Новые примеры актерской смелости

Оливье

В 1970 году режиссер Серж Корбер решил снимать фильм «Человек-оркестр». Он только что выпустил хорошую картину «Идиот в Париже», и ему не стоило большого труда убедить отца поработать с ним. Этот новый эксперимент добавит нотку нежности его обычной игре и позволит осуществить давнюю мечту — сняться в музыкальной комедии. Съемкам предшествовала долгая работа над ролью. Серж написал сценарий вместе с отцом и композитором Франсуа де Рубэ, уже прославившимся своей мелодией в фильме Робера Энрико «Искатели приключений».

Атмосфера на съемках была прекрасная. Новые идеи фонтанировали, танцевальные сцены возникали сами собой. Готовилась экспедиция в Италию, для чего была отобрана женская танцевальная группа. Я получил роль ударника. Первые музыкальные такты оказались превосходны, написаны были и песни. Луи хочет в первых же сценах предстать человеком, жаждущим власти, затевая для этого автомобильные гонки по улицам Ниццы, чтобы сбить спесь с молодого водителя за рулем мощной машины. Вся эта сложная механика, сочетающая танцы и песни с игрой актеров, становится возможной лишь благодаря безграничному юмору режиссера. Его оптимизм прибавляет нам сил, и вовсе не кажется, что мы работаем над трудным проектом. Обожающий всевозможные выдумки, он охотно принимает предложения Луи, чтобы потом отделить зерна от плевел.

У меня более важная роль, чем в прежних фильмах. Луи заставляет меня работать над самыми сложными сценами и учит, как реагировать на реплики:

— Для актера крайне важно уметь слушать. Все великие владеют этим даром. Обрати внимание, например, на Мишеля Буке: в этом вся суть его игры. Запомни это золотое правило актерского мастерства.

Когда мы репетируем наши с ним сцены, я играю за него, а он мою роль, объясняя, как придать репликам необходимую достоверность:

— Видишь, как искренне я сыграл удивление, потому что не был подготовлен к твоим словам. Перед тем как отреагировать, я внимательно слушал, что ты мне скажешь.

Он предостерегает меня от всякого комикования:

— Избегай этой западни. Главное — не быть смешным. То, чем ты можешь насмешить на вечеринке друзей, не вызывает смеха у зрителя. Ты достигнешь результата, лишь стараясь быть искренним. Чтобы добиться этой пресловутой искренности, не следи за своей игрой, не слушай себя и, главное, — не пользуйся чужими штампами. Если тебе надо, например, сыграть застенчивость, ты можешь это сделать, как другие: привычным способом. Тем самым ты уподобишься тем, кто так играл до тебя, и никак не сойдешь за застенчивого парня, то есть будешь выглядеть лишь актером, который играет застенчивость, используя чисто физические действия, никак не похожие на подлинные. А ведь существует полная возможность выразить застенчивость другим способом: без нескладной жестикуляции или заикания, а используя мнимую самоуверенность, насилие или другие приемы. Вот это ты и должен прочувствовать! Нельзя играть тот или иной характер: он должен стать твоей второй натурой.

Первые сцены с младенцем беспокоили всю съемочную группу. Очень трудно добиться желаемого от трехмесячного актера. В тот момент, когда мы готовы снимать, родители малыша бросаются к нему сменить пеленки или всунуть соску. После того как он хорошо поел, надо ждать отрыжки, потом он целый час спит. Чтобы ускорить съемку, Серж затребовал второго, похожего на первого, младенца. Теперь нам приходится раздваиваться в ожидании улыбки и столь нежелательных слез мальчика и его дублера — девчушки в голубых ползунках. Свет юпитеров не облегчает нашу задачу. Приходится ждать, когда прекратятся крики, и быстро снять, пока они не возобновились. Луи действует по-своему: он берет ребенка на руки и обходит с ним павильон, разговаривая, как со взрослым человеком:

— Здравствуйте, господин барон (или госпожа баронесса). Давайте осмотрим дом.

Успех подобной тактики принуждает его присутствовать в качестве няньки при съемке всех сцен, в том числе и тех, в которых он не занят.

Балетные сцены требуют многочисленных репетиций. С нами работает английский танцовщик и крепкий профессионал по имени Крис, которого персонаж отца, Эван Эванс, на протяжении всего фильма просит «показать птичку».

Как в «Большом ресторане» и «Раввине Якове», он тщательно отрабатывает свои па и движения.

— Я должен поднять руку на четвертом такте. А не на третьем? Итак, три, четыре… А если я повернусь в другую сторону? Может быть, так будет смешнее?

Музыка Франсуа де Рубэ очень ему нравится:

— Мелодия восхитительная, от нее у меня мурашки бегают. Под хорошую музыку куда проще изображать элегантного мужчину.

Музыкальное дарование сыграло большую роль в его карьере. Оно помогало ему, в частности, заполнять пресловутые паузы перед тем, как произнести реплику. Паузы эти зависели от серьезности того, что он услышал или узнал от партнера. Подобно солисту-певцу, который согласует свое исполнение с оркестром, он умел использовать ожидаемую ноту с некоторым отрывом, придав ей тем самым особое значение. Когда драматическое напряжение достигало своего апогея, он даже опережал диалог, чтобы поддержать темп сцены нарастающим раздражением, предвещающим финальный взрыв. Достаточно вспомнить пресловутую реплику: «Смотрите туда! Нет — туда! Туда!»

Помнится, на него произвел большое впечатление фильм Спилберга «Челюсти», и особенно музыка, предвещавшая появление акулы. Жалобные звуки виолончели словно доносились из глубин океана.

— Музыка предвещает драму. Мы внимательно следим за малейшими деталями: ребенком, играющим на песке, или рыбаком, выбирающим сеть, — все начинает внушать страх. И этот саспенс возникает исключительно благодаря музыке.

На съемках «Большой прогулки» он брал уроки у композитора Жоржа Орика, автора музыки к картине, чтобы как можно убедительней дирижировать оркестром. Музыканты поражалась, с каким знанием дела он давал им указания при исполнении «Проклятия Фауста» Гектора Берлиоза. В «Раввине Якове» танец раввинов потребовал от него многочасовых репетиций, зато он был счастлив, когда учителя признали в нем прекрасного танцора. В театре этот дар становился мощным орудием для решения нелегкой задачи: вызывать каждый вечер у зрителей нарастающие раскаты смеха.

Мой сговор с Франсуа де Рубэ обеспечивает мне спасительную независимость. Каждую субботу я прихожу к нему для участия в джаз-сейшен с лучшими музыкантами Парижа.

Мы работали также над песенками к фильму. Одна из композиций моей маленькой группы звучит в сцене на яхте. Слова там якобы английские: почему бы нет? Я ощущаю свободу: меня не считают «сынком Луи де Фюнеса». Музыку я постигал сам. То, с каким интересом великий композитор де Рубэ относился к моими скромным успехам ударника, убеждало в том, что как актер я лишь теряю время. Не объяснялось ли это трудностями, вызванными совместной работой с отцом, которого трудно превзойти?

Я окружен артистами, которые, играя хорошую музыку и дурачась, не обращают внимания на мою фамилию и всячески поощряют мое желание стать для них своим. Эти прекрасные минуты продлятся до того дня, когда спустя много лет Франсуа сыграет мне на старой фисгармонии в гостиной своей квартиры последний опус. Он спросил тогда, нравится ли мне мелодия, я ответил, что она дивная. Она и станет лейтмотивом в его последнем фильме «Старое ружье».

Мы снова в Италии. Целый месяц снимаем натуру в Риме, где наш отель расположен на холме Монте-Марио. Из номера Луи можно увидеть собор Святого Петра. Это его успокаивает.

— Мне приятно знать, где находится Папа. Каждый день я мысленно обращаюсь к нему с какой-либо просьбой и хочу быть уверенным, что он отпустит мои грехи!

Каждое утро продюсер предоставляет в наше распоряжение машину с шофером-гидом, чтобы мы могли осмотреть город. Мы работаем после полудня, когда группа давно на месте и улицы оцеплены полицией. Поведение нашего гида типично для римлянина: он на полной скорости приближается к машинам, чтобы объехать в последний момент справа или слева, часто заезжая на тротуар. Отец застенчиво просит его сбавить газ:

— Знаете, Витторио, мы никуда не торопимся. Я люблю любоваться памятниками, соборами или магазинами по дороге.

Но это не может поколебать рвение Витторио. Тогда отец говорит ему более строгим тоном:

— Я прошу вас ехать медленнее. Мне вовсе не улыбается встретиться со святым Петром на небесах! Я просто хочу увидеть его скромную обитель. Да к тому же мне страшно! Поняли?

Теперь мы катим со скоростью десять километров в час.

— Вот видите, так гораздо лучше.

Он всегда переживал, когда за рулем был кто-то другой. Рассчитывая только на свои рефлексы, отец не понимал чужих, особенно если водитель еще и выпендривался.

— Какой скверный шофер! И наверняка много о себе понимает! Посмотри-ка на него: он совершенно уверен в себе, но смею тебя заверить, он плохо кончит!

Собор Святого Петра произвел на него сильное впечатление.

— Огромное здание, но как изящно построено! Колонны так разумно расположены, что первая скрывает все остальные. Нынешние постройки не отличаются подобной изобретательностью.

«Pieta» Микеланджело взволновала его сильнее всего.

— Посмотри, как тонко выписано лицо этой женщины, ее доброжелательный взгляд. Какой контраст с сильными ногами крестьянки, прочно стоящей на земле и словно защищающей своего младенца в нашем несчастном мире!

Проходя по залам Музея Ватикана, он замирает то перед каким-то полотном, то перед скульптурой или триптихом, находя в них гармонию линий, красок или ощущая взгляд автора, который трогает его. При этом он неизменно высоко оценивает талант художника:

— Какой поразительный парень! Какая мощная хватка, как он умудряется передавать мельчайшие детали!

В Сикстинской капелле отец надолго замирает перед Страшным судом. Культурная программа визита ничуть его не волнует: он постигает шедевры искусства с величайшим смирением.

— Если бы мирские дела вершили художники, все было бы не так гадко!

Каждое утро мы бродим по улицам Рима, иногда забегая в лавочки с знаменитыми названиями: Гуччи, Черрути, Прада, Валентино. Виа Венето, которую итальянцы любят сравнивать с Елисейскими Полями, разочаровывает отца. Но ему нравятся здешние бары, где можно попробовать замечательное мороженое с дольками апельсина.

Все великолепие римских музеев и церквей лишь подчеркивает бессмысленность человеческих раздоров. Эти красоты позволяют ему находить все новые реплики и манеру поведения, которыми он воспользуется в один прекрасный день для создания новых смешных характеров своих персонажей.

— Когда видишь все эти произведения, невольно задумываешься, сколько же времени тратится на склоки. Силовые приемы людей с претензиями выглядят при этом еще более невыносимыми!

Мы отправляемся на старую улочку, превращенную на день в съемочную площадку. Она больше не выглядит подлинной, ибо мощные юпитеры и гул электрогенераторов делают ее похожей на студийную декорацию. Мы с Луи играем сцену, в которой карабинерам кажутся подозрительными две коробки у нас в руках. Они ведь продолжают поиски похищенных младенцев.

Впервые с моего дебюта я позволяю себе импровизацию. Прежде чем броситься бежать, я вопросительно поглядываю на Эвана Эванса. Мелочь для опытного актера, но она приводит отца в восторг.

— Ты отлично сыграл, именно это ты и должен испытывать! Тут проложены рельсы, висят всякие надписи, и тебе приходится петлять между ними. Если ты отойдешь далеко от сценария, как я часто поступаю, режиссер поправит тебя. Но ты, по крайней мере, доказал, что способен найти что-то свое.

Все дни съемок отмечены у меня такого рода советами. Но, анализируя творческие усилия Луи, я быстро прихожу в отчаяние. У него, конечно, дар Божий.

По возвращении в Париж я присутствую при съемке сцены, когда он читает басню «Волк и ягненок» юным танцовщицам, чтобы развлечь их и помочь уснуть. Он уже записал басню Лафонтена на пластинку. Все родители купили ее для своих детей: благодаря его живой интерпретации тонкое послание автора лучше воспринималось маленькими слушателями. Иные недоброжелатели утверждают, что это вздорная интерпретации. Они осуждают недопустимую вольность в обращении с классическим текстом. Но отчего-то те же люди помалкивают, когда театральный режиссер ставит «Мнимого больного» в современных костюмах и с единственными стулом и столом в качестве декорации? Ибо это рассматривается, как «современное толкование». Луи не обращает внимания на подобную критику, даже если она его ранит. Он думает лишь о той публике, которой должен любой ценой понравиться: о детях.

— Я хочу, чтобы этот требовательный зритель оставался неизменно со мной. Дети любят развлечение и не задают лишних вопросов — насколько хорошо и достаточно ли умно звучит текст. Рассмешить ребенка очень трудно. Конечно, его забавляют гэги мультфильмов, или вид злодея, падающего с десятого этажа, или когда на голову волка выливают ведро воды и т. д. Но, намереваясь рассказать ребенку смешную историю, надо уметь ее сыграть. Поскольку у него нет предубеждений относительно окружающего мира, он не анализирует то, что мы ему рассказываем. Только искренность убедит его, что перед ним отрицательный или глупый персонаж. К тому же, играя любые чувства, не надо переигрывать, чтобы это не выглядело драмой. В особенности при показе низменных чувств. Дети любят жестокость, но, разумеется, «понарошку».

Дети всегда любили отца и любят по-прежнему, спустя двадцать лет после его смерти. Многим это непонятно. Я же думаю, что помимо его всегдашнего интереса к молодежи этот успех связан с изяществом воплощения. Об этом так редко говорят, а ведь оно позволило ему обращаться к самым смелым сюжетам, никогда не допуская ни тени вульгарности, ни заигрывания со зрителем, — иначе он бы его несомненно потерял. Такая позиция не только обеспечила ему восхищение в любых слоях общества — благодаря ей он остался в сердцах. Его интерес к присущим человечеству порокам говорит о том, что он был не лучшего мнения о себе подобных. Он полагал, что люди плохи, упорствуя в желании оставаться плохими. Взрослые, считал он, всегда будут злыми! Такое пророчество не могло не восхитить детей и укрепляло их непонимание окружающего мира. Взрослый расист из «Раввина Якова» убеждает, что сей мир плодит ксенофобов и людей, жаждущих власти и денег. Фильм «Мания величия» показывает, что эволюция человеческой породы запаздывает. Все эти истины трогают детей, ибо они их чувствуют, и еще потому, что у них не бывает случая об этом потолковать с кем-то и в особенности быть услышанными. Смех становится их оружием и лекарством.

Чтобы быть ближе к заботам молодого зрителя, отец оставался ребенком. Для этого он не жалел усилий. Он все время пересматривал свое отношение к мелочам жизни и выбирал поведение, отличавшееся оттого, которое бы предпочел, действуя инстинктивно. Ему пришлось бы тогда со многим соглашаться. Он же остался таким превосходным актером, ибо все время подвергал сомнению свою игру. Он даже уверовал в то, что был не прав в прошлом и сумел искоренить недостатки в дальнейшем.

— Я рад, что зритель смеялся на «Раввине Якове». Этот смех очистил мою душу.

Вот такую фразу, смутившую иных людей, он произнес в одном из своих телеинтервью. Спешу их успокоить. Расизм представлялся ему такой мерзостью, что он уверил себя, будто эта болезнь присуща человеческой натуре вообще, а раз так, то живет и в нем самом. Мне кажется, что, не желая публично высказываться относительно пороков нашего мира, он нашел повод, чтобы осудить его глупость и был этому несказанно рад. Он как бы предупреждал тех, кто легко открещивается от расизма: в какой-то мере все мы расисты… Таким же образом он старался освободить человека от терзающей его зависти:

— У этого типа великолепная машина, которая стоит по меньшей мере миллион франков! Надо уметь управлять таким чудовищем! Он наверняка замечательный шофер!

К числу его редких вспышек гнева, которые журналисты считали хроническими, относится случай, свидетельствующий о том, что именно делало его раздражительным и неуживчивым. В тот день мы снимали «На древо взгромоздясь» на студии «Булонь-Бианкур». На съемочную площадку Луи пришел в хорошем настроении, готовый подарить фильму кучу находок. Серж Корбер встретил его словами:

— Итак, Луи, что мы снимаем сегодня?

Такой неожиданный со стороны режиссера вопрос вызвал у моего отца не менее неожиданную реакцию:

— Послушайте, Серж, я тут не для того, чтобы выполнять вашу работу! Раз ничего не готово, я иду в гримерку. Вы предупредите меня, когда напишете то, что давно должно быть сделано! А если не придумаете, я вообще отвалю.

Я тотчас спрашиваю Сержа, что происходит. Он отвечает, что, раз Луи все меняет в каждом плане, он счел нужным его спросить — наверное, не очень тактично, признает он, — не намерен ли тот предложить новую идею. Буйная фантазия Луи часто мешала режиссерам снять то, что они задумали. Но в конечном счете они использовали его импровизации, способствовавшие успеху фильмов. В поисках идеи ему случалось неожиданно покидать съемочную площадку. Тогда считали, что всему виной его дурное настроение, и возникали всякие домыслы относительно того, что могло его разозлить. «Куда девался Луи? Он чем-то недоволен? Что он вам сказал? Где он? Надо послать к нему костюмершу».

Такие эскапады не были капризами звезды. Просто актеру надо было отдохнуть и собраться с мыслями, усталость мешала ему сыграть так, как он задумал.

— Я потерял кураж. То, что я делаю, никуда не годится. Я играю, но глаза пустые. Так бывает, когда ты говоришь с человеком, а он думает о другом или с официантом, который принимает заказ, наблюдая за проезжающими машинами. Мне надо полежать. Следовало бы их предупредить, но мне не хотелось объясняться, это еще утомительнее. «Да нет же, Луи, все было отлично, если хочешь, можно переснять!» — говорят они. А мне не хотелось втягиваться в бессмысленные переговоры.

Он вполне мог не лезть вон из кожи, просто сыграть сцену, не прибавляя ничего от себя, не превращая ее в маленький шедевр. Фильму бы это нисколько не повредило. Ничего не поделаешь: он не хотел жертвовать пленкой ради легковесности или банальности.

Патрик

После смерти Бурвиля в 1970 году проект «Мании величия» застопорился. Жерар Ури принялся искать другого партнера для Луи де Фюнеса. Но только не такого, который уверен, что он смешной, то есть умеет «играть комедию». Ив Монтан? Почему бы нет? Отец уважал трудяг. Монтан был славным человеком, но сдвинулся на социалистической и коммунистической риторике, непонятной простому смертному.

— Хуже всего, что он искренне верит во все это, — говорил отец. — Слушать его просто невыносимо!

Отношения у них сложились вежливые, но слегка отстраненные, дружбы не возникло. С Монтаном нельзя было разделить радость смешной находки: он был запрограммированным человеком. Во время ужина, проглотив три листочка салата, он вскакивал и стремительно бежал в свой номер, бормоча: «Надо позвонить Симоне! Надо позвонить Симоне!» Наверное, Симона Синьоре подсказывала ему, как играть завтрашние сцены.

Оливье

В панике, что роль Блаза досталась ему вместо Бурвиля, Монтан запирался в своем номере и сутками искал, как сыграть эту роль, вложив в нее всего себя без остатка.

Так же он репетировал перед песенными гастролями. Луи он восхищался и считал, что недостоин сниматься с ним. Отец же говорил о нем:

— Ремесло-то он знает туго… С Андре (Бурвилем) получилось бы лучше, но с ним я, пожалуй, сыграю роль по-другому.

Монтан тщательно отделывал каждую деталь своей игры. Хотя у них были разные взгляды на жизнь и на профессию, я не замечал, чтобы отец как-то страдал от этих различий. Они уважали друг друга. Дуэта Фюнес — Бурвиль больше не было, но этот новый союз вполне удался, хотя и не привел к рождению крепкой дружбы.

Мама, Патрик и я неизменно поощряли эксперименты отца, нам хотелось, чтобы он снимался с разными актерами и у новых режиссеров. Но это не всегда удавалось, ибо он не любил иметь дело с незнакомцами, явно предпочитая партнеров, которых хорошо знал.

Патрик

После того как гасли студийные прожектора, Алиса Саприч по-прежнему считала себя главной камеристкой королевы Испании. У нее не было ничего общего с принцессой, описанной Сен-Симоном, который говорил о ее исполненной достоинства и скромности походке.

Саприч сердилась, считая, что в «Мании величия» выглядит смешно. Родители раза два приглашали ее за свой стол, чтобы развлечь. Потом она стала подсаживаться к ним без приглашения. К ней присоединялся один молодой человек, на следующий день — другой… Отцу было неловко, и он покончил с этим вынужденным приглашением. Так он заполучил еще одного врага, который станет болтать о нем, что он отвратительный и жадный человек.

На съемках родители подружились с доном Хаиме де Мора. Испанский гранд в фильме, и в жизни тоже: он был братом королевы Фабиолы, супруги короля Бельгии Бодуэна. Он уговаривал отца заняться своей генеалогией, считая, что его фамилия принадлежит к высшей знати. Но тому было на это совершенно наплевать, и он только из вежливости не признавался, что чувствует себя чужим в стране предков. Зная наизусть генеалогию мамы, отец ни разу не проявил любопытства в отношении собственной. На этой стадии своей жизни он не желал быть Актером с большой буквы. Сознавая, что популярность изолирует, отец предпочитал общество людей, которые рассказывали ему о своей повседневной жизни.

Жерар Ури

Патрик

В Париже Жерар Ури был нашим соседом. Он жил со своей матерью по другую сторону парка Монсо. Родителям достаточно было пересечь парк, чтобы найти его в закусочной на площади Терн. Мишель Морган присоединялась к ним только за ужином. Она не жила с Жераром, очень держалась за свою независимость. Намучившись с Анри Видалем, который с юных лет пристрастился к наркотикам, не без участия женщины много старше, стремившейся тем самым привязать его к себе, она и слышать не желала слова «свадьба». Брак испортил ей жизнь. Неизменно очаровательная, Мишель обладала настоящим парижским шиком, без малейшей тени жеманства. Я часто присоединялся к ним во время обеда, наслаждаясь их остроумной беседой.

После выхода «Разини» отец осознал, что стал публичным человеком. Он понимал, что его свобода передвижения будет отныне сокращаться, как шагреневая кожа. «Какой же я глупец, что не взял, как Бурвиль или Габен, псевдоним!» — ворчал он.

Журналисты осаждали его и часто искажали сказанное им. Другие, соперничая в недоброжелательности, использовали эти писания, в общем шла цепная реакция. В результате возникали самые абсурдные легенды. В то же время в доме неожиданно возникали из небытия давно пропавшие старые знакомые.

— Если завтра мой фильм провалится или я сломаю ногу и не смогу сниматься, эти люди и не вспомнят обо мне. Они повернутся ко мне спиной, — заявлял он со своей неумолимой логикой.

Письма со всякого рода предложениями и просьбами сыпались на него, как из рога изобилия. Их тщательно укладывали по порядку в красную папку.

— Кто знает, что может случиться завтра! — повторял отец.

Одно письмо буквально ошарашило его своим бесстыдством. В нем говорилось: «Месье, вы подарили жене замок. Я тоже хочу сделать подарок своей супруге: пришлите мне двести тысяч франков, пожалуйста!»

Так поднимался занавес над человеческой комедией.

Жерар Ури чувствовал себя вольготно в этом мире. Обладая незлобивым умом, он культивировал искусство жить со вкусом, не выставляя себя напоказ. Портрет Регента[17], написанный Сен-Симоном, вполне подходил и к нему: «Слушая его, можно было ошибочно решить, что это весьма начитанный человек. На самом деле он лишь пробегал тексты. Но, обладая удивительной памятью, не забывал ни факты, ни имена, ни даты, которыми затем пользовался весьма кстати. Любитель поговорить, он так и сыпал остроумными словечками или репликами… Ничуть не навязываясь, он умел с каждым находить общий язык и тем самым вести себя в обществе совершенно непринужденно». Жерар стал нашим лучшим советчиком в мире, кишевшем акулами.

Едва встав с постели, отец звонил ему и наверняка не раз будил. Ему надо было узнать, с кем он ужинал накануне, в каком ресторане, какие блюда заказывал и во сколько это обошлось! Из своей комнаты я слышал взрывы смеха, прерывавшегося восклицаниями: «Подумать только! Только подумать!»

— Жерар умеет жить, как никто другой, дети мои, — говорил он нам. — Если он отправляется куда-нибудь, можете быть уверены, что это приличное место.

Жерар понял, что отец не любит говорить на «профессиональные темы». Кинематографические танцы ему были не интересны. Поэтому Жерар лишь изредка приглашал его к себе в компанию с актерами или режиссерами, понимая, что их банальные разговоры могли ему лишь наскучить. Но на встречу с Андре Мальро отец согласился сразу.

Я тогда был в Тунисе и, к сожалению, не смог присутствовать на их ужине у Жерара в сугубо неофициальной обстановке. Отец с удовольствием рассказывал мне потом об этом. Мальро только что прибыл из Коломбе-ле-дёз-Эглиз, где попрощался с умершим генералом де Голлем. Великий писатель произнес при этом с только ему присущим мастерством длиннющий монолог. По его словам, мадам де Голль велела завинтить гроб до приезда президента Помпиду. «Ну, нет! — произнесла она. — Он не увидит его мертвым!»

Размахивая руками, отец демонстрировал, как Мальро изображал кота генерала, который то забирался под катафалк, то исчезал. Пораженный услышанным, отец забывал есть, тогда как писатель ни на минуту не терял из виду ни свою тарелку, ни бокал, который опорожнял перед каждой новой фразой. Его нос начал опасно нависать над столом, погрузившись наконец в остатки голубя… Покатываясь от смеха, Мишель Морган и мама поспешили удалиться, чтобы привести себя в порядок.

Оливье

— В американских фильмах каждый план отменно выстроен, — говорил мне отец. — Массовка состоит из профессиональных актеров, специально отобранных для эпизода. Каждая минута съемки представляет настоящее зрелище. Когда я смотрю шоу Дэнни Кея, я отдаю себе отчет, сколько труда было затрачено на написание сценария. А ведь это всего лишь телевизионный спектакль!

Он сожалел, что французская продукция, в отличие от американской, часто бывает халтурной. Впервые его мечта осуществилась на «Разине». Режиссура Жерара Ури отличалась четкостью, все было хорошо выверено: звук, освещение, точки съемок, декорация, режиссерская разработка сценария, выбор актеров и в особенности сюжет. Все эти качества проявились в еще большей степени на «Большой прогулке».

— Уже титры сделаны превосходно, — радовался отец. — Настоящий фильм о войне! Можно подумать — вот сейчас появится Берт Ланкастер в роли командира бомбардировщика!

Он говорил, что куда легче играть в хорошо продуманном фильме.

— С Жераром словно окунаешься в детские годы кинематографа, когда к съемкам готовились очень тщательно. Я освобожден от каких-либо забот, наверное, я даже не заслуживаю гонорара. Зато другие должны были бы мне платить значительно больше, чем платят!

Они сделали вместе четыре фильма, и никогда я не видел отца таким счастливым, как в то время.

Патрик

Широкий по натуре, Жерар дарил нам цветы и шоколад. Его поставщики, тот же Дом Фукет, сразу становились и поставщиками отца. Свои покупки он демонстрировал друзьям и семье, но главным образом тем, кто способен был их оценить. Ни о чем не забывая, он сам обзванивал бутики.

На «Большой прогулке» съемки в Боне позволили ему познакомиться с бургундскими виноторговцами. Он даже был награжден орденом местных дегустаторов. Да простит мне читатель, я никогда не мог разобраться в его заказах. Наш погреб был забит картонками с такими сортами вина, как «Шамболь-Мюзиньи», «Нюи-Сен-Жорж», «Мерсо»… Но он не терял зря времени, лишь любуясь этими бутылками, как об этом писали: он был не из тех, кто долго вдыхает запах вина перед тем, как поднести к губам бокал, чтобы после пятиминутных размышлений и нескольких гримас объявить, что оно пахнет бананом или черной смородиной! Нет ничего более занудного, чем молча ждать, когда хозяин дома произнесет свой вердикт!

Со временем отец уже не принимал решений без одобрения Жерара, которому явно было неловко, когда приходилось отвечать по телефону на вопросы, далеко выходившие за рамки его компетенции: скажем, надо ли купить новую стиральную машину или что он думает о моих успехах в обучении медицине… Однажды я даже бросил мимоходом отцу:

— Послушай, папа, мне кажется, у нас скверная туалетная бумага. Спросил бы ты у Жерара, какую марку он предпочитает.

А едва он вешал трубку, как ему звонила мать Жерара. И повторялся тот же разговор: отец излагал ей то, что они с Жераром сказали друг другу.

Несмотря на растущую популярность, отец продолжал совершать свои привычные прогулки, во время которых посещал магазины овощеводов на набережной Межиссери. Он знал по имени всех торговцев, которые откладывали для него редкие растения, семена овощей, саженцы фруктовых деревьев. Однажды, увидев его выходящим из такси, какая-то дама закричала: «Да ведь это Луи де Фюнес! Смотрите, это Луи де Фюнес!» Поскользнувшись, женщина упала на горшки с цветами, стоявшие на тротуаре. Отец даже не смог прийти ей на помощь. Его сразу окружили хохочущие и хлопающие себя по ляжкам прохожие-зеваки. Он нырнул в такси и дал дёру. Этот инцидент положил конец его спокойным прогулкам.

Жерар посоветовал ему взять шофера-телохранителя и познакомил с Жоржем. Этот колосс с перебитым носом был бы великолепен в роли убийцы в американском боевике. В то время он как раз вышел из тюрьмы, и Жерар с Мишель решили дать ему шанс начать новую жизнь. Когда, незадолго до смерти, Анри Видаль мучился от ломки, Мишель обратилась за помощью к Жоржу, и тот доставал им спасительный белый порошок. Эта деятельность в конце концов и привела его за решетку.

Отца ничуть не смутило бурное прошлое того, кто должен был его возить. В то время шоферы, приглашенные обслуживать съемочную группу, пользовались собственными машинами. И вот однажды утром Жорж приехал на старенькой черной колымаге с расшатанными амортизаторами. Это был здоровенный детина, весь в шрамах, точно лев, которому пришлось расправиться с кучей врагов, защищая свою территорию. Этот большой добряк умел быть благодарным и без конца повторял, что, если бы не мой отец, он бы опять занялся сбытом «беленького порошка». Тогда как раз в «Олимпии» давал концерт Рэй Чарльз. «Понимаете, месье Патрик, его люди связались со мной, ясно для чего? Короче, я отказал им! Но не будь я знаком с месье де Фюнесом, наверняка бы принялся за старое!»

Поездки на набережную Межиссери возобновились. Когда Жорж выходил из машины, зеваки разбегались во все стороны, как белки при виде тигра. Но была одна проблема: Жорж очень плохо водил машину. На каждом перекрестке отец, умирая от страха, кричал ему: «Осторожно!» Его своеобразная манера вести машину вызывала негодование автомобилистов и заканчивалась подчас потасовкой. Разумеется, отец запрещал ему такие выходки. Мы с Оливье, когда ездили с Жоржем, разрешали ему заехать в больницу, чтобы справиться о здоровье пациента, которому он помог попасть туда. «Только, пожалуйста, ничего не говорите месье де Фюнесу!» — просил он.

Отец добился, чтобы Жоржа приглашали работать на каждой его картине. Но на съемках «Жандармов» он с трудом представлял себе, как будет трястись от страха вместе с мамой на опасных горных виражах. Все могло кончиться точно так же, как в фильме, когда за рулем монашка! Не желая обречь Жоржа на безработицу, отец нашел выход. Пригласив другого шофера, Мориса, Жоржу он поручил доставку багажа и бобин с отснятым материалом в аэропорт, откуда их переправляли в Париж.

Оливье

Отец оставался верен Жоржу в течение многих лет, и тот работал с ним на десятке фильмов. Он считал, что мы в безопасности рядом с таким здоровяком. Этот бывший кетчист не раз спасал нас от неприятностей. Помню, благодаря его внушительной внешности мне удалось уладить довольно щекотливое дело. Я был тогда ударником в небольшой рок-группе. Мы вложили все наши средства в современный усилитель гитары, который сразу после доставки вышел из строя: его наверняка собирал какой-то ремесленник. К моим требованиям заменить его продавец остался глух, и я понял, что сам ничего не добьюсь и придется вечно чинить усилитель. Узнав об этом от отца, дружище Жорж ужасно разгневался и отправился вместе со мной к продавцу. «Я хотел бы получить новый усилитель для месье Оливье», — сказал он. И я тотчас получил со всяческими извинениями хозяина новенький, последней модели, усилитель.

Эта безопасность нам, конечно, дорого обходилась, ибо десять лет приходилось пользоваться его развалюхой-«опелем»! Во время поездок отец любил слушать рассказы Жоржа о его последних сражениях, убежденный, что от агрессии может спасти только физическая сила.

— На полицию и суд им наплевать, — говорил он. — Боятся они только хорошей взбучки.

Окаянный телефон

Патрик

По мере роста своей популярности отец оказался в золотой клетке. Мама поняла тогда, до какой степени ее муж изолировал себя от окружающего мира. Увидев однажды по телевизору новый супермаркет, он сказал маме:

— Только подумать, как набиты товарами все полки! Смотри, какие там дают тележки для покупок, очень удобно. Разве прежде такие были?

На маму легла обязанность вести все его текущие дела, обсуждать с продюсерами условия контрактов и новые проекты. Ей приходилось отвечать на массу звонков. Отец же много разговаривал по другой линии, беспокоя под разными предлогами людей. Гордясь возможностью пообщаться с Луи де Фюнесом, они бросали все свои дела. Всегда предельно вежливый, он рассыпался в извинениях, так что его собеседники ни в чем не могли ему отказать, даже в самой глупой просьбе. Отправляясь в Нант почти на каждый уик-энд, он тщательно готовился к поездке. Сначала требовалось не менее четырех звонков, чтобы заказать места на самолет «Эр-Интер», и даже больше, если не удавалось сразу дозвониться до нужного человека! Затем, чтобы его не беспокоили в зале ожидания, он звонил дежурному аэропорта Орли, чтобы ему позволили занять место до начала посадки. А в день отлета беспокоил диспетчера в аэропорту Нанта: если тот заверял его, что посадка пройдет без всяких осложнений, — можно было лететь. Но оставалось сделать самый важный звонок — в кафетерий парижского аэропорта Орли, чтобы ему отложили два круассана — те самые, которые так любит мадам де Фюнес. Чашка кофе с молоком выпивалась перед вылетом в обязательном порядке. Боясь быть узнанным, он надевал плащ и темные очки, что было само по себе довольно глупо. Стремясь сделать как можно лучше, отец на самом деле лишь все усложнял. Но когда достигаешь такой популярности, трудно найти место, где можно уединиться и сохранить свои привычки. Как ни старайся, повседневная жизнь все равно приобретает какой-то сюрреалистический характер.

Телефон стал для него такой необходимостью, что отец придумал гэг, в котором можно сегодня угадать нечто провидческое:

— Я мечтаю о телефоне, который бы звонил по-разному: в тех случаях, когда меня добивался неприятный господин, раздавалось бы «брум-брум!», а если красивая женщина — «дзинь-дзинь!». А, это сборщик налогов! А, это Мари!

Оливье

Однажды в августе 1969 года около шести вечера зазвонил телефон. Покатываясь от смеха, домработница сообщила отцу, что некто намерен похитить его детей.

— Алло, месье де Фюнес?

— Это я.

— Мне нужны пять миллионов франков, и быстро. Если вы откажете, пострадают ваши сыновья!

Отец побледнел: это не было похоже на блеф. Подобное требование уже содержалось в анонимке, обнаруженной в почтовом ящике. Отец тотчас собирает на совещание всю семью. Меня и Патрика не очень беспокоят эти угрозы. В возрасте 24 и 19 лет нам вряд ли может угрожать классическое похищение при выходе из школы. Не мешкая, родители обращаются в полицию. Польщенный тем, что разговаривает с самим Луи де Фюнесом, дежурный тепло приветствует его. Час спустя известный своими расправами с преступниками всех мастей дивизионный комиссар Летайанте выражает желание посетить нас завтра утром. Крепко сбитый, с волевым подбородком и твердым взглядом, он производит сильное впечатление на отца. Все приготовлено для допроса: апельсиновый сок, кофе, бисквиты… Отдав предпочтение бокалу пива, полицейский внимательно выслушивает нас. Он хочет знать, в котором часу был звонок, как звучал голос шантажиста, в каких выражениях были угрозы и т. д. Потом рассказывает несколько историй, которые, благодаря его опыту, завершились благополучно. Полный восхищения, отец интересуется, как проходит задержание, какая у него марка револьвера, где находятся места содержания под стражей. За час мы узнаем все его секреты. Назавтра два телохранителя не спускают с нас глаз. Вечером шантажист звонит снова:

— Имейте в виду, если вы предупредите полицию, пеняйте на себя!

Настоящий детектив! Но это ничуть не радует отца. Новый звонок свидетельствует о решимости человека добиться своего. Рано утром, в сопровождении двух молодых инспекторов, комиссар появляется у нас для того, чтобы допросить Патрика: будучи совершеннолетним, он может в той или иной степени иметь отношение к этому делу. Есть ли у него сомнительные знакомые? В котором часу он вернулся в день первого звонка? Бывает ли он на вечеринках в пригороде? И т. д. Родителям все эти вопросы не по душе, они раздраженно заявляют, что комиссар выбрал ложный путь. Довольный приемом и вкусными круассанами, тот отказывается от этой версии и отправляется на набережную Орфевр, чтобы еще поработать над нашим делом. Каждое утро два лейтенанта провожают меня до Драматических курсов Рене Симона, а затем проводят день в доме, регистрируя каждый телефонный звонок. Телефон уже поставлен на прослушивание, когда раздается долгожданный звонок.

— Ваша жена должна принести означенную сумму в закусочную «Дюпон-Монпарнас». Только, упаси вас Боже, никакой полиции. Инач…

Но тут выходит из строя магнитофон. В панике инспектора вызывают комиссара, который с ходу вырабатывает план действий. Надо приготовить пакет-«куклу» с вырезками из газет, а об остальном позаботится полиция. Мама мужественно соглашается осуществить задуманное. На другой день она нанимает такси и везет толстый крафтовый пакет. Я, пренебрегая запретом, следую за ней. Увидев, как она вошла в закусочную, я стараюсь обнаружить человека в плаще с поднятым воротником и в темных очках, как это показывают в фильмах. Но никого не замечаю, а мама уже выходит с чувством исполненного долга.

После нашего возвращения становятся известны результаты слежки.

— Алло, говорит комиссар Летайанте! Мы повязали того, кто пришел за пакетом. Это шофер такси, которому поручено отнести деньги в отель на бульваре Распай. Мы позволили ему выполнить поручение. Теперь ждем продолжения. Не волнуйтесь!

Вскоре следует новый звонок.

— Благодарю за грандиозный прием моего посланца, месье де Фюнес. Это не пройдет вам даром!

Теперь понятно, что прятаться бесполезно. Шантажист не появится. Однако спустя несколько дней в интервью одной газете он сообщает, что уже пытался однажды похитить Джонни Холлидея, и предупреждает, что о нем еще услышат! Тем временем в картотеке набережной Орфевр обнаруживают некоего Жака Робера, которого после неудачного похищения Джонни Холлидея освободили по причине его психического заболевания.

— Думаю, этот бедняга не опасен, — заверяет комиссар.

Успокоенные и освобожденные от телохранителей, мы возобновляем нормальную жизнь. Через три недели комиссар извещает нас, что Жак Робер задержан, точнее, он сам сдался полиции. Ему грозит несколько месяцев тюремного заключения. Дело, похоже, закрыто. Но однажды в июле 1970 года в нашем дворе в Клермоне появляется элегантно одетый мужчина.

— Я Жак Робер, — объявляет он маме, которая, позабыв это проклятое имя, полагает, что перед ней местный чиновник.

— Здравствуйте, месье.

— Вы помните меня? Я сожалею, что доставил вам столько беспокойства! Жизнь, знаете ли, не простая штука, особенно после тюрьмы. И теперь я снова без гроша.

При этих словах мама едва не падает в обморок. Но, взяв себя в руки, решительно выдворяет его за ограду.

Мы больше ничего не слышали о Жаке Робере до того дня, когда узнали о захвате самолета «Эр-Интер» пиратом с таким именем, застрелившим при этом стюардессу. Этот «бедняга», как его назвал комиссар, стал убийцей. Тогда же мы узнали, что еще в двадцатилетнем возрасте он убил своего папашу. Но у следствия не хватило доказательств, чтобы вынести обвинение в отцеубийстве.

Цена известности

Патрик

Наш сад в Сен-Клер-сюр-Эпт выглядел весьма скромно по сравнению с огородом в замке Клермон. Но он был превосходной лабораторией для изучения тех, кто, выдавая себя за садовника, на самом деле является лишь простым сельскохозяйственным рабочим. Отправляясь на съемку «Разини», отец покинул прекрасный цветущий сад, а по возвращении увидел, что из-за небрежности сторожа все засохло и пожелтело. Засучив рукава, он использовал короткий отдых перед новым фильмом, работая на огороде и отдавая все силы прополке, межеванию и вскапыванию. Выпускники сельскохозяйственных институтов использовались тогда для ухода за общественными парками, поэтому ему приходилось довольствоваться помощью кого придется. Он даже решил сам поступить на курсы Королевских огородников в Версале и Багателе.

Зато благодаря жене сторожа отец впервые осознал, какой стал «знатной особой». Не будучи чувствительным к лести, он пользовался, однако, многочисленными мелкими льготами, которыми охотно делился со своими знакомыми.

В ту очень холодную зиму снежные заносы сделали дороги непроходимыми, и, когда у жены сторожа внезапно сильно заболела голова, врач не смог добраться к ней. Муж звонил нам каждый час, бедняжке становилось все хуже. Из трубки до нас доносились ее стоны и жалобы. Встревоженный, отец вспомнил, что на премьере фильма «Жандарм из Сен-Тропе» познакомился с шефом жандармерии Франции г-ном Перье. Ни минуты не раздумывая, он позвонил ему:

— Дорогой месье, боюсь, что у жены нашего сторожа менингит! Смогут ли жандармы вывезти ее на своем внедорожнике?

— Господин де Фюнес, чтобы забрать ее, мы тотчас отправим к вам вертолет.

Отец и не рассчитывал на такое внимание.

— Видите, дети мои! Ради меня поднята на ноги армия!

Представляете выражение на лицах соседей, когда на деревенской площади приземлился вертолет, точная копия того, который был использован в фильме «Приключения раввина Якова». Была предупреждена и больница в Понтуазе. Но неизвестно, по какой причине — то ли от полета на большой высоте, то ли от удовольствия вызванным ею переполохом, — когда эту даму, подобно раненому солдату, выгрузили из вертолета, невероятная боль чудесным образом испарилась. После тщательного обследования врачи убедились, что она страдает обычной мигренью. Отцу было крайне неловко. Он ругался на чем свет стоит. Но господин Перье его ни в чем не упрекнул. Эта история сдружила их и позволила потом оказать услугу мне.

В те времена у меня, была черная машина марки «МЖБ». Эта потрясающая колымага досталась мне, как обычно, в награду за успешно сданный экзамен. Я был тогда на третьем курсе медицинского факультета. Хотя Оливье утверждает обратное, я всегда был очень осторожен за рулем… Итак, в нескольких километрах от Сен-Клера обгоняю медленно плетущийся фургон. И тут меня перехватывают два скрывающихся в кустарнике мотоциклиста, обвиняя в том, что я заехал на разделительную полосу. Они заранее радовались, что ущучат юнца в роскошной спортивной машине. Я не сдаюсь и доказываю, что пресловутая полоса стерлась и видны лишь ее жалкие остатки! Вынужденные это признать, они соглашаются не составлять протокол. Еще бы! Но через месяц мне присылают большой штраф. Отец часто ругал меня за лихачество, но проявлял понимание при более сложных обстоятельствах. Он знал, что сын звезды может испытать на себе не только симпатии, но и придирки дорожной полиции. Меня не раз задерживали по пустякам. Но, прочитав фамилию, спрашивали «не сын ли я…» и отпускали, рассыпаясь в комплиментах по адресу отца. Правда, иногда появлялся старший и выписывал максимальный штраф. Его подчиненные сочувственно вздымали очи к небу, словно говоря: «Ну, что возьмешь с такого дуболома!»

Мне уже случалось побывать в полицейском участке. На сей раз из-за пресловутой желтой полосы отец решил побеспокоить господина Перье, доказывая ему, что я хороший студент, не похожий на других звездных деток, всегда готовых нарушить правила дорожного движения. Дело приняло серьезный оборот, на «место преступления» была отправлена бригада фотографов, и меня оправдали.

— Милый друг, ваш сын был прав, и могу вас заверить, что эти полицейские будут строго наказаны. Они того заслуживают, их поведение недопустимо! — заключил господин Перье.

Когда я был на практике в акушерском отделении больницы Ларибуазьер, Соланж Труазье, заместитель главного врача, — умная, энергичная женщина, да к тому же депутат, спросила, не сможет ли отец походатайствовать за единственного сына ее безнадежно больной пациентки. Соланж, несмотря на ее связи, было отказано в отсрочке парню от призыва. Не знаю, что сделал отец, но через два дня проблема была решена.

Управляющий независимого кинотеатра в Сэн-Ло г-н Руллан был одним из его любимых собеседников. Он познакомился с ним во время показа своего фильма и восхищался героическими усилиями этого человека, державшего на плаву тонущий корабль своего кинотеатра.

— Знаешь, кресла там отличные, он следит за этим. А капельдинершам запрещено просить механика убавить звук, чтобы продолжать свою болтовню! Ему с большим трудом удается доставать свежие копии. Это не торгаш, а увлеченный своим делом человек!

Я не был с ним знаком, но весьма ценил присылаемые им еженедельно в подарок бараньи ножки (барашков он разводил на своей ферме в бухте Мон-Сен-Мишель) и устриц. Не желая остаться в долгу, отец посылал ему шоколад, пармскую ветчину, колбасу… Пришлось нанять человека, чтобы готовить из присланных припасов еду. Первым поваром оказался азиат. Блюда его были отменно вкусные, но продукты, доставляемые из Сен-Ло, не устраивали его, ибо мешали пользоваться услугами знакомых мясников за комиссионные. Чтобы досадить нам, он всячески расхваливал своего прежнего хозяина, Джонни Холлидея, который, видимо, оплачивал говяжье филе по цене икры. Короче, он вскоре покинул нас, вероятно, в поисках другого богатея. За ним последовала вереница так называемых поваров, надо признать, более или менее способных. Когда блюдо подавалось на стол, атмосфера становилась весьма натянутой. Обладавшая тонким вкусом мама обычно слегка кривилась: это не было похоже на то, чего она ожидала! Отец, утомленный постоянной сменой поваров, убеждал себя, что наконец нашел редкий бриллиант, и говорил, накладывая себе еду на тарелку:

— А мне нравится!

— Послушай, Лулу, это же несъедобно!

Тогда он накладывал себе вторую порцию.

Но с появлением Эмили случилось чудо. Эта уже немолодая женщина отлично справлялась с кухонными запросами таких буржуа, как мы. Именно о такой пище мечтала мама: простой, нежирной и съедобной. Слово «чудо» подходило к ней еще и потому, что она принадлежала к секте, которая высасывала все ее сбережения. Боженьку она поминала каждую минуту, даже преклоняла колени и простирала руки к небу, благодаря Его за удачно приготовленный соус. Со временем ее безумие стало усиливаться. Но больше всего нас смущало то, что даже в очках с толстенными стеклами она почти ничего не видела. Когда отец входил на кухню, она его не узнавала. Однажды я услышал такой их разговор:

— Кто пришел?

— Это я, Эмили.

— Кто?

— Ваш хозяин! Луи де Фюнес, киноактер!

— Господи, я не узнала месье!

Она существовала в таком тумане, что маме приходилось помогать ей готовить соусы, зажигать плиту, то есть быть все время на кухне. Но так как мы любили эту женщину и не хотели с ней расставаться, то, чтобы дать маме отдых, отправлялись ужинать в ресторан. Это было непросто, ибо посещение с отцом маленьких закусочных, составляющих истинное очарование Парижа, исключалось. Несколько попыток кончилось печально: выпросив желанный автограф, люди все равно мешали нам есть, отпуская по его адресу грубые шутки. Единственный раз нас вроде бы оставили в покое, но оказалось, что хозяин потихоньку предупредил журналистов и те в боевой готовности прибыли к нашему выходу. Таким образом, мы были вынуждены обедать за роскошно накрытыми столами в шикарных ресторанах, называемых сегодня на жаргоне «гастро». Посещение таких мест часто заканчивалось расстройством кишечника… Уже в те времена эти рестораны отличались большими претензиями.

— Как бы мне хотелось пообедать в простой пиццерии! — говаривал отец. — К сожалению, я лишен этого удовольствия.

В этих скучных заведениях ужин сопровождался выступлением фольклорных ансамблей. Как и в аэропортах, отец всячески стремился остаться незамеченным, и его застенчивость часто оборачивалась невероятными ситуациями, которые, надо признаться, нас весьма развлекали. Некоторые клиенты и персонал тоже не могли сдержать улыбки. По прибытии он трижды менял столик, чтобы оказаться в укромном месте. Однажды вечером в «Реле Плаза» он обнаружил, что мама сидит под самым кондиционером. Не решаясь снова пересесть, отец попросил сбавить обороты кондиционера. Метрдотель заверил его, что это невозможно. Тогда отец попросил позволить ему попробовать самому. Вернулся он довольный: покрутив все рычаги, он просто вырубил кондиционер.

Когда подавали кофе, мама выражала сожаление, что он не похож на итальянский. Боясь обидеть персонал, отец заказывал двойную порцию и потом не мог уснуть. В другой раз во время обеда вдвоем в том же заведении, он заметил:

— Это приличное место. Видишь, кругом сидят немолодые мужчины со своими дочерьми.

Раскрыв от изумления рот, мама подумала, что он шутит. Ничуть не бывало: отец подчас проявлял поразительную наивность…