Цорндорф Великой Отечественной

Невеселая получается книга, и чует мое сердце, что масса народу бросится ко мне с претензиями: ты пишешь, что наши кадровые генералы и офицеры ни к черту, а как же мы тогда победили? Да так и победили, а что было делать? Да и не впервой это. Впрочем, лучше меня об этом скажет Ф. Ф. Нестеров.

«В августе 1758 года русская армия под командованием англичанина Фермора разбила свой лагерь рядом с деревней Цорндорф. Вся артиллерия была расположена на той его стороне, что выходила на реку Митцель и откуда ждали пруссаков. Русские батареи, заблаговременно сооруженные на высоком и обрывистом берегу, надежно господствовали над поймой.

Но Фридрих и не помышлял о том, чтобы форсировать реку под огнем русских. Совершив обходной маневр и не встретив на своем пути даже русских дозоров, он спокойно развернул свою армию в боевой порядок в совершенно незащищенном тылу русского лагеря и приказал своей артиллерии и пехоте открыть беглый огонь. «Ни одно ядро не пропадет у нас даром!» - весело воскликнул он.

Русский главнокомандующий Фермор после первых же прусских залпов понял, что все пропало; дал шпоры своему боевому коню и галопом покинул поле боя, бросив на ходу, что отправляется за помощью к корпусу Румянцева. Но не так думали солдаты и офицеры. Вместо того чтобы бросать оружие, размахивать белыми платками или прыгать с обрыва, они впрягаются в орудия, разворачивают их, перевозят на новые импровизированные огневые позиции. Эти варвары, как потом объясняли происшедшее свидетели-иностранцы, не знали различия между фронтом и тылом, не понимали, что их положение безвыходно, и считали фронтом просто-напросто то место, откуда атакует неприятель. Построившиеся было полки, едва придя в движение, напирают друг на друга, смешиваются, превращаются в бесформенную и сжатую человеческую массу, где действительно ни одно прусское ядро не пропадает даром. В одном из концов лагеря солдаты натыкаются на маркитантский склад, разбивают бочки с водкой и в несколько минут становятся пьяными тысячами. Фридрих, наблюдающий эту сцену сквозь подзорную трубу, бросает тогда на русский лагерь своих «черных гусар», чтобы довершить истребление противника.

Король был уверен в полной победе - впрочем, чем дальше, тем менее. «Фермор сдается... он сдался... впрочем, я еще не уверен в этом», - посылал он депеши своему брату, герцогу Брауншвейгскому. К счастью для русских, в эти критические часы их командующий был слишком далеко, чтобы вести переговоры о капитуляции. Между тем сумятица в лагере вопреки ожиданиям Фридриха совсем не привела к панике. Никто там не думал о бегстве или о сдаче. Отборная прусская кавалерия была встречена плотным огнем, ружейным и пушечным. Атака следовала за атакой, но все они разбивались как волны об утес. «Сами пруссаки говорят, что им представилось такое зрелище, какого они еще не видывали, - рассказывает участник битвы при Цорндорфе русский офицер Болотов. - Они видели везде россиян малыми и большими кучками и толпами, стоящих по расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство. Многие, будучи простреленными насквозь, не переставали держаться на ногах и до тех пор драться, покуда могли их держать на себе ноги; иные, потеряв руку и ногу, лежали уже на земле, а не переставали еще другою, здоровою рукою обороняться и вредить своим неприятелям...» Французский дворянин на прусской службе де Катт в записках «Мои разговоры с Фридрихом» свидетельствует о том же: «Русские полегли рядами; но когда их рубили саблями, они целовали ствол ружья и не выпускали его из рук». Сам Фридрих позднее вспоминал этот день: «Они (русские) неповоротливы, но они держатся стойко, тогда как мои негодяи на левом фланге бросили меня, побежав...»

Здесь-то и сказалась разница в воинском воспитании. Прусская армия строилась на аксиоме своего короля: «Солдат должен больше бояться собственного офицера, чем противника» - и на соответствующих мерах внушения боевой доблести. Прусская пехота была хороша тогда и только тогда, когда маршировала под недреманным оком своих командиров. Фридрих понимал это и поэтому настоятельно рекомендовал своим генералам избегать переходов по лесным дорогам, если пехотную колонну, всегда готовую превратиться в толпу дезертиров, не «охраняют» гусары, и прямо запретил совершать ночные марши. Дисциплина в этой армии была жестокой, но дисциплина сама по себе может обеспечить лишь среднее усилие войска и не способна подвигнуть его на «невозможное», превышающее норму. Русская же армия при Цорндорфе как раз совершила это «невозможное», ибо сражалась в условиях немыслимых, не предусмотренных никакими уставами. Брошенная на произвол судьбы командующим, она все же под губительным огнем противника пытается перестроиться, что ей не удается сделать до генеральной атаки прусской кавалерии. Обычные узы дисциплины с нее в этот критический момент спадают, как спали бы, наверное, и с любой другой армии, но это не приводит к ее распаду, как это случилось со шведами при Полтаве и случится с пруссаками при Кунерсдорфе. Несмотря на то что механизм субординации оказался парализованным и приводные ремни, идущие от верховного командования к рядовому солдату, безнадежно спутались, армия осталась армией. Офицеры в сумятице выпускают из-под контроля своих солдат, но отдают распоряжения первым попавшимся, и те выполняют их. Солдаты повинуются приказам незнакомых им офицеров не потому, что боятся дисциплинарных взысканий: теперь они ничего не боятся. А потому, что чувствуют к ним доверие, нуждаются в руководстве, в организации среди хаоса для того, чтобы лучше исполнить свой долг. Но вот противник отброшен (русские потеряли убитыми и ранеными 18 тысяч, пруссаки - 10 тысяч), и каждый спешит к знамени своего полка. Производится вечерняя перекличка, служится панихида - и вновь перед глазами Фридриха возникает стройная грозная боевая сила, непоколебимо стоящая на прежнем месте, как будто не было его, Фридриха, искусного маневра, не было сокрушительных залпов всей его артиллерии, не было стремительного удара его конницы и размеренно-методического натиска его пехоты. Он застал русских врасплох, он нанес им огромный урон, он сосредоточил свои силы так и ввел их в действие с такой последовательностью, которая всегда вела к победе над любым из его неприятелей. Но победы не было. Когда русские вышли из своего лагеря и направились на соединение с корпусом Румянцева, пруссаки уклонились от нового столкновения и уступили дорогу...»

Вот и в 1941-1945 годах немцы проявили военный гений, а наши генералы оказались не на высоте, но в конце концов это немцы «уступили нам дорогу» и уступили потому, что советский народ оказался прочнее немецкого, советская государственная идея оказалась прочнее немецкой, короче, победила не наша армия, а наше государство.

Давайте подсчитаем так. К лету 1942 года людские потери Советского Союза достигли 73 млн. человек вместе с теми, кто остался на оккупированных территориях, а до войны нас было 196 млн., т.е., наши максимальные людские потери достигли 37 %, но мы, советские люди, не сдались, мы дрались и сломали-таки немцам хребет. А всего наши безвозвратные потери населения составили 26,6 млн. Или почти 14 %, но мы устояли, и белые флаги не вывесили. А немцы из 80 млн. населения потеряли чуть более 7 млн., т.е. около 9 %, но когда мы подошли к границам Германии, то немецкая армия еще отчаянно дралась, но сами немцы уже были не бойцы, они «сломались». Иногда антисоветчики радостно утверждают, что мы, дескать, завалили немцев трупами. Были бы эти антисоветчики поумнее, то помалкивали бы, поскольку завалить противника трупами позорно для армии, но почетно для народа - это показатель того, что не было у советского народа власти более дорогой ему, чем власть Сталина и большевиков.

В СРЕДНЕМ

Может, это и трудно понять, но в данном случае надо говорить о каком-то среднем генерале и офицере, об офицерстве в общем, поскольку отдельные примеры и мужества, и подлости ни о чем не говорят - о трусах и дураках в своей среде пишут и немецкие офицеры, а храбрецов среди генералов и офицеров было полно и в Красной Армии. Немцы могут привести нам в пример летчика Руделя, который, потеряв ногу, вернулся в полк и продолжал бомбить наши войска на своем Ю-87, а мы без труда предъявим им Маресьева, который сбивал немецкие самолеты, летая вообще без обеих ног. Я могу вспомнить, что цитированный выше полковник Толконюк, признанный негодным для службы, порвал медицинское заключение и вернулся на фронт, могу вспомнить танкиста Драгунского, который стал инвалидом, но сбежал на фронт. Но немецкий офицер Бруно Винцер, который в самом конце войны в тылу заболел желтухой и мог бы досидеть в госпитале до капитуляции, больной вернулся на фронт в свой дивизион и, вспоминая сослуживцев, пишет:

«Мой адъютант, лейтенант Бертольд, по профессии художник, был несколько раз тяжело ранен и признан «трудоспособным» для тыла, однако он добровольно возвратился на фронт.

Командир штабной роты Хаазе тоже получил несколько тяжелых ранений и был признан «пригодным к службе в гарнизонах на родине», однако ему была противна обстановка в гарнизонах, и это побудило его отправиться вместе со мной в пехотную дивизию».

Проблема еще и в том, что отличные и храбрые офицеры даже в большом числе не способны принести армии столько пользы, сколько вреда принесет один подонок.

Вспомним, ведь Красная Армия сорвала немцам план «Барбаросса» - план нападения на СССР, более того, она вообще могла остановить немцев на границах. Ворошилов на севере советско-германского фронта и Буденный на юге сдерживали немцев и не давали тем провести намеченные окружения советских войск, но предательство генерала Павлова в центре все предопределило - немцы прорвались, провели подряд три окружения, и войска Красной Армии на флангах тоже вынуждены были отступать, бросая немцам население, территории, промышленность оккупированных районов.

Командарм-33 генерал Ефремов, попав вместе с конниками Белова в окружение, не бросил своих солдат без командования, и его войска дрались в окружении почти полгода, затем по приказу Ставки кавкорпус Белова прорвался к своим, но 33-я армия прорваться не смогла, за Ефремовым послали самолет, но он отказался бросить солдат и дрался с ними до своего тяжелого ранения, а когда понял, что раненый обременяет товарищей, то застрелился. Прекрасная жизнь и прекрасная смерть! А трусливые Кирпонос, Лукин, Октябрьский с Петровым под Киевом, Вязьмой и в Севастополе из-за своего малодушия бездарно загубили сотни тысяч наших солдат. Какие герои и как могли компенсировать трусость подонков?

Немецкий историк П. Карелл как историк не бог весть что, но ценность его книги «Восточный фронт» в том, что он записал массу рассказов немецких ветеранов от солдат до фельдмаршалов. Записал очень некритично, так и видится, как немецкие старички, выпив шнапса, вешают этому историку «лапшу на уши» безо всяких возражений с его стороны, но тем не менее та война предстает в книге Кареля так, как ее видели немцы. И Карель вместе с немецкими генералами удивляется огромной разнице в морально-боевых качествах генералов Красной Армии. Вот немецкие генералы рассказывают Карелю о взятии ими в начале войны двух советских городов - Лиепаи и Даугавпилса. Лиепая хотя и порт, но тупиковая точка, и от взятия ее оперативная обстановка на северном фланге советско-германского фронта практически не изменялась. А Даугавпилс - крупнейший узел автомобильных и железных дорог, его необходимо было защищать во что бы то ни стало. А реально дело происходило так:

«Вечером 24 июня полковник во главе своего 505-го пехотного полка находился в одиннадцати километрах от Лиепаи. 25 июня он попытался захватить город врасплох стремительной атакой. Пехотинцы и моряки из морского штурмового подразделения под командованием капитан-лейтенанта фон Диста, приданного Ломейеру, атаковали укрепления по узкой полоске суши. Однако успеха достигнуть не смогли. Решительный штурм, предпринятый капитан-лейтенантом Шенке с его 530-м батальоном морской пехоты, также провалился. Прежде чем Ломейер смог перегруппировать свои силы и до того, как подтянулись два других полка дивизии, гарнизон Лиепаи при поддержке танков предпринял попытку прорыва. Некоторым из контратакующих удалось прорваться к самым позициям немецкой артиллерии. 27 июня русские устроили массированную вылазку, пробили брешь в кольце окружения и, прорвавшись к дороге у побережья силами нескольких боевых групп, создали критическую для немцев ситуацию. Закрыть «окно» немцы сумели лишь с большим трудом. В конечном итоге примерно в полдень батальонам 505-го пехотного полка и нескольким штурмовым пехотным группам удалось прорвать южные рубежи обороны, а на следующий день атакующие проложили себе путь в город.

После этого там в течение следующих сорока восьми часов шли ожесточенные уличные бои. Для подавления тщательно замаскированных в зданиях пулеметных огневых точек русских пришлось подтянуть тяжелую пехотную артиллерию, полевые гаубицы и минометные батареи.

Организация обороны Лиепаи находилась на высоком уровне. Советские солдаты имели хорошую боевую подготовку и сражались с отвагой фанатиков. Русские считали чем-то само собой разумеющимся жертвовать собой во имя того, чтобы их главное командование могло выиграть время или чтобы другие могли перегруппироваться и пойти на прорыв. В сражении за Лиепаю немцы впервые столкнулись с типичным для советского командования мышлением: оно безжалостно бросало в мясорубку мелкие подразделения ради спасения более крупных. Такой подход приводил к росту потерь у немцев: так, в Лиепае погибли оба офицера, командовавшие штурмовыми морскими подразделениями.

Наконец 29 июня морская крепость пала. Пехота 18-й армии записала себе в актив первую крупную победу. Однако не обошлось и без печальных уроков: в Лиепае солдаты Красной Армии впервые продемонстрировали, что при наличии у них умного, опытного командира и при условии, что неуклюжая цепочка командования успевает сработать и организовать оборону, они вполне способны удерживать сильные позиции.

В отличие от защитников Лиепаи, оборону Даугавпилса русские вели вяло, неумело и бестолково».

(Лиепаю защищали части 67 сд генерал-майора Н. А. Дедаева, 12-й пограничный отряди моряки военно-морской базы, командиры которых мне, к сожалению, неизвестны, а в городе вели бои ополченцы под командованием 1-го секретаря горкома партии М. Буки.)

Не имея для этого никаких численных данных (да их и не имеет никто) и руководствуясь даже не мнением, а впечатлением, берусь утверждать, что в среднем немецкие офицеры и генералы были гораздо лучше наших по всем показателям: и моральным, и профессиональным.

Что касается моральных качеств, то я образно пояснил бы свою мысль так. Положим, мы храбрость, смелость, преданность долгу и Родине офицеров и генералов оцениваем по пятибалльной шкале. Тогда у немцев 5% - отличники, 90% - хорошисты и 5% - двоечники. А у нас 20% - отличники, 30% - хорошисты и 50% - двоечники. И вот эта масса двоечников наносила советскому народу столько вреда, вызывала такие потери, что преимущество в числе отличников ничего не давало - потери солдат, младших офицеров, да и генералов, причем хороших, были огромны. Поэтому нравится это или нет, но при лучшем, чем у немцев, исходном человеческом материале наши генералы и офицеры в среднем оказались хуже. Этот вывод требует от меня разрешения двух вопросов: как немцы воспитывали своих офицеров и как они их обучали, почему в этом деле они имели лучшие результаты?

И в области воспитания и обучения немецких офицеров в истории белое пятно - некая «терра инкогнита», создается такое впечатление, что этот вопрос никогда и никого не интересовал. Чуть ли не сорок лет увлекаюсь историей и всегда читал все подряд, но не только не встречал какой-либо специальной работы на эту тему, но никогда не встречал и малейших намеков, что такие работы где-либо есть и что какие-то историки эту тему изучали. Понимаете, всякую там болтовню насчет национал-социализма и антисемитизма оставим умственно недоразвитым, меня же интересует, откуда у немцев был столь высокий дух и как они достигали столь высокого профессионализма?

ТРУДНОСТИ

На первый взгляд, проблема не кажется трудной, поскольку у нас на сегодня переведена масса воспоминаний немецких воинов, и нужно лишь внимательно прочесть то, что они пишут о своем воспитании и обучении. Но даже тут исследователя преследуют две трудности.

Первая в том, что ты не немец, и дело не в незнании немецкого языка. Все народы имеют специфические особенности - они с этими особенностями родились, жили, они с ними сроднились настолько, что сами их не замечают, не видят в них чего-то особенного и, начав писать о себе, ничего об этих особенностях не говорят. К примеру. Немец не видит ничего особенного в том, что, пообещав прийти в 5 часов, он придет в 5 часов, а кубинец не видит ничего особенного в том, что, пообещав прийти в 5 часов, он придет в 7 часов. И можно возмущаться и плеваться, но кубинец вас не поймет, поскольку совершенно не хотел высказать вам неуважение - он-то полагал, что и вы придете к семи. Причем ты можешь даже знать эту особенность, но поскольку она не твоя, то ты забудешь о ней именно тогда, когда это знание могло бы помочь тебе понять проблему.

Был у меня такой случай. Как-то у себя на заводе в компании со своими люксембургскими партнерами я принимал двух японцев, которые, надо сказать, для завода были важны. А завод в Павлодарской области, а эта область граничит с Семипалатинской, более того, собственно атомный полигон располагался в Майском районе именно нашей области. И очень информированные японцы, видимо в страхе получить смертельную дозу радиоактивного заражения, приехали на завод не только со своей едой, но и со своей водой. Меня, хозяина (хотя я старался не подавать виду), это страшно разозлило: наши поварихи, понимаешь, налепили фирменных малюсеньких пельменей, со всей широтой нашего гостеприимства мы поставили на стол всякие местные вкусности (люксембуржцы наши помидоры даже домой увозили в качестве гостинца), а эти японские придурки сидят за столом и хлебают свою лапшу быстрого приготовления. Спасибо, хоть от водки не отказывались.

Ну и не стерпел я, и после этого обеда потянуло меня японцев чем-то уязвить. И я рассказываю компании, что был в Японии и поразили меня в метро автоматы по продаже билетов. Суешь в щель купюру любого достоинства, нажимаешь кнопку станции, куда хочешь доехать, и автомат выплевывает тебе билет и сдачу в виде более мелких купюр и монет, причем разного соответствующего достоинства. Но после этого идешь к входу в метро, а там японские мужики берут эти билеты и вручную компостируют их. Ну, а зачем тогда автоматы? Пусть бы эти мужики продавали и билеты! Люксембуржцы посмеялись, а японцы, к моему удивлению, к порядкам в токийском метро отнеслись серьезно и разъяснили мне то, что я вообще-то знал и без них, но не учел в данном случае.

- Видите ли, Мухин-сан, - сказал один из них, - японские фирмы никогда своих сотрудников не увольняют до пенсии, как бы трудно фирме ни было. Фирма, владеющая метро, внедрила автоматы по продаже билетов, в связи с чем высвободились кассиры, но их нельзя уволить. Вот фирма и поставила их на контроль билетов, пока из фирмы не уволится достаточно пенсионеров, чтобы обеспечить рабочими местами высвободившихся кассиров. Тогда фирма поставит и автоматы контроля.

Через пару лет я вновь попал в Токио и убедился - на входе и выходе из метро уже стоят автоматы, которые не только впускают пассажиров, но и не выпускают их, если они проехали больше, чем заплатили. Что характерно, я ведь знал об этом правиле японских фирм, но совершенно не учел его и полагал, что это что-то не в порядке со здравым смыслом руководителей токийского метрополитена, а японцы, даже будучи металлургами, тем не менее сразу же сообразили, в чем дело, и немудрено, поскольку это их - японская особенность, это их жизнь.

Так вот и с немцами. Читаешь в их воспоминаниях описание поступления в армию, описание карьеры, и не можешь понять, почему в жизни мемуариста произошло то или иное событие, почему он возмущается тем, что оставляет тебя равнодушным, и никак не реагирует на то, что тебя удивляет? А он - немец, ему это обыденно и понятно настолько, что он не видит нужды специально останавливаться на разъяснении сути события, но тебе-то от этого не легче... Тебе приходится чесать затылок в догадках, почему бы это могло быть так?

Вторая трудность заключена в проблемах перевода. Даже в СССР, который имел прекрасных переводчиков с любых языков, профессиональная специфика не всем переводчикам давалась, и не всегда. Скажем, в первых изданиях Мюллера-Гиллебранда 1958 года название танка 38t (38-го года, чешский) переведено как «38-тонный», мемуары Бруно Винцера «Солдат трех армий» 1971 года предваряет сообщение, что Винцер «штабс-офицер бундесвера», но штабс-офицеров не бывает - есть штаб-офицеры и штабс-капитаны. (Вообще-то «штаб» - это руководящий, в русской армии штаб-офицеры следовали за обер-офицерами - за старшими офицерами и предшествовали генералам, а «штабс» - это помощник, штабс-капитан - помощник командира роты (капитана) по строевой части.)

И совсем начался кошмар в настоящее время, когда издательства из экономии поручают делать переводы немецких авторов с американских изданий на английском языке. Тут-то уж переводчики-умельцы такое творят! Дело в том, что американцы, переводя на английский, уже врут и применяют свое видение дела там, где оно совершенно не соответствует немецкому, скажем, ефрейторов именуют капралами, что совершеннейшая глупость, а когда потом этот текст переведен с английского на русский, то тут вообще не поймешь, о чем речь.

Вы, наверное, обратили внимание, что американские традиции широким потоком входят и в жизнь России, особенно в жизнь российских придурков. К примеру, были у нас институты и университеты, и всем было понятно, о чем идет речь. Академии же, кроме Академии наук, были только военные и духовные, поэтому в нашем понимании академия дает образование выше высшего. Теперь у нас везде сплошь и рядом академии при на глазах ухудшающемся уровне подготовки их выпускников. Это типично американская традиция, ведь в США чем никчемнее контора, тем громче у нее название. Скажем, полицейская школа, в которой вас за полгода научат регулировать уличное движение, имеет громкое название «академия». Действительно же мощные учебные заведения США носят достаточно скромные названия типа «Гарвардский университет» или «Массачусетский технологический институт».

Поэтому, когда в переводе с «американского» начинаешь читать биографии немецких генералов, то поражаешься количеству училищ и академий, которые они закончили, и это при том, что у немцев вообще не было никаких военно-учебных заведений ни в нашем, ни в американском понимании того, что такое военно-учебное заведение.

Еще один момент, выходящий за рамки первых двух, - это дебильная тяга нашей интеллигенции к иностранным словам. Откуда эта тяга, понятно. Дело в том, что с момента своего образования интеллигенция представляла собой сообщество людей, с одной стороны, получивших какое-то, часто гуманитарное образование, а с другой стороны, абсолютно импотентных по деловым качествам - не способных реализовать никакое практическое дело. Единственный выход от интеллигенции - это болтовня в устном или письменном виде, в связи с чем интеллигенция и нашла себя в средствах массовой информации (книгах и газетах) с момента, когда эти средства стали оказывать определяющее влияние на общество.

Однако люди привыкли внимать умным людям, а те, кто не способен к решению практических задач, таковыми изначально не являются. Возникла проблема, как уверить читателей, что интеллигенция, способная только болтать, представляет из себя нечто умное? Решение возникло, надо думать, на уровне инстинкта интеллигента - надо болтать «научно» и «высокоинтеллектуально», т.е. так, чтобы это было малопонятно, но создавало впечатление какой-то немыслимой образованности болтающего, такой образованности, при которой болтающему уже узок родной язык, и он вынужден болтать на каком-то общечеловеческом волапюке, хотя на самом деле интеллигент просто меняет слова русского языка на иностранные.

Строго говоря, вводить в свой язык иностранные слова приходится в случаях, когда они входят в страну вместе с новой техникой, технологией или явлениями. Однако задача любого русского не закреплять эти слова в нашем языке, а немедленно найти или изобрести им аналоги с русскими корнями, и делать это для того, чтобы смысл этих слов был понятен человеку, выросшему в среде русского языка. В противном случае, если иностранные слова описывают некие явления и понятия, а не просто предметы, то со временем исконное значение этих слов в русском языке может измениться до совершенно неузнаваемого (поскольку суть слова изначально непонятна), и в результате в русском и иностранном языках похожим словом будут описываться совершенно разные явления и понятия. Несколько примеров.

В нашей армии, как и в иностранных, воинское звание «лейтенант» гораздо младше звания «майор», вот и попробуйте узнать у любого военного, жизнь которого проходит среди воинских званий, почему же тогда воинское звание «генерал-майор» младше воинского звания «генерал-лейтенант»? Я еще не встречал военного «профессионала», который смог бы на этот вопрос ответить. И причина в том, что слова «лейтенант», «майор», «генерал» - это слова чужого языка, смысл которых забыт и резко изменен в русском языке, в связи с чем эти слова теперь описывают совершенно не те понятия, которые они имели в латинском и французском языках. При этом использовать эти слова в русском языке не было ни малейшей необходимости, поскольку описываемые этими словами понятия можно было без проблем описать словами с русскими корнями.

При этом, если тыкать пальцем в этот идиотизм, то армия в нем занимает хотя и почетное, но далеко не первое место. На первом месте по использованию непонятных русскому слов находится, без сомнения, такая сфера деятельности, как наука. Вот тут уж раздолье для интеллигентствующих идиотов, более того, искажение понятий в науке ведется осмысленно, с целью закрепления своего паразитирующего места у бюджетной кормушки. Отвлечемся на такой пример.

При исследовании того, из чего состоит все живое на земле, как оно устроено и действует, ученые вполне добросовестно впали в заблуждение и решили, что наследственные признаки передаются некими, невидимыми в тогдашние слабые микроскопы частицами - «единицами наследственности», размер которых, как писала МСЭ в 1936 году, «...очень мал, диаметр - приблизительно 0,02- 0,06 микрона». Надо было обладать умом академика Т. Д. Лысенко, чтобы философски оценить этот бред и назвать его чепухой в условиях, когда весь «научный мир» вопил о наличии генов, а американец Морган за этот бред ухитрился даже Нобелевскую премию получить. Ну, хорошо, заблуждение есть заблуждение, с кем не бывает. Но зачем было русские понятные слова «частица» или «единица наследственности» менять на греческое «ген»? В результате заблуждение генетики кануло в Лету после того, как с развитием исследовательской техники убедились, что никаких генов нет. А вот ученые, изучающие гены, остались и благополучно объедают бюджет уже 60 лет, не принося никому ни малейшей пользы. Тут мне не поверят - как же так можно, если стало очевидно, что никаких генов нет? Отвечу: оно было бы очевидно, если бы звучало по-русски, т.е. понятно нам.

Сейчас же ситуация такая: частиц, диаметром 0,02-0,06 микрона, передающих наследственные признаки, нет, а гены - есть! Чтобы в этом убедиться, откройте, к примеру, словарь иностранных слов, в котором утверждается, что гены существуют, что это (выделено мною. - Ю.М.): «материальный носитель наследственности, единица наследственной (генетической) информации, способная к воспроизведению и расположенная в определенном участке (локусе) данной хромосомы...»

Для образного понимания вышесказанного это можно представить так. Хромосома - это нечто длинное, как пассажирский поезд, участки хромосом - это вагоны, а гены (единицы наследственной информации) - это пассажиры, находящиеся в вагонах. Ведь написано так: ген - это «единица, расположенная в... участке», т.е. сама эта единица и участок хромосомы - это разные вещи, как вагон и пассажиры в нем. Вопреки очевидному, как видите, нагло утверждается, что несуществующие в природе гены есть! Но - проблема (!) - написав так, нужно и объяснить, из чего гены состоят (из каких молекул, каков их химический состав) и как они устроены. И мошенники ниже в этой же статье Словаря объясняют, что «...в химическом отношении ген соответствует участку молекулы» этой самой хромосомы. То есть сами по себе пустые вагоны - это и есть пассажиры в них. Если бы это написал железнодорожник, обязанный давать практические результаты, а посему обязанный излагать свои мысли понятными словами, то его немедленно выкинули бы с работы. А для тех, чьими результатами является болтовня, генетика в самый раз - побольше «умных», непонятных русскому слов, и перепуганные этими «умными» словами начальственные дураки выделят тебе из бюджета необходимые ассигнования.

ОФИЦЕРЫ

Простите, что отвлек вас, и давайте вернемся к использованию иностранных слов в военном деле. В самом начале, когда иностранные слова (повторю - безо всякой нужды в них) вводились Петром I (а также до и после него) для описания армейских и боевых понятий, их смысл мог быть ясен и являться таким же, как и на родине этих слов, а мог резко изменяться уже при переносе. Возьмем слово «офицеры».

На Западе, особенно у немцев, у которых русские цари позаимствовали это слово, все солдаты, как рядовые, так и те, кто ими командовал, были в сегодняшнем понимании «контрактники» - наемники. Солдат - воин, нанятый за сольдо - за золотые монеты. По окончании срока контракта или при его неисполнении нанимающей стороной он мог уйти и наняться в другую армию. Армия была фирмой, создаваемой бароном, графом или князем для выполнения определенных работ, и все в ней были наемные работники, но с разными функциями: одни непосредственно дрались, другие ими командовали. У немцев появилась потребность дать последнему понятию слово, а поскольку у них уже в XVI веке появилось слово для государственных служащих «офицер» (от латинского officium - должность), то они перенесли это слово и на солдат, имеющих командную должность.

Но в Россию это слово начало заноситься в XVII веке и сразу в регулярную армию - в «полки нового строя», а в этой армии уже не было наемников, и в ней все, включая рядовых, имели государственную должность - в ней все были офицерами в первичном немецком понимании этого слова. Присмотритесь к американским детективам: в них граждане обращаются даже к рядовым полицейским словом «офицер». И это совершенно естественно, поскольку и рядовой полицейский имеет эту должность в государстве. Таким образом, России слово «офицер» уже тогда подходило как корове седло. Ведь было точное слово «служивый», которым народ, кстати, и называл военнослужащих - служащих царю. Были слова «воин, боец, ратник», было, в частности, слово «военачальник», прекрасно описывающее понятие «дающий команды». На кой ляд требовались еще и слова «солдаты» и «офицеры»?

Однако в начале слово «офицеры», по крайней мере, хотя бы внутри армии, использовалось точно в таком же значении, как и на своей родине - у немцев. Офицерами были все, имеющие право и обязанность приказывать - от капрала до полковника. (Генералами у немцев были, как правило, сами владельцы армий.) Единственно, Петр I русских офицеров разделил на младших, старших и руководящих - на унтер-офицеров, обер-офицеров и штаб-офицеров. Зачем это было сделано и боевые задачи унтер-, обер- и штаб-офицеров мы рассмотрим ниже, а сейчас отметим, что более-менее ясное понятие того, кто такой офицер, держалось в умах военнослужащих, пожалуй, до начала XIX века, а на официальном уровне - до Октябрьской революции.

Начали большевики абсолютно правильно - они восстановили истинные боевые задачи офицеров, ликвидировав все воинские звания и само иностранное слово «офицер», заменив его тоже иностранным, но более ясным для русских словом «командир». Однако, как это можно понять из дальнейшего хода истории, ностальгирующим по своему паразитическому состоянию бывшим царским офицерам и алчущим паразитировать рабоче-крестьянским командирам ну очень хотелось иметь твердую базу паразитирования. И Красная Армия добивается введения персональных, выраженных иностранными словами воинских званий, которые не имеют никакого боевого или военного смысла и их единственный смысл - получение из казны денег, вне зависимости от своей боевой и военной полезности. А сказав «а», вскоре сказали и «б», правда, не без пропагандистской необходимости. В 1943 году ввели и слово «офицер», которое уже не имело не только военного смысла, но и вообще никакого смысла, кроме антиобщественного смысла выделения части служивых в отдельную касту, с целью более удобного грабежа казны собственной страны.

После войны военные паразиты натянули казенное одеяло на себя: теперь младшие офицеры (унтеры) начинаются с младшего лейтенанта, старшие - с майора и высшие - с генерал-майора. Черную кость - рядовых, сержантов, старшин и прапорщиков - они вообще выкинули из числа государственных служащих - из числа имеющих должность в государстве. Но тогда кто эти должностные лица? Взводами у нас в армии могут командовать сержанты и прапорщики (последних и ввели для командования взводами), а также все лейтенанты от младшего до старшего. Но если лейтенант - это офицер, т.е. человек, имеющий должность в государстве, в данном случае - должность командира взвода, то тогда прапорщик, занимающий эту же должность в государстве, но не являющийся офицером, - он кто? Конь в пальто! - ответят вам наши военные мыслители. Почему?! По кочану! - добавят они же.

Если раздел между офицерами и остальными провести по уровню образования, то оно в данном случае не имеет ни малейшего значения - во время войны офицеры без образования дрались лучше, чем в среднем офицеры, окончившие военные училища и академии (ведь потому их, «необразованных», и сделали офицерами). Да и в мирное время нет больших проблем стать лейтенантом без окончания военного училища. То есть нынешнее понятие «офицер» не имеет ни малейшего отношения к боевым должностям, поскольку официально предусмотрено, что ту же самую офицерскую работу могут делать и не офицеры, причем еще и лучше, чем офицеры.

Это результат применения в родном языке иностранного слова. Называй мы солдат, как таковых, более точным и понятным нам словом «воины», а тех, кто ими командует в бою, общим словом «военачальники», мы бы не имели сегодняшнего идиотизма, когда одни и те же командиры без малейших оснований называются по-разному. Военачальниками были бы, как при Петре I, и сержант и маршал. Но ликвидируй мы понятие «офицеры», и возникнут проблемы в очереди к закромам Родины. Бесчисленные работники министерства обороны, штабов, военкоматов, преподаватели и т.д., чье участие в боях не предусматривается, и кто не дает приказов никаким воинам, - они какие воины и военачальники? Ясно, что никакие. А вот офицеры они замечательные, так сказать, «тоже защитники Родины». Ну и защищают они ее, естественно, не как защитники, а как «тоже защитники».

Я сделал столь пространное вступление, чтобы вы, так сказать, если и не почувствовали, то, по крайней мере, заподозрили разницу. Мы говорим: «Немецкий офицер», - мы говорим: «Советский (российский) офицер», и полагаем, что это одно и тоже. Но на самом деле это не только не одно и то же, но это и рядом не лежало. А путаем мы их потому, что, с одной стороны, запутали сами себя «умными» иностранными словами, а с другой стороны, из-за нежелания попробовать понять образ мысли немца.

Последнее сделать очень непросто (по меньшей мере, мне), тут даже одну, малопонятную нам особенность нельзя раскрыть, не вторгнувшись в другие, такие же малопонятные особенности. Поэтому я не буду (поскольку просто не смогу) «раскладывать все по полочкам» - мне придется обращать ваше внимание на характерные обстоятельства без подробного их рассмотрения, а в конце сводить их воедино в надежде, что при этом они дополнят друг друга и сделаются более понятными.

УВАЖЕНИЕ

Как-то лет 30 назад читал какую-то книгу иностранного автора о разнице национальных характеров европейцев. В качестве иллюстрации был приведен анекдот, начинавшийся вопросом, что нужно делать, чтобы безопасно перейти проезжую часть улицы в разных странах. Ответ был таков. В США нужно вести с собой не менее трех детей. (Думаю, что Голливуд свое дело сделал и что теперь и в США семья и дети уже не являются высшей ценностью.) В Англии нужно вести с собою породистого пса. В Италии - шикарную блондинку. А во Франции улицу лучше вообще не переходить. Так вот, о немцах было сказано, что для безопасного перехода проезжей части в Германии нужно надеть мундир не менее чем полковника. Причем речь шла, безусловно, уже о Германии после Второй мировой войны, т.е. после того, как армия Германии потерпела два сокрушительных поражения. И получается, что, тем не менее, немецкие офицеры сохранили в глазах у немцев глубокое уважение! Почему?

Армия СССР победила во Второй мировой, но я бы не сказал, что в глазах реальных (а не пропагандистских) граждан ее офицеры пользовались таким уж безусловным уважением. Правда, тут все сложно, причем, как мне кажется, и по отношению к солдатам, которых наш народ безусловно отделяет от кадровых военных. В мое время парень, не служивший в армии, даже в глазах девушек был неполноценным, и срочная служба в армии никем не рассматривалась как трагедия, более того, считалось, что для мужчины она обязательна. Не могу сказать обо всем СССР, но на восточной Украине, перенесшей в свое время немецкую оккупацию, отношение к солдатикам всегда было сочувственным, если не жалостливым. Там всяк и всегда поможет солдатику, если это потребуется. Думаю, что даже на танцах, если солдаты вели себя не вызывающе, то они были более защищены, и местные парни к ним относились более снисходительно, чем к парням с соседнего района. Смешно сказать, но когда я это написал, то вспомнил, что в Москве, узнав, что тут все нищие - это профессионалы, я перестал им подавать, но всегда подаю просящим солдатам. Причем я понимаю, что они здесь, в Москве, не голодны, что они собирают на бутылку, что подавать им непедагогично, но подаю. И, думаю, не я один.

Отношение же нашего народа к кадровым военным, на мой взгляд, далеко и от сочувственного, и от уважительного. На офицеров с большими чинами обычно смотрят, как на людей, «хорошо устроившихся», а таким чаще всего завидуют, но на самом деле не уважают. Думаю, что здесь работает подспудная логика: офицер нужен для войны, и только война может выявить, кто из офицеров кто, но войны не было, так чего стоят твои золотые погоны и звезды? При этом должен сказать, что в народе бытовало мнение, что умный парень должен поступить в институт, а не в военное училище и что на гражданке люди существенно умнее, нежели в армии. Моя практика этого не подтверждает, и может, потому, что я по-настоящему в армии не служил, но сравнение тех офицеров, которых я знал, с теми гражданскими, которых я знал, ничего не дает - и на гражданке полно окончивших вузы тупых идиотов. Да зачем далеко ходить - ведь Россию к сегодняшнему унизительному положению привели не военные, а гражданские, правда, при подлом попустительстве армии, но все же гражданские.

Тут еще момент. И в СССР, и в Германии офицерство достаточно закрытое сообщество - казармы, полигоны, стрельбища, как правило, надежно отгорожены, и деятельности офицеров никто не видит. Возникает вопрос: как же общество может иметь мнение об офицерах, если оно о них ничего не знает? Ответ прост: закрытое общество офицеров на самом деле очень открыто - ведь и в СССР, и в Германии подавляющее число мужчин проходит через армейскую службу, и уж эти мужчины офицеров знают не понаслышке. От них и исходит информация, которая дает обоим народам основания сделать те или иные оценки, которые в немецком случае очень уважительны, а в нашем - так себе.

Я вспоминаю, что в жизни слушал, может быть, сотни рассказов приятелей и знакомых о службе в армии, но не вспомню в этих рассказах ни одного теплого слова об офицерах, хотя почему-то вспоминается рассказ о ротном старшине, которому рассказчик даже после демобилизации письма писал - так был этому старшине благодарен. Это довольно странно, поскольку у нас на военной кафедре преподавал подполковник Н. И. Бывшев, который для меня был и остался образцовым советским офицером по всем параметрам. С другой стороны, уже на лагерных сборах офицеры полка оставили очень серое впечатление как с точки зрения своего профессионализма, так и с точки зрения своих интересов. Помнится, один капитан задолбал нас своими рассказами о том, скольких женщин он перетрахал и как. Надо думать, что он хотел, чтобы мы его за это зауважали, но ничего, кроме презрения, не добился.

Добавлю, что в рассказах отслуживших срочную службу я не помню рассказов о служебных достижениях, допустим, об отличной стрельбе или о чем-либо похожем. Как правило, все рассказы «дембелей» сводились к рассказам о самоволках, о пьянках или о конфликтах сначала с дембелями, а потом - с салагами. Я полагал, что это показатель нашего русского миролюбивого характера - отсутствия у нас удовольствия от убийства других людей и от войны, как необходимости убивать. Не отказываясь от этой мысли, сейчас, однако, думаю, что дело не только в нашем миролюбии. Поскольку я довольно долго работал руководителем, то могу сказать, что если бы рабочие вверенного мне цеха рассказывали бы знакомым только о том, как ловко они прогуливают и пьют на работе, то меня это очень сильно обидело бы. И дело не только в том, что я предстал бы никчемным начальником цеха даже в собственных глазах, но это значило бы и то, что мои люди меня не уважают, поскольку нельзя уважать человека, не делающего работу, за которую он получает деньги.

Но все это, конечно, присутствует в среднем и у нас, и у немцев, и отклонения от этого среднего в разные стороны присутствуют и там, и там. Я, к примеру, честно говоря, удивился, когда в абсолютно «демократичном» журнале «Солдат удачи» прочел воспоминания участника боев в Чечне, полностью аполитичного контрактника, который благодарил генерала Макашова за то, что еще в СССР Макашов во время его срочной службы гонял солдат как Сидоровых коз и в итоге сделал из них приличных бойцов, способных довольно умело действовать в бою. Макашов, скорее всего, это отклонение от среднего, да он и по жизни явно отклонился от средних генералов.

А что же в среднем? А в среднем, я уверен, ничего не менялось с середины XIX века, поэтому давайте я еще раз дам то место, из статьи историка К. Колонтаева в главе 9, в котором он цитирует С. М. Степняка-Кравчинского.

«Вот как описывал состояние офицерского корпуса России конца XIX века известный русский общественный и политический деятель, в прошлом кадровый офицер, С. М. Степняк-Кравчинский. В книге «Русская грозовая туча» (1886 г.) он отмечал следующее: «Состав русского офицерства сильно отличается от того, что мы привыкли связывать с представлениями о военной касте. Наш офицер - прямая противоположность чопорному прусскому юнкеру, идеалу современного солдафона, который кичится своим мундиром, относится к муштровке солдат с серьезностью совершающего богослужение священника. В России армейские офицеры - непритязательные люди, совершенно лишенные чувства кастового превосходства. Они не испытывают ни преданности, ни ненависти к существующему строю. Они не питают особой привязанности к своей профессии. Они становятся офицерами, как могли бы стать чиновниками или врачами, потому что в юном возрасте родители отдали их в военную, а не в гражданскую школу. И они остаются на навязанном им поприще, ибо надо где-то служить, чтобы обеспечить себя средствами на жизнь, а военная карьера, в конце концов, не хуже любой другой. Они делают все, чтобы спокойно прожить жизнь, отдавая по возможности меньше времени и труда своим военным обязанностям. Разумеется, они жаждут повышения в звании, но предпочитают ожидать производства в следующий чин в домашних туфлях и в халате. Они не читают профессиональной литературы, и если по долгу службы подписались на военные журналы, то журналы эти годами у них лежат неразрезанными.

Если наши военные вообще что-либо читают, то, скорее, периодическую литературу. Военный «ура-патриотизм» совершенно чужд нашей офицерской среде. Если вы услышите, что офицер с энтузиазмом говорит о своей профессии или одержим страстью к муштре, то можно поручиться, что он болван. С такими офицерскими кадрами армия не способна предельно развивать свои агрессивные качества». (С. М. Степняк-Кравчинский, «В лондонской эмиграции», М., «Наука», 1968, с. 29-30).

Но даже этот, пусть и непрофессиональный по духу, но все же кадровый офицерский корпус русской армии, получивший систематическое военное образование, был почти полностью выбит за три года Первой мировой войны».

Не соглашусь с К. Колонтаевым, этот трусливый и аморфный офицерский корпус не был, к сожалению, выбит за три года Первой мировой, и это он передал свой дух кадровому офицерству Красной Армии, а та - Советской, а последняя - Российской. Но сначала о достоверности показаний этого свидетеля.

С. Кравчинский начинал свою карьеру как офицер-артиллерист Русской армии, правда, он еще в молодости связался с революционерами-народниками, тем не менее он сам был человеком храбрым: в 70-х годах XIX века он лично участвует в антитурецком восстании на Балканах, затем в крестьянском восстании в Италии, в 1878 году он кинжалом убивает шефа жандармов России Мезенцова. Мы видим, что это свидетель не только компетентный, но и не придурковатый пацифист, стремящийся обгадить воинскую службу. Однако по своим взглядам он сам являлся сугубо средним русским офицером.

Заметьте, он ведь действительно уверен, что офицер, который «с энтузиазмом говорит о своей профессии», является дураком, болваном. Это по-русски! Это только русский офицер уверен, что получать деньги за то, что не желаешь и не собираешься делать, - это честно. Кравчинскому даже в голову не приходит, что это крайняя степень подлости - ведь какому государству нужна неагрессивная армия, кому нужна беззубая собака? Если для тебя военная карьера не хуже любой другой, то ведь это бесчестно выбирать военную - иди и займись другой, той, в которой нужно работать, а не службу обозначать. С такими офицерами наша армия всегда «неагрессивна», поскольку офицеры трусливы и воевать не умеют, а от незнания военного дела боятся еще больше, поскольку знают, что любой противник обязательно побьет таких «профессионалов», как они. Ведь эти офицеры не дураки и хотя бы подспудно, но понимают, что единственное, на что они способны, - это грабить казну родного государства.

И посмотрите, с каким чванливым презрением Кравчинский, представитель офицерства - подлейшего слоя России, - пишет о немецких офицерах - якобы «солдафонах», относящихся к службе, как к священнодействию. Между тем то, что делали немецкие офицеры, называется «честным отношением к тому, за что получаешь деньги». Они ведь получали свою зарплату за подготовку для Германии храбрых и умелых солдат, за поиск решений, как этих солдат использовать в боях возможной войны, а посему честно эту работу исполняли - на полигонах гоняли солдат до седьмого пота, а потом еще столько же, после чего дома изучали по военному делу все, что можно изучить. И вот за это их искренне уважали отслужившие срочную службу немецкие солдаты, а благодаря им - и все немецкое общество.

СОЛДАТА НЕ ОБМАНЕШЬ

Уважение - это выражение почтения, но уважение не зависит от того, кто хочет, чтобы его уважали, вернее, уважения нельзя добиться силой или хитростью. Заставить людей относиться к себе почтительно можно - внешне они будут почтительны. Но заставить себя уважать - нельзя!

Если кто не знает, то скажу, что добиться уважения подчиненных просто, поскольку для этого нужно практически только одно - честно относиться к своему делу. Обмануть подчиненных невозможно, обмануть можно начальника, во всяком случае, можно попробовать. Начальник - это театр одного критика, а подчиненные - это настоящий театр, и в нем твою хитрость могут не заметить 99 человек, но сотый заметит обязательно и уж от остальных не утаит. Если ты честно относишься к своему делу, то подчиненные тебе простят многое: они, к примеру, могут за твоей спиной посмеяться над твоими ошибками или неудачными выражениями мысли, но уважать они тебя будут безусловно. И, повторю, их не перехитришь! В подтверждение свой мысли дам два примера.

Недавно мне рассказали такой случай. В одной нашей небольшой стрелковой части командир взъелся на одного из офицеров, заподозрив, что тот его не уважает (что, скорее всего, так и было), и уже почти добился увольнения этого офицера из армии. Ну, сами посудите, как это терпеть - в этой части все до одного командира уважают, а этот офицеришка - нет! По счастливой случайности кадровики Министерства обороны проводили в части анкетирование всех военнослужащих, и, конечно, смышленый народ на вопросы о том, как им служится, на всякий случай написал, что с таким прекрасным командиром им и служится прекрасно. Но в анкете среди десятков разных прочих вопросов стоял и вопрос: «С кем бы из офицеров вы хотели пойти в разведку?» И почти вся часть вписала в анкету фамилию этого непочтительного офицера, и почти никто не вспомнил о командире, которого внешне все так уважали.

А вот такой же пример, но с немецкой стороны. Когда я прочел мемуары немецкого фельдмаршала Манштейна, то у меня осталось двойственное чувство. С одной стороны, он прекрасно описал суть полководческого мастерства, скажем, ясно обозначил цели оперативного искусства. Но с другой стороны, осталось убеждение, что этот человек лживый фат: у него нет ни малейшего сожаления о погибших под его командой солдатах, он не только не признает ни одной своей ошибки (а они явные), но чуть ли не открыто убеждает читателей, что это он самый лучший полководец той войны. Но это всего лишь мое мнение, а между тем я с Манштейном не служил и даже не знаком, хуже того, все немецкие мемуаристы и историки тоже на все лады расхваливают Манштейна, так что мне с моим мнением было как-то неуютно. Но вот, что я прочел в воспоминаниях немецкого офицера Бруно Винцера, служившего в 30-х годах прошлого века в батальоне Манштейна.

«Я уже говорил, что нашего командира батальона звали Эрих фон Манштейн. Он участвовал в Первой мировой войне и был в чине обер-лейтенанта. Мы его уважали.

Когда он обходил строй или после смотра говорил с кем-нибудь из нас, глаза его светились почти отцовской добротой; а может, он умел придавать им такое выражение? Но иногда от него веяло каким-то странным холодком, который я не в состоянии объяснить. Манштейн был безупречно сложен и прекрасно сидел в седле. Нам импонировало, что в каждом походе он носил точно такую же каску, как и мы, солдаты. Это было непривычно, и мы были довольны, что он подвергает себя таким же испытаниям, какие выпадают на долю воинской части, ему подчиненной. Мы бы не упрекнули его, если бы он в качестве старого фронтовика носил и легкую фуражку.

Но что за этим скрывалось! Я вскоре случайно об этом узнал. Денщик Манштейна был по профессии портной. Поэтому у господина обер-лейтенанта одежда всегда была в порядке, а нам денщик за двадцать пфеннигов гладил брюки.

Придя по такому делу к этому денщику, я заметил каску обожаемого нами командира батальона. Шутки ради или из озорства я вздумал надеть эту каску, но чуть не выронил ее в испуге из рук. Она была сделана из папье-маше, легка, как перышко, но выкрашена под цвет настоящей каски.

Я был глубоко разочарован. Когда у нас на солнцепеке прямо-таки плавились мозги под касками, головной убор господина фон Манштейна служил ему защитой от зноя, подобно тропическому шлему.

Теперь я, впрочем, отдаю себе отчет, что впоследствии еще не раз наблюдал такое обращение с людьми, когда ласковая отеческая усмешка сочеталась с неописуемой холодностью. Эта черта была присуща иным генералам, когда они посылали на задание, из которого, безусловно, никто не возвратится или вернутся только немногие.

А в тот день я положил каску обратно на стул и тихо ушел, унося свои выглаженные брюки. В душе у меня возникла какая-то трещина, но, к сожалению, небольшая. Тем не менее я пробормотал про себя: «Даже каска ненастоящая».

Как видите, перед подчиненными можно хитрить, но в конце концов забудешь каску в шкаф положить, и их уважение на этом закончится.

Надо также сказать, что уважение к военным, в отличие от других профессий, базируется, кроме прочего, и на очень мощном основании - на романтике войны. В любом деле требуются ум, работоспособность и честность, но ни в одном их не требуется столько, сколько их нужно солдату во время войны, кроме того, ему нужна еще и храбрость. Это сочетание, редкое для любой другой профессии, безусловно заставляет относиться к военным с особым уважением. Но, повторю, это только в том случае, если они действительно честные солдаты. Если же они бесчестны, то им не надо сетовать, что избыток романтического уважения быстро превратится в избыток практического презрения, как бы ни славили армию газеты и телевидение.

Однако пока оставим эту тему и займемся другой - не тем, как немцы и русские смотрели на своих офицеров, а как сами офицеры смотрели на себя и на своих солдат и как солдаты смотрели на них и на себя. Начнем несколько издалека.

РАЗБОЙ

Исторически все армии создавались для разбоя, правда, в последние столетия это как-то не афишируется, поскольку в мире были силы этому противостоять. Но вот не стало СССР, и вы посмотрите на США - это же бандиты несравненной наглости, но с видом гимназистки.

Раньше, в старые времена, разбоя не стеснялись, не стеснялись его и наши предки, это уже потом, после татаро-монголов, стало «не до жиру, быть бы живу», а до них и русские были как все. С историком Бушковым не во всем согласишься, но его напор не может не вызвать одобрения, поэтому в качестве примера я дам его рассуждения на эту тему.

«Сейчас, когда вновь поднялся страшный шум вокруг «проблемы реституции перемещенных культурных ценностей» (означающей, что Россия должна передать Германии свои законные трофеи в обмен на ядреный шиш с германской стороны), поневоле вспоминается анекдотическая, но невымышленная история, связанная с...церковными Вратами. В Новгороде, в соборе Святой Софии, до сих пор радуют глаз старинные литые двери, изготовленные в Западной Европе, в веке, кажется, десятом. История их весьма примечательна - на фоне воплей о реституции...

Однажды древние новгородцы собрались в Швецию по совершенно житейским делам - нужно было немного пограбить шведскую столицу Сигтуну. Такие уж тогда были обычаи: когда обитатели какой-нибудь страны замечали, что немного поиздержались, они со спокойной совестью отправлялись грабить ближних или дальних соседей. Сами ограбленные, подсчитав синяки и убытки, долго не горевали, в свою очередь начиная поглядывать по сторонам в поисках слабого соседа, к которому стоило бы наведаться в гости. Словом, такое поведение считалось вполне светским, я бы сказал, комильфотным. Стало уже хрестоматийным упоминание о некоем французском бароне, который построил замок близ Парижа и нахально грабил королевские обозы. Бывали случаи и похлеще: скажем, в августе 1248 г. два немецких рыцаря, Пильгерин и Вейнольт, заявились в гости к своему знакомому, рыцарю и поэту Ульриху фон Лихтенштейну, однако вместо дружеского застолья разграбили драгоценности хозяйки дома, а самого Ульриха уволокли с собой и больше года держали в подвале, пока не получили выкуп...

Вернемся к новгородцам. Итак, они прихватили побольше пустых мешков, сели на крутобокие ладьи и поплыли в Швецию. Но где-то на полпути встретились с ладьями эстов (предков древних эстонцев), каковые не без самодовольства сообщили, что новгородцы старались зря и могут поворачивать оглобли - ибо они, эсты, как раз и плывут из Сигтуны, где грабить уже совершенно нечего, и вообще Сигтуна, откровенно говоря, давно уже догорает...

Новгородцы, как любой на их месте, прежестоко оскорбились - готовились, предвкушали, ладьи конопатили, топоры точили, мешки запасали! - и, недолго думая, предложили эстам поделиться награбленным.

Теперь уже оскорбились эсты, усмотрев в столь наглом требовании извечную тягу русских к халяве. И заявили нечто вроде: в конце-то концов все добро они честно награбили, трудясь в поте лица. Разграбить и сжечь шведскую столицу - это вам не на гуслях тренькать у себя в Новгороде, былины про Садко распевая! Если хотите разбогатеть - плывите дальше и сами кого-нибудь ограбьте, как приличным людям и полагается! Мигранты, мать вашу...

«Ах так, чудь белоглазая?! - взревели новгородцы некормлеными ведмедями. - Ну, тогда все отымем!»

Неизвестно, насколько этот диалог соответствовал истине, зато достоверно известно другое: последовало морское сражение, в результате которого эстов чувствительно потрепали и отобрали у них кучу добра, в том числе и вышеупомянутые врата, которые торжественно установили в Новгороде (в конце-то концов, утешали свою совесть, должно быть, новгородцы, эсты все равно язычники, и церковные двери им ни к чему).

По логике отечественных либералов данные двери, надо полагать, следует вернуть Швеции. Реституировать, извините за выражение. Однако есть небольшая загвоздка. Врата эти шведы самым беззастенчивым образом сперли в германских землях, когда подожгли и ограбили то ли Аахен, то ли Бремен. Так кому же прикажете возвращать произведение искусства - Германии, Швеции или Эстонии? Пожалуй, гораздо проще будет оставить все как есть, занеся «реституцию» в разряд неприличных слов. А нынешние немцы, требующие вернуть им «награбленное», право же, чрезвычайно напоминают итальянцев, которые в свое время зело сокрушались и ругали наполеоновских грабителей, безжалостно уволокших во Францию четверку бронзовых коней, столетиями украшавших венецианскую площадь Святого Марка. При этом итальянцы как-то упускали немаловажную деталь: кони эти некогда украшали Константинополь, откуда их и сперли итальянские рыцари, принимавшие участие в разграблении города в 1204 г.».

На Западе иметь целью войны разбой ничего не мешало, более того, из-за любви Запада к «правовым государствам» военный разбой был быстро узаконен и действовал, надо думать, чуть ли не до XX века. Вот, скажем, как это дело обстояло в Великобритании:

«Здесь, по-видимому, следует сказать, что в английском флоте захват в сражении «призов», то есть вражеских судов и товаров, всячески поощрялся. В Адмиралтействе существовал специальный отдел, ведавший призами. Особенно радовал Адмиралтейство захват вражеских судов. Он составлял важный и наиболее дешевый источник пополнения британского флота. Ведь на постройку нового корабля требовались долгие годы и очень большие деньги. А ремонт захваченного в бою судна противника мог быть осуществлен за несколько месяцев при куда меньших материальных затратах. Кроме того, нередко англичанам удавалось захватить неприятельские корабли, перевозившие золото из колоний в метрополию. За такими кораблями охотились, и очень упорно. Когда приз доставлялся в Портсмут или другой английский порт, туда прибывал уполномоченный Адмиралтейства для установления его стоимости. В Лондоне тщательно изучали относящиеся к делу материалы и устанавливали призовую сумму. Большая часть призовых денег распределялась среди экипажа судна, захватившего приз, - от рядового матроса до капитана, но, разумеется, не поровну, а в соответствии с их положением.

Призовыми деньгами привлекали матросов при вербовке во флот. В городах вывешивались плакаты такого, например, содержания: «Требуются три 1-й статьи или неморяки для службы на корабле его величества «Лайвели». Те, кто поступит на эту службу, будут направлены на захват богатых испанских галеонов и впоследствии возвратятся окруженные почетом и нагруженные деньгами; они проведут остаток своих дней в мире и богатстве». И действительно, матрос, которому повезет, мог в течение часа заработать призовыми деньгами больше, чем за всю жизнь, трудясь на берегу. Везло, разумеется, лишь немногим. И тем не менее соблазн был очень велик.

Самым богатым призом, захваченным англичанами в XVIII столетии, оказался груженный золотом испанский корабль «Гермионо». Он шел из Лимы (Перу) в Кадис и был взят в 1762 году. Приз оценивался более чем в полмиллиона фунтов стерлингов. Из этой суммы английский адмирал получил примерно 6500 фунтов стерлингов, офицеры, естественно, меньше - соответственно рангу, матросы - еще меньше. И все же на долю каждого матроса и морского пехотинца пришлось по 485 фунтов стерлингов. По тем временам это были очень большие деньги: как уже говорилось, матрос 1-й статьи получал тогда 25 шиллингов в месяц. Такие случаи сильно действовали на воображение моряков, они самоотверженно гонялись за призами и, не задумываясь об опасности, лезли на абордаж. Не составляло секрета, что многие адмиралы и капитаны, особенно если они находились в районе военных операций, приобретали значительные состояния из призовых денег. Что касается Нельсона, то его отец и члены семьи в Барнэм-Торпе вздохнули свободнее, когда он стал посылать им призовые деньги, добытые в Вест-Индии».

Для справки: фунт стерлингов - это английский фунт серебра, т.е. 0,454 кг, шиллинг - ¹/₂₀ фунта.

Русские цари и императоры тоже не были дураками и прекрасно понимали, что добыча хорошо стимулирует если не храбрость, то солдат, но все цари, как правило, были истинно, а порою и истово (Иван Грозный, к примеру) верующие люди, и им, во-первых, не хотелось брать грех на душу и превращать русскую армию в разбойников, во-вторых, подавляющее количество войн велось за безопасность своих границ - безопасность живущих у границ подданных России. Буйных соседей следовало наказывать за набеги на Россию и этим отвращать от набегов, а британские алчность и жестокость могли бы только озлобить соседей и вызвать у них чувство мести. Потом, так или иначе, но многих соседей приходилось просто включать в число подданных империи, чтобы защититься от них, и в связи с этим также не имело смысла чрезмерно их обижать. Как бы то ни было, но вы вряд ли вспомните в русской истории кого-либо, кто бы разбогател от военной добычи, хотя, как вы знаете, у России достаточно было и вполне удачных войн.

Уже Петр I в «Артикуле воинском» начинает главу XIV «О взятии городов, крепостей, добычей и пленных» ограничением объектов грабежа даже после штурма.

«Арт. 104. Когда город или крепость штурмом взяты будут, тогда никто да не дерзает, хотя вышняго или нижняго чина, церкви, школы или иные духовные домы, шпитали без позволения и указу грабить или разбивать, разве что гарнизоны или граждане в оном сдачею медлить и великий вред чинить будут. Кто против сего преступит, оный накажется яко разбойник, а именно: лишен будет живота.

Арт. 105. Такожде имеет женский пол, младенцы, священники и старые люди пощажены быть, и отнюдь не убиты, ниже обижены (разве что инако от фельдмаршала приказано будет) под смертною казнию.

Толк. Ибо оные или невозможности своей или чина своего ради никакова ружья не имеют при себе, и тако сие чести получить не можно, оных убить, которые оборонится не могут».

В понимании русского, добыча не должна быть грехом, и Петр уже в начале XVIII века страхом смерти запрещает грабить церкви, а англо-французы и через полтора столетия, взяв Севастополь, не только разграбили все церкви, но не постеснялись вскрыть могилы адмиралов Лазарева, Нахимова и Корнилова, чтобы сорвать с их мундиров золотые эполеты. Что с них возьмешь - цивилизованная Европа! Понимает толк в грабежах!

Лет через 50 после петровского «Артикула воинского» А. В. Суворов, подстраиваясь под солдатский язык, растолковывает в своей «Науке побеждать», как солдату следует себя вести в этом вопросе.

«Обывателя не обижай, он нас поит и кормит; солдат не разбойник. Святая добычь! Возьми лагерь, все ваше. Возьми крепость, все ваше. В Измаиле, кроме иного, делили золото и серебро пригоршнями. Так и во многих местах - без приказу отнюдь не ходи на добычь!

.