Преодолевая трудности

Когда пришло время школьных каникул, Дженни усадила детей в мини-вэн, и они отправились на неделю в Бостон в гости к тете. Я целыми днями торчал на работе. Таким образом, Марли остался дома один, и у него не было никого, кто мог бы составить ему компанию и выпустить на улицу. Из всех неприятностей старости больше всего его беспокоил теперь уже с трудом контролируемый кишечник. Надо сказать, что, несмотря на ужасное поведение Марли все эти годы, к его туалетному этикету у нас никогда не возникало претензий. Это была единственная черта Марли, которой мы могли похвастаться. Он ни единого раза не наделал в доме, даже когда мы оставляли его на 10–12 часов. Мы еще шутили, что у него стальной мочевой пузырь, а кишечник вытесан из камня.

Однако в последние месяцы все переменилось. Справив малую нужду, он держался не более двух часов. Когда становилось невтерпеж, он должен был сходить по делам, и если нас дома не было, у него не оставалось выбора, кроме как сделать все на полу. Марли было мучительно стыдно. Возвращаясь, мы всегда знали, имел ли место аварийный случай. Вместо того чтобы приветствовать нас у двери безудержным весельем, он стоял в глубине комнаты. Его голова свешивалась низко к полу, хвост безжизненно болтался между лап и от него прямо-таки веяло осознанием собственной вины.

Мы никогда его за это не наказывали. Как мы могли? Ему было почти тринадцать лет – предельный возраст для лабрадоров. Мы понимали, что он просто не может терпеть, да и он сам, похоже, это понимал. Я был уверен: если бы он мог говорить, он бы открыто признал свою вину и уверял бы нас, что действительно очень старался сдержаться.

Дженни купила моющий пылесос, и мы начали так планировать наш день, чтобы не оставлять Марли одного больше чем на пару часов. В это время моя жена подрабатывала в школе, и сразу после уроков она мчалась домой. Бывало, я уходил со званых обедов, не дождавшись десерта, с одной только мыслью: вывести собаку на улицу. Марли, конечно же, затягивал прогулки насколько возможно, но мы и не торопили его. Он успевал пройтись по всему саду. А друзья в шутку спрашивали нас, кто же в доме Грогэнов настоящий хозяин.

Когда Дженни с детьми уехала, я знал, что дни будут длинными как никогда. С другой стороны, это был шанс погулять после работы, побродить по окраинам и исследовать городки и районы, о которых я писал. Учитывая длительность поездок, я должен был отсутствовать дома 10–12 часов. И речи не было, чтобы оставить Марли одного на столь длительный промежуток времени. Мы решили отдать его в собачий пансион, услугами которого пользовались каждое лето, когда уезжали отдыхать. Этот пансион функционировал при большой ветеринарной клинике с очень высоким уровнем сервиса. Одно только было странно: каждый раз, когда мы приходили туда, нас встречал новый доктор, который ничего не знал о Марли, кроме того, что значилось в его личной карте. Мы никогда не могли запомнить имена врачей. В отличие от нашего любимого доктора Джея во Флориде, который знал Марли почти так же хорошо, как и мы, и который стал настоящим другом нашей семьи ко времени переезда, эти врачи оставались для нас посторонними людьми. Компетентными, но тем не менее посторонними. Впрочем, Марли, казалось, было все равно.

– Пиятиль едет в собачий лагель! – визжала Колин, и Марли поднимал голову, словно подтверждая это.

Мы развлекались, придумывая расписание для Марли в пансионе: с 9.00 до 10.00 копание нор, с 10.15 до 11.00 раздирание подушек, с 11.05 до полудня набег на мусорную корзину, и так далее. Я привез собаку в воскресенье вечером и оставил номер своего сотового телефона. Марли, казалось, никогда не расслаблялся полностью даже у доктора Джея, а тем более в пансионе, поэтому я всегда о нем немного беспокоился. После каждой поездки он возвращался мрачным. Он до крови растирал морду о решетку, а когда оказывался дома, то валился на пол в углу и крепко спал часами, как будто вдали от дома он только и делал, что без устали бегал по клетке.

Утром во вторник, когда я находился в центре Филадельфии, вдруг зазвонил сотовый телефон.

– Не могли бы вы поговорить с доктором таким-то? – спросила сотрудница пансиона.

Это был очередной ветеринар, чье имя я слышал в первый раз. Через несколько секунд меня соединили с врачом.

– У нас проблемы с Марли, – сказала она. Мое сердце екнуло.

– Проблемы? – переспросил я.

Ветеринар сказала, что в желудок Марли, помимо еды и воды, попал воздух, и в результате случился заворот желудка. Поскольку ни газы, ни другие вещества не могли выйти оттуда, его живот раздулся до состояния, опасного для жизни, которое называлось гастроэктазия. Почти во всех случаях было необходимо хирургическое вмешательство, сказала она, и если не сделать операцию в течение нескольких часов, пес может умереть.

Она также сообщила, что вставила ему зонд и выпустила большую часть скопившихся газов, что уменьшило вздутие. А потом, передвигая зонд в его желудке, она смогла поставить его на место, поэтому теперь Марли принял снотворное и безмятежно спит.

– Это же хорошо, правда? – осторожно спросил я.

– Только временно, – ответила врач. – Мы вывели его из критического состояния, но когда желудки собак так перекручиваются, почти с полной уверенностью можно сказать, что рано или поздно это повторится.

– Насколько полной? – поинтересовался я.

– Я бы сказала, что шансы отсутствия рецидива равны одному проценту, – сказала она.

Один процент? Ради бога, его шансы поступить в Гарвард и то выше!

– Один процент? И не больше?

– Мне жаль, – посочувствовала она. – Но он в крайне тяжелом состоянии.

Если у него снова будет заворот желудка, а она упоминала об этом как о несомненном факте, оставалось два выхода. Первый – решиться на операцию. Она сказала, что придется сделать разрез и швами прикрепить желудок к стенке полости, чтобы предотвратить возможность рецидива.

– Операция обойдется вам приблизительно в $ 2000, – я поперхнулся. – И я должна предупредить, что это серьезное хирургическое вмешательство, собаке преклонного возраста сложно такое перенести. Восстановительный процесс будет долгим и сложным. Иногда такие старые собаки, как Марли, не выживают, – объяснила она. – Если бы ему было четыре или пять лет, я бы сказала, что операция в любом случае необходима, – добавила ветеринар. – Но, учитывая его возраст, вам лучше еще раз спросить себя: хотите ли вы подвергать пса такому риску.

– Не хотел бы, если можно помочь иначе, – сказал я. – Какой второй вариант?

– Второй вариант, – отозвалась она, немного поколебавшись, – усыпить.

– Ох, – только и смог ответить я.

Мне было сложно переварить информацию. Пять минут назад я гулял по городу, думая, что Марли спокойно отдыхает в собачьем пансионе. А теперь я должен решить, жить ему или умереть. Я никогда не слышал о том заболевании, которое она описала. Только потом я узнал, что оно распространено у многих пород, внешне напоминающих лабрадора, у которых широкая грудная клетка. Собаки, в несколько глотков сметающие с мисок всю порцию, как Марли, тоже попадали в группу риска. Некоторые хозяева считали, что вздутие живота у питомцев происходит из-за стресса от пребывания в пансионе, но позже я поговорил с профессором ветеринарной медицины, и он сказал, что его исследования не доказали прямой зависимости между стрессом и заворотом. Однако ветеринар, разговаривавшая со мной по телефону, признала: возбуждение Марли от присутствия других собак могло усугубить его состояние. Он все так же лопал свой корм, сильно пыхтел и обильно поливал все слюной. Врач сказала, что он действительно мог заглотнуть слишком много воздуха и слюны, и его желудок начал расширяться, а там недалеко и до заворота.

– А мы можем оставить все как есть и подождать? – спросил я. – Может, заворота не будет?

– Именно этим мы сейчас и занимаемся – ждем и наблюдаем за его состоянием, – сказала ветеринар. Она повторила про его шансы в один процент и добавила: – Если будет заворот, вы должны быстро принять решение. Мы не можем заставить его страдать.

– Мне нужно поговорить с женой, – произнес я. – Я вам перезвоню.

Когда Дженни разговаривала со мной по сотовому телефону, она вместе с детьми находилась на прогулочном катере. Мне было слышно, как работают двигатели и как через громкоговоритель разносится голос гида. Слышимость была отвратительная, связь постоянно прерывалась. Я кричал, пытаясь рассказать жене, перед каким выбором мы стоим. Но она улавливала только обрывки фраз: Марли… критическое состояние… желудок… операция… усыпить.

А потом на другом конце наступила тишина.

– Алло! – крикнул я. – Ты еще на связи?

– Я здесь, – сказала Дженни, а потом снова затихла. Мы оба знали, что этот день наступит, просто не думали, что именно сегодня, когда ее и детей нет в городе, и они даже не смогут попрощаться, а я находился в полутора часах езды от дома в служебной командировке.

К концу разговора, состоящего из криков и многозначительных пауз, мы сошлись на том, что время у нас еще есть. Ветеринар была права. Марли слишком слаб. Подвергнуть его болезненной операции, только чтобы оттянуть неизбежное, было бы жестоко. Конечно, высокую цену операции мы тоже не могли не принять во внимание. Казалось аморально, почти безнравственно тратить столько денег на старую собаку, стоящую в самом конце своего жизненного пути, в то время как стольких бродячих собак усыпляют каждый день, а многие дети не получают достойную медицинскую помощь из-за отсутствия средств. Если время Марли пришло, то так тому и быть, и теперь мы должны дать ему уйти достойно и без страданий. Мы знали, что это решение было правильным, но ни один из нас не был готов расстаться с Марли.

Я созвонился с ветеринаром и сообщил ей о нашем решении.

– Его зубы сгнили, он оглох, а его лапы настолько слабы, что он едва поднимается на две ступеньки крыльца, – рассказывал я ей, словно она нуждалась в убеждениях. – У него проблемы с выбором места для стула.

Ветеринар, которую звали доктор Хопкинсон, согласилась со мной.

– Думаю, его час настал, – сказала она.

– Наверное, – ответил я.

Однако я не хотел, чтобы она усыпила его, не созвонившись вначале со мной. Я хотел быть там рядом с ним, если возможно.

– И я все еще надеюсь на чудо с вероятностью в один процент, – добавил я.

– Давайте созвонимся через час, – предложила она.

Через час голос доктора Хопкинсон звучал немного более оптимистично. Марли все еще держался, правда, ему внутривенно ввели физраствор. Она подняла его шансы до пяти процентов.

– Я не хочу слишком обнадеживать вас, – сказала мне доктор Хопкинсон. – Он очень слаб.

На следующее утро голос врача был еще увереннее.

– Он хорошо провел ночь, – сообщила она.

Когда я перезвонил в полдень, врач уже убрала капельницу и накормила Марли рисом с мясом.

– Он совсем изголодался, – отчиталась она. Во время следующего звонка он уже мог стоять.

– Хорошие новости! – поделилась доктор. – Один из наших санитаров только что вывел Марли погулять, и он пописал и покакал.

Я так обрадовался, словно Марли выиграл премию «Лучшее шоу». Потом она добавила:

– Наверное, он чувствует себя намного лучше. Он только что чмокнул меня своим мокрым носом.

Да, это был наш Марли!

– Еще вчера мне казалось, что такое невозможно, – продолжала врач, – но, мне кажется, завтра вы уже сможете забрать его.

Так я и сделал на следующий вечер после работы. Выглядел Марли ужасно – кожа да кости, влажные молочного цвета глаза, как будто он побывал в потустороннем мире и только что вернулся обратно. Хотя, как мне кажется, именно так дело и обстояло. Однако после того как я оплатил счет на восемь сотен долларов, я выглядел, наверное, не лучше. Когда я благодарил доктора за ее хорошую работу, она ответила:

– Весь персонал полюбил Марли. Каждый из нас переживал за него.

Я провел в машину своего удивительного пса, чьи шансы выжить равнялись одному к девяноста девяти, и сказал:

– Давай я отвезу тебя домой, где ты и должен быть.

Он остановился, горестно бросая взгляды на заднее сиденье. Марли знал, что оно недостижимо, как Олимп, и даже не попытался прыгнуть на него. Я позвал одного из сотрудников пансиона, и мы вдвоем осторожно подняли Марли и посадили в машину. Я повез его домой, вместе с коробкой лекарств. Перед отъездом врач дала мне строгие указания. Марли больше никогда не должен был есть много за один присест, то же касалось и питья. Те дни, когда он играл в подводную лодку в своей миске, остались в прошлом. С этого момента мы должны были давать ему небольшие порции четыре раза в день и к ним около полчашки воды. Таким образом, как надеялась доктор, Марли удастся поддерживать спокойствие в своем желудке, и тот не вздуется. Еще Марли навсегда запрещалось пребывание в пансионе бок о бок с активными лающими собаками. Я, как и доктор Хопкинсон, был уверен, что это и был тот фактор, который поставил его на волосок от смерти.

В тот вечер, когда я привез его домой, я расстелил в гостиной на полу спальный мешок. Марли нельзя было взбираться по ступеням, а у меня не было желания оставлять его одного в беспомощном состоянии.

Я знал, что он будет пытаться одолеть эти ступени всю ночь, если не сможет быть рядом со мной.

– Марли, мы устраиваем вечеринку с ночевкой! – объявил я, ложась рядом с ним. Я гладил его от головы до самого хвоста, пока на его спине не образовались клубки шерсти. Я вытирал слизь из уголков его глаз и чесал его за ухом, что ему очень нравилось. Дженни с детьми приезжает утром, и она побалует его маленькими порциями вареной говядины и риса. Марли был рядом с нами тринадцать лет, и вот, наконец, заслужил перехода на человеческий рацион. Не объедки, а полноценная еда прямо с плиты, приготовленная специально для него. Дети обнимут пса, не подозревая, как скоро его с нами уже не будет.

Завтра в доме снова зазвучат громкие голоса. Но сегодня мы были только вдвоем: я и Марли. Лежа рядом с ним, чувствуя его дыхание на своем лице, я не мог не вспомнить нашу первую ночь тринадцать лет назад, когда я принес его в дом крошечным щеночком, который скулил и звал мать. Я вспомнил, как перетащил его коробку в спальню и мы заснули, а я свесил руку к нему, чтобы он не боялся. И тринадцать лет спустя мы все еще вместе. Я вспоминал его щенком и молодым псом: разодранные диваны и съеденные матрацы, веселые прогулки вдоль Берегового канала, танцы под музыку, страсть к глотанию предметов (в том числе чеков моей зарплаты) и сладкие моменты взаимной симпатии. Каким же прекрасным и верным товарищем Марли был все эти годы, и какими же чудесными сейчас они мне казались!

– Ты до смерти напугал меня, старина, – прошептал я, когда он растянулся возле меня и сунул морду мне подмышку, чтобы я продолжал его гладить. – Как здорово, что ты вернулся.

Мы так и заснули рядышком на полу; он частично на моем спальном мешке, моя рука обнимала его спину. Один раз за ночь Марли разбудил меня. Его плечи вздрогнули, лапы дернулись, и он тявкнул, как щенок. Ему что-то снится, подумал я. Снится, что он снова молод и силен и этот день никогда не кончится.

ГЛАВА 26

Время взаймы

В течение следующих нескольких недель Марли полностью вернулся к жизни. Озорная искорка опять появилась в его глазах, нос снова стал мокрым и холодным. Он поправился. Несмотря на все, через что ему пришлось пройти, он выглядел совершенно здоровым. Он с удовольствием дремал дни напролет, выбрав такое место за стеклянной дверью, где можно было греться на солнце. На своей новой низкокалорийной диете из маленьких порций он был постоянно голоден и стал выпрашивать и воровать еду еще бесстыднее, чем раньше. Однажды вечером я застукал Марли одного на кухне: он стоял на задних лапах, положив передние на кухонный стол, и таскал хлопья с тарелки. Как он смог проделать это при своих слабых бедрах, я не узнаю никогда. К черту физические недостатки, когда хотелось кушать! Я был так приятно удивлен этим неожиданным приливом сил, что мне захотелось обнять пса.

Испуг, что мы пережили тем летом, должен был насторожить нас с Дженни, но мы быстро вернулись к приятному убеждению, что этот кризис – единичное явление и теперь жизнь нашей собаки вне опасности. Мы хотели, чтобы Марли жил вечно. Вопреки всем своим слабостям он по-прежнему жил беззаботно. Каждое утро после завтрака он шел в гостиную, залезал на диван, тер голову и пасть об обивку, заодно взбивая подушки. Потом он поворачивался и проходил по дивану в обратном направлении, чтобы почесать другой бок. Потом он спрыгивал на пол и переворачивался на спину, чтобы почесать и ее. Ему нравилось сидеть и вожделенно облизывать ковролин, словно он был облит самой вкусной подливкой, которую он когда-либо пробовал. В ежедневные обязанности Марли входило облаять молочника, навестить курочек, осмотреть птичью кормушку и обойти вокруг кранов в ванной в поисках капелек воды, которые можно слизнуть. Несколько раз в день он поднимал крышку мусорного ведра на кухне, чтобы посмотреть, какие подарки судьбы можно извлечь оттуда. Он ежедневно вел себя как лабрадор-бегун, пытаясь носиться по комнатам и при этом колотя хвостом по стенам и мебели, и мне все так же иногда приходилось разжимать его челюсти и доставать из пасти разнообразные предметы нашего быта – картофельную кожуру, обертки от булочек, использованные бумажные салфетки и зубные нити. Даже в старости некоторые привычки не меняются.

Через два года после событий 11 сентября, в начале осени 2003 года, я поехал через всю Пенсильванию в небольшой шахтерский городок Шенксвиль, неподалеку от которого тем злополучным утром разбился самолет, следовавший рейсом № 93. Террористы, угнавшие самолет, как предполагалось, собирались направить авиалайнер на Белый дом или Капитолий, но пассажиры, бросившиеся в кабину летчика, развернули лайнер и тем самым спасли огромное количество жизней. Во вторую годовщину теракта главный редактор попросил меня написать материал о влиянии тех событий на психику американцев.

Я провел целый день на месте катастрофы, возле сооруженного на скорую руку памятника. Я поговорил со многими посетителями мемориала, взял интервью у местных жителей, которые помнили события тех дней, побеседовал с женщиной, чья дочь разбилась в автомобильной аварии, которая пришла сюда, пытаясь объединить свое горе с горем других. Я переписал много надписей с асфальта на стоянке. Но я все еще не выработал свой подход. Что я мог сказать об этой ужасной трагедии, чего не сказали до меня? Я поехал в город пообедать и перечитал свои записи. Написать колонку – это все равно что построить башню из кирпичиков: нужно собирать информацию по крупицам, каждую цитату и каждое впечатление. Сначала заложить большой фундамент, настолько прочный, чтобы он смог выдержать твою философию, а потом возводить целое здание. В моей записной книжке было много увесистых кирпичей, но у меня не хватало цемента, чтобы скрепить их вместе. Я понятия не имел, что с ними делать.

Расправившись с мясным рулетом и холодным чаем, я было направился в отель, но вдруг, повинуясь внезапному порыву, развернулся и поехал обратно к месту трагедии, которое находилось в нескольких километрах от города. Солнце уже заходило, последние посетители покидали мемориал. Я долго сидел там в одиночестве, пока закат переходил в сумерки, а сумерки в ночь. С холмов подул холодный ветер, и я плотнее запахнул плащ. Над головой на ветру развевался огромный американский флаг, освещенный последними лучами заходящего солнца. Вот тогда эмоции этого святого места охватили меня, и я проникся трагизмом события, что произошло в небе над этим пустынным полем. Я посмотрел на то место, где разбился самолет, потом перевел взгляд на флаг и почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Впервые в жизни я не пожалел времени, чтобы пересчитать полоски на флаге. Семь красных и шесть белых. Я пересчитал все пятьдесят звездочек на синем фоне. Теперь флаг значил для нас гораздо больше. Новому поколению этот символ будет напоминать о мужестве и принесенной жертве. Я понял, о чем нужно писать.

Я сунул руки в карманы и пошел к автостоянке. Я долго стоял там в темноте и многое успел прочувствовать. Я гордился своими согражданами, которые принесли себя в жертву ради спасения других людей. С другой стороны, я испытывал что-то вроде стыда: ведь, в отличие от них, я был жив и ужасы тех дней лично меня не затронули. Я, муж, отец и писатель, мог жить дальше. Вот тогда-то, в одиночестве ночи, я почувствовал конечность жизни и, как следствие, ее ценность. Мы принимаем ее как должное, но она хрупка, нестабильна, непостоянна и может прерваться в любой момент без предупреждения. Я понял то, что, казалось, было очевидно, но о чем никто из нас почти никогда не задумывается. А ведь в жизни нужно ценить каждую минуту, каждый час, каждый день.

Я почувствовал еще кое-что. Меня поразила широта человеческой души, которая способна одновременно принять и масштабную трагедию, и личную боль. Я имел в виду своего умирающего пса. Со стыдом я понял: даже перед лицом колоссальной человеческой боли, на месте крушения самолета, я переживал за Марли.

Нашему псу как бы дали взаймы некоторое время для жизни. Второй кризис мог наступить в любой день, и когда это случится, я не смогу бороться с неизбежным. Делать операцию в его возрасте было бы жестоко, и мы с Дженни пошли бы на это скорее ради себя, чем ради него. Мы любили этого сумасшедшего пса, любили, несмотря ни на что – или, возможно, за все, что он сделал. Однако я понимал, что приближалось время отпустить его. Я сел в машину и вернулся в свой номер.

На следующее утро, написав материал, я позвонил из отеля домой. Дженни сказала:

– Я хочу, чтобы ты знал: Марли очень соскучился по тебе.

– Только Марли? – спросил я. – А как насчет остальных?

– Конечно, мы все соскучились, – засмеялась она. – Я хотела сказать, что Марли действительно скучает по тебе. Он сводит нас с ума.

По словам Дженни, прошлой ночью Марли, не обнаружив меня, обнюхал весь дом, не пропустив ни одной комнаты, проверяя за дверями и в шкафах. Ему даже удалось подняться наверх, но, не найдя меня там, он спустился вниз и начал поиски по второму кругу.

– Он очень расстроен, – добавила Дженни.

Пес даже смог спуститься по крутой лестнице со скользкими ступенями в подвал, где находилась мастерская. Обычно Марли проводил там много времени со мной, пока я столярничал, и опилки падали на него, как пушистые снежинки. А когда он спустился туда, он не смог сам подняться и стоял там визжа и скуля, пока Дженни и дети не пришли к нему на помощь. Им пришлось взять его под грудь и шаг за шагом, поддерживая, вытащить из подвала.

Когда наступила ночь, пес, вместо того чтобы уснуть возле нашей кровати, улегся в пролете лестницы, откуда мог видеть все спальни и входную дверь на случай, если я выйду откуда-нибудь или приеду домой поздно ночью. Утром Дженни спустилась вниз приготовить завтрак. Через несколько часов она забеспокоилась, почему Марли до сих пор не показался, ведь он обычно торопился к завтраку, а потом, поев, направлялся к входной двери и стучал по ней хвостом, чтобы мы выпустили его погулять. Дженни обнаружила его спящим у кровати, с той стороны, где обычно спал я. А потом она поняла, почему он лег именно там. Когда она вставала, то нечаянно передвинула свои подушки на мою сторону. После того как кровать застелили, казалось, что это были не подушки, а я. Поскольку зрение Марли оставляло желать лучшего, он, скорее всего, принял кучу подушек за своего хозяина.

– Он был абсолютно уверен, что там спишь ты, – сказала Дженни. – Я видела, как он туда смотрел! Он точно думал, что ты спишь!

Мы посмеялись, и потом Дженни добавила:

– Ты должен вознаградить его за такую верность.

Так я и сделал. Преданность всегда была неотъемлемой чертой моего пса.

После возвращения из Шенксвиля прошла неделя, и вот начался кризис, которого мы так боялись. Я одевался в спальне, как вдруг услышал громкий стук, за которым последовал крик Конора:

– Помогите, Марли упал с лестницы!

Я подбежал и обнаружил Марли у подножия лестницы, где он отчаянно пытался встать на лапы. Мы с Дженни принялись ощупывать его, осторожно растерли его лапы, пересчитали ребра и помассировали спину. Вроде бы ничего не сломано. Марли со стоном поднялся и ушел, даже не хромая. Конор рассказал о происшедшем. Марли начал спускаться по ступенькам, но, преодолев только две, понял, что вся семья осталась наверху, и попытался развернуться. Однако лапы отказали, и он полетел вниз, пересчитывая ступеньки.

– О, да ему еще повезло! – заметил я. – Подобное падение могло иметь и летальный исход.

– Не могу поверить, что все обошлось, – сказала Дженни. – Видимо, у него, как у кошки, девять жизней.

Но в том-то и была проблема, что не обошлось. Через несколько минут Марли потерял способность двигаться, а когда я вернулся домой с работы, он был полностью выведен из строя и вообще не мог пошевельнуться. Казалось, у него болело везде и над ним поработал искусный маньяк-убийца. Однако больше всего его обескуражила травма левой передней лапы: она не выдерживала никакого веса. Когда я растирал ее, он не скулил, и мне показалось, что он просто растянул сухожилие. Как только он меня увидел, то попытался встать, но тщетно. Учитывая слабость задних лап, у Марли осталась только одна рабочая конечность, что для любого четвероногого существа просто ужасно. Он попытался было удержаться на трех лапах, но задние подкосились, и пес рухнул на пол. Дженни дала ему аспирин и приложила лед к передней лапе. Марли, не теряя присущей ему игривости даже в такой сложный момент, попытался проглотить кубики льда.

В половине одиннадцатого вечера его состояние не улучшилось, к тому же он не мочился с часу дня, то есть уже около десяти часов. А я и понятия не имел, как выпустить его на улицу и затащить обратно. И все же я решил попытаться. Широко расставив ноги и обхватив пса руками, я поставил его на задние лапы. Раскачиваясь, мы вместе побрели к парадной двери, и мне приходилось постоянно поддерживать его. Но на крыльце Марли замер. Лил сильный дождь, и ступеньки крыльца были мокрыми и скользкими. Он с опаской смотрел на них.

– Давай же, – попросил я. – Сходи быстренько в туалет, и пойдем обратно.

Марли явно не хотел участвовать в этом мероприятии, а я не мог убедить его сделать дела прямо на крыльце. Старую собаку новому фокусу не научишь. Он зашел в дом и посмотрел на меня печально, словно извиняясь за то, что не может выполнить мою просьбу.

– Мы попробуем еще раз попозже.

Словно поняв мои слова, он с трудом опустился на три рабочие лапы и опорожнил весь мочевой пузырь в прихожей. На полу расплылась большая лужа. Впервые с тех пор как я принес его маленьким щенком, Марли написал в доме.

На следующее утро Марли стало лучше, хотя он все еще прихрамывал, как инвалид. Мы выгуляли его, и он облегчился без проблем. На счет три мы с Дженни подняли его на ступеньки крыльца.

– У меня такое ощущение, – сказал я, – что Марли никогда больше не сможет сам взойти по лестнице. Ему придется приучиться спать и вообще жить на нижнем этаже.

На следующий день я работал дома, на втором этаже. Я писал на своем ноутбуке материал, как вдруг услышал шум на лестнице. Я перестал печатать и прислушался. Звук был удивительно знакомым, похожим на громкий топот, словно в гостиной скакал подкованный жеребец. Я посмотрел на дверь спальни и затаил дыхание. Через несколько секунд показалась голова Марли, и он медленно зашел в комнату. Когда он заметил меня, его глаза загорелись. Ах, вот ты где! Пес склонил голову мне на колени, прося почесать его за ухом. Без сомнения, он заслужил такую награду.

– Марли, ты сделал это! – воскликнул я. – Черт возьми! Поверить не могу, что ты взобрался!

Позже, когда я сидел с ним на полу и почесывал ему шею, он повернул голову и весело куснул мое запястье. Хороший знак – привычки игривого щенка все еще давали о себе знать. Я знал, как тяжело ему было взобраться по лестнице. А ведь прошлой ночью мой пес заглянул в глаза смерти, и я готовился к худшему. Но сегодня Марли снова сопел, двигал лапой и пытался заигрывать со мной. Только я решил, что его долгая, счастливая жизнь закончилась, как он вернулся.

Я поднял его голову и заставил посмотреть мне в глаза. – Когда придет время, ты мне скажешь, ладно? – сказал я, больше утверждая, чем спрашивая. Я не хотел, чтобы мне еще раз выпало самому принимать решение. – Ты ведь предупредишь меня, правда?

ГЛАВА 27

Расставание

В тот год рано похолодало. Дни стали совсем короткими, студеный ветер раскачивал голые ветви деревьев. Мы спрятались в нашем уютном домике. Я наколол приличный запас дров и сложил их в поленницу около заднего крыльца. Дженни готовила вкусные супы и пекла хлеб, а дети снова сидели у окна и с нетерпением ждали, когда выпадет снег. Я тоже предвкушал первый снегопад, но с некоторым страхом, размышляя, как Марли переживет еще одну зиму. Предыдущая далась ему нелегко, к тому же, он еще больше ослабел. Я не знал, сможет ли он передвигаться по снегу и скользким дорогам. До меня начало доходить, почему пожилые люди перебираются жить на юг, во Флориду и Аризону.

Однажды воскресным вечером в середине декабря (за окном завывал ветер), когда дети выучили уроки и играли на музыкальных инструментах, Дженни пожарила попкорн и объявила вечер семейного кино. Дети бросились выбирать фильм, а я свистнул Марли, чтобы он сходил со мной за дровами. Пока я набирал поленья, пес лег на покрытую инеем траву. В морду ему дул холодный ветер, и Марли нюхал его своим мокрым носом, словно пытался понять, когда же придет весна. Я хлопнул в ладоши и помахал руками, чтобы привлечь его внимание, и он с большим трудом, опираясь только на передние лапы, поднялся на ступеньки крыльца.

Пока дети решали, какой фильм посмотреть, я растопил камин. От него сразу пошло тепло, и Марли не преминул занять свое любимое место прямо перед очагом. Я лег на пол в метре от него, положил под голову подушку и наблюдал больше за огнем, чем за развитием событий в фильме. Марли не хотел сходить с теплого местечка, но искушение было слишком велико. Он любил, когда перед ним находился лежачий беззащитный человек. Кто в таком случае становился вожаком? Марли! Его хвост застучал по полу, и вскоре я заметил, что он подползает ко мне, волоча задние ноги. Через несколько мгновений он уже прижался ко мне. Но едва я потянулся погладить пса, он мгновенно среагировал: привстал, отряхнулся, осыпав меня шерстью, и уставился мне в лицо, оскалив свои огромные челюсти. Я засмеялся, и он принял мой смех за разрешение продолжать. Прежде чем я понял, что происходит, он навалился на меня всей своей тушей, обхватив передними лапами мою грудь.

– О! – вскрикнул я под его весом. – Фронтальная атака лабрадора!

Дети завизжали от восторга, а Марли не мог поверить своему счастью. Я даже не старался сбросить его с себя. Он облизал мое лицо и ткнулся мне в шею носом. Под его весом я едва дышал, и через несколько минут мне пришлось наполовину вылезти из-под него. Большую часть фильма мы провели именно в таком положении: голова, плечо и одна лапа пса лежали на моей груди, а сам он прижался ко мне. Так он и заснул, а я все продолжал гладить его по голове.

Тогда я никому не сказал, что специально постарался не испортить момент. Я знал, что подобных мгновений осталось не так много. В долгой, насыщенной жизни Марли наступили сумерки. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что тот вечер у камина действительно оказался прощальным для нашего пса.

Через четыре дня мы погрузили наши вещи в мини-вэн и собрались на семейные каникулы во флоридский Диснейлэнд. Впервые в своей жизни наши дети готовились встретить Рождество не дома, и, конечно, они были счастливы. Накануне отъезда Дженни отвезла Марли в ветеринарную клинику, в отделение специального ухода, где он должен был остаться на неделю под круглосуточным наблюдением врачей и где его бы не беспокоили другие собаки. После того как прошлым летом он чудом выжил, сотрудники клиники были рады обеспечить ему прекрасные условия совершенно бескорыстно.

Дженни вернулась домой, мы продолжили сборы, но так непривычно было не видеть Марли рядом с нами. У наших ног не лежала огромная собака, которая бы мешала нам. Никто не пытался тайком выбраться из дома, когда мы относили сумку в гараж. Свобода была прекрасна, но дом без Марли казался гулким и пустым, даже когда куролесили дети.

Следующим утром, еще до рассвета, мы сели в мини-вэн и направились на юг. Высмеивать наследие Диснея стало любимым развлечением многих родителей, с которыми я общался. Я сам неоднократно повторял: «За те же деньги мы могли бы всей семьей съездить в Париж!» Тем не менее наша семья, в том числе и активно выступавший против поездки папаша, отлично провела время. Из всех возможных неприятностей – болезней, приступов гнева из-за усталости, потерянных билетов, драк между детьми – мы не испытали ни одной. Это были прекрасные семейные каникулы, и большую часть пути обратно на север мы провели, вспоминая каждый аттракцион, каждое блюдо, каждый момент нашей поездки.

Когда нам оставалось всего лишь четыре часа езды до дома, зазвонил мой сотовый. Это была медсестра ветеринарной лечебницы. Она сказала, что Марли стал апатичным, а его лапы ослабели еще больше. Казалось, он испытывал дискомфорт. Она сказала, что ветеринару требуется наше согласие на то, чтобы вколоть ему дополнительную дозу стероидов и обезболивающих. Конечно, сказал я. Сделайте все, чтобы ему было хорошо, а мы завтра же заберем его.

На следующий день, 29 декабря, когда Дженни приехала забрать Марли домой, он выглядел немного усталым, но явно не больным. Как нас и предупреждали, его лапы стали еще слабее. Доктор рекомендовал давать Марли лекарства от артрита. Один из служащих помог Дженни поместить Марли в мини-вэн. Спустя полчаса после приезда домой у него начались рвотные позывы – он пытался срыгнуть слизь, скопившуюся в горле. Дженни выпустила его в сад, а он просто опустился на замерзшую землю и замер. Она позвонила мне на работу в панике:

– Я не могу затащить его обратно! – кричала она. – Он лежит там, на холоде, и не собирается вставать!

Я немедля бросился домой, но через сорок пять минут, когда я приехал, ей уже удалось поднять его и загнать в дом. Я увидел, что пес растянулся в гостиной: у него явно что-то болело, и он был не в своей тарелке.

За все тринадцать лет я ни разу не вошел в дом без приветствия Марли. Он валился к моим ногам, трясся, вытягивался, сопел, молотил по мне хвостом, как будто я только что вернулся со Столетней войны. Но сегодня ничего подобного не произошло. Его глаза следили за мной, когда я вошел в комнату, но он даже не пошевелился. Я опустился на колени и почесал пса за ухом. Реакции не последовало. Он не попробовал пожевать мое запястье, не хотел играть, не поднял головы. Его взгляд был устремлен вдаль, а хвост безжизненно вытянулся на полу.

Дженни оставила в лечебнице для животных два сообщения и ждала, когда ветеринар позвонит ей, но становилось очевидно, что нужно вызывать «скорую». Я позвонил третий раз. Через несколько минут Марли встал на трясущиеся лапы и попытался срыгнуть, но у него и на этот раз ничего не вышло. Тут-то я и заметил, что его живот стал гораздо больше, чем обычно, и сделался упругим на ощупь. Мое сердце ушло в пятки, я знал, что это значило. Я снова позвонил в клинику и рассказал, что у Марли вздулся живот. Секретарь попросила меня подождать минутку, а потом сообщила:

– Врач велела, чтобы вы привезли его.

На этот раз мы с Дженни даже не стали советоваться: мы поняли, что пришло время Марли. Мы обняли детей и сказали им, что Марли чувствует себя очень плохо и ему нужно съездить в больницу, где врачи постараются вылечить нашего пса. Когда я оделся, то заглянул в комнату: Дженни с детьми окружили лежащего на полу Марли, а тому, похоже, было уже все равно. Каждый из них хотел приласкать его, и у каждого осталось лишь несколько минут, чтобы побыть с псом наедине. Дети верили в то, что собака, которая была частью их жизни, скоро вернется такой же, какой была.

– Поправляйся, Марли, – пропищала Колин.

С помощью Дженни я затащил Марли в машину. Жена обняла пса в последний раз, и мы тронулись. Я пообещал позвонить, как только узнаю что-то новое. Марли лежал на полу рядом с задним сиденьем, положив голову на кожух кардана, и я ехал, одной рукой держа руль, а другую протягивая назад, чтобы почесывать его голову и плечи.

– О, Марли, – повторял я.

На автостоянке ветлечебницы я помог псу выбраться из машины. Он обнюхал дерево, возле которого оставляли свои метки другие собаки. Любопытство не покидало его, несмотря на отвратительное самочувствие. Я не торопил пса, ведь, скорее всего, он делал это последний раз в своей жизни. Затем я осторожно потянул поводок и повел его в клинику. Войдя Марли решил, что проделал достаточно большое путешествие, и осторожно опустился на кафельный пол. После безуспешных попыток заставить Марли подняться санитары положили его на носилки и отвезли в смотровую.

Через несколько минут ветеринар, молодая женщина, которую я видел впервые, провела меня туда же и показала два рентгеновских снимка на белой доске. Было видно, что желудок Марли увеличился почти в два раза. Врач указала на два темных пятна размером с кулак в том месте, где желудок переходит в кишечник. Это означало, что там все перекрутилось. Она пообещала, что введет ему успокоительные, вставит в его желудок зонд и постарается выпустить газы, вызвавшие вздутие. Как и в прошлый раз, она хотела с помощью зонда устранить причину плохого самочувствия Марли.

– Это займет много времени, – сказала она, – но я постараюсь.

Итак, снова начиналась лотерея с одним процентом, в которую блестяще сыграла летом доктор Хопкинсон. Способ сработал один раз, он мог сработать и второй. Я молчал, в душе надеясь на лучшее.

– Хорошо, – согласился я. – Пожалуйста, пусть это будет ваша лучшая операция.

Через полчаса врач вышла с мрачным лицом. Она трижды безуспешно попыталась открыть кишечник. Она дала Марли еще успокоительных, надеясь, что они смогут расслабить мышцы живота. Когда и это не помогло, она вставила катетер между его ребер – отчаянная попытка, но и она ни к чему не привела.

– При подобном стечении обстоятельств единственным выходом является операция, – она замолчала, словно оценивая, готов ли я слушать ее дальше. – Однако самое гуманное – усыпить его.

Нам с Дженни приходилось принимать то же решение пять месяцев назад, и мы уже сделали нелегкий выбор. Моя поездка в Шенксвиль только подкрепила убеждение не подвергать Марли страданиям. Однако когда я подумал об этом здесь, в клинике, во мне все перевернулось.

Врач поняла мои чувства и еще раз рассказала, какие осложнения могут возникнуть при оперировании собаки такого почтенного возраста, как Марли. Ее также сильно беспокоил сгусток крови, который вышел через катетер. Это являлось симптомом заболевания стенок желудка.

– Кто знает, что мы там обнаружим, если начнем оперировать, – произнесла она.

Я сказал, что мне надо выйти и посоветоваться с женой. На автостоянке я позвонил по сотовому и рассказал Дженни, что врач перепробовала все, и безрезультатно. Мы долго молчали, и, наконец, она сказала:

– Я люблю тебя, Джон.

– Я тоже люблю тебя, Дженни, – сказал я.

Я вернулся в клинику и спросил врача, можно ли мне побыть с Марли несколько минут наедине.

– Посидите с ним сколько нужно, – разрешила она, предупредив, что в него вкачали много успокоительных.

Я вошел и увидел своего пса лежащим без сознания на носилках, к его предплечью тянулась капельница. Я встал на колени и запустил пальцы в его шерсть, как он любил. Я погладил его. Я приподнял оба его вислых ушка – каждое из них доставляло ему столько хлопот все эти годы и стоило нам огромных денег. Я поднял его губу и посмотрел на большие, сточенные зубы. Я поднял переднюю лапу и подержал ее между ладоней. Потом я прижал свой лоб к его голове и долго сидел в такой позе, будто пытаясь передать ему мысленно сообщение. Я хотел, чтобы он понял много вещей.

– Помнишь все те гадости, которые мы о тебе говорили? – шептал я ему. – Что от тебя одна головная боль? Не верь этим словам. Не верь ни на секунду, Марли.

Я хотел сказать ему не только это. Было кое-что, чего ни я, ни другие люди никогда не говорили ему. Но я хотел, чтобы он услышал это, прежде чем уйдет.

– Марли, – сказал я, – ты великолепный пес.

Врач встретила меня в вестибюле.

– Я готов, – произнес я.

Мой голос дрожал. А ведь я-то думал, что уже давно подготовил себя к этому моменту. Я понимал, что если скажу еще хоть что-нибудь, то расплачусь, поэтому просто кивал головой и подписывал необходимые бланки. Когда работа с документами была завершена, мы подошли к Марли. Я снова опустился на колени перед ним и положил руки ему на голову. Врач в это время готовила шприц.

– С вами все в порядке? – спросила она и, когда я утвердительно кивнул, сделала укол. Челюсти Марли едва заметно дрогнули. Врач пощупала его пульс и сказала, что сердцебиение замедлилось, но не прекратилось. Он был крупной собакой. Через минуту после второго укола врач произнесла:

– Его больше нет.

Она оставила нас наедине, и я осторожно поднял его веко. Она была права: Марли с нами больше не было.

Я подошел к кассирше и оплатил счет. Она предложила групповое кремирование за $75 или индивидуальное, с возвратом пепла, за $170. Нет, сказал я, я заберу его домой. Через несколько минут ветеринар и помощник вывезли тележку с большим черным пластиковым пакетом и помогли мне переложить его на заднее сиденье машины. Доктор пожала мне руку и сказала, что сожалеет о моей потере и что она сделала все, что могла. Наверное, пришло его время, ответил я, и поблагодарил ее.

По дороге домой я плакал. Такого со мной никогда еще не было, даже на похоронах родственников и знакомых. Приехав, я оставил Марли в машине и пошел в дом, где меня ждала Дженни. Дети уже спали, и мы решили, что расскажем им все утром. Мы обнялись и заплакали. Я пытался описать ей состояние Марли, говорил, что когда наступил конец, он уже крепко спал и не было паники, травмы, боли. Но мне было сложно подобрать нужные слова. Позже мы вместе переложили большой черный пакет из машины в садовую тележку, которую я на ночь отвез в гараж.

ГЛАВА 28

Под вишнями

Той ночью я плохо спал и за час до рассвета встал и бесшумно, чтобы не разбудить Дженни, оделся. На кухне я выпил стакан воды – кофе мог подождать – и вышел на улицу, в слякотную изморось. Я взял лопату и кирку и пошел туда, где росли ели, которые Марли облюбовал прошлой зимой. В этом месте я решил предать его земле.

Температура была около нуля, и земля, к счастью, еще не промерзла. Быстро прокопав тонкий слой земли, я наткнулся на тяжелую плотную глину вперемешку с камнями. Я вспомнил, что сюда рабочие высыпали грунт, когда копали подвал. Через пятнадцать минут я снял куртку и остановился, чтобы перевести дух. Через полчаса я был весь в поту и продвинулся всего на полметра. На сорок пятой минуте я докопал до воды. Грязная, холодная, она быстро заполнила яму почти наполовину. Я принес ведро и принялся вычерпывать воду, но она не убывала. Я не мог похоронить Марли в этом ледяном болоте. Ни в коем случае.

Несмотря на усталость – мое сердце стучало, будто я пробежал марафон, – я начал обследовать свой участок в поисках более подходящего места. Мое внимание привлекли две большие дикие вишни на опушке леса. Стоя под их раскидистыми ветвями в сером свете рассвета, я почувствовал себя словно в храме под открытым небом. Это были те самые деревья, в которые мы с Марли чуть не врезались во время нашей дикой поездки на санках, и я вслух произнес: «Вот отличное место». Здесь не было глины, а земля оказалась достаточно сухой – просто мечта садовника. Вскоре я уже выкопал овальную яму, шестьдесят на девяносто сантиметров по периметру и сто двадцать вглубь. Я зашел в дом и увидел, что дети проснулись и хлюпают носами. Дженни им все рассказала.

Я был очень растроган, увидев детей плачущими. Впервые в своей жизни они столкнулись со смертью. Конечно, Марли – всего лишь собака, а собаки приходят и уходят в течение человеческой жизни, иногда уходят просто потому, что становятся ненужными. Но всегда, когда я пытался говорить с детьми о Марли, на мои глаза наворачивались слезы. И тогда я сказал, что они могут поплакать и что у совместного путешествия собаки и человека всегда грустный конец, просто потому что жизнь собаки короче. Я сказал им, что Марли спал, когда его укололи, и он ничего не почувствовал. Он просто отошел в мир иной. Колин расстроилась из-за того, что ей не дали с ним по-настоящему попрощаться, она думала, что он вернется домой. Я сказал, что попрощался за всех нас. Конор, наш будущий писатель, показал мне кое-что, сделанное им для Марли, чтобы положить вместе с ним в могилу. Это оказалось большое красное сердце, под которым было написано: «Для Марли: я надеюсь, что ты знал, как я любил тебя всю жизнь. Ты всегда был рядом, когда я в тебе нуждался. При жизни или после смерти, я всегда буду любить тебя. Твой брат Конор Ричард Грогэн». А потом Колин нарисовала девочку с большой желтой собакой и написала с помощью брата: «P.S. Я никогда тебя не забуду».

Я вышел из дома и повез тело Марли к могиле. По дороге я сорвал несколько еловых лап и положил их на дно ямы. Я поднял тяжелое тело с тележки и очень осторожно опустил его в могилу. Спрыгнув вниз, я открыл сумку, чтобы посмотреть на Марли в последний раз, и уложил его так, как он любил спать у камина: свернувшись клубком, голова на боку. «Ладно, старина, вот и все», – вздохнул я, закрыл сумку и вернулся в дом за Дженни и детьми.

Когда мы спустились к могиле, я положил рядом с головой Марли записки Конор и Колин. Патрик перочинным ножичком срезал пять пахучих еловых веточек – по одной для каждого из нас. Мы по очереди бросили их в яму, помолчали минуту, а затем, будто много раз репетировали, сказали хором: «Марли, мы любим тебя». Я взял лопату и бросил вниз первый ком земли. Он стукнулся о пластик с неприятным звуком. Дженни заплакала. Я продолжал закапывать. Дети стояли молча.

Когда яма была наполовину заполнена, я сделал перерыв, и мы все пошли в дом. Мы уселись за кухонный стол и начали вспоминать Марли. В какой-то момент наши глаза наполняли слезы, а уже через минуту мы смеялись. Дженни рассказала, как на съемках фильма «Последняя пробежка на базу» Марли сходил с ума, когда кто-нибудь из группы брал малыша Конора на руки. Я рассказал обо всех поводках, которые он сгрыз, и о том, как он однажды помочился на ногу соседа. Мы вспомнили все его сокрушительные выходки и из любопытства подсчитали, сколько денег ушло на восстановление разрушенного. Теперь мы могли смеяться над этим. Чтобы поднять детям настроение, я рассказал им то, во что сам с трудом верил.

– Душа Марли сейчас в собачьем раю, – сказал я. – Он свободен и бегает по широкому золотистому лугу. И с его лапами снова все в порядке. Сердце нашего пса снова бьется, у него прекрасное зрение и все зубы на месте. Он в прекрасной форме, гоняется целыми днями за кроликами.

– И там огромное количество стеклянных дверей, сквозь которые он может прыгать, – добавила Дженни.

Все представили, как наш глупый пес продолжает играть в свои игры и на небе, и засмеялись.

Между тем мне нужно было собираться на работу. Я пошел к могиле Марли и засыпал ее до конца, аккуратно утрамбовывая рыхлую землю ботинком. Сверху я положил два больших камня, которые притащил из леса. Затем я вернулся в дом, принял горячий душ и поехал в офис.

Первые дни после смерти Марли мы не могли о нем говорить. На прежде столь популярные у нас разговоры о собаке было наложено строгое табу. Мы пытались вернуться к нормальной жизни, а воспоминания о нашем псе усложняли эту задачу. Колин, например, не могла слышать его имени и смотреть на его фотографии. Она начинала плакать, сжимала кулачки и со злостью твердила: «Я не хочу о нем говорить!»

Я вернулся к нормальному ритму жизни: приезжал на работу, писал свою колонку, возвращался домой. В течение тринадцати лет Марли каждый вечер встречал меня у дверей. Теперь же, когда я входил в дом, мое сердце мучительно сжималось. Да и сам дом казался молчаливым, пустым, не похожим на настоящий. Дженни с маниакальным упорством пылесосила комнаты, стараясь очистить их от шерсти, которая последние два года жизни Марли, казалось, проникла во все щели. Так, медленно, но верно следы пребывания старой собаки в нашем доме исчезали. Однажды утром, надевая ботинки, я обнаружил на стельке шерсть Марли. Видимо, я собрал ее, когда ходил в носках по полу. Я погладил этот клочок двумя пальцами и улыбнулся, а потом показал Дженни со словами: «Не так-то просто нам будет с ним расстаться». Жена посмеялась и вечером в спальне призналась мне (хотя всю неделю избегала говорить на эту тему):

– Я скучаю по нему. Правда, очень-очень скучаю. Мне больно думать о нем…

– Понимаю, – ответил я. – Я тоже по нему скучаю.

Мне захотелось написать о Марли прощальную статью, но я боялся, что смогу выразить свои чувства лишь в форме слезливого сентиментального излияния. Поэтому я занимался темами, менее дорогими моему сердцу. Тем не менее я постоянно носил с собой диктофон, и когда мне в голову приходила интересная мысль, я ее записывал. Я не хотел изображать Марли как идеальную реинкарнацию Лэсси, да и вряд ли бы у меня это получилось. А ведь многие создают в своем воображении идеальный образ своих покойных питомцев, превращая их в сверхъестественно благородных животных, которые при жизни делали для своих хозяев все, разве что не готовили яичницы на завтрак. Нет, я хотел быть честным. Марли на самом деле был смешным огромным недотепой, и он ни черта не понимал в тех командах, которым я пытался его научить. Честно говоря, он с успехом стал бы наихудшей собакой на свете. И все же он интуитивно с самого начала понял, что значит быть лучшим другом человека.

Первую неделю после смерти Марли я несколько раз приходил на его могилу. Отчасти я хотел убедиться, что ночью там не шныряют дикие животные. Могила оставалась нетронутой, только земля немного осела, и я подумал, что надо бы весной насыпать еще пару тележек земли. Но главное – я хотел поддерживать с псом духовную связь. Стоя там, я вспоминал эпизоды из его жизни. Меня смущало то, насколько глубоким оказалось мое горе, вызванное смертью Марли: я переживал больше, чем когда умирали мои знакомые. Естественно, сравнивать смерть человека и собаки было бы кощунством, но, честное слово, помимо членов моей семьи, мало кто был мне настолько самоотверженно предан. Тайком от всех я достал из бардачка поводок Марли, где он лежал с последней поездки в клинику, и припрятал его в одном из ящиков шкафа под стопкой нижнего белья. Теперь я мог каждое утро просто коснуться его.

Всю неделю я ходил с ощущением ноющей боли внутри. Это действительно была физическая боль, немногим отличавшаяся от желудочных колик. Я стал апатичным, вялым. Я даже не мог найти в себе сил, чтобы заняться своими хобби – поиграть на гитаре, вырезать что-то из дерева, почитать. Я был обескуражен, не знал, куда себя деть. В конце концов я начал просто раньше ложиться спать и к десяти часам вечера уже залезал под одеяло.

На Новый год нас пригласили соседи. Друзья выразили нам свои соболезнования, но все старались сделать разговор легким и интересным – ведь приближался Новый год. И все-таки мне удалось поговорить на волнующую меня тему. За ужином к нам подсели наши хорошие друзья Сара и Дэйв Пэндл, супружеская пара, оба ландшафтные дизайнеры. Они переехали в Пенсильванию из Калифорнии. Купив старый заброшенный сарай, Пэндлы перестроили его и теперь жили там. Мы долго говорили о собаках, а также о любви к ним и чувствах, возникающих после смерти любимого животного. Дэйв и Сара пять лет назад усыпили свою любимую австралийскую овчарку Нелли и похоронили ее на холме возле своего дома. Дэйв был одним из наименее сентиментальных людей, которых я когда-либо знал, – стоик из семьи невозмутимых пенсильванских голландцев, но он очень тяжело пережил смерть Нелли. Он рассказал, как бродил по густому лесу за домом, пока не нашел идеальный для ее могилы камень в форме сердца. Резчику лишь оставалось вырезать на нем надпись «Нелли». Прошло уже столько лет, а они все еще оплакивали смерть своего пса. Как сказала Сара, вытирая слезы: «Иногда на жизненном пути встречается такая собака, которая действительно поселяется в твоем сердце, и ее невозможно забыть».

В следующий уикенд я долго гулял по лесу и к утру понедельника, когда вернулся на работу, уже знал, что хочу рассказать о собаке, которая поселилась в моем сердце и которую я никогда не забуду.

Я начал статью, описав прогулку к подножию холма на рассвете с лопатой в руках. Я рассказал о том, как непривычно было выходить на улицу без Марли, сопровождавшего меня повсюду на протяжении всех тринадцати лет своей жизни. «А теперь я один рыл могилу для своего пса», – писал я.

Я процитировал своего отца, который, когда я сообщил ему о том, что Марли пришлось усыпить, сделал псу лучший за всю его жизнь комплимент: «Другого такого, как Марли, уже не будет».

Я долго думал над тем, как описать его, и вот что у меня получилось в итоге: «Никто не называл его замечательной или даже просто хорошей собакой. Он был свободен, как привидение, и силен, как бык. Он с радостью продирался сквозь жизненные трудности, нередко уподобляясь сокрушительным природным стихиям. Он был единственной известной мне собакой, которую выгнали с собачьей площадки». И дальше: «Марли портил диваны, выбивал стекла, ходил в туалет где ни попадя, подбирал использованные консервные банки и прочий хлам. Что касается его ума, скажу только одно: он гонялся бы за собственным хвостом до последнего дня, убежденный в том, что находится на пороге великого собачьего открытия». Но недостатки не были главной чертой моего пса, и я описал его интуицию и способность сопереживать, его нежное обращение с детьми и его простодушие.

Я хотел сказать, насколько сильно Марли затронул важные струнки в наших душах. Именно он преподал нам самые важные в жизни уроки. «Человек многому может научиться у собаки, даже у такой странной, как наша, – писал я. – Марли учил нас жить каждый день весело и радостно, всегда следовать зову своего сердца. Он научил нас ценить простые вещи – прогулку в лесу, первый снегопад, краткий сон в солнечный зимний день. Когда Марли постарел и здоровье его пошатнулось, он научил меня сохранять оптимизм перед лицом трудностей. Но самый большой его подвиг заключается в следующем: он показал мне, что такое настоящая дружба, самоотверженность и истинная верность».

Марли – наставник. Я понял это только после осознания его смерти. Учитель и пример для подражания. Могла ли собака, особенно такая ненормальная, дикая и неуправляемая, как наша, рассказать людям о подлинных жизненных ценностях? Я уверен, что да. Верность. Смелость. Преданность. Простота. Радость. Благодаря Марли мы поняли и то, что в действительности лишь мишура. Собаке ни к чему престижная машина, большой дом или дизайнерская одежда. Для Марли не имел значения наш общественный статус. Зато он радовался обычной палке на берегу океана. Собака оценивает других не по цвету кожи, вероисповеданию или принадлежности к какому-либо классу, а по внутренним качествам. Собаке все равно, бедный ты или богатый, образованный или неграмотный, умный или тугодум. Отдай псу свое сердце, и он ответит тебе тем же. Это действительно очень просто, и только мы, люди, гораздо более мудрые и сложные существа, вечно создаем проблемы, буквально вычисляя, что имеет смысл, а что нет. Пока я писал прощальную статью о Марли, я понял, что истина всегда была рядом с нами и нужно было всего лишь открыть глаза.

И помог мне это осознать громко пыхтящий пес с отвратительными манерами и чистым сердцем.

Я закончил свою статью, отдал ее редактору и поехал домой, чувствуя облегчение и ощущая радость бытия, как будто с моих плеч свалился тяжелый груз.

ГЛАВА 29

Клуб плохих собак

Когда я пришел на работу на следующее утро, на телефоне мигала красная лампочка, говорившая об оставленном сообщении. Я набрал код доступа и впервые в своей жизни услышал: «Ящик голосовой почты переполнен. Пожалуйста, удалите все ненужные сообщения».

Я полез в свою электронную почту. Та же история. Сообщений было огромное количество. Надо сказать, что просмотр утренней почты был для меня своеобразным ритуалом, средством, пусть и не всегда объективным, оценки резонанса, вызванного вчерашней статьей. Всего пять – десять откликов означало, что послание не дошло до читателя, а несколько десятков писем было хорошим знаком. Но в то утро меня просто завалили сообщениями, темы которых звучали примерно так: «Мои искренние соболезнования», «О вашей потере» или просто «Марли».

Любители животных – это особая порода людей с благородной душой, эмпатичных, возможно, немного склонных к сентиментальности, но с чистым и отзывчивым сердцем. Большинство тех, кто писал и звонил, просто выражали свои соболезнования. Они хотели сказать мне, что тоже пережили подобную потерю, и понимают, что сейчас творится в моей душе. У многих читателей в доме жили старые собаки, и они так же, как и мы в свое время, боялись неизбежного.

Одна пара писала: «Мы хорошо вас понимаем, приносим искренние соболезнования относительно вашей утраты Марли и скорбим по нашей любимой Расти. Мы всегда будем по ним скучать, и никто их не заменит». Читательница Джойс благодарила: «Спасибо за то, что напомнили нам о нашем Дункане, который похоронен на заднем дворе». Некая Деби прислала следующее письмо: «Наша семья понимает, что вы испытываете. Прошлым летом мы усыпили своего 13-летнего золотистого ретривера Чуй. Многие из недостатков, которые отмечались у вашей собаки, были и у него. Но когда в свой последний день он не смог даже встать и выйти во двор, мы поняли, что не позволим ему больше страдать. Мы похоронили его на заднем дворике под красным кленом, который всегда будет ему памятником».

Моника, сотрудница рекрутингового агентства и по совместительству хозяйка лабрадора Кэти, написала: «Примите мои соболезнования. Я плачу вместе с вами. Моей девочке Кэти только два года, и я все время думаю: „Моника, ну почему ты позволила этому прекрасному созданию похитить твое сердце?“». А вот письмо Кармелы: «Марли, наверное, был замечательным псом, если семья так любила его. Только собачники могут понять безоговорочную любовь, которую дарят эти животные, и ужасную боль, когда они уходят». Элейн: «Так мало времени отпущено природой нашим любимцам, и большую часть его они ждут, когда мы вернемся домой. Удивительно, сколько любви и радости они приносят в нашу жизнь и как сильно мы сближаемся друг с другом благодаря им». Нэнси: «Собаки – одно из чудес света, они настолько обогащают нашу жизнь!» Мари Пэт: «Я и сегодня скучаю по звуку колокольчиков на ошейнике Макса, которые звенели, когда он ходил по дому и проверял, все ли в порядке. Тишина какое-то время просто сводит с ума, особенно ночью». Конни: «Любить собаку – самое удивительное явление, не правда ли? Эта любовь заставляет нас понять, что наши отношения с другими людьми так же скучны, как политическая хроника».

Когда спустя несколько дней отклики, наконец, перестали поступать, я пересчитал их. Почти восемь сотен человек, в основном любители животных, откликнулись на мою колонку. Это было невероятным излиянием чувств, которое помогло мне придти в себя после смерти Марли. Я прочитал все письма, прослушал все сообщения голосовой почты, ответил кому смог и тогда почувствовал себя лучше. Я словно стал полноправным членом виртуальной группы поддержки. Публичное выражение моего личного горя превратилось в сеанс психотерапии. Оказалось, что среди любителей собак не считалось чем-то постыдным поделиться настоящей, пронзительной болью. Особенно по поводу того, что кажется иным совершенно незначительным, – по поводу кончины старой вонючей собаки.

Люди писали и звонили и по другой причине: им хотелось оспорить один из тезисов моей статьи. Я утверждал, что Марли был самым невоспитанным псом на свете. «Извините, – гласил типичный ответ, – но ваша собака не могла быть самой ужасной в мире, потому что самой ужасной была моя собака». Чтобы доказать свою точку зрения, они детально описывали аморальное поведение своих питомцев. Я узнал о порванных шторах, украденном женском белье, съеденных именинных тортах, поломанных деталях салона машины, потрясающих побегах из дома, а также о проглоченных обручальных кольцах с бриллиантами, по сравнению с чем страсть Марли к золотым цепочкам показалась довольно-таки примитивной. Моя папка «Входящие» напоминала ток-шоу «Плохие собаки и люди, которые их любят», где добровольные жертвы, выстраиваясь в ряд, рассказывали не о достоинствах своих собак, а о недостатках. Интересно, что героями большинства ужасных историй были большие чудаковатые лабрадоры, похожие на моего. Несмотря ни на что мы не были одиноки.

Некая Элисса описала, как ее лабрадор Мо постоянно убегал, когда хозяева уходили и запирали дом. Как правило, его излюбленным способом было выбить оконное стекло. В конце концов Элисса и ее муж плотно закрыли ставнями все окна нижнего этажа. Однако им не пришло в голову проделать то же самое на втором этаже. «Однажды муж вернулся домой и увидел, что одно из окон на верхнем этаже разбито. Он до смерти боялся идти искать пса, опасаясь худшего», – писала она. Но «внезапно Мо с виноватым видом вышел из-за угла дома. Он знал, что у него сейчас будут проблемы, но мы были настолько поражены, как он уцелел, что даже не отругали его. Скорее всего, после прыжка он приземлился на куст, который смягчил падение».

Лабрадор Ларри сначала проглотил лифчик своей хозяйки, а десять дней спустя отрыгнул его в целости и сохранности. Джипси, еще один лабрадор и любитель приключений, съел жалюзи. Джейсон, помесь лабрадора и ирландского сеттера, быстро разобрался с полутораметровым шлангом пылесоса, «арматурой и другими подобными вещами», – рассказал его хозяин Майк. «Помимо этого, Джейсон проел дыру шестьдесят на девяносто сантиметров в пластиковой стене и задними лапами процарапал в ковре метровую борозду, вытягиваясь на своем излюбленном месте под окном, – написал Майк, добавив: – Но я любил этого пса».

Фебу, нечистокровного лабрадора, выгнали из двух собачьих приютов и велели больше не возвращаться, писала хозяйка Эми. «Оказалось, она была лидером стаи, и освободила не только себя, но и еще двух собак. А потом они всю ночь лакомились продуктовыми запасами приюта». Хейден, 40-килограммовый лабрадор, по словам хозяйки Кэролин, ел все, до чего дотягивались его челюсти. В его рацион вошли целая коробка замороженной рыбы, пара замшевых летних туфель и тюбик суперклея, правда, не за один присест. Она добавила: «Его звездный час, однако, настал, когда он сорвал раму от двери гаража. Я сглупила и привязала к ней пса, чтобы он погрелся на солнышке».

Тим поделился, что его палевый лабрадор Ральф был таким же столовым воришкой, как Марли, только умнее. Однажды, перед тем как выйти из дома, Тим положил большую плитку шоколада на холодильник подальше от края, чтобы она была вне зоны досягаемости Ральфа. Но пес открыл лапами ящики серванта и, используя их как ступени, взобрался наверх, после чего смог дотянуться до плитки. Несмотря на передозировку шоколада, у Ральфа не наблюдалось никаких признаков недомогания. «А как-то раз, – писал Тим, – Ральф открыл холодильник и опустошил все наши запасы, за исключением того, что было в банках».

Нэнси вырезала и сохранила мою колонку, потому что Марли очень напоминал ее лабрадора Грейси. «Я положила статью на стол и на минуту отвернулась, чтобы убрать ножницы, – написала она. – За это мгновение Грейси слопала вырезку».

Вот это да! Я чувствовал себя все лучше и лучше. Марли переставал выглядеть таким уж ужасным. Несмотря ни на что, у него было много общего с членами Клуба плохих собак. Я распечатал несколько писем и показал их Дженни, которая, прочитав,