О стеснительности высокого положения 6 page

excludat iurgia finis.

Utor permisso, caudaeque pilos ut equinae

Paulatim vello, et demo unum, demo etiam unum,

Dum cadat elusus ratione ruentis acervi; [2977]

и пусть эта женщина смело обратится за помощью к философии, есликто-нибудь пожелает бросить ей упрек в том, что, не видя ни того ни другогокончика связующей нити между чрезмерным и малым, между длинным и коротким,легким и тяжелым, близким и далеким, не умея распознавать, где начало и гдеконец, она крайне неопределенно судит и о середине: Rerum natura nullamnobis dedit cognitionem finium [2978]. А разве нет женщин, остающихся женами и подругами своихпокойных мужей и возлюбленных, которые не где-нибудь на другом конце света,а в ином мире? Мы можем любить и тех, кого уже нет, и тех, кого еще нет, ане то что отсутствующих. Вступая в брак, мы не брали на себя обязательствабыть такими же неразлучными, как некоторые букашки, которых нам случаетсявидеть, или как бесноватые из Карентии, сцепившиеся друг с другом всовокуплении, подобно собакам [2979].

Если жены и любят созерцать своих мужей спереди, то не должны ли они,если потребуется, столь же охотно смотреть им и в спину?

И не будет ли здесь уместно, чтобы показать истинную причину их жалоб,привести следующие слова поэта, так великолепно изображающего женскиечувства и мысли:

Uxor, si cesses, aut te amare cogitat,

Aut tete amari, aut potare, aut animo obsequi,

Et tibi bene esse soli, cum sibi sit male. [2980]

Разве не похоже на истину, что сопротивление и противоречие сами посебе их поддерживают и занимают и что они бывают довольны, когда вызываютваше неудовольствие?

В истинной дружбе — а она мне известна до тонкостей [2981] — я отдаюмоему другу больше, чем беру у него. Мне больше по душе, когда я сам делаюему добро, чем когда он делает его мне; и больше всего добра он делает мнетогда, когда делает его самому себе. И если ему приятно или полезнокуда-нибудь отлучиться, его отсутствие для меня еще сладостней, чемприсутствие. Да и какое же это отсутствие, если располагаешь средствами сним сноситься? Порою наша разлука бывала для меня не без приятности и не безпользы. Разлучаясь, каждый из нас жил более заполненной жизнью и видел еешире и глубже: он жил, он наслаждался, он наблюдал для меня, я наблюдал длянего, делая это с такой полнотой, как если бы он был со мною. Когда мыбывали вместе, какая-то наша часть оставалась праздной: мы сливались вединое целое. Разъединение в пространстве обогащало нашу духовную связь.Жажда непосредственной близости говорит о недостатке способности к духовномуобщению.

Что касается моего пожилого возраста, на который мне также указывают,то я думаю об этом совершенно иначе; это юности подобает считаться собщественным мнением и ограничивать себя ради другого. Ее хватает на все: ина людей и на себя; а у нас полно хлопот и забот и о самих себе. По меретого, как мы лишаемся естественных удовольствий, мы возмещаем ихудовольствиями искусственными. Несправедливо прощать молодости ее погоню занаслаждениями и мешать старости искать в них отраду. В юности я сдерживалсвои бурные страсти благоразумием; в старости я добавляю к моим печальнымутехам чуточку озорства. Да и законы Платона запрещают отлучаться за пределыстраны до сорока или пятидесяти лет, дабы эти отлучки были полезнее ипоучительнее; и еще больше сочувствия вызывает у меня второй пункт тех жезаконов, воспрещающий их после шестидесяти лет.

«Но в ваши лета вам не вернуться из дальнего путешествия». — «А что мнедо этого?» Я предпринимаю его не для того, чтобы непременно вернуться, и недля того, чтобы его завершить; я предпринимаю его лишь затем, чтобывстряхнуться, пока это встряхивание мне нравится. И я езжу для того, чтобыездить. Кто бегает за доходным местом или за зайцем, тот, можно сказать, небегает; бегает только тот, кто бегает взапуски и для того, чтобыпоупражняться в беге.

Мои желания таковы, что их можно считать осуществившимися в любоемгновение и в любом месте; они не сопряжены с особенными надеждами. Да и моепутешествие через жизнь происходит точно так же. Впрочем, я видел на чужбинедостаточно мест, в которых был бы не прочь остаться. А почему бы и нет, еслиХрисипп, Клеанф, Диоген, Зенон, Антипатр и столько других мудрецов того женаиболее сурового философского направления покинули свою родину, не имеяникаких оснований на нее жаловаться и единственно из желания подышать другимвоздухом [2982]. И, конечно, самое большое неудовольствие, какое мне приносятмои поездки, — это невозможность принять решение поселиться навсегда там,где мне это было бы по сердцу, ибо, приспособляясь к общепринятым нравам, явсегда должен думать о возвращении.

Если бы я боялся умереть где-нибудь в другом месте, чем место моегорождения, если б я думал, что умирать вдали от домашних мне будет труднее, ябы едва отважился выезжать за пределы Франции, я бы не выезжал без душевногосодрогания и за пределы моего прихода. Смерть всечасно дает мне о себезнать; она непрерывно сжимает мне грудь или почки. Но я скроен на иной лад;она для меня одна и та же повсюду. И если бы мне предоставили выбор, я бы,надо полагать, предпочел умереть скорее в седле, чем в постели, вне дома ивдалеке от домашних. В прощании с друзьями гораздо больше муки, чемутешения. Я охотно забываю об этом требовании наших приличий, ибо из всехобязанностей, налагаемых на нас дружбой, эта единственная для менянеприятна, и я так же охотно забыл бы произнести напоследок величавое«прощай навсегда». Если присутствие близких людей и доставляет умирающемукое-какие удобства, то оно же причиняет ему тьму неприятностей. Мне пришлосьвидеть умирающих, безжалостно осаждаемых всей этой толпой; множествоприсутствующих было им невмоготу. Считается нарушением долга исвидетельством недостаточной любви и заботы предоставить вам спокойноиспустить дух; один терзает и мучает ваши глаза, другой — уши, третий — рот;нет такого чувства или такой части тела, которую нам бы при этом нетеребили. Ваше сердце переполняет жалость к себе самому, когда вы слышитегорестные стенания ваших друзей, и досада, когда вам доводится пороюуслышать другие стенания, лживые и лицемерные. Кто всегда был изнеженным ичувствительным, для того это еще мучительнее. В столь решительный час емунужна ласковая, приноровившаяся к его чувствительности рука, чтобы почесатьему именно там, где у него зудит, или даже вовсе его не касаться. Если длятого, чтобы мы появились на свет, нужно содействие повитухи, то для того,чтобы его покинуть, мы нуждаемся в человеке еще более умелом, чем она. Воттакого-то человека, и вдобавок ко всему расположенного к вам, и следует, несчитаясь с расходами, нанимать для услуг этого рода.

Я отнюдь не дорос до той горделивой и презрительной твердости, которая,черпая силы сама в себе, обходится без чьей-либо помощи и которую ничто неможет поколебать; я стою ступенькою ниже. Я попытаюсь улизнуть, словнокролик, и уклониться от этой публичной сцены — не из безотчетного страхаперед ней, а совершенно сознательно. Я вовсе не намерен делать из этого актаиспытание или доказательство моей стойкости. К чему? Ведь, перейдя этотпорог я утрачу и права на добрую славу и всякую заинтересованность в ней. Яудовольствуюсь смертью сосредоточенной, одинокой, спокойной, полностью моей,и только моей, соответствующей образу жизни, уединенному и обособленному,которого я придерживаюсь. Вопреки предрассудкам римлян, почитавших того, ктоумирал, не произнеся речи, и у кого не было близких, которые закрыли б емуглаза, у меня хватит чем занять мое время, утешая себя и без того, чтобызаниматься еще утешением других, хватит мыслей в моей голове и без того,чтобы обстоятельства внушали мне новые, хватит тем для беседы с собой и безтого, чтобы заимствовать их извне. Обществу здесь не уготовлено никакойроли; в этом акте лишь одно действующее лицо. Давайте жить и смеяться передсвоими, умирать и хмуриться перед посторонними. Всегда можно сыскать заплату кого-нибудь, кто поправит вам голову или разотрет ваши ноги, но кто,вместе с тем, не станет беспокоить вас, когда вам не до этого, и сравнодушно-спокойным лицом предоставит вам беседовать с самим собою ижаловаться на свой собственный лад.

Побуждаемый доводами рассудка, я упорно стараюсь отделаться отребяческой и бесчеловечной прихоти, в силу которой мы стремимся вызватьсвоими страданиями сочувствие и скорбь у наших друзей. Мы сверх всякой мерырасписываем свои недуги, чтобы заставить наших друзей проливать о нас слезы.И ту самую сдержанность, которая так восхваляется в каждом, кто стойкопереносит свое несчастье, мы поносим и осуждаем и ставим в упрек нашимблизким, когда они проявляют ее по отношению к нам. Нам недостаточно, чтоони попросту соболезнуют нашим бедам, если при этом они по-настоящему неудручены ими. Нужно преувеличивать свою радость и по возможностипреуменьшать свои огорчения. Кто без причины жалуется, тот не встретитотклика на свои жалобы и тогда, когда они не будут беспричинными. Жаловатьсявсегда — значит никогда не встречать отклика на свои жалобы; частоизображать страдание — значит ни в ком не пробуждать сострадания. Кто,полный жизни, изображает из себя умирающего, тому угрожает, что его сочтутполным жизни и тогда, когда он и впрямь будет при смерти. Я видел таких,которым словно вожжа под хвост попадала, если кто-нибудь находил, что у нихнедурной цвет лица и размеренный пульс, и таких, что сдерживали улыбку,потому что она указывала бы, что они выздоравливают, и таких, кто лютойненавистью ненавидел здоровье, так как здоровье не может вызывать жалость.Но всего любопытнее, что это не были женщины.

Я изображаю мои болезни, самое большее, такими, каковы они есть, иизбегаю выражать озабоченность своим состоянием и сетовать на него. Если невеселость, то, на худой конец, спокойная сдержанность окружающих — вот чтотребуется рассудительному больному. Видя себя занемогшим, он не объявляетвойны здоровым: ему приятно смотреть на того, кто пышет здоровьем и в комоно нисколько не пошатнулось, и наслаждаться хотя бы его лицезрением.Чувствуя, что движется под уклон, он не отбрасывает начисто мыслей о жизни ине избегает привычных разговоров. Я хочу изучать болезнь пока здоров, нокогда я болен, она полностью завладевает мною и без помощи моеговоображения. Мы заранее приготовляемся к путешествию, которое задумалипредпринять и решили осуществить; но последний час перед тем, как сесть наконя, мы предназначаем для окружающих, а порой ради них и удлиняем его.

Из этого предаваемого гласности повествования о моих нравах янеожиданно для себя извлекаю некоторым образом выгоду, так как обретаю в немсвоего рода правило. Я нередко подумываю о том, что мне никоим образом неподобает приукрашивать историю моей жизни. Этот публичный рассказ обязываетменя не сходить с прямого пути и не искажать своей натуры и своих мыслей,как правило, менее извращенных и сбивчивых, чем это свойственно злобным иболезненным суждениям нашего времени. Устойчивость и простота моих нравовдолжны, казалось бы, ограждать их от толкования вкривь и вкось, но посколькуони немного по-новому скроены и необычны, здесь открывается широкий простордля злословия. Пожелай кто-нибудь под личиной внешнего беспристрастиясмешать меня с грязью, у него было бы более чем достаточно поводов куснутьменя за сознаваемые и признаваемые мною самим недостатки, он мог бы вдостальнатешиться, попадая, что называется, в самую точку. Если бы, однако, емупоказалось, что, обличая и обвиняя самого себя, я лишаю жала его укусы, тоему было бы проще простого воспользоваться своим правом преувеличения исгущения (право нападающего — пренебрегать справедливостью). Корни пороков,которые я открываю в себе, пусть он превратит в раскидистые деревья; пустьобрушится не только на те пороки, которые держат меня в своей власти, но ина угрожающие мне в будущем — пороки постыдные и сами по себе, и потому, чтоих великое множество; этим оружием пусть он меня и побьет.

Я бы охотно последовал примеру философа Диона. Антигон хотел егоуколоть низким происхождением; тот, однако, дал ему сдачи: «Я, — сказал он, —сын раба, мясника, заклейменного, и потаскухи, которую мой отец смог взятьсебе в жены только благодаря гнусности ее промысла. И отец и мать былинаказаны за какое-то преступление. Один оратор, которому я понравился, купилменя малым ребенком; умирая, он завещал мне все свое состояние, которое япереправил в Афины, где и посвятил себя изучению философии. Пусть историкине трудятся выискивать обо мне сведения; я сообщу им все, как есть» [2983].

Благородно и независимо высказанное признание ослабляет силу упрека ивыбивает оружие из рук оскорбителя.

Так или иначе, но, взвесив все, я склонен считать, что нередко меняхвалят и порицают сверх меры. Мне также кажется, что с самого детства язанимаю положение — и в отношении знатности, и в отношении оказываемых мнепочестей — скорее выше того, которое мне причитается.

Я бы чувствовал себя лучше в тех странах, в которых эти различия былибы упорядочены или ничего бы не значили. Лишь только спор о праве первенствав какой-либо процессии или при рассаживании по местам затягивается сверхтроекратного обмена разъяснениями и замечаниями, он становится неприличным.Я не боюсь ни уступать, ни преступать существующие на этот счет правила,лишь бы избегнуть столь недостойного препирательства; и всякому, выражавшемужелание выказать передо мной свое превосходство, я всегда тотчас же уступал.

Кроме пользы, которую я для себя извлекаю, описывая самого себя, ятакже ласкаю себя надеждой, что, если моим нравам и взглядам еще при моейжизни доведется прийтись по душе какому-нибудь порядочному и достойномучеловеку, он не преминет меня разыскать, и мы с ним сойдемся, чтобы большене расставаться; я даю ему немалую фору, так как то, что он смог бы узнатьобо мне лишь после длительного знакомства и близости в течение многих лет,станет ему известно из этих моих протокольных записей за какие-нибудь тридня, и к тому же с большею достоверностью и большей точностью. Забавнаяпричуда: многие вещи, которые я не захотел бы сказать ни одному человеку, ясообщаю всему честному народу и за всеми моими самыми сокровенными тайнами имыслями даже своих ближайших друзей отсылаю в книжную лавку.

Excutienda damus praecordia. [2984]

Знай я так же досконально кого-нибудь, кто был бы мне близок по духу, ябы непременно отправился на его розыски, будь то хоть на край света, ибоудовольствие от подходящего и приятного общества ни за какие деньги,по-моему, не купить. Ах, друг! До чего же справедливо древнее изречение,гласящее, что дружба еще насущнее и еще сладостнее, чем вода и огонь [2985]!

Возвращаюсь к моему рассуждению. Итак, не такое уж страшное зло умиратьвдали от своих и наедине с собой.

Считаем же мы совершенно необходимым уединяться для отправления нашихестественных нужд, куда менее неприятных, чем эта, и менее отвратительных.Да и тем, кто значительную часть своей жизни проводит в медленном угасании,также, пожалуй, не подобает, чтобы их несчастье мешало жить целой семье. Ииндусы в одной из своих провинций считали вполне справедливым умерщвлятьвсякого, кому досталась столь печальная доля; а в другой — они же оставлялиего в одиночестве, предоставляя ему спасаться, как может [2986]. Кому этинесчастные под конец не наскучивают и кому они не становятся нестерпимыми?Обычно наши обязанности не простираются так далеко. В своих лучших друзьяхвы насильственно воспитываете жестокость, вы прививаете черствость и вашейжене и детям, привыкающим не замечать ваших страданий и не сочувствовать им.Стоны, которые я издаю во время одолевающих меня колик, никого больше нетрогают. И если порой мы испытываем известное удовольствие от общения снашими близкими, что, впрочем, бывает далеко не всегда, так как различие вусловиях существования вызывает в нас досаду и зависть к любому человеку, тодопустимо ли злоупотреблять этим удовольствием целый век? Чем больше я вижу,как ради меня они, по своей доброте, стесняют себя во всем, тем больше менядолжны огорчать их мучения. Мы имеем право опираться иногда на другого, нововсе не наваливаться на него всей своей тяжестью и поддерживать себя ценойего гибели, как тот, кто велел зарезать младенцев, чтобы исцелиться от своейболезни их кровью [2987]. Или как тот другой, к которому приводили молодыхдевушек, чтобы они согревали по ночам его стынущее старое тело и смешивалисвое сладостное дыхание с его зловонным и прерывистым [2988]. И если бы яоказался в положении такого расслабленного, я бы скорее всего удалился вВенецию, которую и избрал бы своим убежищем до конца дней.

Преклонному возрасту под стать одиночество. Я общителен до крайности. Итем не менее я считаю для себя обязательным избавить отныне мир отлицезрения моей немощи, таить ее про себя, съежиться и укрыться в своейскорлупе, как черепаха под своим панцирем. Я учусь видеть людей, удалившисьот них; соваться к ним, когда твоя жизнь на волоске, означало бы оскорблятьих чувство. Пришла пора повернуться спиною к обществу.

«Но в таком длительном путешествии вы можете на свою беду застрять вкакой-нибудь жалкой лачуге, где будете лишены всяких удобств». Большая частьтого, что мне может понадобиться, всегда со мной; и потом, нам все равно неуйти от судьбы, если она задумала нас настигнуть; когда я болею, мне нетребуется ничего сверх обычного; и раз сама природа бессильна прийти мне напомощь, я не хочу, чтобы это сделала какая-нибудь пилюля. В самом началемоих недомоганий или болезней, которые на меня накидываются, еще неосиленный ими и, можно сказать, почти здоровый, я примиряюсь с господом,исполняя последний долг христианина, и чувствую себя после этого легко исвободно, точно с меня свалилось тяжелое бремя, так что мне начинаетказаться, что теперь я уж справлюсь с моим недугом. Нотариус и стряпчий мненужны еще меньше врачей. Пусть от меня не ждут, чтобы я больной занималсятеми делами, которые не наладил, находясь в полном здравии. Всераспоряжения, которые я наметил сделать на случай смерти, уже давно сделаны, — я бы не посмел отложить их хотя бы на один день; ну, а если что мной и несделано, то причина этого или в том, что колебания задержали мое решение, —ведь иногда лучшее решение не принимать никакого решения, — или в том, что яи вовсе не хотел этого делать.

Я пишу свою книгу для немногих и на немногие годы. Будь ее содержаниедолговечнее, его нужно было бы изложить более твердым и четким языком.Принимая во внимание непрерывные изменения, которым наш язык подвергался досамого последнего времени, может ли кто рассчитывать, что и через полсотнилет его будут употреблять в том же виде, в каком употребляют сейчас? Онбезостановочно течет через наши руки и уже при моей жизни стал наполовинудругим. Мы говорим, что ныне он достиг совершенства. Но ведь каждый векговорил о своем языке то же самое. Я отнюдь не склонен находить егосовершенным, пока он продолжает нестись без оглядки вперед и сам себяискажает. Закрепить язык бывает дано лишь полезным и выдающимся сочинениям,которые становятся для него образцами; ну, а его значение среди другихязыков зависит от судеб нашего государства.

И все же я, не обинуясь, привношу сюда кое-какие отдельные выражения,исчезающие из обихода моих современников и вполне понятные только тем изних, кому они хорошо известны. Постоянно наблюдая, как тревожат памятьпокойников, я решительно не хочу, чтобы после меня предавались спорам: ондумал и жил так-то и так-то; он хотел того-то; если бы он говорил об этомпод конец своей жизни, он сказал бы то-то и то-то, он дал бы то и то; ведь язнал его лучше, чем всякий другой.

Итак, я здесь откровенно рассказываю, насколько позволяетблагопристойность, о моих склонностях и пристрастиях, хотя свободнее иохотнее делаю это в беседах с теми, кто изъявляет желание узнать об этомподробнее. Как бы там ни было, заглянув в мои записи, каждый сможетудостовериться, что я сказал обо всем или, по крайней мере, всего коснулся.А чего я не мог произнести во весь голос, на то я указал пальцем:

Verum animo satis haec vestigia parva sagaci

Sunt, per quae possis cognoscere cetera tute. [2989]

В том, что я написал о себе, нет никаких недомолвок и ничегозагадочного. Но если обо мне все-таки найдут нужным поговорить, я хочу,чтобы говорили только голую правду. Я охотно возвратился бы изпотустороннего мира, чтобы изобличить во лжи всякого, кто стал бы изображатьменя иным, чем я был, хотя бы он делал это с намерением воздать мне хвалу.Ведь даже живых, как я вижу, рисуют совсем иными, чем они есть. И если бы яне отстаивал изо всех сил одного моего умершего друга, его бы растерзали натысячу совершенно несхожих образов [2990].

Дабы покончить с перечнем моих слабостей, признаюсь, что я никогда неостанавливаюсь в гостинице без того, чтобы не обратиться к себе с вопросом,а такое ли это место, где я мог бы болеть и умирать в приемлемых для меняусловиях. Я стремлюсь располагаться в помещении, которое было бы отведеномне одному, было бы не шумным, не грязным, не дымным и не душным. Заботясьоб этом, я стремлюсь облегчить себе смерть или, лучше сказать, избавиться отдополнительных неприятностей и сосредоточиться в ожидании ее часа, а это,надо думать, ляжет на меня достаточным грузом и безо всяких довесков. Пустьи ей достанется ее доля от удобств и приятностей моей жизни. Она — большая иважная часть нашего бытия, и я надеюсь, что не посрамлю ею всего остального.

Бывают разновидности смерти, которые легче других; впрочем, степень ихлегкости определяется каждым по-своему. Между естественными смертяминаиболее милостивой и беспечальной кажется мне наступающая от слабости иизнурения. Из насильственных смертей — упасть в пропасть, по-моему, болеестрашно, чем остаться под развалинами рухнувшего строения, и погибнуть отразящего удара меча страшнее, чем от выстрела из аркебузы. Я скореепроглотил бы питье Сократа, чем закололся бы так, как это сделал Катон [2991]. И хотя, в конце концов, все едино, моему воображению представляется,что между тем, брошусь ли я в пещь огненную или в воды спокойной реки,различие нисколько не меньшее, чем между жизнью и смертью. Вот до чегонелепа основа нашего страха, обращающего внимание не столько на результат,сколько на способ. Это всего лишь мгновение, но оно так существенно, что ябы охотно отдал немало дней моей жизни, лишь бы провести его по своемуусмотрению.

Поскольку воображению каждого та или иная смерть рисуется более илименее тягостной и каждый в некоторой мере располагает свободой выбораопределенной ее разновидности, давайте и мы приищем себе такую, которая былабы для нас наименее неприятной. Можно ли причинить себе смерть болеесладостную, нежели та, которую приняли приближенные Антония и Клеопатры,пожелавшие умереть вместе с ними [2992]? Величавых и мужественных примеров,явленных нам философией и религией, я не касаюсь. Но, оказывается, и средилюдей среднего уровня можно указать еще на одну такую же замечательную, какуже упомянутая, — я имею в виду смерть Петрония и Тигеллина во временадревнего Рима. Вынужденные покончить с собой, они приняли смерть, как быпредварительно усыпленную роскошью и изяществом, с какими они приготовилисьее встретить. И они принудили ее неприметно подкрасться к ним в самый разгарпривычного для них разгульного пира, окруженные девками и добрыми своимиприятелями; тут не было никаких утешений, никаких упоминаний о завещании,никаких суетных разглагольствований о том, что ожидает их в будущем; тутбыли только забавы, веселье, острословие, общий и ничем не отличающийся отобычного разговор, и музыка, и стихи, прославляющие любовь [2993]. Почему быи нам не проникнуться такой же решительностью, придав ей болееблагопристойную внешность? Если бывают смерти, которые хороши для глупцов икоторые хороши для мудрых, давайте найдем и такие, что были бы хороши длянаходящихся посередине между первыми и вторыми. Мое воображение рисует мнеоблик легкой и, раз все равно предстоит умереть, то, стало быть, и желаннойсмерти.

Римские тираны, предоставляя осужденным избирать для себя род смерти,считали, что тем самым как бы даруют им жизнь. Но не решился ли Феофраст,философ столь тонкий, скромный и мудрый, сказать по внушению разуманижеследующие слова, сохраненные нам в латинском стихе Цицероном:

Vitam regit fortuna, non sapientia. [2994]

И насколько же судьба облегчает мне расставание с жизнью, доведя ее дочерты, у которой она становится никому не нужной и никому не мешает! Такогоже положения дел я хотел бы для любого возраста моей жизни, но когда порасворачиваться и убираться отсюда, испытываешь особое удовлетворение примысли, что никому своей смертью не доставляешь ни радости, ни печали.Поддерживая безупречное равновесие везде и всюду, судьба установила его издесь, и те, кто извлечет из моей смерти известную материальную выгоду, сдругой стороны, понесут вместе со всеми и материальный ущерб.

Подыскивая себе удобное помещение, я нисколько не думаю о пышности ироскоши меблировки; больше того, я их, можно сказать, ненавижу; нет, язабочусь только о простой чистоте, чаще всего встречающейся в местах, гдевсе бесхитростно, и которые природа отмечает своей особенной, неповторимоюпрелестью: Non ampliter sed munditer convivium [2995]. Plus salis quam sumptus [2996].

И, наконец, всякие дорожные затруднения и опасности постигают лишь тех,кто, побуждаемый своими делами, пускается в разгар зимы через швейцарскиегоры. Что до меня, то я чаще всего путешествую ради своего удовольствия инеплохо справляюсь с обязанностями проводника. Если небезопасно двигатьсявправо, я забираю влево; если мне трудно держаться в седле, яостанавливаюсь. И, поступая подобным образом, я, по правде говоря, никогдане сталкиваюсь с чем-либо таким, что казалось бы мне менее приятным и менеепривлекательным, чем мой собственный дом. Правда, излишества я неизменносчитаю излишними и что в изысканности такое, на что следовало взглянуть?Прекрасно, я туда возвращаюсь: ведь и тут проходит моя дорога. Я не провожудля себя никакой точно обозначенной линии, ни прямой, ни кривой. А что, еслитам, куда я направился, я не обнаруживаю того, о чем мне говорили? Ну что ж!Очень часто случается, что мнения других не совпадают с моими, и чаще всегоя находил их ошибочными; но я никогда не жалею потраченных мною трудов, — яузнал, что того, о чем мне говорили, в действительности там нет.

Мое тело выносливо, и мои вкусы неприхотливы, как ни у кого другого насвете. Различия в образе жизни народов не вызывают во мне никаких другихчувств, кроме удовольствия, доставляемого разнообразием. Всякий обычай имеетсвое основание. Будут ли тарелки оловянными, деревянными или глиняными,будут ли меня потчевать жареным или вареным, будет ли масло сливочным,оливковым или ореховым, мне безразлично, и до того безразлично, что, старея,я поругиваю это благородное свойство, и для меня было бы, пожалуй, полезнее,если бы разборчивость и прихотливость пресекали нескромность моего аппетита,предохраняя желудок от переполнения. Когда я бываю за пределами Франции и уменя спрашивают, желая оказать мне любезность, не хочу ли я, чтобы мнеподали французские блюда, я неизменно отшучиваюсь и усаживаюсь за стол,уставленный исключительно чужеземными кушаньями.

Мне стыдно за моих соотечественников, охваченных глупой привычкойпугаться всего, что им непривычно; едва они выберутся за пределы своейдеревни, как им начинает казаться, что они перенеслись в другой мир. Всюду,куда бы они ни попали, они держатся на свой собственный лад и гнушаютсячужестранцев. Наткнись они на француза где-нибудь в Венгрии, это радостноесобытие тотчас же отмечается пиршеством; они с ним тут же сходятся и,дружески облобызавшись, совместно принимаются поносить варварские нравы,наблюдаемые ими вокруг себя. А почему бы им и не быть варварскими, раз онине французские? И это еще самые смышленые между ними, ибо они все жепознакомились с этими нравами, хотя бы чтобы позлословить о них. Большинствоже французов предпринимают поездку, чтобы вернуться с тем, с чем уехали. Онипутешествуют, прикрытые и зажатые в тиски непроницаемым и молчаливымблагоразумием, оберегаясь от заразы, носящейся в незнакомом им воздухе.

Только что сказанное о моих соотечественниках напоминает мне еще ободной черте, которую я нередко подмечал в молодых людях из числа нашихпридворных. Они считают людьми только тех, кто принадлежит к их узкомукругу, смотря на нас, всех остальных, как на существа из совершенно другогомира, с презрением или со снисходительной жалостью. Отнимите у них ихпридворные сплетни, и они окажутся ни при чем, с пустыми руками, такие женеловкие и невежественные, какими представляемся им мы сами. Правильноговорят, что порядочный человек — человек разносторонний.

Что до меня, то, отправляясь в странствия, сытый по горло нашим образомжизни, и, конечно, не для того, чтобы искать гасконцев в Сицилии (ихдовольно у меня дома), я ищу скорее, если угодно, греков или же персов; я сними знакомлюсь, я их изучаю; вот к кому стараюсь я приспособиться ипримениться. И что самое любопытное: я, кажется, ни разу не сталкивался собычаями, которые хоть в чем-нибудь уступали бы нашим. Впрочем, я на своемне настаиваю, ведь, можно сказать, я не терял из виду флюгера на моей крыше.

Впрочем, случайные компании, образующиеся в пути, чаще всего доставляютскорее неудобства, чем удовольствие; я никогда к ним не тянулся и еще меньшельну к ним теперь, когда старость обособляет меня от всех остальных и даруетмне кое-какие льготы по части следования общепринятым правилам вежливости.Вы страдаете из-за другого, или из-за вас страдает другой; и то и этостеснительно и тягостно, но последнее, по-моему, более неприятно. Редкаяудача, но и необыкновенное облегчение — иметь возле себя порядочного во всехотношениях человека, с ясным умом и нравами, сходными с вашими, и с охотоювам сопутствующего. Во всех моих путешествиях мне этого крайне недоставало.Но такого спутника надо подыскивать и подбирать, еще не выезжая из дому. Ивсякий раз, как мне приходит в голову какая-нибудь славная мысль, аподелиться ею мне не с кем, меня охватывает сожаление, что я породил ее водиночестве. Si cum hac exceptione detur sapientia, ut illam inclusam teneamnec enuntiem, reiiciam [2997]. А этому подавай еще выше: si contigerit ea vitasapienti ut, omnium rerum affluentibus copiis, quamvis omnia quae cognitionedigna sunt summo otio secum ipse consideret et contempletur, tamen sisolitudo tanta sit ut hominem videre non possit, excedat e vita [2998]. Я одобряю мнение,высказанное Архитом, утверждавшим, что ему было бы не по душе даже на небе ина великих и божественных небесных телах, попади он туда без спутника [2999].