О стеснительности высокого положения 2 page

Но что если я считаю вещи не тем, чем они на самом деле являются? Этовполне возможно. И потому я готов осудить свое нетерпение и сразу жесказать, что оно так же порочно в правом, как и в неправом; кто не выноситнесвойственных самому себе повадок, тот не в меру раздражителен. И, крометого, сказать по правде, нет глупости больше, назойливее и диковиннее, чемвозмущаться и оскорбляться глупостями, творящимися вокруг. Ибо эта глупостьобращается против нас же. И у некоего философа древности никогда не былонедостатка в поводах для слез, коль скоро он приглядывался бы к самому себе.Мисон, один из семи мудрецов, во многом сходный с Тимоном и Демокритом, навопрос, над чем это он смеется, сидя в одиночестве, ответил: «Да как раз надтем, что смеюсь про себя» [2856].

Сколько глупостей, что ни день, говорю я сам в ответ на другие инасколько же этих глупостей больше по мнению других! Если из-за этого я самсебе кусаю губы, что же делают другие? Одним словом, надо жить среди живыхлюдей и не заботиться о том, а тем паче не вмешиваться в то, как вода течетпод мостом. И правда, почему мы без всякого раздражения видим человекакривобокого, косолапого — и не можем не прийти в ярость, встретившись счеловеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного гнева —не столько провинность, сколько сам судья. Будем всегда помнить изречениеПлатона: «Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я нездоров? Не сам ли я в этом виноват? Нельзя ли мой упрек обратить против менясамого?» [2857]Слова божественно мудрые, бичующие самое общераспространенноеиз человеческих заблуждений. Не только упреки, которые мы делаем друг другу,но и наши доводы, и наши аргументы в спорах большей частью можно обратитьпротив нас же и поразить нас нашим же оружием. У древних я нахожу этомудостаточно яркие примеры. Очень удачно и весьма к месту сказал нижеследующеесловцо тот, кто его придумал:

Stercus cuique suum bene olet. [2858]

На затылке у нас нет глаз. Сто раз на день смеемся мы над самими собойпо поводу того, что подмечаем у соседа, в другом осуждаем те недостатки,которые еще нагляднее в нас самих, где мы ими же восхищаемся с удивительнымбесстыдством и непоследовательностью.

Еще вчера я был свидетелем того, как один человек, рассудительный илюбезный, весьма забавно и справедливо высмеивал глупость другого, которыйвсем надоедает разговорами о своей родословной и аристократическихродственных связях, — притом и то и другое в достаточной мере не подлинно(охотнее всего пускаются в подобные разговоры как раз те, чей аристократизмвсего сомнительнее). Но если бы насмешник взглянул на себя со стороны, онзаметил бы, что и он сам не менее назойливо и докучно выставляет всемнапоказ знатность и родовитость своей супруги. О докучное самомнение,которым жену вооружает ее собственный муж! Если бы они понимали латынь, имбы следовало процитировать:

Age! si haec non insanit satis sua sponte, instiga. [2859]

Я не утверждаю, что осуждать может только человек безупречный, иботогда никто никого не осуждал бы. Не считаю я даже, что осуждающий долженбыть обязательно непричастен к тому же греху. Я имею в виду, что, осуждаянедостатки другого человека, о котором сейчас идет речь, мы тем самым отнюдьне избавляем самих себя от внутреннего суда. Со стороны того, кто не в силахсправиться со своим собственным пороком, я считаю человеколюбивым стремлениеизлечить от него другого человека, в котором дурное семя, может быть, не такглубоко и зловредно укоренилось. Не считаю я также правильным в ответ наупреки обвинять собеседника в том же грехе. Не все ли это равно? Упрекостается справедливым и полезным. Если бы у нас было хорошее обоняние, нашисобственные нечистоты должны были бы казаться нам еще зловоннее. Сократполагал, что когда какой-нибудь человек, его сын и кто-то ему постороннийоказываются одинаково повинны в каком-то насилии или оскорблении, виновныйдолжен требовать у правосудия справедливой кары прежде всего самому себе,затем своему сыну и, наконец, третьему, постороннему для него человеку [2860].Если это предписание, пожалуй, уж чересчур сурово, то во всяком случаекаждый, кто в чем-либо виновен, должен судить судом личной совести в первуюочередь себя самого.

Ощущения наши являются для нас непосредственными, первоначальнымисудьями, воспринимающими все окружающие вещи по внешнему впечатлению. Нечегои дивиться тому, что во всех областях общественной жизни наблюдается такоенепрерывное многообразное смешение всевозможных церемоний и чисто внешнихформ поведения и что именно в них наиболее полным и действенным образомпроявляется всякий общественный порядок. Ведь мы всегда имеем дело счеловеком, а всего примечательнее, что природа человеческая в основе своей —телесна. Пусть те, кто за последние годы стремились утвердить религиюсозерцательную и безобрядную [2861], не удивляются, что есть люди, считающие,что эта религия растаяла бы и растеклась у них между пальцев, если бы она недержалась среди нас больше потому, что стала знаком, именем и орудиемобщественного разлада и разделения на партии, чем по своим внутреннимкачествам. То же самое и в наших диспутах: важный вид, облачение и высокоеположение говорящего часто заставляют верить словам пустым и нелепым. Никомуи в голову не придет, что у человека столь уважаемого и почитаемого нет задушой ничего, кроме этого уважения толпы, и что человек, которому поручаетсястолько дел и должностей, такой высокомерный и надменный, не более искусен,чем какой-то другой, издали низко кланяющийся ему и ничьим доверием необлеченный. Не только слова, но и ужимки таких людей принимают во внимание,считаясь с ними, и каждый старается истолковать их самым лучшим иосновательным образом. Если они снисходят до собеседования с обыкновеннымилюдьми и им приходится выслушать что-либо, кроме выражений почтительногоодобрения, они сокрушают вас авторитетом своего личного опыта: они, мол,слышали, видели, делали то-то и то-то. Вы просто раздавлены количествомпримеров. Я охотно возразил бы им, что, например, ценность опыта,вынесенного врачом, состоит вовсе не в удачной практике, не в простом учетечетырех излеченных чумных и трех подагриков, и что опыт его ничего недоказывает, если он не сумел извлечь из него никакой общей мысли и не можетубедить нас в том, что стал лучше разуметь свое дело. Так, в концерте мыслышим не лютню, спинет [2862]или флейту, а созвучие этих инструментов вместевзятых, то, что создается их взаимодействием. Если путешествия, совершенныеважными лицами, и отправление ими должностей пошли им на пользу, пусть онидокажут это нам развитием своей способности суждения. Недостаточно накопитьопыт, надо его взвесить и обсудить, надо его переварить и обдумать, чтобыизвлечь из него все возможные доводы и выводы. Никогда не было столькоисториков, как в наше время. Слушать их всегда хорошо и полезно, так как вскладе их памяти мы найдем для себя много прекрасных и нужных сведений,поучений. В жизни это, конечно, большая нам подмога. Но не к тому мы сейчасстремимся, — мы хотим убедиться, достойны ли похвалы сами по себе этирассказчики и летописцы событий.

Мне ненавистна всякая тирания — и в речах и в поступках. Я всегдавосстаю против суетности, против того, чтобы внешние впечатлениязатуманивали нам рассудок, а так как необыкновенное величие некоторых людейвсегда вызывает у меня известные сомнения, я обычно убеждаюсь, что они всущности такие же, как все.

Rarus enim ferme sensus communis in illa

Fortuna. [2863]

Случается, что их уважают и ценят даже меньше, чем они того на самомделе заслуживают, именно потому, что они за слишком многое берутся и слишкомвыставляют себя напоказ, без достаточных оснований. В человеке, взваливающемна себя ношу, должно быть больше силы и мощи, чем требует его груз. У того,кто не использовал своих сил до предела, можно еще предполагать любыевозможности. Тот же, кто пал под непосильным бременем, всем показывает, какслабы его плечи. Вот почему именно среди ученых мы так часто видим умственноубогих людей, из которых вышли бы отличные земледельцы, торговцы,ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы их природнымсилам. Наука — дело очень нелегкое, оно их сокрушает. Механизм, которым ониявляются, и недостаточно мощен и недостаточно тонок, чтобы обрабатывать иперерабатывать столь сложное и благородное вещество. Наука пригодна лишь длясильных умов; а они весьма редки. Слабые же умы, по словам Сократа [2864],берясь за философию, наносят только ущерб ее достоинству. Оружие это в худыхножнах кажется и никчемным и даже опасным. Вот как они сами себе портят делои вызывают смех.

Humani qualis simulator simius oris,

Quem puer arridens pretioso stamine serum

Velavit, nudasque nates ac terga reliquit,

Ludibrium mensis. [2865]

Точно так же и тем, кто нами повелевает и правит, кто держит в рукахсвоих судьбы мира, недостаточно обладать разумением среднего человека, мочьстолько же, сколько можем мы; и если они не превосходят нас в достаточноймере, то уже тем самым оказываются гораздо ниже нашего уровня. От нихожидаешь большего, они и должны делать больше. Молчаливость приносит имзачастую большую пользу не только тем, что придает внушающую почтениеважность, но и тем, что порою является для них весьма выгодной и удобной.Так, Мегабиз, посетив Апеллеса в его мастерской, долгое время пребывал вбезмолвии, а затем принялся рассуждать о его творениях, на что получилследующую резкую отповедь: «Пока ты молчал, ты в своем роскошном наряде изолотых украшениях казался нам чем-то весьма значительным. Теперь же, послетого, как мы тебя послушали, над тобой потешается мой самый последнийподмастерье» [2866]. Из-за своего высокого положения, из-за окружавшего еговеликолепия он не имел права проявлять невежество простолюдина и нести вздоро живописи: ему следовало, не нарушая молчания, сохранять такой вид, будтоон в этой области знаток. А скольким из моих нищих духом современниковнапускная холодная молчаливость помогла прослыть мудрыми и понимающимилюдьми!

Чины и должности, — так уж повелось — даются человеку чаще посчастливой случайности, чем по заслугам. И большей частью за это совершеннонапрасно упрекают королей. Напротив, надо изумляться, как часто удается имсделать удачный выбор при недостаточном уменье разбираться в людях.

Principis est virtus maxima nosse suos. [2867]

Ибо природа отнюдь не наделила их ни способностью обнять взором стольбольшое количество людей, чтобы остановиться на достойнейших, ни даромзаглядывать в душу, дабы получить представление о нашем взгляде на вещи инаших качествах. Им приходится выбирать нас как бы наугад, в зависимости отобстоятельств, от нашей родовитости, богатства, учености, репутации —оснований весьма слабых. Тот, кто сумел бы найти способ всегда судить олюдях по достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже одним этимустановил бы самую совершенную форму государственности.

Отлично! Допустим, что ему удалось совершить это великое дело. Это уженечто, но еще не все. Ибо справедливо изречение, что о данном совете нельзясудить только по исходу предприятия. Карфагеняне взыскивали со своихполководцев за неправильные решения, даже если по счастливой случайностидело обернулось хорошо. А народ римский нередко отказывал в триумфеполководцам, одержавшим крупные и очень выгодные государству победы, толькоза то, что успех достигнут был не благодаря их искусству, а лишь потому, чтоим повезло. Обычно приходится наблюдать, что во всех жизненных делах судьба,которая всегда стремится показать нам свое могущество и унизить нашусамонадеянность, но не может сделать неспособных людей мудрецами, дарует имвместо разума и доблести — удачу. И благосклоннее всего она к тем именнопредприятиям, где успех зависит исключительно от нее. Вот почему мыпостоянно видим, что самые ограниченные люди доводят до благополучногоразрешения важнейшие дела, как общественные, так и частные. Недаром персСирам, отвечая людям, удивившимся, почему это его дела так плохи, когда онрассуждает так умно, сказал, что рассуждения зависят только от него самого,а успех в делах — от судьбы [2868]; удачливые простаки могут сказать то жесамое, только в обратном смысле. В нашей жизни почти все совершается как-тосамо по себе:

Fata viam inveniunt. [2869]

Успехом может зачастую увенчаться самое неосмысленное поведение. Нашеучастие в каком-либо предприятии — почти всегда дело навыка, ируководствуемся мы гораздо чаще обычаем и примером, чем разумнымисоображениями. Пораженный в свое время важностью одного дела, я узнал о тех,кто привел его к удачному концу, как они действовали и на каком основании, иобнаружил во всем этом лишь самую обычную посредственность. Может быть,действовать наиболее обычным и общепринятым образом в жизненных делах всегополезнее и удобнее, хотя это и производит несравненно меньшее впечатление.

Как! Самые пошлые побуждения — наиболее основательны? Самые низменные ижалкие, самые избитые — больше всего приносят пользы делу? Для того, чтобыподдерживать уважение к королевским предначертаниям, нет необходимости,чтобы к ним были причастны простые смертные, которые при этом стали быслишком далеко заглядывать. Кто хочет сохранить к ним должное почтение,пусть доверится полностью и безоговорочно. Мое рассуждение о том или иномделе лишь слегка затрагивает его, поверхностно касается на основании первоговпечатления. Что же до главного и основного, то в этом я привык полагатьсяна провидение:

Permitte divis cetera. [2870]

Две величайшие, на мой взгляд, силы — счастье и несчастье. Неразумносчитать, будто разум человеческий может заменить судьбу. Тщетны намерениятого, кто притязает обнять причины и следствия и за руку вести своепредприятие к вожделенному концу. Особенно же тщетны они при обсужденииопераций на военном совете. Никогда еще люди не проявляли столькопредусмотрительности и осмотрительности в делах военных, как зачастуюпроявляем теперь мы. Не из страха ли сбиться с пути, не из стремления либлагополучно прийти к развязке?

Скажу даже больше: и сама наша мудрость, наша рассудительность большейчастью подчиняется воле случая. Мои воля и рассудок покоряются то одномудуновению, то другому, и многие из их движений совершаются помимо меня.Разум мой подвержен воздействиям, зависящим от случайных, временныхобстоятельств:

Vertuntur species animorum, et pectora motus

Nunc alios, alios dum nubila ventus agebat,

Concipiunt. [2871]

Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всегоделает свое дело, — и вы найдете, что обычно это бывают наименее способныелюди. Случалось, что женщины, дети и безумцы управляли великимигосударствами не хуже, чем самые одаренные властители. И обычно, отмечаетФукидид, грубым умам дело управления давалось лучше, чем утонченным [2872]. Мыже удачу их приписываем разумению.

Ut quisque fortuna utitur

Ita praecellet, atque exinde sapere illum omnes dicimus. [2873]

Вот почему я всегда прав, утверждая, что ход событий — плохоедоказательство нашей ценности и наших способностей.

Говорил я также, что нам надо только обратить внимание на какое-нибудьлицо, достигшее высокого положения: если за три дня до этого мы знали егокак человека незначительного, в нашем представлении возникает образвеличественный, полный благородных свойств, и вот мы уверены, что человекэтот, возвысившийся в общественном положении и во мнении людей, возвысилсятакже и по своим заслугам. Мы судим о нем не по его подлинным качествам, длянас он — как игральная фишка, ценность которой зависит от того, куда оналяжет. Если переменится счастье, если он падет и вновь смешается с толпой,каждый станет выражать удивление: как это удалось ему сперва так высокозабраться. «Тот ли это человек? — скажут все. — Неужто он ни о чем понятияне имел, когда занимал свой пост? Неужто короли так плохо выбирают себеслуг? В хороших же руках мы находились!» Сколько раз приходилось мне этовидеть. Ведь и личины великих людей, изображенных на сцене, могут насвзволновать и обморочить. Больше всего заставляют меня преклоняться передкоролями толпы преклоненных перед ними людей. Все должно подчиняться ипокоряться им, кроме рассудка. Не разуму моему подобает сгибаться, а лишьколеням.

Когда Мелантия спросили, что он думает о трагедии, сочиненнойДионисием, он ответил: «Я ее даже и не видел, так она затуманена велеречием» [2874]. Точно так же большинство из тех, кто судит о речах властителей, могутсказать: «Я не слышал того, что он сказал, так это все было затуманенопревыспренностью, важностью и величием».

Антисфен, посоветовав однажды афинянам распорядиться, чтобы их ословприменяли для пахоты так же, как лошадей, получил ответ, что эти животныедля такой работы не годятся. «Все равно, — возразил он, — достаточно вамраспорядиться. Ведь даже самые невежественные и неспособные люди, которые увас командуют на войне, сразу же становятся подходящими для этого дела, кактолько вы их назначили» [2875].

Сюда же относится обычай многих народов обожествлять избранного имивластителя: им мало почитать его, они хотят ему поклоняться. Жители Мексикипосле коронования своего владыки уже не смеют смотреть ему в лицо. Он же,раз они его обожествили, наделив царской властью, клянется им не толькозащищать их веру, законы, свободу, быть доблестным, справедливым имилостивым, но также заставлять солнце светить и совершать свой путь в небе,тучи — изливать в должное время дождь, реки — струиться по течению, землю —приносить все нужные народу плоды [2876].

Я не придерживаюсь этого общепринятого взгляда на вещи, и высокиедостоинства человека вызывают у меня подозрение, если им сопутствуютвеличие, удача и всеобщий почет. Надо всегда иметь в виду, какое значениеимеет возможность сказать то-то и то-то в подходящий момент, выбратьотправную точку, прервать свою речь или властным решением изменить предметее, отвергнуть возражение собеседника одним лишь движением головы, улыбкойили просто своим молчанием перед аудиторией, трепещущей от благоговейногопочтения.

Некий человек, обладатель неслыханного богатства, вмешавшись в легкую,ни к чему не обязывающую беседу, которая велась за его столом, началбуквально так: «Только лжец или невежда могут не согласиться с тем, что…»и т. д. Острый зачин столь философического свойства можно развивать и скинжалом в руках.

Вот и другое соображение, которое я считаю весьма полезным: во времябесед и споров нельзя сразу же соглашаться с каждым словом, которое кажетсянам верным. Люди большей частью богаты чужой мудростью. Каждый можетупотребить ловкое выражение, удачно изречь что-нибудь или удачно ответить и,выступив со всем этим, даже не отдавать себе отчета в подлинном значениисвоих слов. Я и на своем личном примере мог бы показать, что не всегдаполностью владеешь тем, что заимствовано у другого. Какой бы верной икрасивой ни казалась чужая мысль, не всегда следует ей поддаваться. Надо илиразумно противопоставить ей другую или же отступить и, сделав вид, что нерасслышал собеседника, основательно, со всех сторон прощупать, что он всущности имел в виду. Может случиться также, что мы слишком остро отзовемсяна удар, которым нас вовсе не собираются сильно затронуть. В свое время мнеслучалось в пылу спора давать такие ответы, которые попадали гораздо дальше,чем я намечал. Я старался, чтобы они были только числом побольше, а давилина собеседников они всем своим весом. Когда я спорю с сильным противником,то стараюсь предугадать его выводы, освобождаю его от необходимости даватьмне разъяснения, силюсь досказать за него то, что в речах его лишьзарождается и потому не вполне выражено (ведь он так ладно и правильнорассуждает, что я уже заранее чувствую его силу и готовлюсь к обороне). Спротивниками слабыми я поступаю совершенно противоположным образом: их слованадо понимать именно так, как они сказаны, я ничего дальнейшего непредугадывать. Если они употребляют общие слова: то хорошо, это плохо, — асуждение их получается верным, надо посмотреть, не случайно ли они оказалисьправы. Пусть они приведут более обстоятельные доводы и объяснят, почемуименно, каким образом это так, а не иначе. Общепринятые мнения, с которымипостоянно сталкиваешься, ничего мне не говорят. Высказывающие их люди как быприветствуют целую толпу народа, не различая в ней никого. Тот же, кому онахорошо знакома, обращается к каждому в отдельности, называя его по имени. Нодело это нелегкое.

По нескольку раз в день приходилось мне замечать, что умынеосновательные, желая сделать вид, будто они хорошо разбираются в красотахкакого-нибудь литературного произведения, выражают свое восхищение по стольнеудачному поводу, что убеждают нас не в достоинствах автора, а в своемсобственном невежестве. Прослушав страницу из Вергилия, можно безошибочновоскликнуть: «Как прекрасно!» Этим обычно и отделываются хитрецы. Нообстоятельно разобрать данный отрывок, подробно и обоснованно отметить, вчем выдающийся писатель превзошел сам себя, как он достиг высшегомастерства, взвесить отдельные слова, фразы, образы, одно за другим — отэтого лучшего откажитесь. Videndum est non modo quid quisque loquatur, sedetiam quid quisque sentiat, atque etiam qua de causa quisque sentiat [2877].Постоянно слышу я, как глупцы держат речи вовсе не глупые. Говорят ониверные вещи.

Но посмотрим, насколько хорошо они их знают, откуда идет их разуменье.Мы помогаем им воспользоваться умным словом, правильным доводом, которые неим принадлежат, которыми они только завладели. Они привели их нам случайно,на ощупь, мы же относим все это на их личный счет. Вы им оказываете помощь.А зачем? Они нисколько не благодарны и становятся лишь невежественнее. Непомогайте им, предоставьте их самим себе. Они станут обращаться с предметом,о котором идет речь, как люди, опасающиеся обжечься; они не решатся подойтик нему с какой-то другой стороны, углубить его. Вы же повертите его туда исюда, и он сразу выпадет у них из рук, они уступят вам его, как бы прекрасени достоин он ни был. Оружие это хорошее, но с неудобной для них рукоятью.Сколько раз бывал я тому свидетелем! Но если вы начнете учить их ипросвещать, они тотчас же присвоят себе все преимущества, которые можнополучить от ваших разъяснений: «Это я и хотел сказать, так я именно и думал,только не нашел сразу подходящих слов». Подскажите им, как поступить. Чтобысправиться с их чванливой глупостью, нередко приходится поступать круто.Гегесий говорил, что никого не следует ненавидеть и осуждать, надо лишьучить [2878], — это правило хорошо и разумно в других случаях. Здесь женесправедливо и даже бесчеловечно давать помощь и совет тому, кому они ненужны и кто от них становится только хуже. Пусть они запутаются еще крепче,завязнут еще глубже, — так, по возможности, глубоко, чтобы их положениестало им, наконец, понятно.

Глупость и разброд в чувствах — не такая вещь, которую можно исправитьодним добрым советом. О такого рода исцелении можно сказать то же, что царьКир ответил человеку, советовавшему ему обратиться к войскам с речью передсамой битвой: что людям не проникнуться воинственностью и мужеством на полебоя от одной хорошей речи, так же как нельзя сразу стать музыкантом,прослушав одну хорошую песню [2879]. Этим можно овладеть только последлительного и основательного обучения.

Близким своим мы обязаны оказывать такую помощь, прилежно учить их инаставлять. Но проповедовать любому прохожему, исправлять невежество итупость первого встречного — вот обычай, которого я никак не одобряю. Редкосоглашаюсь я заниматься подобным делом, даже когда случайная беседа меня наэто вызывает, и скорее готов стушеваться в споре, чем выступать в скучнойроли учителя и наставника. Нет у меня также ни малейшей склонности писатьили говорить для начинающих. Какие бы неверные и нелепые, на мой взгляд,вещи ни говорились публично или в присутствии посторонних, я не стануопровергать их ни словами, ни знаками нетерпения. Вообще же ничто в глупостине раздражает меня так, как то, что она проявляет куда большесамодовольства, чем это с полным основанием мог бы делать разум.

Беда в том, что разум-то и не дает вам проявлять самоудовлетворенностьи самоуверенность, и вы всегда бываете охвачены сомнением и тревогой там,где упрямство и самонадеянность преисполняют тех, кому они свойственны,радостью и верой в себя. Самым несмышленым людям удается иногда взглянуть надругих сверху вниз, с победой и славой выйти из любой схватки. А еще чаще ихпохвальбы и горделивая внешность производят самое благоприятное впечатлениена окружающих, которые обычно недалеки и неспособны разбираться в подлинныхкачествах человека. Упрямство и чрезмерный пыл в споре — вернейший признакглупости. Есть ли на свете существо более упорное, решительное,презрительное, самоуглубленное, важное и серьезное, чем осел?

Разве не можем мы приправлять взаимное общение и беседу краткимиостроумными замечаниями, которые сами собою рождаются в веселом и тесномкругу друзей, с полным взаимным удовольствием перебрасывающихся живыми изабавными шутками? По природной своей вялости я весьма склонен к такомувремяпрепровождению. И если в нем нет значительности и серьезности тогодругого времяпрепровождения, о котором я только что говорил, то в нем можнопроявить не меньше изобретательности и остроты и оно не менее полезно, какэто полагал и Ликург [2880]. Что до меня, то в нем я проявляю большенепосредственности, чем остроумия, и я более удачлив, чем искусен. Зато ябезукоризнен в терпении, ибо без малейшей досады встречаю отпор не толькорезкий, но даже обидный. И если мне не удается тут же на месте найти удачныйответ на выпад противника, я не стану долго топтаться на одном месте,проявляя ненужное упрямство в скучных и неубедительных возражениях: яумолкаю, с веселой покорностью склоняя голову, и дожидаюсь болееблагоприятного случая доказать свою правоту. Тот, кто всегда в выигрыше, ненастоящий игрок. У большинства людей, чувствующих свою слабость, изменяютсявыражение лица и голос, и, распаляясь бесполезным гневом, вместо того чтобыдать настоящий отпор, они только доказывают свое бессилие и нетерпение. Вподобных схватках мы невзначай касаемся наиболее потаенных струн, самыхскрытых своих недостатков, которые в спокойном состоянии не могли быобнажить без мучительного чувства. И таким образом мы в самих себе получаемполезный урок и предупреждение.

Есть у нас и другие игры, на французский манер, когда дают волю рукам, — их я до смерти ненавижу. За свою жизнь я дважды видел, как в таком делепогибли два принца нашего королевского дома [2881]. Гнусное дело — настоящаядрака во время игры.

Вообще, когда я хочу составить себе о ком-либо мнение, я спрашиваю его,насколько он доволен собою, по нраву ли ему то, что он делает и говорит. Яне желаю слышать такого рода оправданий, как «я сделал это играючи»,

Ablatum mediis opus est incudibus istud, [2882]

«я на это и часа не потратил; этого я с тех пор и в глаза не видел». —«Хорошо, — говорю я в таких случаях, — оставим все эти вещи, покажите мнето, что вас целиком представляет, то, по чему, как вы сами считаете, о васможно справедливо судить!» И еще: «Что вы считаете в своем произведениисамым лучшим? Вот это или, может быть, то? Изящество исполнения, или самыйпредмет, изобретательность вашу, или уменье рассуждать, или познания?» Ибо,как я замечаю, люди обычно так же ошибаются в оценке своего труда, как ичужого. И не только из-за пристрастности, которая сюда примешивается, но ипо неуменью хорошо разобраться в своем же деле. Творение человека, имеясобственное значение и судьбу, может оказаться для него удачей большей, чемон имел оснований на то рассчитывать по своим знаниям и способностям, можетоказаться значительней, чем он сам. Что до меня, то о ценности чужого трудамне гораздо легче высказать определенное мнение, чем о ценности моегособственного. И эти свои «Опыты» я расцениваю то низко, то высоко, проявляянепоследовательность и неуверенность.

Существует много книг, полезных по своему содержанию, но ничего неговорящих об искусстве автора, и много хорошо написанных книг, как и другиххорошо выполненных работ, которых создателю их следовало бы стыдиться.

Я могу написать об обычаях нашего общества, о нашем способе одеваться,но я сделаю это коряво и неумело; я могу опубликовать указы, изданные в моевремя, письма государей, ставшие всем известными; я могу сделать сокращенноеизложение хорошей книги (а всякое сокращенное изложение хорошей книги —вздор), а затем сама книга будет утеряна, и тому подобное. Потомствоизвлечет из подобных сочинений немалую пользу. Но мне-то какая выпадетчесть, кроме случайной удачи? Значительная часть самых прославленных книг —именно такого рода.

Когда, несколько лет назад, я прочитал Филиппа де Коммина — писателя,разумеется, превосходного, — меня поразила у него одна не совсем обычнаямысль: надо остерегаться оказывать своему повелителю столько услуг, что онуже не может вознаградить за них подобающим образом. Я должен был хвалитьсамую мысль, а не писателя, ибо недавно обнаружил ее у Тацита: Beneficia eousque laeta sunt dum videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere, progratia odium redditur [2883]. Также и у Сенеки — выраженную сбольшей силой: Nam qui putat esse turpe non reddere, non vult esse cuireddat [2884].

Квинт Цицерон говорит о том же, хотя и менее выразительно: Qui se nonputat satisfacere, amicus esse nullo modo potest [2885].

Человек, обладающий знаниями и памятью, может изложить любой подходящийдля него предмет. Но для того, чтобы судить, что именно в данной книгепринадлежит автору, что в ней наиболее примечательно, как проявились здеськрасота и сила его души, нужно распознать, что вложено им самим, а чтозаимствовано, и рассмотреть также, как в заимствованном сказалось его умениевыбрать, составить план, проявить изящество в стиле и языке. А что, еслисодержание он заимствовал, а форму ухудшил, как это часто бывает? Мы, малозанимающиеся книгами, попадаем в затруднительное положение, ибо, найдя укакого-нибудь нового поэта яркий образ, у проповедника — сильный довод, нерешаемся хвалить их, не узнав сперва у сведущего человека, им ли все этопринадлежит или у кого-нибудь заимствовано. Я лично всегда проявляю должнуюосмотрительность.