не знал кержацких обычаев, но по наитию сделал как надо — выкопал могилу на берегу реки, схоронил и поставил заготовленный предусмотрительным хозяином старообрядческий восьмиконечный крест. В доме же оказалось семнадцать старых книг, написанных на древнерусском, а значит, тарабарском для тогдашнего моего сознания, языке. И ещё около десятка меднолитых икон, серебряный крест весом килограмма в три, лампадки и причудливые подсвечники.

На Ангаре и до того находили подобные скиты, куда забирались наши буровики-бичи и всё растаскивали: сам видел икону, приколоченную гвоздями к сосне над рукомойником, сейчас думаю, века эдак шестнадцатого, с золочёным фоном. Поэтому всё найденное в скиту я затолкал в рюкзак, унёс в лагерь, запечатал в ящик из-под взрывчатки и месяц таскал за собой от стоянки до стоянки, пытался читать, вернее, искал знакомые буквы и как кровью наливался чувством, будто стою у края пропасти и в руках у меня нечто таинственное, неведомое человечеству. Наконец, меня и нашего геофизика посреди сезона послали в Красноярск за новой аппаратурой, я взял ящик и увёз с собой.

Наверное, нас правильно в школах воспитывали, и единственное, чего не объяснили и не втолковали, что люди бывают разные, есть мошенники, ворюги, проходимцы и доверять первым встречным нельзя. Потом, работая уже в милиции, я в этом убедился, а тогда времени было в обрез, потому притащил свой ящик в музей субботним днём (завтра улетать), ко мне вышел парень, раскосый, возможно, казах или из северных народов, посмотрел книги, иконы, поблагодарил, и я ушёл с сознанием выполненного долга. Но всё-таки подозрение, что сделал глупость, осталось: у этого парня отчего-то руки тряслись, когда он перебирал реликвии, а по восточному лицу я тогда чувства читать не умел.

Возвращаясь с практики, заехал в музей, узнать, ценные ли для науки эти книги — на меня смотрели вытаращенными глазами, потому как ни толстенных чёрных фолиантов, ни икон и прочей утвари никто не видел, а раскосый парень-студент одно время работал у них сторожем, да почему-то быстренько уволился…

Вспомнив эту историю, я неожиданно для себя связал Гоя со старообрядцами. А откуда ещё, как не из тайных скитов и монастырей может быть такой человек? И где ещё могли сохраниться древние способы лечения, как например, горячая шкура красного быка?

Кержаков я знал не только по экспедициям, несколько их семей жило уединённо неподалёку от моей родины, на Чети. О них рассказывали, что никого к себе не пускают, детей в школу не отдают, вина не пьют, не гуляют и только богу молятся. Иногда дед, ругаясь на бабушку, обзывал её кержачкой за то, что она слишком много времени стоит перед иконами или божественные книги читает. Жизнь их для наших леспромхозовских краёв с вольной, полупьяной жизнью казалась таинственной и одновременно страшноватой, но в детстве я старообрядцев ни разу не видел, поскольку они ушли со своего места после того, как возле скита начали рубить лес. Кержаки откуда-то появлялись и так же бесследно исчезали, за четыре месяца полевого сезона мы видели их несколько раз, но кроме брошенного жилья не находили ни единого следа, хотя работали на огромной площади и доходили до Подкаменной Тунгуски.

Впервые я столкнулся с ними там же, на Ангаре, ещё до того, как нашёл заброшенный скит с книгами. Я остался в лагере, чтоб истопить походную баню и рубил на берегу дрова, когда они появились снизу.

Они шли по речке Сухой Пит и вели корову — молодой чернобородый мужик с длинными волосами и, несмотря на жару, в шапке, и с ним женщина, видно, жена, до бровей завязанная платком. Прошли сначала мимо меня, затем привязали корову к дереву, чтоб попаслась, и мужик подошёл ко мне. Не здороваясь, долго стоял, смотрел с любопытством и удивлением, как я кочегарю каменку, стоящую под открытым небом. И всё-таки не выдержал.

— Ты что, паря, делаешь? — спросил густым, раскатистым голосом.

— Баню топлю.

— Да где же баня-то? — ухмыльнулся в бороду.

— А вот раскалю каменку — сверху натянем палатку, — объяснил я. — Поддавай и парься!

— Истинно, анчихристы! — сказал мужик ли с осуждением, то ли с похвалой и подался к жене.

Потом они ещё раз приходили невесть откуда и несколько дней ждали, когда прилетит вертолёт, чтобы выменять соболей на керосин. Выменяли целую флягу и так же ушли неизвестно куда.

Гой являлся и исчезал точно так же!

Сюжет повести тогда ещё был незамысловатый, про то, как я попал в заброшенный скит и нашёл там неведомую миру рукопись некого старца Дивея, который принадлежал к тайному старообрядческому толку Гоев, но по недомыслию утратил её и потом искал несколько лет, гоняясь за похитителем по всей стране.

Работой я увлёкся так, что не замечал времени, спутал день и ночь, просыпаясь утром, думал, что вечер и наоборот — состояние было такое, словно искрами брызгал!

И здесь снова начала снится Манарага, причём, сон повторялся с небольшими изменениями. Будто я поднялся на гору, к останцам, и увидел надписи на скалах — петроглифы, но ни прочитать, ни срисовать, ни запомнить не могу. Они какие-то неясные, размытые, будто под водой. В это время на одном из останцев появляется женщина в синем плаще и манит призывно рукой. Я бегу к ней, а оказывается, не меня зовут, а каких-то мужиков, которые долбят лодку из толстого тополя у подошвы скалы.

Это как в переполненном автобусе, увидишь улыбающуюся женщину, и кажется, это тебе, а в самом деле её радость подарена совсем другому…

Всякий раз просыпался я с неприятным чувством, будто меня обманули, и когда сон этот стал мучительным, я пообещал сам себе, что как только меня уволят и не будут выслеживать, сразу же поеду на Урал.

В следующую ночь я спал, как убитый и по горам не лазил, а ещё через сутки Володя привёз копию приказа о моём увольнении…

Манарага

До первой экспедиции на Урал я редко или вообще никогда не вспоминал о сказочном русском богатыре Святогоре. Не помнил, когда в последний раз и имя это произносил, мысленно или вслух — просто не было ни причины, ни случая.

И тут, ещё до восхода, впервые увидев на горизонте туманную Манарагу, вдруг непроизвольно произнёс это имя и сразу раскрыл его: Свято Гор — Светлая Гора — Солнечная Гора (или Гора Солнца) — Манарага!

Значит, Святогор — её владыка! Или напротив, служитель, волхв, зажигающий во мраке ночи священный жертвенный огонь, чтоб осветить пространство.

И не просто ночи — «ядерной» зимы, вызванной оледенением материка!

Вот откуда появился в русском эпосе богатырь Святогор, происхождение которого и предназначение остаётся неясным.

Далее началось невообразимое. Охваченный впечатлением от столь лёгкого проникновения в суть образа былинного богатыря и стараясь не расплескать это состояние, я увидел восходящее солнце и будто ещё раз получил солнечный удар.

Наверное, от восторга открытия, от радости утра у меня непроизвольно вырвалось:

— Ура!

Никакого голоса извне я не слышал, всё происходило естественно, даже обыденно, просто в голове потянулась логическая нить и не из вопросов, как было всегда, а из ответов:

— РА — бог солнца у древних египтян. Но река ВОЛГА называлась РА, рекой Солнца, не в Египте, а у нас! И была ещё река УРА, куда Карна водила моего деда и показывала рай — место бесконечного Света, или божественного Света.

Возглас — УРА, это значит, «у солнца», или «у света»!

Антоним УРА — УВЫ, потому что ВЫ — множественное число и означает тьму. И люди говорят: увы мне, увы, когда всё плохо и что-то не удаётся… Князь Святослав провозглашал (и за ним другие повторяли) — иду на вы! Нет, не хазар так уважал, а на тьму шёл войной. Потому бога нужно называть на «ты», ибо он есть Свет и нельзя говорить ему — «тьма».

Подобные чувства я испытывал лишь в детстве, когда весело только оттого, что вокруг живой мир, свет, вода, тепло, птицы поют, деревья растут, трава цветёт, родители живы и здоровы. И совершенно не требуется ощущать ВРЕМЯ, как на берегу Божьего озера. Лишь бы солнце светило над головой, потому что слово РАДОСТЬ означает «солнечный свет давать». И излучать его, ибо радостный человек начинает светиться, как солнце. Когда говорят — лицо осветилось радостью — говорят неправильно, это тавтология. В самом слове уже всё заложено!

От РА само собой открылось слово АР, перевёрнутое звучание, как его «обратная сторона», Свет, спроецированный на Землю, суть сама Земля. АРХЕ на греческом буквально НАЧАЛО. Это как A3, начало всех начал, огненное рождение, поскольку 3 — знак божественного проявления, света или огня; и ЯЗ, конец всех начал, но одновременно возвращающий к началу, ибо присутствует всё тот же знак. И всё вместе — соединение в замкнутый круг, в КОЛО, в КРУГ ЖИЗНИ, почему и похожее звучание. АРА — Земля под Солнцем или КРУГ. Отсюда ОРАТЬ или АРАТЬ — буквально, жить на земле под солнцем, естественно пахать жито. АР, АРШИН, АРЕАЛ — меры площади земли или её длины. АРКА — то что выходит из земли и уходит в неё, АРАМЕЙЦЫ, АРМЯНЕ, АРАБЫ, АРИИ — люди, живущие на земле под солнцем.

Я бегал по берегу Косью, махал руками, прыгал и кричал «Ура!» бесконечному пространству за рекой, не боясь, что меня примут за сумасшедшего или я таковым на самом деле окажусь.

Семнадцатого июня 1979 года, на двадцать втором году от явления Гоя (число восстановил потом, поскольку в то время сбился со счёта), в верхнем течении реки Косью, в непосредственной близости от горы Манарага, я нашёл ключ к своему родному языку.

Этот день я прожил, как во сне, легко расшифровывая самые закрытые, занесённые илом времени, человеческого безумия и беспамятства слова. Тут же открылась сама МАНАРАГА — Манящая к Солнцу, или точнее, Манящая, заставляющая двигаться к Солнцу, поскольку ГА могло означать только Движение — НОГА, ТЕЛЕГА, БРОДЯГА и всё, что двигается — названия тех же вологодских речек. (Когда добрался до санскритского словаря, оказалось точно — именно «движение»). Всё, что стоит и не движется, находится в состоянии относительного покоя, непременно имеет в основе слова СТ — СТОЛ, СТЕНА, СТОЛБ, СТАН, СТУПА и так далее. Тогда СТАР, СТАРЫЙ, СТАРИК — буквально, стоящий в земле. Не зря о старом человеке говорят: стоит одной ногой в могиле!

И последнюю точку поставила КРАМОЛА, над которой я так долго мучился — К СОЛНЦУ МОЛЯЩИЕСЯ. Те, кто молятся Солнцу — Крамольники!

Вероятно, в глубокой древности, не исключено, после отступления ледника, когда ушедшие на чужой Юг и поменявшие там свою веру АРИИ вернулись на отчий Север и обнаружили своих оставшихся братьев-солнцепоклонников, переживших Великое Оледенение на месте. Встретили СЛОВЯН, то есть, живущих не с сохи, не с АРАЛА, а с ЛОВА (то есть, с охоты, поскольку пахать землю, точнее, тундру, ещё было нельзя). Увидели забытые обряды, Храмы Солнца, ушедшие из лексикона слова услышали, но как всякие новообращённые в чужую религию (полагаю, они ушли от единобожия РОДА-РАДА — бога, дающего свет и жизнь, и приняли тот сонм богов, который впоследствии войдёт в пантеон Владимира), стали истовыми, бескомпромиссными, агрессивными, и обряды крамольников наполнили отрицательным смыслом, смеялись над священными гимнами, а суть вещих слов обратили в ругательства.

Так поступали все поборники чужой веры и во все времена. Отсюда возникло выражение «язычник поганый», когда на Руси свергли идолище Перуново и внедрили христианство. (ЯЗ — ЯЗЫК — ЯЗЫЧНИК — исповедующий не религию, поскольку таковой не существовало, а имеющий мировоззрение КРУГА ЖИЗНИ, от A3 до ЯЗ).

Потом смели и христианство, вложив порочный смысл в то, что ещё недавно было свято и непорочно.

Забыв обо всём, я сидел и открывал привычные уху, тысячи раз повторяемые слова, которые вдруг оживали, светились и будили сознание. Например, простое определение времени — ПОРА (по солнцу), РАНО (до восхода); качества, превосходства, цвета — КРАСНЫЙ, ПРЕКРАСНЫЙ. ХРАМ — жилище, вместилище бога РА (называя Манарагу Храмом Солнца, я тоже занимался тавтологией). Зато в слове ХОРОМЫ почти утрачен первоначальный смысл, как например, ПРАХ (испепелённое солнцем, пыль) и ПОРОХ, МРАК и МОРОК…

Мне надо было идти и штурмовать вершину Манараги, искать Ледяное озеро и ловить золотую рыбку, а я не мог оторваться от удивительного путешествия в магический мир первородного языка.

РАМА — основополагающее, костяк (рамо — плечи), вседержитель.

МАРА — отсутствие солнца-вседержителя, тьма, смерть, буквально подземный мир.

РАДУГА — солнечная дуга…

КРАПИВА — пьющая солнце, потому и жалящая, обжигающая, как его лучи…

КРАЙ — там, где солнце уходит в землю и стоит всю ночь, южное полушарие.

Наконец, КАРНА — земная, лишённая космоса, относящаяся к земному свету — РАЮ; обкарнать — обрезать космы солнечного света — волосы, предать их земле, карнаухий — человек с обрезанными ушами…

Когда ночью мне становилось холодно, я собирал дрова, разводил огонь и бегал вокруг, как дикарь, вспоминая великое оледенение, и все мысли возвращались к тому, что я испытал. Его величество ХОЛОД — вот что было первопричиной всякого движения, необходимости искать или прокладывать Пути по Земле, да и причиной развития технического прогресса тоже стал он, неумолимый и беспощадный властитель Севера. Тепло, жар (который костей не ломит) потворствуют бездумности, умственной лени и неге, единственные заботы — это отыскать пищу и тень. Холод вынуждает мыслить, чтоб согреться, добыть огонь, найти или построить жилище, с невероятными трудами и ухищрениями добыть или вырастить пищу, поэтому Человек Разумный не мог появиться в Африке или Ближнем Востоке.

Его родина — Север!

ХОЛОД — ХЛАД, МОРОЗ — МРАЗ. Буква О, как морена, притащенная бог весть откуда ледником и покрывшая камнем плодородные нивы. В слове ХЛАД чётко прочитывается корень ЛАД — обустроенный мир, гармония, добро, в таком случае, что означает знак X, если учитывать, что в древнем языке нет ничего лишнего? Хранить, хоронить — закапывать в землю, прятать. Выходит ХЛАД — похороненный ЛАД. Но обычно говорят и пишут, «наступили холода», а раньше — наступил хлад великий… Наступать — двигаться, то есть ХЛАД в буквальном смысле ЛЕДНИК!

Вот что сохранило такое привычное слово — холод…

А что же сегодня слышится в слове, несущем огромную историческую информацию? Да только низкая температура! МОРОЗ — МРАЗ — почти та же история. РАЗ — солнечный огонь (тепло, свет, жар), М — точно знак смерти, ибо нет такого слова, означающего кончину без этой буквы — сМерть, Мрак, Мертвец, Мор, Море, Мерзость. Получается, МРАЗ — смерть солнечного огня (но не самого солнца) — тоже информация о великом оледенении.

И там же, на подступах к Горе Солнца я впервые попробовал объяснить себе закономерность образования, закрепления и сохранения топонимики на примере горы Манарага, долгое время считавшейся высшей вершиной Урала. (Вероятно, когда-то она таковой и была, но процесс выветривания сделал своё дело и первой вершиной стала гора Народа).

Именно топонимика Северного и Приполярного Урала, а потом вообще всего Русского Севера подтолкнули к мысли о существовании Северной цивилизации, лежащей между Восточной и Западной, с центром на территории Каменного Пояса.

Цивилизации, которая не погибла из-за оледенения континента!

Великое переселение народов длилось не одну сотню лет. В результате некогда густо заселённый Север опустел, но часть племён или всего одно племя, элита народов с единой языковой и культурной общностью осталась на месте. Она-то и стала хранителем названий гор, рек, озёр и местностей, хранителем той древней топонимики, которая увязывалась с Космосом, а вместе с ней из глубин тысячелетий пришло представление наших прапредков о мире и их язык.

Язык, который понятен современному славянину, если найти к нему не такой уж и мудрёный ключ. И вообще, если вплотную заняться «археологией» русского и белорусского языков, например, можно восстановить утраченную магическую суть и силу человеческой речи, то самое СЛОВО, тот A3, который был вначале всех начал. Не зря ведь в сказках, да и не только в них, сохранились словесные формулы, с помощью которых можно совершить невозможное: «Сивка Бурка, Вещий Каурка, встань передо мной, как лист перед травой», плач Ярославны в «Слове о полку Игореве». Мы сегодня говорим на «пустом» языке, поэтому так многословны.

* * *

Она была точно такой, как видел во сне, разве что пониже, если смотреть с небольшого расстояния, не такая крутая и совсем обветшавшая: кругом развалы камней, поросшие чахлыми лиственницами, да крутые осыпи.

Пока я шёл к ней, она казалась блестящей, белой, неприступной — истинной манящей МАНАРАГОЙ. И когда по утрам в горах был туман или над вершиной висели тучи, создавалось впечатление, будто она немыслимой для Урала высоты, наполовину покрыта ледником, и если уступает Монблану, то совсем немного. Несмотря ни на что, разочарования я не испытывал, другое дело, за пять дней пешего хода вдоль петляющей горной реки Косью, отвыкший от маршрутов, устал, до дрожи в ногах. Очень уж хотелось подняться к подошве Манараги: ночи на Приполярном Урале настолько белые, что газету читать можно, но сил хватило забраться по обледеневшему ручью только метров на триста. Внизу свирепствовал июньский гнус, особенно прожорливый вечером, а здесь, среди льда и снега, я впервые вздохнул свободно, выбрал сухое, мшистое место, завернулся в брезент и уснул.

МАНА — РА — ГА — манящая к солнцу!

Ночью заморосил дождь, потом начался холодный ветер, а я с вечера даже костра не развёл, из тёплых вещей один свитер, вместо палатки — кусок брезента. На ощупь спустился чуть ниже, к огромным камням, отыскал укромное место под нависшей глыбой, завернулся с головой, забрался поглубже и опять уснул. И был уверен, что собака — крупная немецкая овчарка с ошейником, — мне приснилась. Будто подошла к моей норе, обнюхала брезент и ушла. Откуда ей было взяться здесь, за сотню километров от жилья, да и местные вряд ли держат овчарок…

Когда же в четвёртом часу, утром, промёрзший насквозь, выполз из убежища, сначала поразился тому, что кругом белым бело: снегу и так было много, а тут выпало ещё на четверть! За горой уже заря наклёвывалась в чистом, без единого облачка, небе, и ветер вроде бы сменился, потеплел, так что снег сделался липким. Я закинул рюкзак за спину, глянул себе под ноги и замер от неприятного изумления: сон в руку, по тающей белой пелене тянулось два собачьих следа — входной снизу и выходной на восток, к Манараге. Возле моего лежбища овчарка немного потопталась, затем сделала скачок, будто испугалась чего или кто-то её позвал, и неторопко потрусила дальше. Озираясь по сторонам, я обошёл вокруг каменного развала, однако человеческого следа не нашёл — то есть, собака пробегала тут одна или хозяин её шёл далеко стороной.

Было скользко, но ждать, когда растает свежак, не хватало терпения, и я двинул собачьим следом, благо, что подъём был пологим, а под снегом чувствовалась щебёнка. Гора казалась рядом, однако я карабкался к ней около часа и лишь когда поднялся на плато, увидел наконец подножие, точнее, нагромождение глыб, присыпанных снегом. Овчарка сделала непонятный зигзаг, забравшись на угловатую наклонную плиту, порыскала там взад-вперёд, спрыгнула и ушла скачками к каменному развалу, будто кто-то позвал. Я тоже поднялся на эту плиту и сел на сухую кромку, свесив ноги.

И лишь сейчас оторвал глаза от земли: седая от снега Манарага была ослепительно прекрасной и одновременно зловещей, как всякая слишком красивая женщина. Однако любовался я ею совсем недолго, может десять секунд всего. Потом невидимое ещё солнце зацепило верхушки скал и будто раскалило, разогрело их так, что огненно-жёлтый расплав, вызревший до сверкающей лавы, преодолел связующую твёрдость и теперь обрушился вниз.

Я вскочил и попятился, поймав себя на желании бежать назад. Было полное ощущение, что началось извержение вулкана или некий космический катаклизм! Десятки островерхих скал растаяли на глазах и на вершине образовалась гигантская, правильной формы чаша, до краёв наполненная кипящим расплавом, и из него, как с поверхности солнца, медленно выползали, закручивались в спираль и затем взрывались гигантские плазменные протуберанцы. Они — не врут мои глаза! — уносились вертикально в космос, высвечивая его, будто лучами прожекторов. Именно высвечивая, потому что в то время небо над Манарагой стало ночным, тёмно-синим и звездчатым. И я стремился заглянуть туда, вслед за этими дымчато-яркими, медленно вращающимися вокруг оси лучами, и в свете их различал некое переплетение объёмных, жёлто-розовых конструкций в виде несущих ферм, однако далее пространство становилось ослепительно белым, глаза заполнялись слезами, и веки закрывались непроизвольно.

От невероятного вдохновения и страха мне хотелось орать, и возможно, я орал, поскольку через какое-то время обнаружил, что потерял голос. Кипение перегретой магмы в чаше продолжалось минут пять-семь, но над её поверхностью родилось десятка полтора протуберанцев (их можно было считать!), и только выпустив их в космос, гора начала успокаиваться. Этот сверкающий, ленивый парок над чашей, из которого потом возникали ядерные взрывы, медленно потерял энергию и будто всосался в пламенную, бурлящую ключом плоть, а выбитые кипением из расплава султанчики начали опадать, и скоро блистающая поверхность только бродила, как варево на слабом огне.

Когда же и это движение постепенно замерло и померкла сила свечения остывающей магмы, опять же быстро, на глазах, началась кристаллизация. То, что было жидким и только что клокотало, стремительно увеличивалось в объёме, раздувалось вширь, росло вверх, приобретая конусные формы и одновременно теряло температуру, и цвета от оранжевого переливались в малиновые. До тех пор, пока на вершине Манараги вновь не восстали остывающие стрельчатые зубья, будто птица Феникс из пепла.

Ничего подобного я в жизни не видел, но даже не отошедший от потрясения, головой понимал (себе в утешение), что это, должно быть, световой эффект, вероятно вызванный особым состоянием оптики атмосферы. А душа протестовала — нет, слишком уж естественная и детальная картина разворачивалась на восходе солнца. Полное ощущение, что в проектор заправили когда-то отснятую, может, при рождении этих гор, плёнку и солнце лишь высветило, спроектировало кадры на экран.

Я много раз видел восходы и закаты в горах, напоминающих Уральские, такие же истёртые ледниками и выветрившиеся, причём, в разное время и во всяком климате. И если это всего-навсего зрительный обман, особое преломление лучей в пространстве, то почему никогда не наблюдал даже чего-нибудь отдалённо похожего, хотя бы незначительные детали того, что увидел только сейчас?

Конечно, больше всего поразило, осталось в зрительной памяти и запечатлелось сознанием возникновение чаши, когда верхняя половина Манараги расплавилась, а нижняя стала служить постаментом и была твёрдой, иссиня тёмной. И когда сверкающие брызги вылетали за край этого кипящего котла, то на мгновение высвечивали совершенно реальные склоны горы и развалы камней. Мало того, выплеснувшаяся магма потом медленно остывала и ещё некоторое время светилась на чёрном фоне подошвы. И я находился близко от этих замерзающих капель, так близко, что чувствовал исходящий от них жар, согрелся после сна под глыбой, а потом и вовсе пробило в пот. Поэтому в первую очередь, едва стряхнув оцепенение, я стал осматриваться, почти уверенный, что найду эти вулканические брызги, однако снег был чистейшим, нетронутым, и лишь цепочка собачьих следов тянула чуть наискосок, к склону Манараги.

Часа два я всё ещё стоял на плите, взбудораженный настолько, что забыл, зачем и в горы пришёл, вдруг обнаружил, что трясутся руки и ноги, а сам всё ещё задираю голову и смотрю в небо над вершиной. На какое-то время отшибло память, я не знал, что мне нужно делать дальше, однако тепло улетучилось быстрее, чем ошеломление, взмокшую спину захолодило, а солнце, оторвавшись от горы, было ещё тусклым и не грело.

Озноб привёл в чувство, заставил вернуться на землю, и я наконец-то вспомнил, что собирался подняться на вершину и посмотреть оттуда, где находится Ледяное озеро, как учил дед.

Наконец-то я спустился с плиты и полез в курумник, держась собачьего тающего следа. Ходить по крутым каменистым склонам на двух ногах даже в сухую погоду не просто, а в дождь лишайник размокает и становится хуже мыла; чтоб не переломать ног на развалах, присыпанных свежим талым снегом, передвигаться можно только на четвереньках или ползком (было, ползали на курумниках Енисейского кряжа). После увиденного восхода над Манарагой я не мог смотреть под ноги и всё тянул голову вверх — ощущение было, что там ещё что-то может произойти, чего я вдруг не замечу. И только потому начал падать. Первый раз удачно, во второй разбил локоть, кожу будто рашпилем сдёрнуло да ещё ушиб нерв и отсушил руку. Но ещё пролез метров пятьдесят, прежде чем осознал, что похож на самоубийцу.

Кое-как, с оглядкой, спустился назад, к ручью, до первых лиственниц, благо что двигался по собачьим следам. А овчарка, умница, не лезла на камни и выбирала путь по слежавшимся щебенистым осыпям. Внизу распалил костёр и встал под дым, раскинув над спиной брезент, как парус: то ли за ночь так прозяб, то ли от потрясающего зрелища ещё не прошло испуганное, адреналиновое волнение, но меня колотило, даже если я лез почти в самый огонь.